Похититель императоров (Собрание сочинений)

Владимир Шигин, 2019

«– Я, ваше величество уже готов, осталось лишь встать да подпоясаться! – ответил я как можно бодрее. – Ну, конечно, ну, конечно, – неопределенно мотнул головой Александр Павлович, уже вооружившийся лорнетом, снова принявшись штудировать будущую историю своего царствования. Я смотрел в окно кареты на проносящиеся мимо занесенные снегом леса. Все полгода своей новой жизни я постоянно куда-то тороплюсь, куда-то мчусь, боясь опоздать и не успеть. Что ждет меня впереди? Удастся ли исполнить клятву, данную умирающему Кутузову? В любом случае, остается лишь одно – исполнять свой долг. В остальном же, пусть мне сопутствует госпожа-удача!»

Глава третья

В Тарутино я прибыл уже ближе к вечеру. Несмотря на то, что я сослался на личное письмо князя Багратиона, меня к фельдмаршалу сразу не пустили, сказав, что он отдыхает. Однако на постой в одну из штабных офицерских палаток определили.

Адъютанты пригласили меня и на ужин. Я немного рассказал о том, как поправляется князь Петр, они о последних новостях «большой политики». И хотя о многом я знал намного лучше их, все равно изображал удивление. Что поделать, людям приятно, а с меня не убудет.

После ужина я не отказал себе в удовольствии прогуляться по нашему лагерю. Тарутинский лагерь оказался похожим на большое и шумное поселение. Ровными рядами, почти улицами, были поставлены шалаши, под которыми вырыты землянки. Генералы и старшие офицеры стояли в сельских избах, но изб было все же немного, большинство из них, разобрали на топливо. На речке стояли бани, по лагерю бродили зычно кричавшие калужские сбитенщики, а на большой дороге шумел самый настоящий базар, где толпились тысячи солдат, торговавших сапоги и другие вещи. Тут же торговали сахаром, чаем, табаком, окороками, ромом и винами, свежим хлебом, маслом и яйцами, свеклой и капустой. Огромный военный табор никогда не спал, ни днем, ни ночью. По вечерам во всех концах слышалась музыка и голоса песенников, которые умолкали лишь с пробитием зори. Ночью Тарутино светилось множеством бивуачных огней, казавшимися издали звездами, бездонном космосе. После долгого и безрадостного отступления и кровопролитного Бородинского сражения русская армия отдыхала, приводилась в порядок и собиралась с силами для будущих боев. Кутузов не настаивал на строгом соблюдении формальностей службы, предоставив войскам возможность восстановить силы после Бородинского кровопролития. Начальство смотрело на все это снисходительно. Оно заботилось больше о том, чтобы все были довольны и веселы. Офицеры и солдаты ходили по лагерю, отыскивая знакомых. Всяк выбирал по своему вкусу общество, и время проходило весело. Каждый день к Тарутино и селу Леташевка, где собственно находилась главная квартира фельдмаршала, стекались все новые и новые резервы.

Взятие Москвы привело нашу армию полное недоумение. Солдаты были испуганы и откровенно говорили офицерам:

— Лучше уж бы всем лечь мертвыми, чем отдавать Москву-матушку! Смотрите, как завиваются облака над Москвой! Плохо дело, Москва горит!

От всего этого даже мне, знавшему, что все, в конце концов, закончится благополучно, становилось не по себе.

Штабные же офицеры, тяжело вздыхавшие по поводу оставления Москвы, получили гневный и полный язвительного сарказма выговор от Кутузова (об этом мне рассказали все те же адъютанты), который счел это бестактной выходкой, сказав им:

— Вы, верно, думаете, что я без вас не знаю, что положение мое именно то, которому не позавидует и прапорщик? У меня более всех причин вздыхать и плакать, но ты не смог придумать ничего хуже, как грустить.

* * *

Утром Кутузов меня опять не принял. Он, то еще спал, то уже завтракал, то писал какие-то бумаги, а то с кем-то совещался. Наконец, ближе к вечеру меня, наконец-то, вызвали в его избу. Старый полководец сидел в кресле за большим столом, заваленном бумагами и картами. Мундир его был расстегнут, и из-под него выглядывала нательная рубаха. Вместе с ним в горнице находилось еще пару генералов, сидевших в конце стола и что-то писавших.

— Вы от князя Петра? — спросил, снисходительно Кутузов. — Как его здоровье? А то у нас вести, что рана весьма тяжела и положение его опасно.

— Спасибо, ваше высокопревосходительство! Дело уже идет на поправку, и я надеюсь, что скоро их сиятельство, будет вместе с нами! — сказал я, протягивая Кутузову письмо.

— Это было бы весьма кстати! — качнул он головой, еще раз внимательно посмотрел на меня и, надорвав конверт, углубился в чтение.

Вначале фельдмаршал бегло посмотрел послание Багратиона. Но затем, нахмурив брови, принялся читать все куда внимательнее. Потом, оторвав взор, посмотрел на меня уже каким-то тревожно-изучающим взглядом и снова углубился в чтение. Бывшие в горнице генералы, вначале о чем-то перешептывавшиеся между собой, уловили озабоченность главнокомандующего примолкли и теперь молча взирали на меня.

Наконец, Кутузов окончил чтение. Сложив в несколько раз бумажный лист, он поднес его к свечи. Пламя побежало по листку, быстро превращая его в черно-пепельную субстанцию. Генералы насторожились еще больше.

— Я вас, кажется, припоминаю, — после некоторой паузы произнес Кутузов. — Вы прибывали ко мне в день Бородина с просьбой князя о резервах! Как вас, кстати, зовут?

— Флигель-адъютант Колзаков, капитан-лейтенант гвардейского флотского экипажа. До последнего времени исполнял обязанность дежурного адъютанта при штабе Второй армии.

— Оставьте нас с флигель-адъютантом наедине! — повернулся Кутузов к генералам.

Дождавшись, когда те выйдут и дверь прикроется, нахмурил брови:

— Ты знаком с содержанием письма?

— Нет, ваше высокопревосходительство! Мне оно было передано уже запечатанным.

Немного помолчав, Кутузов покачал головой:

— Странно, странно, странно… Князь Петр сообщает, что своему чудесному выздоровлению он обязан исключительно тебе и твоему чудодейственному лекарству, которым ты его пользовал. Кроме этого он конфиденциально написал мне, что ты обладаешб и удивительным даром предсказания политических и военных событий, а также весьма оригинальными военными знаниями. Князь настоятельно рекомендует мне иметь тебя подле себя и прислушиваться к твоим советам. Ты действительно ясновидец?

— Не совсем, ваше высокопревосходительство!

— Ну-ка, присаживайся! — кивнул Кутузов на стоявший против его стола стул.

— Рассказывай поподробней, и чтобы без утайки!

— Боюсь, ваше высокопревосходительство, что мой рассказ покажется вам бредом сумасшедшего.

— Что ж, давайте я лучше вначале послушаю, а уж выводы сделаю как-нибудь сам.

Итак, как оказалось, Багратион написал в письме гораздо больше, чем я его об этом просил. Не утерпел. Впрочем, ничего плохого для меня в том не случилось. Князь рекомендует меня в советчики фельдмаршалу, как «провидца». Это значит, что если все выгорит, то я действительно смогу оказывать определенное влияние на ход войны, а значит и на ход всей истории в пользу России. От этакой перспективы мне даже стало трудно дышать. Теперь вопрос — что говорить Кутузову? Открыться ему или нет? Хитрить в данном случае опасно, слишком велики ставки. Лучше все как есть. Но если выложить всю правду-матку, то он может подумать, что я сумасшедший или хуже того аферист или лазутчик. Но ведь за мной рекомендация Багратиона! К тому же, кому еще как не хитромудрому Кутузову я могу доверить свою тайну? Ведь известно, как умеет хранить секреты старый фельдмаршал. Эх, была, не была!

— Ну, братец, когда и где ты родился? — подтолкнул меня к рассказу фельдмаршал. — А то, что-то призадумался, а это в твои годы излишне.

— Родился я в марте 1980 года в Ленинграде, извините, в Петербурге!

Я поднял глаза на старого фельдмаршала. Тот смотрел на меня широко открытыми глазами. Губы его дрожали:

— Когда?

— В 1980 году. — сказал я, сглотнув слюну.

— Значит, говоришь Ленинград. Интересно, интересно. — пальцы фельдмаршала выбивали барабанную дробь по столешнице.

Было видно, что старик борется с сильным волнением, наконец, он взял себя в руки и снова возвысил голос. — Ты меня, что тут дураком считаешь, чтобы на всякую ерунду отнимать время!

Рука его потянулась к колокольцу, впрочем, не слишком быстро.

— Но ведь вы читали письмо князя Багратиона! — почти выкрикнул я ему в лицо. — Ему-то вы верите! К тому же и я вас предупреждал!

— Ладно, ладно! — немного успокоился фельдмаршал, колоколец его, похоже, уже не интересовал. — Если ты все знаешь, то скажи мне, какое решение я принял сегодня утром?

Сопоставив число и месяц, я немного порылся в памяти:

— Если я не ошибаюсь, ваше сиятельство, то сегодня вы получили письмо государя императора с сожалением об оставлении Москвы. Доставил же письмо генерал-адъютант Волконский.

— Ну, это ерунда! Могли и адъютанты разболтать! — махнул рукой Кутузов. — Что еще?

— А еще третьего дня вы отдали секретный приказ соединить две западные армии в одну. Командующим этой армией вы назначили Барклая де Толли, а резервом, состоявшим из 3-го и 5-го корпусов и двух кавалерийских дивизий — генерала Милорадовича.

Лицо Кутузова напряглось, глаза превратились в две узкие щелки, которые, казалось, меня буравили.

— Однако Барклай подал рапорт об увольнении его из армии ввиду болезни, — продолжал я вываливать главнокомандующему багаж своих исторических знаний. — А потому, сегодня утром, вы удовлетворили его просьбу, и Барклай вот-вот уедет. Впрочем, об этом еще никто не догадывается. Командование же Западной армией вы, Михаил Илларионович, решили возложить на себя, но бумагу о своем решении отложили написать на завтрашнее утро.

— Да уж! — только и сказал фельдмаршал.

— Но самое удивительно ждет вас завтра после полудня!

— Что же именно? — насторожился фельдмаршал.

— Завтра Наполеон пришлет парламентера просить мира, причем это будет недавний посол в России генерал Лористон.

Кутузов сидел, смотря на меня, а я так же молча сидел напротив и смотрел на него. Наконец, старец встрепенулся:

— Ну, завтра проверим твое ясновидение, а сейчас рассказывай уж мне свою будущую жизнь!

И я начал рассказывать о себе, о своей службе, о Чечне, о праздновании 200й годовщины Бородина, о том, как оказался в эпицентре сражения. Кутузов меня не перебивал. Периодически я поглядывал на фельдмаршала, оценивая, насколько он верит моим фантастическим бредням. Но лицо старика было непроницаемым и серьезным. Что-что, а владеть собой старый полководец, видимо, умел здорово. Несколько раз в приоткрывавшуюся дверь и в горницу с озабоченным видом заглядывали штабные генералы и адъютанты, но всякий раз Кутузов изгонял их не нетерпеливым жестом. За оконцем уже стало темнеть, когда фельдмаршал, наконец, меня прервал:

— На сегодня, думаю, достаточно! Теперь о твоей личной судьбе. Назначаю тебя своим адъютантом… нет, лучше офицером для особых поручений. В должность выступишь с завтрашнего утра. Предполагаю, что средств для жизни у тебя тоже нет, посему утром получишь оклад на три месяца вперед, так же подъемные и провизионные суммы. Я об этом тоже распоряжусь. Да и главное — о нашем разговоре никому ни полслова. Ступай!

Закрыв за собой дверь и очутившись в сенях, я сразу же обнаружил себя в окружении разгневанного штаба.

— Что вы себе позволяете, сударь! — первым возвысил на меня голос генерал Беннигсен — Фельдмаршал стар и порой забывает о времени, но вы же носите флигель-адъютантский аксельбант, следовательно, должны понимать, что сейчас война и нельзя забирать у главнокомандующего несколько часов на всякую ерунду!

— Извините, ваше превосходительство, но мы решали вопросы государственной важности! — вскинул я голову.

— Какой еще там государственной важности? Вы только что прибыли от постели раненного Багратиона. Какая там важность — график приема пилюлей? — сыронизировал под смех собравшихся злоречивый Ермолов.

— Не только государственной важности, но и государственной секретности! — щелкнул я каблуками — Так что честь имею!

— Вот еще один «момент» у нас появился. Как в полк Ванькой-ротным, так извините, как в штаб бумагоношей, так, когда изволите! — услышал я, уходя, уже себе в спину, чью-то не слишком умную остроту.

«Моментами» в армии всегда именовали паркетных шаркунов, ловящих чины и ордена подле большого начальства. Ну, ладно, посмотрим, кто из нас настоящий «момент». Однако настроение мне остроумцы все же подпортили.

— Добрый вечер, господин моряк! — неожиданно подошел ко мне и пожал руку, вошедший с улицы генерал Неверовский. — Помню, помню вас, как храбро держались при Бородине! Как нынче здоровье князя Петра? Когда мы увидим его в своих рядах?

— Кризис миновал, и Петр Иванович идет на поправку. Думаю, что через несколько месяцев он снова поведет нас в бой.

В соседней избе меня напоили горячим сладким чаем и предоставили походную раскладную койку с ворохом свежего сена.

Назавтра я снова был вызван к Кутузову. С первых минут беседы стало понятно, что наши отношения с главнокомандующим стали куда более доверительными. Фельдмаршал теперь именовал меня не иначе как «голубчик». Впрочем, выглядел Кутузов озабоченным. Не скрывая от меня своей желчи, он говорил, что почти весь генералитет склоняет его к немедленному наступлению. Об этом говорили Коновницын и Ермолов, Багговут и Платов, и даже преданный фельдмаршалу полковник Карл Толь. Но, конечно, больше всего старался интриган Беннигсен, которого все время подбивал на провокации британский уполномоченный полковник Вильсон, которому не терпелось разделаться с ненавистным Наполеоном чужой кровью. Вместе с Ростопчиным он строчил пасквильные письма императору Александру, обвиняя фельдмаршала в нерешительности и медлительности, да и вообще во всех смертных грехах.

Кутузов обо всем этом был прекрасно осведомлен и, когда к нему через полчаса зашел Беннигсен, фельдмаршал не удержался, чтобы не съязвить даже при мне:

— Мы с вами никогда не сговоримся, барон: вы все печетесь о пользе Англии, а по мне, пойдет она нынче на дно морское, так я и не заплачу!

Тот, вспылив, высочил прочь, громко хлопнув дверью.

Кутузов только покачал седой головой, потом обратился ко мне:

— Меня даже не столько раздражает этот самонадеянный ганноверец, как приставленный соглядатай Вильсон, чьим нашептыванием Беннигсен внимает. Вильсона интересует лишь одно — разгром Наполеона во имя разрушения континентальной блокады Англии. Вильсону не терпится поскорей поймать Наполеона и уничтожить его империю. Ни судьба России, ни русская кровь его совершенно не волнуют. Говорят, что в одном из приватных разговоров он упрекал меня в мягкотелости за то, что я, по его словам, жалею русских солдат. Говорит, чего, мол, жалеть-то, в России баб много — они всегда новых нарожают. Вот ведь, какой союзничек! Помимо всего прочего, Вильсон этот и царю на меня все время доносы строчит и с советами своими бредовыми лезет, да генералов наших, которые и так не слишком дружат, промеж себя стравливает. Короче, сволочь отпетая.

— А избавиться от этого Вильсона никак нельзя?

— Да как от него, от рыжего, избавишься! Он ведь царем для присмотра за мной посажен, так сказать для объективного контроля. Ладно, пускай свои доносы строчит, мне они как горох об стенку. Вот изгоню Наполеона из России, тогда мне никакой Вильсон с его письмами подметными не страшен. Негодование Кутузова я вполне разделял, так как о неблаговидной роли этого английского представителя читал в свое время немало. Пользуясь доверием императора Александра Первого, Вильсон получил разрешение писать ему лично обо всём, что найдет важным и интересным. Этим он собственно все время и занимался. При этом к конкуренту Кутузова генералу Беннигсену англичанин пытал самые добрые чувства, а фельдмаршала откровенно не переносил. Тот, впрочем, платил, английскому полковнику той же монетой. Что касается Беннигсена, то его дружба с Вильсоном началась еще со времен Фридланда и Прейсиш-Эйлау, когда англичанин в первый раз прибыл «смотрящим» в нашу армию и состоял при штабе генерала. Поэтому у долговязого, помимо всего прочего, была и еще одна сокровенная мечта — свалить Кутузова и на его место посадить обожаемого им Беннигсена, который бы слушал его советы и действовал в интересах Лондона. Впрочем, в отношении интриг Вильсона я сейчас особо не напрягался, так как прекрасно знал, что ничего из его бредовой затеи не получится. Меня сейчас больше беспокоила собственная перспектива. Ведь когда я приступлю к осуществлению своих идей, от пронырливого англичанина можно будет ждать серьезных неприятностей.

* * *

Выйдя от Кутузова, я подумал, что возможно, фельдмаршал все же излишне предвзят к англичанину, который выполняет именно то, для чего в ставку русского главнокомандующего он и был послан. Впрочем, а кому, когда вообще нравились контролеры, ревизоры, аудиторы и прочие проверяльщики?

Не успел я закончить свои раздумья по сему предмету, как, навстречу мне появился… полковник Роберт Вильсон собственной персоной: худой и нескладный с лошадиным лицом, свисающим над губой длинным носом и жидкими прилизанными рыжеватыми волосами.

О сем господине я в свое время достаточно читал, кое-что знал и о его пасквилях, причем, не только о тех, которые он уже написал к сегодняшнему дню, и те, которые он еще напишет в будущем. Это давало мне хорошую фору в моих с ним возможных отношениях. Поравнявшись со мной, Вильсон улыбнулся так, как это могут делать только англичане — чуть приподняв уголки губ и не меняя при этом отчужденного выражения лица. Рыбьи, бесцветные глаза англичанина смотрели сквозь меня, куда-то вдаль, как будто я был насквозь прозрачным.

И в этот момент мне подумалось о том, что в затеваемой мной игре Вильсон объективно является сейчас главным противником, а поэтому хорошо бы иметь его хотя бы на первое время в знакомцах, ибо, чем ближе к нам противник, тем лучше будет за ним присмотр. Разумеется, разница в нашем положении в настоящее время достаточно существенная. Он — полковник с боевым стажем и полномочный представитель английского короля, а также доверенное лицо нашего императора. Но и я все же имею в своем активе флигель-адъютантство, то есть силу своих золотых аксельбантов так же являюсь «глазами и ушами» императора при ставке, ну, а кроме того у меня еще и неофициальный статус — любимчик главнокомандующего. Не факт, что Вильсон пойдет со мной на контакт, но, как говорится, попытка не пытка. Напрягая память, чтобы, использовать по максимуму мой весьма примитивный английский, я лихо приложил два пальца к своей треуголке:

— Рад приветствовать представителя союзной Англии!

— Здравствуйте, господин флигель-адъютант, — снисходительно опустил свой лошадиный подбородок англичанин.

Он хотел было продолжить свой путь мимо меня, но не успел:

— Давно мечтал познакомиться с вами поближе, а то, сами понимаете, все суета да суета каждый день, некогда даже дух перевести, — заступил я ему достаточно бесцеремонно дорогу.

Вильсон с удивлением воззрился на меня. Теперь надо было не терять времени, а постараться заинтересовать его своей особой. Для этого, как известно, существует испытанный психологический прием — начать разговор на тему наиболее близкую и интересную для собеседника. Что же любит этот долговязый англичанин? В какое-то мгновение в памяти всплыли факты его биографии с начала службы Вильсона в драгунах до его кончины в должности губернатора Гибралтара. Вся жизнь этого господина была весьма любопытна, но сейчас меня интересовали, так сказать, «реперные точки» его биографии исключительно до 1812 года. Так, вспомнил! Ведь Вильсон, помимо всего прочего, претендовал на лавры военного писателя. Книги его я, разумеется, не читал, но не раз встречал ссылки на них в научных трактатах, а потому в общих чертах имел о них представление. Итак, начинаем операцию «Долговязый англичанин». Поехали!

— Господин полковник, дело в том, что в свое время моей настольной книгой было ваше потрясающие по правдивости и глубокое по осмыслению «Описание английской экспедиции в Египте в 1799 году». Признаюсь честно, что ни до, ни после, мне не приходилось читать столь талантливо написанной книге о войне! — беспардонно врал я, честно при этом глядя англичанину в глаза.

«Черт возьми, похоже, я несколько перегнул палку в своих неуместных восторгах в отношении его, в общем-то, самой заурядной и порядком тенденциозной брошюры. Сейчас он меня раскусит и, высмеяв, уйдет!» Но к моему удивлению, Вильсон окончательно остановился. Взгляд его, обращенный на меня, мгновенно изменился. Теперь британец со вниманием изучал мою особу, при этом глаза его излучали тепло, настолько, насколько вообще могут изучать теплоту глаза английского джентльмена.

— Вы действительно читали мою книгу? — спросил он с таким выражением лица, словно его посредственная книжка была предназначена исключительно для небожителей.

— Ваша книга потрясла меня, — развел я в стороны руками, чтобы наглядно продемонстрировать, как именно меня эта книга потрясла. — Признаюсь вам, господин Вильсон, у меня даже была мысль написать вам письмо, разрешить мне перевести ее для наших офицеров на русский язык. Однако плохое знание английского и служебные дела не дали возможности осуществить это желание!

«Ну-ка посмотрим, схватишь ли ты и эту наживку! Как отреагируешь на неожиданное появление своего поклонника, который имеет неформальный доступ к фельдмаршалу, ведь если его правильно направить, он может стать идеальным потенциальным информатором».

Я смотрел на Вильсона и буквально чувствовал, как в его голове сейчас происходит обработка полученной информации и выработка линии поведения со мной. Прошло несколько секунд, а англичанин все еще, как завороженный, молча смотрел на меня. При этом лицо его все еще ничего не выражало. Что-то уж больно медленно функционируют его мозговые клетки. Наконец, по лицу Вильсона расплылась деланно добродушная улыбка. Рыбьи глаза начали излучать радость.

«Ну, слава богу, кажется, он до чего-то додумался».

— Вы, дорогой друг, слишком строги к себе, и ваш английский кажется мне не таким уж плохим.

«Что ж, для начала неплохо — и меня похвалил, но и себя при этом не забыл, видать, тот еще сноб».

— Спасибо за столь высокую оценку моих скромный познаний. — скромно потупился я.

— Вы совершенно правильно подметили практическую направленность моей книги о Египетской компании. Как и вы, я уверен, что издание ее в России значительно расширило бы военный кругозор русских офицеров.

«Ну, да, только мы все тут и делаем, что мечтаем читать твой «научпоп»!»

— Кстати, — прищурил свои рыбьи глаза Вильсон, — А что в моей книге вам понравилось больше всего?

«Ага, а ты парень не так-то прост, как мне казалось еще полминуты назад. Вопрос явно неслучайный — это проверка на вшивость, читал ли я фактически его книженцию или просто блефую. Ну, ладно, сейчас посмотри, кто кого!»

— Мне сложно сразу сказать, что понравилось больше всего, так как вся книга в целом интересна.

После этой фразы я сделал трехсекундную паузу, внимательно наблюдая за поведением собеседника.

Мои слова произвели на англичанина должное впечатление. Уголки губ медленно поползли вниз, а в глазах интерес к моей особе заметно поутих. Вильсон явно посчитал, что я простой глупый подхалим, который пытается столь наивным способом заполучить влиятельного знакомца. Отлично, сейчас мой ответный удар, которым я просто обязан отправить англичанина если не в нокаут, то хотя бы нокдаун!»

— Однако, при этом, признаюсь, что меня буквально потрясло описание вами сцены отравления больных чумою французских солдат в Яффском госпитале по приказу Бонапарта. Насколько это неслыханное зверство по отношению к своим собственным соратником контрастирует с благородным поведением английских офицеров при капитуляции генерала Мену в Александрии, так же прекрасно описанного вами!

При моих последних словах глаза Вильсона заметно увлажнились. «Ага, получил, фашист, гранату!» Не давая противнику опомниться, я усилил свой натиск:

— Кроме этого мне очень нравятся ваши статьи, посвященные недостаткам управления и организации английской армии. Конечно, я прочитал далеко не все из них, но и прочитанное впечатляет. При этом все вами написанные недостатки, по моему мнению, еще в большей степени соответствует русской армии, что делает ваши наблюдения чрезвычайно полезными для нас. Признаюсь, что мне так пока так и не удалось из-за занятости достать вашу последнюю книгу «Описание кампании в Польше 1806–1807 годов».

Лицо Вильсона расплылось в сладкой истоме полученного кайфа:

— Мой милый друг, вы на самом деле очень внимательный читатель и принципиальный критик. Таких сегодня не так-то часто и встретишь. Насчет того, что вы не смогли достать мою последнюю книгу можете не волноваться, я обязательно передам вам экземпляр с дарственной надписью.

— О, о таком щедром подарке я даже не мечтал! — приложил я руку к сердцу и нанес свой последний «накаутирующий удар». — Боюсь вызвать ваше недовольство своей наглостью, но признаюсь честно, было бы чрезвычайно интересно иметь счастье через несколько лет держать в руках ваше новое произведение, посвященное настоящей кампании в России.

Глаза Вильсона заволокло поволокой. Он судорожно сглотнул слюну, мотнул головой и промолвил:

— Да, это был бы весьма интересно…

— «Все. один…два…три…пять…семь…десять… нокаут!»

Откуда этому бедолаге было знать, что я уже листал то, о создании чего он в настоящее время, только мечтает — его будущую книгу «А Sketch of the Military and Political Power of Russia: In the Year 1817» ("Очерк военной и политической власти в России: В 1817 году").

На самом деле эта книжонка рыбьеглазого англичанина получится самой одиозной и паскудной из всех его творений. В ней он будет злобно поносить некомпетентность русского генералитета и особенно ненавистного ему Кутузова, одновременно истерически предостерегая английское общество о грозящей от России угрозе для Индии и Константинополя.

Пока же он, втайне от всех, собирает материалы и мечтает о будущем издании. И мое предложение о написании того, о чем он уже давно сам мечтал, разумеется, не могло не вызвать у Вильсона признательности и расположения к моей особе. В подтверждение этих мыслей, полковник, тут же сунул мне свою холодную руку:

— Сэр Роберт Вильсон всегда к вашим услугам. Скажу честно, что очень раз встретить в этих диких лесах настоящего джентльмена и знатока военной литературы. Вы настоящий англофил. Надеюсь, что мы станем с вами хорошими друзьями.

На том мы и расстались, довольные друг другом. Итак, похоже я, хотя бы на некоторое время, стал приятелем своего самого опасного врага. Сколько времени продлятся наши идиллические отношения с Вильсоном, сказать было сложно, но чем дольше они продлятся, тем лучше. При этом надо было не расслабляться, а сохранять бдительность, ибо от англичанина можно было ожидать чего угодно.

* * *

Уже третий день с утра я ездил с генерал-квартирмейстером полковником Толем на рекогносцировку. Тот всегда лично проверял то, о чем доносили казачьи разъезды. С самолюбивым Толем я так же старался наладить отношения. Зная о его чрезмерном самолюбии, я все время старался развернуть наши беседы в такую сторону, чтобы полковнику было приятно высказывать свои мысли. Более всего Толю нравилось меня поучать всякой всячине, да рассказывать, как его под Сен-Готардом похвалил сам Суворов. Что касается меня, то подвигами Толя в Альпах я почти искренне восхищался, а его длинные, по-немецки нудные нотации выслушивал с предельным смирением. Это Толю нравилось, и уже спустя день он именовал меня не иначе, как «мой добрый друг-моряк».

Вернувшись с очередной поездки, мы с Толем отправились на доклад главнокомандующему. Доложив об изменениях в диспозиции французов, Толь затем неожиданно заявил:

— Ваше высокопревосходительство, судя по всему, скоро Наполеон сам оставит Москву, что к французам идет на помощь корпус Виктора и потому нам следует поторопиться разбить авангард Мюрата. Мои доводы следующие: расположение французского авангарда у речки Чернишня таково, что легко обойти левый фланг неприятеля, ибо к самому лагерю подходит лес. В лесу не устроено никаких засек, по лесу не ездят и французские дозоры. Мюрат держит себя неосмотрительно и беспечно. Он легкомысленно поверил в нашу слабость. Судя по рассказам последних пленных, французам эта война надоела, они хотят мира и уверены, что между Наполеоном и нашим императором уже идут переговоры. Силы у Мюрата невелики, всего восемь тысяч кавалерии и около двенадцати тысяч пехоты при 180 орудиях.

Кутузов терпеливо выслушал все доводы своего генерал-квартирмейстера и только потом спокойно заметил:

— Наши войска непривычны к обходным маневрам, а к тому же нынче в полках много молодых солдат. Впрочем, именно сегодня я получил письмо от государя следующего содержания: «По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам со своею гвардиею, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед Вами, были значительны и не позволяли Вам действовать наступательно? Вспомните, что Вы еще должны отчетом оскорбленному Отечеству в потере Москвы». А потому я согласен атаковать авангард Мюрата, но с одним условием: чтобы наше нападение не переросло в генеральный бой — Надо помнить, что Наполеон с главными силами был все же весьма близко.

Я надеялся, что фельдмаршал меня оставит, и я смогу ему кое-то рассказать о нашем ближайшем будущем. Но Кутузов в отношении меня ограничился лишь дежурным кивком. К себе он позвал меня лишь следующим утром.

— Я только что получил письмо от маршала Бертье о том, что Наполеон желает прислать ко мне парламентера. Имени его, впрочем, мне еще не объявляли. Так это точно будет Лористон?

— Точно!

— Что же он будет предлагать?

— Будет жаловаться на партизан и пожары в Москве, будет проситься лично отвезти мирные предложения в Петербург.

— Эко Бонапартия то припекло! — ухмыльнулся Кутузов. — Посмотрим, кто кого вокруг пальца обведет!

— Кстати, сегодня Вильсон закатит вам истерику, чтобы вы не встречались с Лористоном.

— Это он вам сам сказал?

Опаньки! Значит, фельдмаршал уже откуда-то знает о моем знакомстве со своим врагом. Да тут у них в Тарутине все спят, буквально, под одним одеялом!

— Нет, Вильсон мне ничего не говорил, но скандал устроит.

— Пусть скандалит, — вяло махнул рукой Кутузов.

Не прошло и часа, как из авангарда прискакал офицер сообщением о просьбе французской стороны на встречу представителя императора с Кутузовым. Известие это взбудоражило всех.

Сначала фельдмаршал намеревался встретиться с французским парламентером глубокой ночью на аванпостах, однако целая группа генералов во главе с Беннигсеном стала настаивать на том, чтобы эта встреча состоялась в нашем лагере. Кутузов, располагая известиями о бедственном положении неприятеля в сожженной Москве, пошел навстречу пожеланиям своих соратников. К прибытию парламентера он приказал разжечь как можно больше костров, петь песни и варить кашу с мясом для того, чтобы неприятельскому генералу было, о чем рассказать своему императору.

По лагерю фельдмаршал, обычно ходил в сюртуке с нагайкой через плечо, но по случаю приезда Лористона сменил любимый сюртук на мундир. Присутствовавшим при штабе офицерам, включая меня, сказал так:

— Господа, я вас прошу с французскими офицерами, которые приедут с Лористоном, не говорить ни о чем другом, кроме, как о дожде и о хорошей погоде.

— Ваше высокопревосходительство! — высунулась в дверь голова адъютанта ротмистра Ахтырского гусарского полка Тройкина.

— К вам полковник Вильямс!

— Легок на помине! — хмыкнул Кутузов и подмигнул мне. — Ступай, голубчик! Я только успел посторониться, как в горницу к главнокомандующему рванулся разъяренный представитель английского короля при штабе русской армии с багровой от гнева рожей.

Через секунду из-за стены раздались крики Вильямса. Но через минуту все стихло. Мы переглянулись с ротмистром Тройкиным.

— Фонтан иссяк! — ухмыльнулся тот.

Было ясно, что главнокомандующий поставил англичанина на место. Затем из дверей выбежал Вильсон, сильно хлопнув дверью, и куда-то помчался, крича на ходу:

— Это возмутительно! Shocking!

— К герцогу Вюртембергскому подался ябедничать! — прокомментировал ситуацию ротмистр Тройкин.

На аванпосты для встречи с послом Наполеона поехал генерал-адъютант Волконский. Посла Кутузов принимал в маленьком домике под горой у реки. Говорил он с генералом наедине. Штабные только гадали, о чем может идти речь и каковы будут последствия. Я помалкивал в сторонке.

После проводов Лористона я был зван пред очи фельдмаршала.

— Все прошло именно так, как ты и предполагал, голубчик. Лористон предлагал размен пленных, я ему отказал. Сильно печалился француз и об образе нашей партизанской войны, которую мы с ним ведем, жаловался на жителей нашим, которые нападают на французов, поджигают сами дома и хлеб, с полей собранный. Я уверял его, что они войну эту считают, как нашествие татар, и я не в состоянии переменить их воспитание. Наконец, стал говорить о мире и дружбе между Александром и Наполеоном. Горевал, что, неужели эта необычная, эта неслыханная война должна длиться вечно. Я отвечал, что никакого наставления на этот счет не имею.

— Надеюсь, чтобы задержать подольше Наполеона в Москве, вы, ваше высокопревосходительство, сказали генералу, что надеетесь на благополучный исход переговоров.

— Все именно так и было. Я заверил Лористона, чтобы он отправлялся обратно с надеждой на благоприятный отзыв. Думаю, что это даст нам дополнительное время для отдохновения утомленных войск и дальнейшего пополнения. Что-то я все больше и больше начинаю тебе верить Колзаков. А знает ли хоть одна живая душа о твоей сказочной жизни?

— Ни одна! — заверил я старого полководца.

— А Багратион?

— Князь Петр знает лишь то, что я умею предсказывать последующие военные действия и некоторые жизненные обстоятельства.

— Это хорошо, голубчик, что никто ничего не знает! — резюмировал фельдмаршал, снова барабаня пальцами по столешнице, как и в день нашего знакомства. — Пойми, что за обладание сведениями, которыми ты владеешь, многие бы отдали половину своего царства. А потому держи и впредь свой рот за семью печатями, не доверяя никому, кроме, разумеется, меня.

* * *

Несмотря на временное затишье в штабе армии было достаточно тревожно. Никто не знал, что дальше предпримет Наполеон, и каждый день ждали его возможного наступления.

Эта тема обсуждалось бессчетное число раз, что, в конце концов, я не выдержал и заявил, что готов биться об любой заклад, что все будет хорошо и Наполеон ни при каких обстоятельствах не посмеет нас атаковать. Сразу же в мой адрес послышались смешки.

А желчный Ермолов, ухмыльнувшись, заявил:

— Господин моряк, не надо строить из себя Александра Македонского! Наполеон просто обязан нас атаковать из-за непрекращающихся ошибок нашего командования! Во-первых, наш лагерь весьма тесен, из-за чего быстрое перемещение войск представляет большие трудности. Во-вторых, слабым местом у нас являлся слабо укрепленный левый фланг, который к тому же не прикрывает надежно Новую Калужскую дорогу. Французам достаточно показаться на этом направлении, и мы бросим свой лагерь без боя. Ну, а поведение некоторых особо перед наполеоновским послом просто недостойно нашей армии!

Говорил все это, Ермолов громко, явно, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. Вся его речь была направлена, разумеется, не против меня, а против главнокомандующего. Среди собравшихся вокруг Ермолова снова раздались смешки, но уже не ироничные, а подхалимские. Скажу честно, мне стало обидно за Кутузова, и я постарался последнее слово за собой:

— Ваше превосходительство, мне кажется, что наш главнокомандующий не только опытный полководец, но и не менее опытный дипломат и знает, что делает! — сразу взял я быка за рога.

Ермолов недовольно уставился на меня, а затем, величаво скрестил руки на груди, показывая всем своим видом разницу между генерал-лейтенантом и капитан-лейтенантом. Я же продолжал, причем столь же громко, как до этого вещал сам Ермолов:

— Наш главнокомандующий прекрасно понимает, что сейчас ему необходимо выиграть время для укрепления армии. Поэтому он и разыграл перед Лористоном целый спектакль, прикинувшись слабым стариком, сочувствующим мирным намерениям Наполеона. Беседа проходила с глазу на глаз, без свидетелей, что и вызвало у недоброжелателей фельдмаршала подозрения в некой сепаратной сделке. Однако они ошибаются. Кутузов не уступил Лористону ни в чем!

Вокруг меня наступила полная тишина. Не было ни реплик, ни смешков. Сменил свою важную позу даже Ермолов.

В этот момент ко мне из общей толпы шагнул полковник Вильсон. Не понимая ни слова по-русски, англичанин не мог понять, о чем я рассказывал остальным, но общая напряженная ситуация и то, что я в настоящее время обладал какой-то интересной информацией о переговорах Кутузова от него не ускользнуло.

— О, Колзакофф! — приветствовал он меня радостным возгласом, словно мы были друзьями с младенческих лет. — Я рад вас видеть в добром здравии! Подхватив под локоть, англичанин довольно бесцеремонно потащил меня на улицу и достаточно бестактно начал свой допрос:

— Вы видели генерала Лористона?

— Конечно, колоннель!

— Вы присутствовали при разговоре фельдмаршала с Лористоном?

— Увы, нет. Кутузов весьма недоверчив даже к своему ближайшему окружению.

— Тогда, что вы знаете о ходе переговоров и достигнутых договоренностях? — длинное лицо Вильсона было напряжено и рыбьи глаза источали нетерпение. Так как в данном случае планы фельдмаршала вполне соответствовали планам английского представителя, я мог с чистой совестью рассказать ему общую суть переговоров и позицию фельдмаршала. Моей информацией Вильсон остался весьма доволен.

— Значит, фельдмаршал считает невозможным ведение переговоров с Наполеоном и лишь затягивает время, чтобы тот глубже увяз в Москве.

— Совершенно верно. Когда же он, наконец, поймет, что его перехитрили, он развернет армию в польские пределы, но отступать уже ему придется в снег и мороз, в окружении наших партизан и в постоянных боях с нагоняющей нашей армией. Уверяю вас, полковник, план Кутузова для данной ситуации идеален и не оставит Наполеону ни одного шанса при всей его хваленой гениальности.

— Хотелось бы верить, что вы Колзакофф правы в своих утверждениях. Однако я все же должен известить вашего царя о своих сомнениях и нежелании фельдмаршала видеть меня за столом переговоров.

«Ну, не свинья ли этот Вильсон! С чего бы это Кутузову таскать его за собой. Ни в каком уставе права представителя союзной армии не оговорены. Да и разница в чине генерал-фельдмаршала и простого полковника слишком разнится, чтобы последний мог претендовать сидеть во время в секретных переговоров на одной лавке с русским главнокомандующим. Максимум, что ему может быть дозволено — это стоять в сенях за дверью и хватать выходящих из княжеской горницы адъютантов, выведывая у них всяко разно, чем собственно он сейчас и занимался».

Все свое негодование я выразил, конечно же, исключительно в мыслях, при этом приветливо улыбаясь собеседнику. Тот остался мной, вполне доволен. Разумеется, и Вильсону, и штабным чинам я рассказал далеко не все из того, что знал. Умолчал, что во время этих переговоров по главному вопросу о заключении мира фельдмаршал все же не дал резкого отпора и даже послал курьера в столицу с секретным предписанием попасться в руки французов. Тем временем другой курьер, с просьбой к императору Александру не заключать мира, был послан в обход, через Ярославль. Я умолчал, что этот маневр должен усыпить бдительность Мюрата и на позициях, в ожидании ответа из Санкт-Петербурга установится неофициальное перемирие. Именно это обстоятельство впоследствии и сыграет большую роль в успехе будущего Тарутинского боя.

* * *

Что касается Кутузова, то на следующий день после визита Лористона, он перенес свою ставку в деревню Леташевку, что на Старой Калужской дороге После визита Лористон войскам был объявлен и приказ главнокомандующего: «Бить вечерние зори во все барабаны при музыке, ибо настало время вновь торжествовать победы наши над неприятелем, стоя во фланге его с 90 000 бодрых воинов». Это значило, что дни безмятежного пребывания в Тарутинском лагере заканчивалось, и приближается военная страда. Начать переход к активным действиям Кутузов решил внезапной атакой авангарда маршала Мюрата при речке Чернишне.

Ах, Михаил Илларионович, Михаил Илларионович! Великий хитрец и политик! Раньше я об этом только читал в его биографиях, теперь же воочию убедился в справедливости таких оценок и сам.

Вот и еще один день в этом странном для меня мире прошлого подошел к своему концу. Барабанщики пробили «зарю», полковые батюшки пропели «Отче наш», после чего со всех концов бескрайнего лагеря заголосили фельдфебели:

— Водку пить!

Все сразу пришло в движение. Это солдаты поспешали к своим каптенармусам, чтобы испить «ржаного молочка», как они ласково именовали выдаваемую водку. И хотя жадная каптерская душа, разумеется, разбавляла водку речной водицей, все равно пили солдаты «молочко» с превеликим удовольствием.

Из всего штаба наиболее теплые отношения сложились у меня и со старшим адъютантом фельдмаршала капитаном Иваном Скобелевым, дедом будущего знаменитого «белого генерала» героя Плевны и Средней Азии Дмитрия Скобелева. Иван был открытым, общительным и бойким малым, в отличие от подавляющего большинства остальной околоштабной челяди. К этому моменту он успел пройти уже три войны, получив в них три раны, лишился трех пальцев и заработал три ордена. Как он сам говорил мне, что ежели и дальше ему будут за каждый палец давать по кресту или звезде, то у него еще пальцев на целый иконостас имеется…

В Бородинском сражении полк Скобелева выбили начисто. Остались в живых лишь он, знаменосец с трубачом и барабанщиком, да пять солдат, которые из последних сил отбивались от окружавших французов. Как оказалось, за происходящим наблюдал сам Наполеон. Когда же окруженные попали в плен, он оказал им воинские почести за удаль. Наполеон самолично прикрепил на грудь Скобелева орден Почётного легиона и велел доставить пленников в русский лагерь. После этого Кутузов и определил Ивана к себе в старшие адъютанты.

— Эх, Павел Андреевич, — говорил мне Скобелев, вечерами, когда мы дружно заваливались на наши шаткие лежанки, — Есть у меня одна мечта-идея. Коли останусь в живых, стать писателем, чтобы книжки про войну, да про геройства разные писать.

— Останешься, ясное дело, останешься. — зевая, ободрил я его.

— Да ежели и останусь. — горестно чесал своей культяпкой шевелюру Скобелев, — Я ведь в грамоте я не шибко, а писаки, знаешь, какие все умники! Ого-го!

— Ты Ванюша не боись, — приободрил я своего собеседника, почти засыпая. — Грамота писателю ни к чему, на то есть редакторы, которые всегда за него как надо перепишут, да и точки с запятыми где следует расставят. Спи, граф Толстой ты наш!

— Это какой такой граф Толстой, не из Павлодарского ли гусарского? — насторожился Скобелев.

— Он самый! — уже сквозь сон отозвался я.

Пройдут годы, и генерал Иван Скобелев действительно начнет писать книги под псевдонимом «русский инвалид», которые, несмотря на все примитивность их сюжетов, будут весьма популярны в народе.

Впрочем, были при штабе еще весьма интересные для меня люди. Вот, к примеру, титулярный советник Михайловский-Данилевский, первый историк войны 1812 года. Совсем недавно, бросив теплое место в министерстве финансов, он прибыл в армию с Кутузову и, став адъютантом главнокомандующего, теперь отвечал за ведение журнала боевых действий. Будучи совершенно штатским человеком, Михайловский-Данилевский был весьма далек от штабных интриг и истово любил историю Отечества. На этой почве мы с ним быстро нашли общий язык и не единожды имели приятные беседы. К тому же мы вспомнили и памятную встречу у безвестной деревушки, в которую я привез раненного Багратиона и помощь, оказанную нам в размещении титулярным советником.

Был еще и никому не известный саперный поручик Александр Рубцов. С торчащими во все стороны волосами и сдвинутыми на нос очками Рубцов был похож на классического интеллигента-разночинца, невесть, какими ветрами занесенного в начало Х1Х века. Должность у Рубцова была самая малая и невидная. Занимался он своими саперными вопросами, а в свободное время штудировал книжки о паровых машинах Уайта и мечтал, чтобы использовать эти машины на строительстве укреплений.

— Знаешь Александр — сказал я ему, когда увидел, как Рубцов чертит очередной рисунок несуразного землеройного устройства с паровой машиной. — Ведь с помощью паровой машины можно будет совсем скоро создать и самоходные паровые кареты, и даже паровозы.

— Что такое паровозы? — сразу же деловито поинтересовался Рубцов, и очки сползли ему на нос.

— Смотри, я тебе сейчас примерно нарисую, — ответил я ему и, взяв карандаш, изобразил паровоз с вагонами, трубой и дымом.

Затем детально все прокомментировал.

— Невероятно! — поразился саперный поручик. — Кто-то это уже сделал? Небось, англичане?

— Пока еще никто, но если мы с тобой не будем сидеть, сложа руки, то может, будем в этом деле первыми, — похлопал я Рубцова по плечу.

— Знаете, Павел Андреевич, если вы говорите серьезно, то я отныне ваш самый верный друг и союзник в этом паровозном деле. — Только скажите, что надобно делать! Я уже люблю эти ваши паровозы! Поклянитесь, что мы их с вами сделаем!

— Клянусь! — сказал я ему. — Вот выбросим французов с нашей земли, тогда займемся и паровозами, и многими другими интересными и полезными для России вещами.

* * *

В тот же день я получил весьма солидные финансовые средства и сразу почувствовал себя настоящим Крезом. Однако оружие, которое я так же получил, как офицер штаба главнокомандующего — новую шпагу и три кремневых пистолета, не могли вызвать во мне не то, что радости, но даже умиления. Да в своем будущим времени я бы бесконечно радовался таким раритетам, но сейчас… Что толку от пистолета, который стреляет всего один раз, да и то с приличной задержкой, из-за кремневого замка. А в дождь на такое оружие вообще рассчитывать нельзя, т. к. отсыревает порох. Иметь бы при себе какой-нибудь нормальный пистолет с хорошим запасом патронов! Я уже не говорю, о ПМ или «Стриже». Был бы хоть какой-нибудь старый ТТ, да где взять!

Внезапно меня осенила столь смелая мысль, что я даже вскочил со своей лежанки.

— Что-то случилось? — спросил дремавший рядом на своей раскладушке Скобелев.

— Да нет, ничего!

Покинув избу, я быстрым шагом двинулся, не зная куда, впрочем, ноги сами меня куда-то несли, так как мне было совершенно все равно, куда мне идти. Голова моя была занята совсем иным. Дело в том, что я вспомнил — знаменитый Самюэль Кольт изобрел свой не менее знаменитый капсюльный револьвер уже в 1835 году, а год спустя уже стал его выпускать. Это значило, что уровень промышленности данной эпохи и развитие технологий вполне созрели для производства столь совершенного оружия, каким был кольт! А ведь кроме револьвера можно было параллельно создать и капсюльное ружье. Это был бы революционный переворот в вооружении, и если бы это первой сделала России, история могла пойти совсем иным путем. Что касается меня, то любя оружие, я всегда с особым трепетом относился к старым пистолетам и револьверам, неплохо зная их устройство и даже немного технологию изготовления. А что, если бы я смог опередить знаменитого американца и первым «создать» его револьвер, причем не двадцать лет спустя, а прямо сейчас. Впрочем, прямо сейчас шла война, и было очевидно, что для «изобретения» у меня не будет ни времени, ни возможности. Вот если удастся остаться в живых после этой войны, тогда еще все может быть. От такой радужной перспектив мне хотелось кричать и петь. Не сдержавшись, я вполголоса запел:

Артиллеристы Сталин дал приказ! Артиллеристы зовет Отчизна нас!

И сотни тысяч батарей За слезы наших матерей, За нашу Родину Огонь! Огонь!

Эх, если бы, хоть кто-то мог меня понять! Если бы хоть с кем-то я мог поделиться своими мыслями, без опасности быть принятым или за идиота. или за глупого мечтателя. Отвлекшись от своих с мыслей, я увидел, что стою напротив избы Кутузова. Маячившие у крыльца часовые с непониманием косились на меня. Оконце в горнице Кутузова светилось. Это мерцала свеча — старый фельдмаршал еще не спал.

На обратном пути до избы Коновницына я начал развивать свою мысль о вооружении дальше. Ладно, пистолетами я займусь позже, когда для этого будут хоть какие-то условия. Что касается шпаги, то я бы все же предпочел ей более совершенную саблю, но шпага все еще считается штатным оружием и придется пока таскаться с ней.

Фехтованию я немного учился в нашем историческом клубе, но честно говоря, никогда это дело особо не любил. Как бы ты не фехтовал шпагой, но против ружья со штыком немного навоюешь. Моей любовью всегда было метание ножей. Во время службы в ДШБ я метал ножи на звук, на вспышку света, с завязанными глазами из разных стоек и в падении на землю. Лучший мой личный результат это четыре ножа в лист сирени и три штыка от автомата АКМ с шести метров в крышку банки от сгущенного молока.

После недолгих раздумий я пришел к выводу, что метательные ножи мне будут нужны в любом случае. И надо заняться их изготовлением. С этой хорошей мыслю я и вернулся в свою «берлогу». Гусарский ротмистр уже вовсю похрапывал, издавая какой-то полусвист-полухрип. Быстро раздевшись, я забрался под одеяло и почти сразу провалился в глубокий сон.

* * *

Следующим утром я, первым делом, навел справки о толковом полковом кузнеце. Мне отрекомендовали некого Алексея Матюшкина — старшего кузнеца Конногвардейского полка. О нем говорили не только, как о мастере своего дела, но и о человеке, который всегда готов помочь человеку, который к нему обратиться за помощью. Матюшкина я нашел быстро. Несмотря на большую загруженность работой, увидев мои аксельбанты, он сразу согласился помочь мне. Еще бы не согласиться, когда ему отдал распоряжение представитель самого Кутузова! Тем более что я сразу озвучил и стоимость предстоящей работы, которая кавалергардского умельца, видимо, устроила. Как и все кузнецы, Матюшкин любил поговорить. Вначале он поведал мне, что сам из подмосковного села Таганьково, а жена его из-под Бронниц. Выслушав это, я начал втолковать кузнецу, что и как ему следует делать. Вначале мы выбрали сорт железа, из которого предстояло ковать мои ножи. Сделать это было не так-то просто, так как по жесткости железо должно было быть не жестким, чтобы не ломалось и не мягким, чтобы нож не гнулся. Лучше всего для метательных ножей всегда годилась рессорная стать от ГАЗ-21, но где взять рессору от горьковской «Волги» в начале Х1Х века! Не сразу, но сорт железа мы с Матюшкиным все же определили. Теперь все зависело от него, чтобы он, не дай бог ничего не перекалил и не перековал. Впрочем, Матюшкин заверил меня, чтобы барин не сомневался, так как все будет как надобно.

Затем я втолковал кузнецу, какой должна быть форма моего ножа. я отправился м случае. к выводу, что метательные ножи мне будут нужны в любом случае. Опираясь на опыт своих предшественников, я давно пришел к выводу, что нож, должен напоминать силуэт плывущей акулы, когда нижний режущий край более полого заточен относительно верхнего. Такой нож не только удобно метать, но им также удобно работать в ближнем бою и фехтовать на дистанции. В спецназе мы, как правило, работали ножами длиной в 15 сантиметров плюс ручка.

Итак, метательный нож должен весить около 200 граммов. В пересчете на старые меры веса это значило 48 золотников.

Выслушав это, кузнец Алексей почесал кудлатую бороду:

— Значится, весу в ножике твоем будет «гривенка малая».

— Ну, да, — кинул я в ответ, абсолютно не представляя, что это за такая милая мера веса.

Разобравшись с формой и весом, мы перешли к вопросу заточки.

— Заточку заготовок производи с двух сторон посередине длины ножа от жала до начала рукоятки, не затрагивая последнюю. Иначе мне трудно будет сбалансировать нож. — Объяснил я кузнецу.

— Какой такой баласыр? — не понял он.

— Ладно, отмахнулся я. — Тебе это не надо!

Всего я заказал кузнецу десяток ножей. Для одного вполне достаточно. Через день Алексей Матюшкин торжественно явился ко мне и, загадочно улыбаясь, торжественно развернул тряпицу, в которой лежала дюжина весьма неплохо выкованных лезвий.

— Я же десяток заказывал?

— А пусть будет вашему благородию запасец! — снова улыбнулся мне кузнец Алексей.

Получив от меня за работу золотой червонец, он был на десятом небе от счастья:

— Та когда вашему родию чего надобно еще сделать, так я хочь черта лысого подкую!

— Ладно, черта не черта, но и тебе спасибо огромное!

Рукоятки к ножам я вырезал сам из липы. Штабные офицеры искоса поглядывали за моей работой. Было видно, что им очень любопытно, но спрашивать не решались, мало ли, чем занят офицер для особых поручений. Может это у него поручение такое особое — ручки для ножей вырезать.

Когда ручки были готовы, я насадил их на ножи и занялся балансировкой. Без хорошей балансировки метать ножи — гиблое дело. В то место, где рукоятка начинается от лезвия, я поставил указательный палец правой руки, а указательный палец левой руки слегка удерживал нож в горизонтальном положении у жала. При отпускании пальца левой руки рукоятка ножа, как бы задержавшись, ровно и потягивала нож к полу. В первом случае рукоятка ножа оказалась значительно тяжелее лезвия, и нож сразу упал на землю в сторону рукоятки. Пришлось обстругивать рукоятку. Так не слишком быстро, но я сбалансировал все свои двенадцать ножей. После этого я выкрасил ножи чернью, для того, чтобы их не было видено в руке и в полете. На следующий день я нашел время и, отъехав подальше от лишних глаз в лет, вдоволь наметался ножами, начав с двух метров и постепенно увеличивая дистанцию броска до предельных двенадцати, меняя при этом поочередно и стойки, и руки. Если поначалу кое-что не получалось, то потом руки сами вспомнили, что и как делать и все быстро пошло на лад.

Затем я заказал у ближайшего полкового шорника кожаный пояс под ножи и чехлы, которые сшили по моей раскройке: один для ношения ножа за спиной, второй в рукаве и третий в сапоге. Через несколько часов я уже примерял и пояс, и чехлы. Все меня вполне устроило. Хотя в том не было особой необходимости, я сразу же решил, что и пояс, и чехлы с ножами всегда будут при мне. Конечно, всю дюжину таскать не стоит, но пять-шесть всегда надо иметь под рукой, как пятый козырь в рукаве. Как знает, что нас ждет за ближайшим поворотом!

* * *

День спустя Кутузов перенес главную квартиру в соседнюю деревню Леташевка, что лежала в четырех верстах по дороге в Калугу, так как там было не столь тесно и шумно.

Фельдмаршал занял чистую избу с тремя окнами. За дощатой перегородкой у печи стояла кровать Михаила Илларионовича, остальная, большая часть избы была кабинетом, столовой и приемной фельдмаршала. Генерал Коновницын с канцелярией так же перебрался в Леташевку и разместился рядом в старой избе, которую топили «по-черному». В эту же дымную избу переселился и остальной штабной «планктон», включая меня. Во дворе в низеньком овине стал квартировать комендант главной квартиры, бывший суворовский любимец Ставраков.

Тогда же пришел и высочайший указ о производстве меня «за подвиги в сражении с неприятелем у села Бородино» в капитаны 2 ранга. Учитывая оперативность моего производства, думаю, здесь не обошлось без участия Багратиона, который самолично отписал о моих заслугах императору и расписал их в превосходных степенях. Насколько я помнил, мой пращур никакой перемены в чинах после Бородино не получил. А это значило, что я не только теперь обогнал его в карьере, но и еще раз, пусть самую малость, но изменил течение истории. По случаю своего производства, я, как водилось, не только в ХХ1 веке, но и в веке Х1Х, проставился своим сослуживцам. В этом смысле в российской армии никаких изменений я не заметил.

Свободное время офицеры штаба, как и раньше, проводили у гостеприимного Коновницына. Никакой мебели не было. В сенях глиняный пол толстым слоем устилали соломой, сверху набросали попон, ковров и бурок. Так организовался своеобразный штабной клуб, где обедали и ужинали, а кроме того спали вповалку офицеры штаба, адъютанты и заезжие гости. Там же курили трубочки, гоняли чаи и калякали на всевозможные темы. Народу всегда в сенях было не протолкнуться, но, как это, ни странно, всем хватало места и поесть, и поспать.

В целом штаб Главной армии, при ближайшем рассмотрении оказался настоящей «банкой с пауками». Первым из «пауков» был Беннигсен, все еще не терявший надежду когда-нибудь свалить Кутузова и самому стать главнокомандующим. Беннигсен всюду кричал о дряхлости главнокомандующего, хотя сам был ровесником Кутузова. К Беннигсену примыкали родственники царя, молодые, но ядовитые генералы — герцог Вюртембергский и принц Ольденбургский. Отдельную партию представлял мой новый знакомец сэр Роберт Вильсон, имевший непонятно зачем некие полномочия от Александра Первого. Вильсон был ганноверцем по происхождению, а значит земляком Беннигсена, и в чем-то его единомышленник. Свою линию гнул и, оказавшийся не у дел, и московский губернатор Ростопчин, живший здесь же при штабе. С Кутузовым они на дух не переносили друг друга. Сам себе на уме был и внешне доброжелательный, но всегда державший камень за пазухой, самолюбивый и злой на язык Ермолов.

Мое появление штаб встретил без особой радости. Как же явился, не запылился, и сразу в «дамки» — в любимчики к главнокомандующему, да еще в некой загадочной должности офицера по «особым (каким еще особым?) поручениям». С другой стороны, я имел флигель-адъютантский аксельбант, и за мной стояла фигура князя Багратиона. При этом все понимали, что у Кутузова ко мне по некой неизвестной причине (таинственное сожженное письмо Багратиона!) особенное отношение, как понимали, что в случае возвращения к армии Багратиона мое влияние еще более усилится. По этой причине, в целом внешне окружающие относились ко мне достаточно предупредительно, хотя и настороженно.

* * *

А затем у меня произошла весьма небезынтересная встреча. Утром следующего дня я получил приказание фельдмаршала донести до сведения Беннигсена какие-то секретные бумаги. Сам Кутузов, по понятным причинам, старался лишний раз с генералом не встречаться. Меня же он по какой-то причине посчитал фигурой для сношений с Беннигсеном самой подходящей, и теперь я должен был возить их взаимные письма друг к другу. Не слишком довольный своей новой миссией, я отправился в недолгий путь от одной околицы к другой, когда вдруг неожиданно за спиной услышал крик:

— Ваше высокородие!

Я оглянулся. Поодаль стоял и улыбался мне тот самый егерский унтер — офицер, что спас меня во время рукопашной схватки в день Бородина.

— А я все думал, выжили, али нет! Поклон вам мой, что тогда спасли меня от штыка французского!

— Да и тебе спасибо, что спас меня! Давай хоть познакомимся. Я капитан 2 ранга Колзаков Павел Андреевич, состою нынче при главнокомандующем.

— Унтер-офицер егерского полка Василий Алдакушкин! — бойко представился мой спаситель.

— А по отчеству как?

— Батюшку Петром звали.

— Значит Петрович! — улыбнулся я, вспомнив своего первого старшину роты в училище прапорщика Усуляка, которого мы тоже с удовольствием звали Петровичем. — А знаешь, Петрович, не хотел бы ты перейти служить ко мне?

— Это в денщики что ли? — сразу нахмурился унтер. — Звиняйте ваше высокородие, но я уж лучше в строю повоюю. Не привыкши я в холуях состоять.

— Ты не правильно меня понял. Мне не нужен денщик. Мне нужен толковый и преданный помощник, на которого я мог бы положиться в минуту опасности, чтобы и меня в бою мог прикрыть и тайну хранить. Смотри!

Я вытащил несколько своих ножей и с разворота один за другим всадил в ствол ближайшего дерева, так что они образовали почти правильную окружность.

— Здорово! — не удержался от восхищения унтер.

Издали за метанием ножей наблюдали и курившие неподалеку солдаты. По их приглушенным голосам я понял, что они тоже поражены увиденным.

— Хочешь научиться? — спросил я Петровича.

— А кто ж не хочет вашеродие так ножики-то кидать, я ж все же егерь.

— Ну, что, теперь пойдешь ко мне?

— Ежели научите хоть малость, пойду с превеликим удовольствием.

Да я и сам видел, как у унтер-офицера загорелись глаза, когда он увидел мою демонстрацию.

— И ножики метать научу, и еще многое что. — усмехнулся я. — Было бы только желание.

Не откладывая дела в долгий ящик, я, отнеся бумаги Беннигсену, сразу зашел к командиру лейб-гвардии егерского полка Бистрому.

Полковника Бистрома я нашел в его полковой палатке, где он еще с несколькими офицерами вел какие-то служебные разговоры. Подождав, пока офицеры покинут палатку, я одернул полог:

— Разрешите, Карл Иванович!

— Заходи, добрый путник, кто бы то ни был! — донеслось из глубины.

— Флигель-адъютант и офицер для особых поручений главнокомандующего капитан 2 ранга Колзаков!

Увидев меня, Бистром заулыбался:

— Помню, помню! Ты тот моряк, которого лошадь чудесным образом перенесла из одной армии в другую! Очень рад, очень рад!

Настроение Бистрома было прекрасным — со дня на день он ждал производства в генерал-майоры за отличие при Бородино.

— Ты ко мне поболтать за жизнь или по делу!

— По делу, Карл Иванович. Не были бы вы столь любезны, отдать мне в личное подчинение унтер-офицера вашего полка Алдакушкина.

— Алдакушкина! Да, губа не дура! — улыбка Бистрома сразу сошла на нет. — Это один из лучших моих егерей, Георгиевский кавалер, да и мастер на все руки. Зачем вам в денщиках такой служака. Для денщика другие качества нужны. Давайте я вам другого подберу, и услужливого, и домовитого…

— Вы, Карл Иванович, меня не поняли! — прервал я тираду Бистрома. — Я вам доложил, что являюсь не адъютантом фельдмаршала, а офицером для особых поручений. Особых! А потому мне нужен не денщик, а именно опытный егерь, умеющий выполнять особые задания. Это не моя прихоть, а распоряжение главнокомандующего. — для пущей убедительности приврал я.

— Ну, разве так, тогда конечно берите! — кивнул мне Бистром, но уже без прежней ласковости в голосе.

Он тут же вызвал полкового адъютанта и велел сделать бумагу на перевод унтер-офицера в штаб армии.

Уже через пару часов Алдакушкин был у меня. Приказав штабному писарю оформить его и поставить на довольствие, как моего денщика, я первым делом расспросил моего нового подчиненного о его жизни и службе. Коли вместе служить, то и узнать надо друг друга получше. А потому, поведав о себе (разумеется, нынешнюю официальную легенду), я затем расспросил и его о прошлом житие-бытие.

Родом Василий оказался выходцем из Рязанской губернии села Аграфенина Пустынь. Отец Алдакушкина был егерем у помещика. К егерскому ремеслу был приучен с малолетства и сын. В рекруты Алдакушкина забрили еще в далеком 1797 году в возрасте двадцати лет. Знание грамоты, охотничье прошлое и меткость в стрельбе стали причиной того, что новик Алдакушкин попал в егеря.

Что касается егерских полков, то их вообще старались комплектовать из охотников, отличавшихся меткой стрельбой. Егеря в отличие от линейцев, зачастую действовали нередко независимо от сомкнутого строя. Они прикрывали главные силы, обычно начинали и заканчивали сражения, устраивали засады, брали «языков», осуществляли разведку и дозор вокруг своих войск. Именно потому среди егерей более всего ценилась не умение маршировать, а умение мастерски владеть оружием и смекалка. Почти сразу егерь Алдакушкин попал на войну. Да на какую! Под началом великого Суворова он прошел весь Итальянский поход, а затем и небывалый по трудности переход через Альпы. Дрался под непосредственной командой князя Багратиона, вместе с ним взбирался по кручам Сен-Готарда, выходя в тыл солдатам Макдональда. По возвращении за отличие был переведен в лейб-гвардейский батальон, шефом которого был определен Багратион. Затем было участие в кампании 1805 года и Аустерлицком побоище, а полтора года спустя в не менее тяжелом сражении при Фридланде (где получил первый солдатский Георгий) и в кровопролитии на реке Аа. Там Алдакушкин был ранен. После выздоровления дрался со шведами у деревни Иденсальми, за что получил Георгия уже 3-й степени. Затем довелось ему участвовать и в знаменитом походе по льду на Аландские острова в марте 1809 года под командой все того же князя Петра. С началом нынешней войны Алдакушкин с другими гвардейскими егерями защищал переправы через Днепр, успел поучаствовать и в сражении под Смоленском. Ну, а познакомились мы с ним уже при Бородино. Уже после этого неутомимый егерь успел снова поучаствовать в бою с французским авангардом при Красный-Доброе. Так что послужной список у унтер-офицера был весьма и весьма впечатляющий. Впору, мемуары писать.

На егерского унтер-офицера я очень рассчитывал. Кто знает, что меня ждет завтра, а смотреть в него, имея рядом верного, смелого и опытного помощника, намного веселея, чем одному. К тому же мне у егеря тоже надо было кое-чему поучиться.

— Не можешь ли ты научить обращаться с лошадью? — попросил я Алдакушкина уже в первый день нашей «совместной службы» но, вспомнив, что он все же не казак, а егерь, добавил. — Если, конечно сможешь?

— А чего не смочь-то, пожал плечами егерский унтер-офицер. — Чай дело не хитрое.

— А когда начнем?

— А чего ждать-то, сразу и начнем. Первым делом надо освоить походную седловку, как составлять седло с полным вьюком.

— Я весь во внимании!

— Значица так, — солидно прокашлялся в кулак Алдакушкин. — Для удобства седлания стремена подтягиваются, а подпруги перекидываются через сиденье. Само седло накладывается с левой стороны лошади так, чтобы передняя лука находилась впереди холки, а затем для приглаживания шерсти седло сдвигается к крупу настолько, чтобы скоба передней луки пришлась над серединой холки. Понятно?

— Пока да.

— После этого подтягиваются подпруги, для чего передняя предварительно пропускается в петлю подгрудного ремня подперсья. Пряжка передней подпруги должна находиться на два пальца, а задней — на три ниже левой полки ленчика. Ясно?

— Уже не очень, — признался я. — давай этот параграф повторим, а еще лучше отработаем практически…

* * *

А вечером того же дня со мной приключилось вообще нечто невероятное, от чего я долго не мог прийти в себя. Все произошло уже ближе к вечеру, когда я, после суетного штабного дня направлялся от кутузовской избы к своему лежбищу. Мысли в тот момент были где-то далеко.

В этот момент неожиданно я почувствовал чей-то взгляд на своей спине, причем взгляд, который я «увидел» кожей, был враждебный, даже более того, он был смертельно опасным, при этом, одновременно, он был, как бы это лучше сказать, влюбленным, что ли. Лучше я просто не могу выразить те чувства, которые он во мне вызвал, к тому же, возможно, что это лишь игра моего воображения. Мало ли чего может показаться в минуту опасности. К тому же, все это длилось какие-то доли секунды. Умение чувствовать опасность за мгновение до того, как опасность станет реальностью, выработалось у меня за нелегкие годы службы в спецназе. Все решало какое — то мгновение. Скорее рефлекторно, а не осознанно, я резко бросился в сторону, затем «рыбкой» нырнул в близлежащие кусты. И почти сразу прозвучал едва слышный выстрел, пуля просвистела над головой и отколола щепу с близлежащего дерева, которая щедро осыпалась мне на голову.

Теперь ответ был за мной. Прикинув, откуда мог прозвучать выстрел, я осторожно пополз туда, вжимаясь в траву и стараясь массировать свое движение кустарником и стволами деревьев. Стрелявший, вряд ли ожидает, что его, соскочившая с мушки жертва, сама начнет охоту. Вот, кажется, и выпал случай применить мое метательное «ноу-хау». Внезапно вдалеке затрещали кусты. Кто-то, явно, быстро и абсолютно не таясь, убегал. Поняв, что неизвестный киллер, больше меня не стережет, я, не теряя времени, бросился в погоню за своим несостоявшимся убийцей, стараясь при этом бежать не прямиком, а зигзагом, на тот случай, если беглец снова решит пальнуть в мою сторону. Но никто так и не пальнул. Вдобавок ко всему, делая зигзаги, я отстал от киллера, а потом и вовсе все стихло. К этому времени совсем стемнело. Интуитивно я чувствовал, что мой враг затаился где-то совсем рядом, может быть, даже наблюдает за мной. Я же опять вынужден был двигаться, становясь идеальной мишенью. Не желая заканчивать свою жизнь в ночном лесу, я повернул назад. И снова чувство пристального взгляда в спину, но уже совсем не опасного, как полчаса назад. На всякий случай, чтобы не искушать судьбу, я прибавил шагу.

Итак, ситуация самая неприятная. Похоже, что я стал кому-то мешать, и за мной началась откровенная охота. Но кто и почему? Неужели, я чем-то выдал себя и сейчас меня хотят отстрелить, а может быть это какой-то заблудший француз или вообще свой брат-дезертир, решил прибарахлиться офицерской обувкой?

* * *

— Ваше высокородие! — прервал мои раздумья выросший перед глазами унтер-офицер Алдакушкин. — Там вас все уже обыскались!

— Кто?

— Да брат, говорит, ваш!

Спокойно, спокойно. Тут действительно не заскучаешь, только что меня убивали, а теперь вот предстоит знакомство с родным братом. Хоть бы узнать его, что ли. Поди, определи его среди офицеров? А не узнать родного брата — это, я вам, скажу, уже черт знает, что! В полюсе то, что я знаю, как зовут брата, но как именно величают его в семье: Александром, Шурой или просто Сашей? Надо быть настороже и в разговоре о родственниках, так как я не представлял, живы или нет наши батюшка с матушкой, и есть ли еще, какие-нибудь братья и сестры.

На мое счастье младший брат сам вышел мне навстречу и, завидев меня, поспешил, раскрыв объятья.

— Ну, здравствуй, брат мой Саша!

— Здравствуй Павел!

И мы троекратно расцеловались.

— Поздравляю с новым чином! Мы все наслышаны про твои подвиги на Бородинском поле и то, как ты выходил раненного князя Багратиона. Это у тебя талант от нашей матушки! Помнишь, как она любила врачеванием заниматься?

— Еще бы не помнить, — согласился я — наша матушка преотличная знахарка!

— К сожалению, уже была. — перекрестился братец.

— Да уж, — быстро сориентировался я. — Упокой Господи ее душу!

Так, насчет матушки мы кое-что выяснили. Но как быть с остальными родственниками и многочисленными общими знакомыми? Чтобы не попасть в неудобное положение, пришлось снова рассказать свою дежурную историю о контузии и частичной потери памяти.

— Ты знаешь, — сообщил я брату. — Все последние события я помню преотлично, а все, что было до войны как в тумане.

— Ничего, — приободрил меня Александр. — Постепенно все пройдет, ну, а то, что ты забыл, я всегда тебе напомню!

За такие слова я чуть не расцеловал новоявленного братца. Все-таки родственные связи не так уж и плохи, если их использовать с умом.

— Получал ли ты от кого-нибудь письма? — поинтересовался брат.

— Пока нет, но жду и волнуюсь, как они там…

Я выжидающе посмотрел на брата. А вдруг сейчас спросит, кого конкретно я имею в виду! Но Александр, ни о чем, ни спросил, а заулыбавшись, сообщил:

— Я намедни от Андрея получил!

Так, обозначился какой-то Андрей. По-видимому, еще один наш брат, но какой старший или младший?

— И что пишет? — с живостью спросил я.

— Да что у них! Чичагова все ругает, мол, у Москвы братья насмерть дерутся, а я тут на юге прохлаждаюсь.

Так, значит, третий мой брат служит в Дунайской армии адмирала Чичагова. Это хорошо, ибо в ближайшее время мне с ним встреча не грозит.

— Ну, это он зря, войны у нас в России на всех хватит! — снисходительно покачал я головой. — Ты мне лучше расскажи, как там у нас в экипаже дела? Я ведь как к Багратиону попал почитай ничего о ваших делах и не знаю. Вот только и видел раненного Листа после Бородина..

— Драку начали у речки Колочи, где за отступившими егерями мост сожгли, потом из пушек по французам до вечера палили. — с радостью начал рассказывать мне Александр. — А при отступлении из Москвы опять жгли мост под французскими выстрелами.

Я пригласил брата на чай, после чая достал я и купленную по случаю бутылку вина. За чаем и вином поведал несколько штабных сплетен, чтобы ему было с чем вернуться к сослуживцам.

— Я отныне, братец, являюсь анненским кавалером! — и брат Александр не без гордости показал мне на свой крест Анны 3-й степени на груди.

— Ну, а как остальные? — задал я вопрос, который просто обязан был задать и которого Колзаков-2-й, конечно же, ждал.

Как я и думал, младший братец, это только и ожидал.

— Ты знаешь, без награды не остался никто! На кого что командир экипажа написал, то тому и выдали! — сразу же сообщил он мне. — Командир наш Иван Петрович Карцев получил Анну второй степени, капитан-лейтенанты Горемыкин с фон Принцем тоже отличились — первый Владимира четвертой, а второй Анну второй. Лейтенант Сашка Титов с Наумовым и доктором Кернером заслужили по четвертому Владимиру, а все остальные и я в том числе по третей Анне. При этом заметь, мичман Лермонтов умудрился заполучить сразу две награды. За сам бой, как и все третью Анну, а за сожжение моста у Колочи отдельно солдатский Георгий!

О подвиге родного дяди великого поэта — мичмана Михаила Николаевича Лермонтова я в свое время немало читал, а потому искренне сказал:

— Хочу пожать Лермонтову руку за его подвиг!

Любопытно было встретиться и подать руку тому, по чьим рассказам его будущий племянник напишет свое гениальное «Бородино»: «Скажи-ка дядя, ведь недаром…»

При расставании просил передать приветы всем офицерам экипажа и пообещал в ближайшее время обязательно заглянуть на дружеский ужин. Так что знакомство с родственником прошло в целом неплохо. Единственно, что несколько испортило мне впечатление от встречи были сказанное перед расставанием моим братом слова о том, что офицеры экипажа несколько обижены, так как я не нашел времени, чтобы их посетить и считают меня зазнавшейся особой. Брат говорил, что спорил с ними по этому поводу и убеждал, что я, якобы, уже обещал ему в ближайшее время непременно посетить товарищей по экипажу. Разумеется, выслушав претензии, я хлопнул себя рукой по лбу:

— Ешкин дрын, в самом деле! Я тут так закрутился, что напрочь забыл, что вы квартируете совсем рядом. Передай от меня Карцову и всем остальным нижайший поклон и, что я обязательно их наведаюсь в ближайшее время!

Была уже глубокая ночь, а потому, простившись, Александр направился к себе, я же, смотря ему вслед, думал о том, как мне себя вести во время посещения «своих бывших сослуживцев». И хотя сегодня я немало рассказывал брату о своей контузии и частичной потери памяти, предполагая, что он все перескажет товарищам, было очевидно, что во время посещения друзей-гвардейцев надо будет быть готовым к любой импровизации.

* * *

Всю ночь я крутился на своей раскладушке, не в силах заснуть, а едва рассвело, вооружился двумя пистолетами и отправился к месту вчерашнего покушения. Вот тропа, по которой я шел. Вот в эти кусты я прыгнул. Вот осина, с которой на меня сыпалась щепа, а вот и место входа пули. Достав нож, я принялся ковырять входное отверстие. К моему удивлению оно оказалось удивительно малым и глубоким, так что повозиться пришлось долго. Когда же я, наконец, добрался до искомой пули, то меня прошиб пот. На ладони лежала винтовочная пуля калибра 5,6 мм, причем таких я никогда еще не видел. При этом пуля была маркирована буквами «ICS». Несколько минут я тупо смотрел на пулю, силясь хоть что-то понять. А затем бросился к месту, откуда должен был стрелять киллер. Лежку снайпера я нашел быстро. Оборудована она была со знанием дела. Что и говорить, мой несостоявшийся убийца был вполне профессионален и никаких следов после себя не оставил. Наверное, около часа я руками ощупывал траву вокруг, пытаясь найти гильзу, но так и не нашел. Зато, идя по следу, мне удалось обнаружить один вменяемый отпечаток ботинка. И снова шок! Передо мной в край заполненной водой ямки отпечатался отпечаток спецназовского ботинка с характерной рифленой подошвой. Удивил и весьма малый размер ноги, не больше 36-го.

Найденную пулю я спрятал в карман, в надежде, что она мне еще пригодится. И пуля, и отпечаток говорили сами за себя — мой киллер был таким же, как и я пришельцем из будущего. В это было почти невозможно поверить, но иного объяснения своим находкам я придумать не мог. А это значило, что кто-то выдал лицензию на мой отстрел. Но опять — кто и за что? Если на первый вопрос ответить было невозможно, то с ответом на второй вопрос можно было предположить, что покушение я, возможно, сам чем-то спровоцировал. Возможно, самим фактом своего попадания из одного времени в другое. Если это так, то значит, помимо меня еще кто-то имеет возможность перемещаться, причем не так как я случайно, а вполне осознанно и с определенными целями. Следовательно, мое перемещение не представляет собой нечто единственное в своем роде, а является процесс, которым некие люди, а может целые структуры, управляют. Но если все обстоит именно так, значит, скорее всего, существует и обратная связь между прошлым и будущим, а это значит, что у меня появилась пусть пока чисто теоретическая, но все же возможность, при определенных счастливых обстоятельствах надеяться когда-нибудь вернуться обратно в свое время, ели до этой поры меня не подстрелит очередной киллер, не достанут штыком французские гренадеры и я не окачурюсь от какой-нибудь пустяшной болезни лишь потому, что еще никто не догадался изобрести антибиотики.

Как говорится, человек жив не только службой. Проходя следующим мимо тарутинского рынка, где можно было купить абсолютно все, хоть черта лысого, я увидел продававшего картофель крестьянина.

Подошел, прицениться. Увидев меня, продавец обреченно вздохнул:

— Вот репу да капусту всю в три дня распродал, а эти земляные яблоки проклятущие никто и даром брать не хочет!

— Сколько у тебя этих земляных яблок имеется?

— Да пуда три, поди, наберется!

— Беру все разом!

Щедро отсыпав обалдевшему от неслыханной удачи крестьянину горсть серебра, я велел ему отнести весь товар в избу, где я проживал и столовался, рассчитывая порадовать своих однокоштников.

Вечером я распалил костер и, накидав в золу картошку, собрал штабную братию на пиршество. Но сюрприза не получилось.

— Ну и на кой ляд, ты нас своим англицким потетосом потчуешь! — огорчились одни.

— От этих чертовых картуфеляний только и жди, когда живот на изнанку вывернет! — обились на меня другие.

Даже умница Коновницын, которому я отправил полную миску печеной картошки, отнесся к деликатесу весьма равнодушно и высказался в том смысле, что сей продукт можно употреблять единственно во время голодухи. В конечном итоге я уминал свои «потейтосы» в гордом одиночестве, перекидывая, как в детстве, на ладонях печеные клубни и щедро посыпая их грубой солью. На следующий день часть своей вчерашний покупки я отправил в подарок фельдмаршалу, за что мне было прислано его большая благодарность. Уж он-то мой подарок оценил по достоинству…

В тот же день я решил закрыть и вопрос с посещением гвардейского флотского экипажа. Откладывать данное мероприятие было более уже нельзя. Об экипаже я знал, только лишь то, что, согласно своей новой биографии, служил ротным командиром последние полтора года. Впрочем, разве это мало? Собравшись с духом, и прихватив полдюжины бутылок с вином, я отправился навстречу возможным неожиданностям. Вопреки всем моим опасениям, в экипаже меня встретили со всем радушием. Сразу привычно предупредив, что я был тяжело контужен, а потому речь мая несколько странновата, я все же старался побольше расспрашивать и слушать, и поменьше говорить.

Командир экипажа капитан 2-го ранга Иван Петрович Карцов встретил меня с раскрытыми объятьями, дав понять, что с моим прапрапрадедушкой он был в весьма приятельских отношениях:

— Рад, дружище, что ты выжил в бородинской мясорубке. Поздравляю с новыми эполетами. Я-то думал, что ты все еще состоишь при Багратионе!

Крепкий кудлатый крепыш с такими же кудлатыми бакенбардами обрамлявшим его рубленное лицо вызывал симпатию с первого взгляда. О Карцове я где-то читал, что он был настоящим боевым офицером, прошел все сражения последней шведской войны, тонул, побывал и в плену. Не скрывая своей гордости, Корцов вкратце мне рассказал об обеспечении переправы в начале Бородинского сражения переправы наших войск через речку Колочу. О том, как его моряки вместе с егерями почти полностью уничтожили 106-й французский.

Конец ознакомительного фрагмента.