Низвергая сильных и вознося смиренных. Kyrie Eleison

Владимир Стрельцов

Об этом периоде в истории Европы не существует известных книг и не написано серьезных исследований. Попробуйте заговорить о тех годах со служителями христианской церкви и последние, стыдливо опустив глаза, навряд ли подберут оправдания тому, что случилось в Риме в первой половине Х века.На обложке картина Félicien Joseph Victor Rops «Искушение святого Антония» (Bibliothèque royale de Belgique, Cabinet des Estampes, Bruxelles).

Дизайнер обложки Елизавета Стрельцова

© Владимир Стрельцов, 2021

© Елизавета Стрельцова, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-8937-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Прочь все преграды!

Пролог

Мантуанское соглашение подарило Италии целых два года безмятежного штиля — не так уж мало для того беспокойного времени. Целых два года победители продолжали упиваться триумфом и строили планы по развитию своего успеха, проигравшие зализывали раны, подсчитывали убытки и потихоньку начинали грезить о реванше. И тем и другим, при всей невысокой цене их клятв и обещаний, необходим был веский повод для очередного перекраивания итальянской карты. Такой повод появился в середине апреля 928 года, когда в Италию пришла весть о том, что несчастного императора Людовика Слепого сразили пневмония и нефрит и обратный отсчёт его пребывания в этом мире пошёл на дни.

Эпизод 1. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(25 апреля 928 года от Рождества Христова)

Два юных мавра стремительными и ловкими движениями вынесли к бассейну низкий столик и уставили его кубками с вином, фруктами и мёдом. Вслед за ними две почтенные матроны, такими же заученными до автоматизма жестами, слой за слоем, как с капустных кочанов, сняли многочисленные рубахи с двух своих хозяек и оставили их наедине друг с другом в облачении праматери нашей Евы.

Одна из женщин, высокая, с белоснежной кожей и вечно смеющимися зелёными глазами, с наслаждением сиганула в купель с головой.

— Ах, я снова жива! — счастливо воскликнула она.

Вторая, миниатюрная брюнетка с короткими волосами и глубокими чёрными глазами, села на край купели и с лёгким насмешливым прищуром следила за своей сестрой.

— Святая Агнесса, окажись она сейчас с нами, неминуемо осудила бы меня, — вздохнула кокетливо первая, — рассказывают, что за свою жизнь она будто бы не мылась ни разу.

— Ага, может, потому никто и не притронулся к ней, когда префект Семпроний сдал её в публичный дом?

Смех зеленоглазой блондинки был долгим и заразительным, но ее наперсница только скупо улыбнулась.

— А представьте же себе, сестра моя, каково это — годами не мыть своё тело? Не знаю, правда это или вымысел насчёт Агнессы, но ведь именно такого поведения придерживается большинство теперешней черни и духовенства, считая, что вода непозволительно смывает священный елей, нанесённый им при крещении. Священники утешают всех тем, что, по их мнению, уход за телом есть занятие пустое и греховное, тогда как в чистоте надлежит держать только душу.

— Не понимаю, как можно выдерживать такое в жаркий день? И почему они тогда, позвольте спросить, не опасаются обычного дождя, который ведь также смывает с них крещенский мир?

— Прекрасно, Теодора, насчёт дождя вы попали в самую точку. При случае непременно задам такой вопрос отцам церкви, и я представляю, как они будут смущены.

— А ведь во время Великой империи термы были повсюду. В каждом городе.

— Вы правы, сестрица, но, быть может, именно поэтому церковь после гибели империи вела такую яростную войну против терм, поскольку видела в них наследие языческих времён. Однако всё меняется, и вот уже наш папа Тоссиньяно построил собственные термы в Леонине, так что только плебсу оставлено это сомнительное удовольствие обходиться всю жизнь без ванн и заботиться исключительно о чистоте души.

— Я поражаюсь, Мароция, с каким хладнокровием ты говоришь о человеке, который отнял у тебя Сполетское герцогство. Я бы при каждом упоминании его имени посылала в его адрес проклятия.

— А с чего ты взяла, Теодора, что я так не делаю? Просто я не говорю это вслух, но про себя, уж будь уверена, я посылаю его в самую сердцевину преисподней. Что касается Сполетского герцогства, то вот уже два года, как Тоссиньяно с королём Гуго сговорились оставить меня и моего сына без наследства Альбериха. Я, конечно, не забыла и не простила своим недругам этой кражи, но моя голова занята другим, ибо папа и король не успокаиваются на достигнутом.

— Ой, сестра, а я другого склада. Горечь потерь я замещаю в душе своей сладостью любви. Мне проще забыться в сильных объятиях мужчины, раствориться в его грубых ласках и не думать обо всех этих интригах, на которые я не имею возможности влиять.

— Такой подход вовсе не избавляет, Теодора, от влияния этих интриг на тебя саму. Ты участвуешь в них вне своего желания. И когда я говорю, что папа и король продолжают действовать, я в качестве первых потенциальных жертв их намерений вижу всю нашу семью. Не исключая и тебя.

— Вот как? Каким же образом?

Мароция выдержала паузу, прежде чем ответить. Теодора успела за это время окунуться с головой в купель и подплыла к сестре, поправляя налипшие на лоб волосы и восстанавливая дыхание.

— Мне кажется, что ты преувеличиваешь, Мароция. Наша мать не допустит, чтобы её любовник расправился с нами.

— Да? Тогда, может, ты расскажешь мне, как наша мать противостояла захвату Сполето? Я ещё бы поняла, если бы она помешала лично мне, наши отношения тебе хорошо известны. Но ведь она лишила герцогства своего внука. Ради кого? Ради братца любовника! Для своего Тоссиньяно она принесёт в жертву кого угодно, надо будет, пожертвует и тобой, дорогая сестрица. Что, я не права?

Теодора испуганно замолчала. Мароция продолжала сидеть на краю купели, нервно болтая ногами и напряжённо размышляя о чём-то. Младшая сестра подплыла к ней и нежно погладила её по ноге.

— Окунись, сестрица, ты почувствуешь себя лучше. Нельзя вечно жить в страхе и озлоблении. В конце концов, у тебя есть Тоскана, есть любящий муж, который будет биться за тебя насмерть. А если ты будешь в порядке, то буду в порядке и я. Ведь так? — Теодора с любовью посмотрела на свою сестру.

Мароция улыбнулась ей в ответ, но мгновение спустя её лицо вновь приняло озабоченный вид.

— Ты всё говоришь правильно, сестра моя.

— Давай сегодня же позовём к нам кого-нибудь из римлян. Пригласи Льва, он настолько страстен, что я, наблюдая за вами, всё время жутко завидую.

— Он на днях стал кардиналом, Теодора.

— Да, и с каких пор тебе это стало мешать?

Мароция с укоризной взглянула на сестру.

— Прости, прости, — заспешила Теодора, — я не хотела тебя обидеть.

— Ты меня вовсе не обидела, сестра, но всё же следи за своими словами, ибо подобное легкомыслие может быть использовано против нас. Кого же ты думаешь пригласить к себе? — Мароция перевела разговор в любимое для своей сестры русло.

— Ну-у-у, — Теодора с кокетливым смущением повела белоснежными плечиками, — недавно я пригласила к себе некоего Константина, он служит у тебя в замке Ангела и настолько хорош собой…

— Дорифора Константина? Что за неуёмное влечение у тебя, сестра, ко всяким плебеям?

— В них сила и ярость природы в своём первозданном виде. Им всю жизнь приходится биться за кусок хлеба, тогда как прочим он достаётся уже при их рождении.

Мароция пожала плечами.

— Теодора, вам уже тридцать лет, пора бы становиться разборчивее.

Теодора обиженно поджала губки. Время от времени ей приходилось слышать от сестры и матери подобные упрёки в легкомыслии. Чтобы скрыть обиду, она вновь с головой опустилась в воду.

— Вам уже тридцать лет, и вот уже почти четыре года, как вы вдова несчастного сенатора Грациана, сгубившего себя вином, — услышала она в следующий миг, — и вы с тех пор и по сей день не замужем. Почему? Вы никогда не задумывались об этом? Ведь недостатка в поклонниках у вас нет и не было.

Лицо Теодоры передёрнуло болезненной гримасой.

— Наши родители настолько увлеклись поиском подходящей для меня партии, что, похоже, перехитрили самих себя.

— Надо принимать более активное участие в своей собственной судьбе, Теодора.

Теодора отплыла на противоположный край купели, вылезла на её край и зло взглянула на сестру.

— Вам хорошо известно, Мароция, что после смерти Грациана наша мать пыталась устроить мою судьбу при аргосском дворе и вела переговоры с молодыми князьями германских земель.

— Из этого ничего не вышло. Вы были неинтересны им, сестра.

— Мою руку просили комит Александр и барон Кресченций, причём последний аж трижды.

— Их предложения наша мать отвергла. Почему?

— Потому что, по её мнению, я заслуживала лучшей участи.

— В этом я с ней согласна.

— А я нет. Кресченций оказал нам немалые услуги, он деятелен и храбр.

— И потому он будет надёжным и уважаемым вассалом у сильного господина, но самим господином ему быть не суждено.

Теодора в ответ только вздохнула. Мароция умышленно давила на самые больные места.

— А что теперь, сестра?

— А теперь мне уже тридцать, и для перспективного брака я опоздала лет на десять, а то и больше.

— А вам не кажется, сестра, что наша мать умышленно препятствует вашему замужеству?

— Почему вы так решили, Мароция? Какой в этом смысл?

— Я высказываю вам мысли, появившиеся в моей голове не вчера. Возможности перспективных браков в течение всего этого времени у вас возникали постоянно. Уверена, что ваш брак с любым из беневентских князей, будь то Атенульф или Ландульф, был бы обоюдно интересен и выгоден. Смогла же матушка выдать замуж незаконнорождённую дочь нашего бедного брата Теофило. И как удачно! Её муж теперь герцог Неаполя¹.

— Но какой смысл нашей матери оставлять меня в девицах?

— За всем этим опять-таки может стоять папа. Он боится, что ваш брак с сильным правителем на Апеннинах приведёт к возникновению мощного союза против него и коронованного им Гуго. Ведь мы не только сёстры, но и самые близкие и верные друзья, не так ли?

Этого хватило, чтобы Теодора вновь вернулась к Мароции и обняла её ноги.

— Ты знаешь, я никогда не задумывалась об этом, но ты так убедительна, твои доводы так логичны. Неужели это так?

— Да, и наша мать здесь вновь выступает послушной игрушкой в руках своего любовника. Согласиться на твой брак с низкородным вассалом ей не позволяет кровь, а перспективный марьяж пугает её любовника. В итоге ты довольствуешься ласками простого дорифора, а за душой у тебя только то, что оставил тебе наш отец, упокой, Господи, его душу!

Сёстры перекрестились. Мароция исподтишка наблюдала за сестрой, лицо которой приняло весьма скорбное выражение.

— Везде и во всём у нас на пути этот Тоссиньяно, — со злостью в голосе подытожила Теодора.

— Да, это действительно проклятие для нашей семьи.

— Ты когда-нибудь говорила об этом с матушкой?

— Да, и результат этих разговоров налицо. А между тем, если бы не Тоссиньяно, наша судьба могла быть иной, а у тебя и вовсе исключительной.

— Да? Как это могло быть?

— Ну, представь, что при нашей власти в Риме у нас был бы другой папа. Папа, который служил бы нашим интересам.

Теодора согласно кивнула.

— Ты знаешь, что после смерти Людовика Слепого, а по слухам, ему осталось совсем мало в этом мире, у нашего друга Гуго более не будет препятствий, даже формальных, чтобы стать императором? Ну или, точнее, почти не будет.

— Кроме вас, сестра, и вашего мужа, доблестного Гвидо Тосканского.

— Да, именно. Как только наш Гуго узнал, что его недавний покровитель не встаёт более с постели, он не только не поспешил к себе домой, в Бургундию, но напротив, призвал своих вассалов в Италию и одновременно с этим развил бурную переписку с Тоссиньяно. Моим слугам удалось пару раз перехватить их курьеров, и таким образом я узнала о безусловной готовности папы короновать Гуго императором в Риме, как только трон станет вакантным.

— Что же ты тогда будешь делать?

— Увы, но нам с Гвидо не останется ничего иного, как силой тосканских мечей противодействовать этому. При этом мы рискуем подвергнуться интердикту со стороны Рима. Может быть, это не сильно расстроит меня, но для Гвидо, а ещё более для его благонравного брата Ламберта, это станет серьёзным ударом. А ведь если бы папа был в союзе со мной, Гуго самому пришлось бы искать моей дружбы, чтобы нацепить на себя императорскую корону.

— Конечно, конечно. Он бы сделал всё, что ты пожелаешь. И в первую очередь вернул бы тебе Сполето.

— Да, Сполето. Но это были бы не все наши требования.

— Что бы ты запросила у него ещё?

— Ты же слышала, что в начале этого года от очередных родов скончалась жена Гуго, королева Хильда. Моим условием для его коронации в Риме стал бы брак с тобой, моя дорогая сестрица.

Теодора от неожиданности раскрыла рот, а её глаза расширились и вспыхнули необыкновенным огнём.

— Как? Со мной? Я стала бы королевой?

— И быть может, императрицей, сестра моя!

— Императрицей…. Я бы стала императрицей… я… — Никогда даже в самых смелых мечтах Теодора не возносилась так далеко, ей даже стало трудно дышать от такой внезапно открывшейся перспективы.

— Но всё это так и останется мечтой, пока на пути у нас Тоссиньяно. — Мароция нанесла контрольный удар.

Глаза Теодоры сверкнули ярче прежнего.

— Проклятье! Неужели нет никакого способа повлиять на него? Мать, наша матушка, ведь она может обрисовать папе такую возможность!

— Моя милая сестричка, неужели ты думаешь, что наша мудрая и хитрая матушка до сих пор не видит этого? Но всё разбивается о Тоссиньяно, который ведёт свою игру. Если бы он дал согласие на ваш брак с Гуго, его брат моментально лишился бы Сполето, а он сам превратился в ничего не значащую и ничего не решающую фигуру на Святом престоле.

— Он остался бы главой церкви!

— Амбиции папы простираются гораздо дальше, в область светских правителей. Поэтому он никогда не согласится на это. Другое дело, если бы на троне апостола был бы человек, занимающийся исключительно вопросами Веры.

— А ведь именно в этом и заключается миссия епископа Рима! — воскликнула Теодора.

— Да, если бы на троне сидел человек, избранный Римом и в соответствии с законами Церкви. Но ты ведь знаешь, что Тоссиньяно стал папой, переметнувшись из одного епископского кресла в другое, из Равенны в Рим.

— В последние годы это было не раз.

— И что, разве это хоть в какой-то степени служит ему оправданием? Разве человек, преступивший закон, может требовать снисхождения на том основании, что до него этим законом пренебрегали другие?

— Нисколько.

— А разве можно ожидать, что человек, преступно захвативший власть, будет следовать порядку и закону, а не преследовать цели исключительно корыстные и служащие единственно укреплению его узурпаторской власти?

— Нет, но что делать нам, чтобы получилось всё… о чём ты говорила?

Мароция притянула к себе сестру и прошептала ей на ухо:

— Тоссиньяно должен умереть.

Мароция внимательно взглянула сестре в глаза. Она увидела, что та уже мысленно была готова к её словам.

— Да, — также шёпотом ответила Теодора, — но как это возможно сделать? И кто это может сделать?

— Это сделаешь ты.

Вот этих слов Теодора точно не ожидала и отпрянула от сестры.

— Как — я?

— Прежде всего, тише, сестрица. Что тебя удивляет в моих словах? Что для исполнения своей мечты нужно будет что-то предпринять и взять на себя определённые риски? Что русло истории меняют люди, решающиеся на авантюру и на грех?

— Грех убийства, сестра!

— Покарать грешника, узурпировавшего Святой престол, вряд ли заслужит серьёзное порицание небес. Тоссиньяно своим поведением, своим открытым нарушением целибата, своей сугубо светской и посему корыстной деятельностью дискредитирует сам Святой престол, всю кафолическую Церковь. Вспомни, что он разрешил стать епископом малолетнему сыну франкского графа Вермандуа. Что будет плохого, если Церковь очистит себя от этого человека?

Теодора молчала. В голове её проносились мириады мыслей, доминирующей среди которых было сожаление, почему для воплощения такой блестящей цели именно ей теперь требуется пройти столь ужасное испытание.

— Впрочем, можно всё оставить как есть. Тоссиньяно будет править, я, пока мой муж в силе, сопротивляться интригам папы и короля, а тебе… Тебе вместо королевских почестей находить утешение в объятиях дорифора, не знающего ни грамоты, ни музыки, зато обладающего большим членом.

Мароция решила свернуть свою военную кампанию, предоставив сестре самостоятельно сделать выбор. Молчание продлилось несколько минут.

— Нет, я не могу этого сделать, — пролепетала Теодора и опустила голову в ожидании новых упрёков сестры.

— Как знаешь, — вздохнула Мароция, — твоя судьба в твоих руках.

И она позволила себе также опуститься в прохладный бассейн. Вынырнув, она увидела, что её сестра в отчаянии кусает губы. Мароция подплыла к ней.

— Ты видела, Теодора, у тебя уже появились морщины возле глаз!

Теодора махнула рукой. В любое другое время она непременно отреагировала бы на слова сестры, но сейчас ей было не до того.

— Твоя грудь уже не так высока и упруга, у тебя появился живот, а ведь ты, в отличие от меня, ещё не рожала.

Теодора слегка очнулась.

— Ты о чём, сестра?

— О том, что годы берут верх, но есть средство замедлить их силу.

— Как?

— В Святой земле есть море, в котором невозможно утонуть. На берегах его есть целебная грязь, и ванны из этой грязи, говорят, принимала ещё Клеопатра, черпая из них молодость и силу для своей кожи. Вдоль моря растут волшебные травы, замедляющие для человека бег времён. Всё это хорошо известно мне, так как я до последнего времени пользовалась всем этим, а рецепт я случайно нашла в архиве старой герцогини Агельтруды.

— Ты пользовалась? Одна? А ведь я, глядя на тебя, догадывалась, что секрет твоей стойкой красоты не подарен тебе природой. Я даже думала, что здесь какое-то волшебство. Но почему ты ничего не говорила об этом мне? Как тебе не стыдно! Ты пользовалась эликсиром молодости в одиночку?

— У тебя в нём не было необходимости, ты была и без этих трав свежа и прекрасна. Мне же тридцать пять, мне без этих снадобий уже не обойтись, а скоро они понадобятся и тебе.

— Ты дашь их мне?

— Чтобы их получить, необходимо снарядить корабль в Святую землю. В портах, подвластных папе, это сделать с некоторых пор не представляется возможным, тосканские корабли заблокированы флотом Греческой Лангобардии, опять-таки по просьбе епископа Рима.

Мароция лукавила самую малость. Немногочисленные тосканские корабли действительно с весны находились в блокаде, после того как Гвидо преградил своему брату путь на Рим. Эту блокаду папа рассматривал как один из инструментов давления на Тоскану, чьё могущество зиждилось исключительно на торговле.

Сёстры молчали очень долго. Мароция, потеряв терпение, досадливо отвернулась от Теодоры, уже сожалея о напрасном расходе своего последнего резерва.

— Ты знаешь, как это сделать, сестра? — шёпотом спросила Теодора.

— Что?

— Ну… с Тоссиньяно.

Мароция пробежала взглядом по лицу сестры и удовлетворилась сделанным ей наблюдением.

— Да, разумеется. Я сделала бы это сама, и давно, но при виде меня папа проявляет невероятную осторожность. Ты другое дело. Вас с матерью он часто приглашает к себе. Надеюсь, ты не строишь иллюзий насчёт его отношения к тебе? На этих встречах он, скорее всего, использует тебя в качестве информатора о моих делах и намерениях.

— Да, именно в этих целях.

— Накануне вашей новой встречи я передам тебе кувшин вина. Когда папа пригласит вас с матерью и вы будете исключительно одни, откройте кувшин, и пусть каждый выпьет этого вина.

— Каждый?

— Не перебивай. После того как вы выпьете это вино, пройдёт не менее трёх часов, прежде чем яд начнёт действовать. Твоей задачей будет не позже этого срока, забрав мать, покинуть папские покои и принять противоядие, которое я вам также передам.

— А оно действительно справится с ядом? — в голосе Теодоры послышалось недоверие.

— Если тебя это успокоит, сестра, я выпью вина из этого кувшина первой, у тебя на глазах и до того, как отдам тебе. Будь спокойна, но следи за временем. Запомни, не более трёх часов. Речь идёт о твоей жизни.

Теодора приблизилась к Мароции и мягко обняла ладонями её лицо.

— И ты сделаешь меня королевой? Ты не обманешь меня?

— Каким образом, сестрица? Рассуди, сама я замужем за братом короля, и в мечтах моих — вернуть себе Сполетское герцогство. А кто мне в этом может помочь, кроме Гуго и тебя?

— Я всё сделаю, как ты говоришь, — прошептала Теодора, её руки обвили шею Мароции, и две сестры сплелись в страстном поцелуе.

Потребность в приглашении священника Льва и доблестного дорифора Константина в этот вечер отпала за ненадобностью.

Эпизод 2. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(1 мая 928 года от Рождества Христова)

Спустя пять дней, тёплым вечером первого майского дня, Мароция с замирающим сердцем провожала из ворот Замка Ангела свою младшую сестру, уезжавшую в Леонину на ужин к папе римскому. Теодора, к лёгкому неудовольствию своей матери, отпросилась у неё на короткую встречу с сестрой, во время которой та передала ей глиняный, в плетёнке, кувшин с вином, а также прошлогодний мёд, недавно привезённый в Рим из Тосканы. Прежде чем отпустить Теодору, Мароция передала ей кошель, в котором лежали две маленькие скляночки с противоядием, и заставила сестру дважды повторить наизусть надлежащий порядок её будущих действий.

Едва ворота замка закрылись за носилками сестры, Мароция поднялась на верхнюю террасу главной башни и расположила своё кресло так, чтобы ей была видна вся короткая дорога от Ватикана до её резиденции. Она проводила на этой площадке почти каждый вечер, любуясь восхитительными видами Вечного города, она полюбила эти виды ещё с тех пор, когда, будучи двенадцатилетним подростком, с любопытством и странным бесстрашием наблюдала за неудачным штурмом замка отрядами мятежного папы Христофора. Возможно, тот штурм вселил в неё непоколебимую уверенность, что стены замка дадут ей защиту от любого неприятеля, и потому она так настойчиво просила у своего отца отдать этот замок ей в управление. До её появления здесь, в Замке Ангела находилась городская темница, однако стараниями Мароции тюрьма превратилась в самую настоящую крепость в центре Рима, хотя несколько камер для узников дочь Теофилакта всё же дальновидно оставила.

Сидя в кресле, Мароция попеременно переводила взгляд с дороги на установленные здесь же, на смотровой площадке, солнечные часы. Она мысленно сопровождала свою сестру в папские покои и режиссировала ход и возможные темы для разговора. Вот после приветствий и короткой молитвы младшая Теодора торжественно подносит папе подарки, в числе которых заветный кувшин. Вот завязывается неторопливый разговор, где после короткого вступления, включающего в себя расспросы о здоровье родных, новости из-за моря, обсуждения жары, так рано захватившей в этом году Рим, хитрый и, чего уж там, до известной степени обаятельный понтифик осторожно выведывает у Теодоры слухи, касающиеся её старшей сестры, её мужа, графа Гвидо, и, возможно, сплетни об их планах и намерениях. Вот во время разговора её сестра подходит к столику с кувшином и разливает кровавое вино в деревянные резные кубки, смиренный властитель Церкви меж тем бесстыдно разглядывает её сзади, а вынужденная терпеть подобные вольности мать сидит в стороне, хмуря брови. Разговор продолжается, и собеседники время от времени притрагиваются к кубкам, Теодора ухаживает за своими почтенными собеседниками и подливает в кубки вино. Во второй раз, в третий слуги зажигают факелы. Стоп!

Мароция, улетев в своих фантазиях выше неба, взглянула на солнечные часы. Уже три часа минуло с тех пор, как она проводила сестру, и самое время её носилкам появиться возле замка. Ещё несколько минут она успокаивала себя тем, что, возможно, беседа затянулась, что о вине Теодора вспомнила чуть позже, чем надо, но постепенно нервы начали подводить Мароцию. Что, если легкомысленная Теодора потеряла счёт времени, заговорившись с папой? От неё этого можно было ожидать. И вообще, правильно ли поступила она, доверив столь ответственное дело своей милой, но недалёкой сестре? Что, если наблюдательный глаз матери или хитрое око папы подметили состояние её сестры, не совладавшей с волнением и поведшей себя как-нибудь неестественно? Что, если уже сейчас папа и его слуги ведут пристрастный допрос Теодоры и в скором времени подле ворот замка появится грозный отряд, присланный арестовать её, Мароцию?

Впрочем, вероятность последнего сценария её не очень пугала, она и так уже более десяти лет, находясь в своём любимом городе, была вынуждена проявлять звериную осторожность и уж к чему, а к штурму замка была готова и день и ночь. Но что же всё-таки случилось, почему эта чёртова дура не возвращается с матерью в замок, ведь именно это она должна сделать в заключение продуманного Мароцией плана?

Да, исполнение финальной сцены этой трагедии Мароция оставляла за собой. Она представляла, сколь непростым будет разговор с матерью, когда она объявит той, что отравила её любовника. Последствия могли быть самыми непредсказуемыми, и оставалось только радоваться, что этот разговор состоится здесь, на её, Мароции, территории. Но где же, чёрт возьми, эти две Теодоры?

Мароцию начала бить нервная дрожь, и даже два кубка с крепким армянским вином не взбодрили её. Прошло уже более четырёх часов, как её сестра уехала отсюда. Мароция бегала по площадке из угла в угол и молила Небо о прощении и удаче. Она уже была целиком согласна с вариантом событий, при котором её сестра по каким-то причинам полностью отказалась от исполнения задуманного.

Аллилуйя! Мароция вскрикнула от радости и захлопала в ладоши, когда знакомые носилки показались на дороге. Моментально забыв, как это часто водится с нами, грешными, поблагодарить Всевышнего, Мароция бросилась к лестнице, ведущей во двор замка. Быстрый взгляд, брошенный ещё раз на дорогу, убедил её, что к замку движутся только одни носилки. Её радость мгновенно сменилась новой тревогой, и она стремглав полетела навстречу сестре, неубедительно успокаивая себе тем, что, возможно, мать с младшей Теодорой едут вместе или же мать, вопреки увещеваниям дочери, кинулась на помощь своему умирающему любовнику.

Ворота распахнулись, и Мароция, не давая носилкам остановиться, прямо на ходу сорвала занавеску. В носилках сидела её сестра. Одна!

— Где мать? — крикнула она.

Лицо Теодоры, обычно белоснежное, с яркими румяными щеками, было землисто-серого цвета.

— Там, — промямлила она, — она осталась там.

— Она пила вино? — Благоразумие не изменило Мароции, и она произнесла эти слова шёпотом, с трудом подавляя крик.

— Да.

— Вы выпили с ней противоядие?

— Я — да, она — нет.

— Почему?! — На этот раз крик бесконтрольно вырвался наружу.

— Она ни на мгновение не расставалась с Тоссиньяно, я не могла разлучить их и передать ей склянку, я не могла при нём…

— Что? Почему ты не привела её сюда? Ты знаешь, чёртова кукла, сколько прошло времени?

— Она не хотела ехать, я её долго уговаривала, но они хотели остаться наедине, они хотели, хотели…

— Молчи, дура! — И Мароция повернулась к слугам. — Коней, люди, коней! Живо! Я с вас кожу сдеру!

Испуганные слуги были проворны, два коня были незамедлительно предоставлены хозяйке замка.

— Ты не одета должным образом, сестра, — боязливо встряла Теодора.

— Заткнись! — ответствовала будущей императрице Мароция. — Люди! Фабиан, быстро мой дорожный кошель и прими меня! Кто-нибудь, примите госпожу Теодору.

Фабиан, коренастый слуга её двора, оседлал коня и усадил перед собой свою хозяйку. Аналогичная процедура было совершена с Теодорой.

— К епископу, в Город Льва, как можно скорее, коня не жалеть! — прокричала Мароция, и слуги её едва успели открыть ворота и отскочить в сторону.

До папского дворца от Замка Ангела всего пара минут галопом. Однако по пути через ворота Города Льва вышла неожиданная заминка: туповатая стража остановила Мароцию и запросила разрешение у начальника охраны. Несколько минут, пока ревностные слуги честно исполняли свой долг, им пришлось выслушать в свой адрес целый поток чудовищной брани и богохульств, извергнутый из уст очаровательной маленькой женщины, въезжавшей в пределы главного града католической Церкви.

Но вот наконец и базилика Святого Петра и папские покои, примыкающие к ней. Едва поднявшись по каменной лестнице к дверям покоев понтифика, Мароция поняла, что она опоздала. Дворец гудел, как разворошённый медведем пчелиный улей, по коридорам бестолково метались слуги с испуганными не то за себя, не то за своих хозяев лицами. Паломников, посетителей и прочих незваных гостей стража бесцеремонно выталкивала прочь, а многочисленные служители Церкви низших чинов громко и вразнобой молились, что и создавало странный низкий гул, так поразивший Мароцию.

Расталкивая слуг в стороны, сбросив свои сандалии, она бежала в папскую приёмную залу. По мере её движения диаконы прекращали свои молитвы, с любопытством и состраданием глядя ей вслед, папские нотарии подобострастно склоняли плешивые головы. Мароция ворвалась в приёмную и увидела лежащих прямо на полу и задыхающихся от наступающего паралича дыхательных путей папу Иоанна Десятого и свою мать. Теодора ногтями разрывала на себе рубашки, понтифик, невероятным усилием и к неописуемому ужасу очевидцев, порвал массивную цепь своего парадного креста. В приёмной было полно народу, обступившего умирающих со всех сторон, в их числе находилось несколько епископов и кардиналов, оказавшихся в этот скорбный час в базилике Святого Петра.

— Все вон! — рявкнула, невзирая на чины и титулы, Мароция, и люди в спешке и сумятице кинулись к дверям.

Закрыв за последним ушедшим, Мароция кинулась к матери, на ходу расстёгивая кошель. Она приподняла ей голову, чтобы влить снадобье, но Теодора отстранилась.

— Ему! Сначала ему! — прохрипела она, отталкивая дочь.

— Никогда!

— Ему, иначе я позову слуг!

— Теодора, пей! Спаси себя ради меня, — ещё более страшно хрипел Иоанн.

— Молчать! — завизжала Мароция, и из её глаз брызнули слёзы.

— Ему! Я прокляну тебя! Ему! Люди! Ты не добьёшься ничего!

— Теодора, умоляю тебя, любовь моя, пей!

— Ему!

Мароция повернулась к Иоанну, яростно дёрнула его за седые волосы, чтобы поднять голову, и зло влила ему в рот противоядие. Затем она вернулась к своей матери, и та на сей раз позволила дочери попытаться спасти её.

— Поздно! Я выпила слишком много, а ты пришла слишком поздно. Дочь, дочь моя… — Теодора, говорила прерывисто, жадно хватая слабеющим горлом воздух. — Ты чувствуешь себя победителем?

Мароция молчала.

— Почему ты молчишь? Почему ты не смотришь на меня?

Ответа не было.

— Сильная… Я всегда гордилась тобой. Всегда… Я знала, ты можешь всё… И я оказалась права.

Мароция закрыла лицо руками. её мать продолжала говорить, задыхаясь и слабея с каждым вырывающимся из горла словом.

— Я ухожу, я вижу, за мной пришли. Они приказывают мне молчать, они хотят, чтобы ты позволила мне уйти без исповеди. Господь знает грехи мои, а их тяжесть такова, что ни один священник не возьмёт на себя смелость молить Его за меня. А они… они покровительствуют тебе. О, какие страшные у тебя покровители!

Мароция с изумлением и ужасом взглянула на мать. Глаза Теодоры были полны крови и совершенно жутким образом выпуклы.

— Пора. Я прощаю тебе смерть мою, но заклинаю во имя всего святого пощадить его!

Как ни велики были его мучения, как ни трясла его тело всё разрастающаяся астма, Иоанн нашёл в себе силы отыскать рукой ладонь своей возлюбленной и крепко сжать её. Теодора с огромным усилием повернула к нему обезображенное, посиневшее лицо с выкатившимися из орбит глазами.

— Живи, мой друг, — прохрипела она и, ещё несколько раз дёрнувшись в страшной конвульсии, затихла.

Мароция вскрикнула и кинулась к дверям. Приёмную в ту же секунду вновь заполнили слуги, несколько человек с претензией на статус лекарей, папская канцелярия и священники Церкви. Вместе с толпой вошла и младшая Теодора. Увидев иссиня-чёрное лицо матери, её до крови разодранную ногтями грудь, её неестественным образом скрюченные в судорогах пальцы, Теодора лишилась чувств и повисла на руках ловких и сообразительных слуг. Мароция немедленно занялась сестрой и воспользовалась ею как поводом, чтобы побыстрее покинуть место своего чудовищного преступления. В дверях папского дворца ей встретился отец Гвидон, старый епископ Остийской церкви, спешащий исполнить свой долг и принять последнюю исповедь главы христианского мира.

А тот, с клекочущим, как у подбитой птицы, кашлем, с выпавшим бессильно языком, лежал в окружении своей многочисленной и беспомощной челяди, всерьёз обсуждавшей, что их господин, по всей видимости, сражается с невидимым Люцифером, часто приходящим к понтификам в последние минуты их бренного существования. Правая рука Иоанна рассеянно покрывала своего хозяина крестным знамением, тогда как левая продолжала гладить и гладить седые волосы подруги, в последний раз разметавшейся на полу странной и хищной птицей.

Эпизод 3. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(16 мая 928 года от Рождества Христова)

— Брат, брат мой, клянусь тебе самой страшной клятвой, что при первой же встрече с ней я сверну этой змее шею. Как я жалею, что не сделал это раньше, когда у меня была масса возможностей для этого.

— Да, обстоятельства сейчас таковы, что если это не сделаешь ты, то она сделает это сама, с нами обоими, и ничто её уже не сможет остановить. Я должен был предвидеть, что загнанная в угол римская волчица нападёт первой.

Пётр Ченчи с силой сжал вялую руку папы Иоанна и едва удержал слёзы при виде столь чудовищного разрушения, которому подвергся его старший брат. Некогда сильный и статный мужчина, понтифик в считаные дни превратился в дряхлого, с погасшими глазами старца, как рыба постоянно хватающего ртом воздух и говорившего теперь только шёпотом.

— Десять дней я боролся со смертью, десять раз я видел на горизонте из окна силуэт нашего Спасителя, ожидавшего меня. Видел Его так же ясно, как тебя сейчас. Он смотрел на меня, скрестив на груди руки, смотрел с необыкновенной кротостью и как будто ждал меня. Но сегодня утром Он не пришёл ко мне, и я понял, что буду жить. Зато сегодня ко мне пришёл ты, и я счастлив, как никогда ранее.

— Я получил твоё письмо, брат, — ответил Пётр, почтительно поклонившись.

— Да, как только ко мне начали возвращаться силы, я написал тебе и королю. Я должен был это сделать, ибо так я расценил волю Господа, оставившего меня в мире сем, вместо того чтобы доверить трон Своей Церкви более сильному. Нам необходимо остановить её, ибо эта женщина несёт в себе смерть и стыд Церкви Христа. Быть может, это сделать теперь даже проще, ибо меня связывала по рукам моя… моя…

— Теодора, брат. Нечего стыдиться искренней любви своей.

— Да, Теодора, мать этого существа. Так вот теперь всё неизмеримо просто и понятно: либо она нас, либо мы её. Ты знаешь, что она теперь не только сенатрисса, но и патриция Рима?

— Да, мой брат.

— Пока за мою душу сражались Господь и Враг рода человеческого, эта бестия созвала Сенат Рима и заменила собой убиенную ею же мать. Мы должны считаться с этим: подавляющая часть знати и милиция города в её руках.

— Но раз ты призвал меня, значит, у тебя созрел план?

— Ты не допускаешь, что мне захотелось просто увидеть единственного человека в этом мире, на чью верность я могу полностью положиться?

Пётр смутился.

— Прости, брат мой. Поверь, я также счастлив видеть тебя после стольких месяцев своего заточения в Сполето. Как жаль, что повод для этого выдался столь печальным.

И Пётр ещё раз горячо сжал руку брата.

— Но ты прав, я решился действовать незамедлительно, так как нашу фурию более ничто уже не сдерживает. Она явно рассчитывала, что я отправлюсь вслед за Теодорой, но, благодарение Господу, этого не произошло и она осталась как есть — матереубийцей.

— Вы уверены, что это сделала она? Вся ваша курия единодушно уверяет, что она не появлялась в вашем дворце несколько месяцев и прибыла только тогда, когда вам стало плохо.

— Она сделала это руками своей глупой сестры. Но против неё действительно нет доказательств, и поэтому я не могу в открытую обвинить её. Но уверяю тебя, моя Теодора всё поняла в тот же миг, и Мароция не опровергала её обвинения.

— Невероятно. Убить свою мать!

— По всей видимости, в её планы входила только моя смерть, но Божественное Провидение распорядилось иначе. Есть, есть в свершившемся особый божественный смысл, демонстрирующий всем нам, что греховный поступок есть греховный поступок, какими благими целями он бы ни прикрывался.

— А она, думаете, прикрывалась благими целями?

— Безусловно, подавляющее большинство преступников уверяют себя, что творят зло во имя какого-то, иногда выдуманного для собственного оправдания, блага. В действиях своих она наверняка успокаивала себя тем, что устраняет таким образом узурпатора Церкви. Вероятно, этим же она мотивировала на преступление и свою сестру.

Приступ кашля прервал речь понтифика. Пётр своевременно пододвинул папе сосуд с эфирными маслами, облегчающими дыхание.

— Подумать только, брат мой, справиться со всеми врагами в Италии и пасть в результате собственного легкомыслия от рук блудницы.

— Внутренний враг всегда опасней внешнего.

— Ты прав, брат мой. И остаток дней, дарованный мне Господом, я посвящу тому, чтобы отправить эту женщину на Высший суд. Едва ко мне вернулась речь и боли начали отступать, я приказал курии направить письмо королю Гуго, в котором я, глава Церкви Христа, не просил, но уже умолял прибыть его как можно скорее в Рим. Пусть его сюзерен, император Людовик, доживает свои последние дни, но я уже не мог далее ждать и потому призвал Гуго к себе, пусть он здесь дожидался бы своей коронации.

— Гвидо Тосканский помешал этому.

— Да, король откликнулся на мою просьбу и, не медля ни минуты, направился в Рим, однако тосканцы преградили ему дорогу, и в первой же стычке королевский авангард был опрокинут молодым висконтом Ламбертом. Гуго не стал далее искушать судьбу и меряться с Ламбертом воинскими талантами, но тем не менее я остался благодарен королю. Отправляя ему письмо, я просчитывал два варианта событий. В лучшем случае Гуго пришёл бы в Рим и расправился со всеми моими врагам. Но случился второй вариант, Гуго в Рим не попал, но зато она, она уехала к своему мужу в Лукку и по сей день пребывает там.

— Что же в этом хорошего, брат мой? В Лукке она под защитой войска, с которым не справился сам король.

— Да, но она сенатрисса и теперь уже патриция Рима, и она не оставит Рим без своего контроля. Рим её последняя надежда вернуть себе Сполето, а может, и не только его. Она вернётся в город, вернётся без сильного сопровождения, и в этом будет заключаться наш шанс.

— У неё достаточно сторонников в городе, чтобы лишний раз не рисковать самой.

— Женщина, она всё же женщина. Свои прелести они часто считают своей силой, но в этом подчас заключается и их слабость. С некоторого времени у неё тесные отношения со Львом, сыном Христофора Сангвина, которого я когда-то, под сильным давлением и против своего желания, согласился сделать кардиналом церкви Святой Сусанны. Не исключаю, что именно его Мароция хочет видеть на апостольском троне в случае своей победы. Так вот, я думаю, что они увидятся, и в самом скором времени, ибо это существо старается, чтобы сей священник был не только обязан ей, но и привязан к ней плотски.

— Вы сможете проследить за ней?

— Дело в том, что все свои оргии Мароция проводит теперь, как правило, вне стен Замка Ангела. Остатки стыда перед сыновьями заставляют эту блудницу встречать алчущих её в доме своих родителей на Авентине. К тому же ей необходимо сохранять личину лицемерного траура по своей скончавшейся матери. Препозит этого дворца с давних пор является надёжным моим осведомителем, и он дал мне знать, что подобное свидание готовится. Сестра Мароции, будучи не менее развратна, чем она сама, к счастью для нас, куда как легкомысленнее.

— Я слушаю вас, брат мой.

— Предлагаю вам немедленно удалиться из Рима, но не уезжать далеко от города. Оставьте при себе человек пятьдесят самых опытных воинов. Не более, иначе присутствие большого отряда станет известно городской милиции, а стало быть, самой Мароции. В условленный день я направлю вам гонца и буду встречать вас лично у Ослиных ворот возле Латерана.

— Для вас большой риск покидать пределы Города Льва. Тем более что не до конца побеждена отрава в вашем теле.

— Я должен буду это сделать, чтобы лично дать указание страже пропустить вас через городские ворота. Иначе мне опять же придётся запрашивать разрешение милиции, и вся затея потеряет смысл.

— Согласен.

— У вас будет целая ночь, чтобы взять любовников в их постели. Мне безразлична судьба Льва, а также младшей Теодоры, они нам не опасны, и я не вижу смысла лишний раз проливать христианскую кровь. Но с ней, с ней я разрешаю вам всё, и ваш грех охотно приму на свою душу. Однако умоляю вас, сколь бы ни было велико искушение, не дайте похоти возобладать над вами, вы дадите этой женщине шанс на спасение.

— Уверяю вас, брат, что я сделаю всё, что в моих силах, и за каждую каплю яда, введённую в вас, она заплатит целым ксестом² своей грязной крови.

— Боюсь, что крови у неё тогда не хватит, — грустно усмехнулся понтифик и зашёлся в новом неудержимом приступе кашля.

Эпизод 4. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(22 мая 928 года от Рождества Христова)

Спустя неделю после разговора двух братьев Тоссиньяно, прекрасным майским днём, клонящимся к закату, когда жар солнца стал постепенно ослабевать, а оркестр цикад, напротив, начинал набирать свою силу, возле ворот роскошного авентинского особняка остановились пять всадников. Стража после непродолжительной заминки открыла ворота, и небольшой отряд неторопливо въехал в пределы резиденции Теофилактов. Первый всадник спешился, отдав свою лошадь мажордому дворца, и поспешил к парадной дома, где его объятиями и поцелуями встретила миловидная хозяйка.

— Ах, сестрица, я так заждалась тебя! Если бы ты знала, в каком страхе я проводила все эти дни, пока ты была в Тоскане.

— Твои волнения были напрасными, наши враги не имеют желания вредить тебе, но планировали использовать тебя в своих целях.

— Пусть так, но мне намного легче, когда ты рядом со мной.

— Скажи, ты распорядилась насчёт сегодняшнего вечера?

— Да, приглашены музыканты и жонглёры, закуплены лучшие вина. Но что за гостей ты сегодня ждёшь?

— Тех, которых я заждалась уже лет пятнадцать.

— С тобой, я вижу, священник Лев.

— Он нужен мне. Прошу вас всех, в том числе и тебя, моя сестра, повиноваться мне в точности.

Теодора поклонилась. Мароция скинула свой плащ, под которым обнаружилась кольчуга с притороченным к поясу гладиусом. Теодора, увидев кинжал, покачала головой.

— Неужели всё так серьёзно?

— Все более чем серьёзно. Все приличия отброшены в сторону, предстоит решающая схватка, и, видит небо, я приветствую её!

За пределами комнаты, в которой разговаривали сёстры, раздался не то стук, не то чьё-то настойчивое царапанье двери. Мароция открыла дверь. За ней показался её слуга Фабиан.

— Ваша милость, он отправил человека в Рим.

— Ты видел это сам?

— Как вижу вас сейчас, ваша милость.

Мароция на мгновение задумалась.

— Хорошо, пригласи ко мне препозита Даниила, а также священника Льва, который дожидается меня в гостевой. И сам приходи сюда.

Спустя пару минут в комнату к сёстрам вошли мажордом и священник. Мароция первым делом подошла к Даниилу.

— Я не буду терять на тебя время и силы, объясняя вину твою. Ты сделал свой выбор сам. В подвал его! — дала она указания слугам.

Несчастный мажордом даже не успел удивиться и опротестовать решение своей госпожи, как проворные слуги подхватили его за руки и унесли прочь.

— С этой минуты ты препозит сего дома, Фабиан. — Мароция подошла к своему верному слуге. — Будь достоин возложенной на тебя миссии, уже сегодня тебе предстоит непростое испытание.

Фабиан пал ниц.

— Прежде всего, проследи, чтобы никто — слышишь, никто! — не покинул пределы нашего дома ранее следующего полудня. Ни болезни, ни смерти родственников не могут являться уважительными причинами, таких причин не должно быть вовсе. Докладывай мне о подобных просьбах, но не выпускай никого, с просившими в сей день мы потом разберёмся отдельно. Далее, вооружи слуг. Сколько у нас наберётся людей, способных поднять меч или копьё?

— Человек тридцать, ваша милость.

— Пусть так. Музыканты будут играть всю ночь, так надо. Поэтому пусть люди не доверяют своим ушам, а доверяют глазам. И никакого крепкого вина. От этого зависит моя и ваша жизнь, моё и твоё завтрашнее благополучие.

— Всё будет исполнено, ваша милость, — Фабиан поклонился и удалился исполнять поручения.

Мароция повернулась ко Льву.

— Милый мой друг, прошу вас немедля одеться в мирское и выехать к Фламиниевым воротам с моим письмом к римской милиции. Как только стемнеет, вы должны обеспечить проход через ворота войска моего супруга, графа Гвидо. До начала штурма обеспечьте ему и его людям стоянку возле греческой церкви Девы Марии, овраг Большого цирка послужит им надёжным укрытием.

— Вот как! — воскликнула Теодора.

— Неужели ты думаешь, сестра моя, что я решила стать добровольной жертвой наших равеннских братцев? Разумеется, мой муж подле меня, и тот, кто мыслил себя охотником, устраивающим силки, сегодня сам попадёт в западню. Прошу же вас, ваше преподобие, преисполниться смелостью и решительностью, сегодня решится не только моя участь, но и ваша.

Лев так же, как и слуга, поклонился с подобострастием и удалился.

— Жаль, я думала, сегодня будет весёлый вечер, — заметила со вздохом Теодора.

— Вечер сегодня будет веселее многих прочих, — ответила Мароция, — вам же, сестра, я советую привести себя в порядок. Ваш будущий муж должен хотеть не только императорскую корону, но и вас саму. Вы же всю себя извели угрызениями совести, вином и связями с собственными слугами.

— Если бы ты знала, Мароция! Мне каждую ночь снится наша мать!

— Прошлого не вернуть, Теодора. Ни ты, ни я не хотели подобного исхода, но лукавый в обличье старца с тиарой отвёл нам глаза наши. И теперь нам нужно довести начатое до конца и покончить с Тоссиньяно раз и навсегда.

Она позволила себе улыбнуться сестре.

— Я думаю, пара кубков вина нам обеим не повредит. Надо же как-то скоротать время. Зови музыкантов, пусть начинают! Любой проходящий возле нашего дома должен быть уверен в том, что у нас сегодня праздник.

Теодора распорядилась, и вскоре пространство дома Теофилактов наполнили звуки своеобразной музыки десятого века. Сёстры сидели друг напротив друга и медленно тянули вино, практически не поддерживая разговор. В какой-то момент в дверях вновь показался Фабиан.

— Из Рима вернулся слуга, посланный Даниилом, — сообщил он.

— Немедленно сюда!

Спустя пару минут Фабиан втолкнул испуганного слугу пред грозные очи своей госпожи.

— Ты передал поручение, данное тебе Даниилом?

— Да, ваша преблагая милость. Его Святейшество выслушал меня и наградил одним солидом.

— Щедро. Ты сказал ему, что я здесь?

— Именно так, ваша милость. Но я не знаю, в чём вина моя.

— Твоей вины ни в чём нет. Видел ли ты, как повёл себя Его Святейшество?

— Он приказал своим слугам готовить носилки для поездки в Латеран.

— Ага! — Мароция узнала всё, что ей было нужно, и жестом приказала слуге убраться прочь.

Фабиан получил новые распоряжения.

— Оставь слуг по всему периметру дома, но основные наши силы сосредоточь у центральных ворот и на восточной стене. Нападения с юга и запада нам нечего ожидать. Враги побоятся наступать с этой стороны, чтобы не вызвать тревоги в городе. Поэтому восток, смотрите угрозу с востока!

— Почему ты не просишь помощи у римской милиции, сестра?

— Милиция в основной массе предана мне, но нам достаточно одного предателя, чтобы наш план сорвался. Поэтому только тосканцы, моя любимая сестра, только они, — ответила Мароция и распорядилась налить себе ещё вина.

Небо Рима обозначило свою готовность погрузиться в короткий, насколько позволял май, тихий сон. Город засыпал, стихал гомон торговцев, умолкал шум уличных артелей, гасли факелы на узких улицах великого города, и только бессовестные таверны по-прежнему завлекали горожан, маня тех сладостью разного рода грехов. Одновременно с этим сразу двое городских ворот Рима впускали в свои пределы чужие им тосканские и сполетские дружины, повинуясь высочайшим приказам своих властителей, из которых только одному доведётся встретить рассвет следующего дня в ещё большем сиянии своего великолепия.

Эпизод 5. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(23 мая 928 года от Рождества Христова)

Его Святейшество, встретив своего брата с отрядом сполетских воинов у Ослиных ворот и лично дав указание страже пропустить пятьдесят всадников, доехал с ними до Латеранского дворца, благо путь был совсем короткий. Здесь он пожелал остаться.

— Я хотел бы встать с тобой плечом к плечу, брат мой, и собственноручно избавить город от этой заразы, но, увы, она успела забрать мою былую силу. Я не могу быть более полезен тебе, я задыхаюсь, ноги отказываются идти далее, и поэтому я буду молиться за тебя здесь.

— Я буду драться за двоих, мой брат, за себя и за тебя тоже. Раньше, чем свет нового дня озарит стены главной базилики мира, ты будешь, подобно Персею, держать её голову за волосы.

— Того не надобно, брат мой. Мне достаточно будет, чтобы я более не увидел её.

При папе осталось пятеро слуг и пятеро сполетцев. Пётр с оставшимися воинами поспешил на юго-восток от Латерана к Авентинскому холму. Не доехав полмили до усадьбы Теофилактов, около руин цирка Максимуса, сполетцы спешились, и Пётр отправил двух человек в разведку. Заговорщики старались вести себя как можно тише, тем более что на улицах города почти не осталось прохожих. Через полчаса разведка вернулась.

— Вокруг имения всё пусто, стража стоит на своих постах, внутри слышна музыка, хозяева принимают гостей.

Пётр одобрительно кивнул. Он принял решение спешить большую часть своего отряда, чтобы конским топотом загодя не привлечь внимания стражи. Два десятка человек с тремя лестницами для штурма стен были направлены к восточной стороне усадьбы, оставшиеся, с тараном наперевес, отправились к центральным воротам. Пётр и пятеро сполетских баронов оседлали своих лошадей с намерением присоединиться к атакующим в тот момент, когда фактор внезапности будет полностью исчерпан.

На какой-то момент пространство вокруг Петра погрузилось в тишину. Меж тем сумерки постепенно овладевали Римом. Лошади всадников уже начали проявлять нетерпение, когда до уха Петра донёсся крик потревоженной охраны.

— Нападение! Нападение!

Пётр пришпорил коня и обнажил меч. Его чернобородое лицо как будто бы окаменело, настолько брат папы римского проникся неумолимой решимостью. Соратники поспешили за ним.

Спустя пару минут всадники оказались перед воротами дворца Теофилактов. С восточной стороны к стенам были приставлены и уже закреплены лестницы, что было встречено Петром радостным кличем. На стенах уже вовсю шёл бой, причём число защитников дворца на сей раз Петра неприятно удивило. Что касается ворот, то они уже трижды испытали на себя мощь ударов массивного дубового ствола, обитого железом и, судя по их состоянию, уже рады были сдаться. Следующий удар стал для ворот последним: створки удержались в петлях, но засов, связующий их, разлетелся на куски. Нападавшие издали победный крик.

Но торжествовать было рано. Едва в воротах образовалась брешь, как оттуда ядовитыми шершнями полетели стрелы. Двое нападавших были сражены, одна из стрел пролетела над самым ухом Петра.

— Черт побери, их слуги, похоже, усердно обучались ратному делу, — пробормотал Пётр. В следующее мгновение он бросил клич своим баронам, оставшимся в седле, и первым вскочил на коне во двор сенаторского дворца.

Слуги Мароции успели пустить ещё несколько стрел, но страх их был так велик, что ни одна из стрел не принесла более урона нападавшим. Появление всадников почти деморализовало защитников сенатриссы, лучники побросали оружие и, как цыплята от коршуна, разбежались по укромным уголкам двора. На стенах сполетцы также очевидно стали брать верх. К Петру же успели присоединиться все пешие, штурмовавшие главные ворота.

— Ищите, ищите её! Нашедшему я плачу двадцать солидов. Не вздумайте, дьявол вас возьми, гоняться за шелками и посудой. Всё это будет ваше, так или иначе. Ищите Мароцию, допрашивайте её слуг, найдите её сестру! — кричал Пётр.

Рёв рога внезапно перекрыл его голос. Все, даже те, кто в данный момент сошёлся в смертельной схватке, на миг обратили внимание на северную сторону дворца. Рог затрубил ещё.

— Что это, черт меня забери? — крикнул Пётр.

— Тебе недолго осталось этого ждать, — донёсся до него знакомый голос, спокойный и насмешливый.

Пётр поднял глаза вверх. В верхнем проёме главной башни дворца он увидел миниатюрный женский силуэт. Тем временем из-за ворот замка послышался конский топот приближающегося внушительного отряда.

«Всё пропало», — первым сдался внутренний голос Петра, и мужественные черты лица сполетского герцога исказились отчаянием.

— Ведьма! Будь ты проклята! Сполето, прочь, прочь! Засада, уходим! — крикнул он своим людям и бросился вон из дворца отчаянным галопом. Нападавшие в мгновение ока превратились в преследуемых и поспешили за своим хозяином.

Всадникам повезло больше. Они вырвались в город как раз в тот самый момент, когда передовые воины неведомого воинства уже подходили к центральным воротам. Вслед убегавшим было выпущено несколько стрел. В последний момент Пётр бросил взгляд назад и увидел среди преследователей красно-белые штандарты с поднятым на дыбы коронованным львом.

— Чёртовы тосканцы! — прорычал он.

Пешим сполетцам повезло много меньше, чем Петру. В считаные мгновения они оказались заперты внутри двора Теофилактов и после первых энергичных действий атаковавших их тосканцев побросали оружие наземь. Из полусотни нападавших было пленено более тридцати человек, шестеро были убиты во время боя, с десяток человек вместе с Петром скрылись в лабиринте римских улиц.

— Немедленно поднимите городскую милицию, пусть усилят охрану всех ворот. В городе грабители и убийцы, ни один из них не должен покинуть пределы Рима, — первым делом распорядилась Мароция. Гвидо встретил её нежным поцелуем и пришёл в умиление от того, что сенатрисса была, как воин, одета в изящную кольчугу, а на её прелестной голове красовался серебряный шлем с бармицей. Ей так к лицу было военное облачение!

— А мы все отправляемся в Латеран, где завершим начатое, — добавила она.

— Ты думаешь, друг мой, что Пётр укроется в Латеране?

— Там его брат. Не знаю, кто из них сейчас служит для другого лучшей защитой, но они там будут вместе. Тем хуже для них. Нам нужно поспешить туда и покончить с ними прежде, чем наступит утро и к Латерану начнут подходить горожане.

Мароция была абсолютно права. Едва покинув Авентин, Пётр с остатком своих людей устремился к Латеранской базилике, чтобы защитить брата и самому найти защиту под сенью святых стен.

Всю ночь Иоанн Десятый провёл в молитве у алтаря базилики. Признаться, в отличие от своих предшественников, он недолюбливал это место, уж слишком много мрачных событий произошло здесь в последние годы. Шепча слова молитвы, он время от времени бросал взгляд на правый неф церкви, в Зал Волчицы, как будто там за тридцать с лишним лет так и не вынесли из храма осужденный Церковью труп папы Формоза. Его взгляд скользил и по дверям левого нефа, ведущим в клуатр церкви, в тот самый сад, где неизвестные убили папу Стефана Шестого. Иоанн молился, но мысли его постоянно улетали к событиям тех лет, и душа его не чувствовала себя так же спокойно и защищённо, как в своей любимой базилике Святого Петра. Именно с Иоанна Десятого храм на Ватиканском холме начал постепенно перехватывать пальму первенства у Латерана, и даже реконструкция, проведённая в Латеранском соборе Сергием Третьим, а спустя века папой Сикстом Пятым, не нарушила этих тенденций. Впрочем, такое развитие событий можно было бы предвидеть: рост амбиций папских властителей и их стремление управлять светским миром требовали и соответствующей степени защиты, которую Латеранский дворец никак не мог предоставить. Другое дело — базилика Святого Петра, которая стараниями папы Льва Четвертого была с середины прошлого века окружена внушительными крепостными стенами Леонины. Если бы не секретный характер операции и боязнь предательства со стороны городской милиции, папа Иоанн и не вздумал бы покидать Ватиканский холм. Быть может, это и в самом деле не следовало делать.

Чуткое ухо папы уловило конский топот, раздавшийся на площади перед Латераном. Спустя мгновения распахнулась одна из дверей, и в притвор базилики вбежал Пётр и несколько оставшихся с ним воинов.

— Брат мой! Нас поджидали. Она впустила в Рим своего мужа. Думаю, что через несколько минут они будут здесь.

Иоанн разом оценил своё положение как совершенно безнадёжное.

— Быть может, она побоится штурмовать Латеран, ведь это храм Божий! — робко сказал кто-то из небольшой папской свиты, усердно молившейся вместе со своим хозяином всю ночь.

Иоанн скептически усмехнулся.

— Колокол! Надо ударить в набат! Тогда в считаные минуты здесь будет полгорода и жители не дадут свою святыню на поругание, — добавил ещё кто-то из диаконов.

А вот эта мысль действительно могла оказаться спасительной. Но она прозвучала уже поздно. На площади вновь послышался конский топот и торопливый бег десятков людей.

— Займите колокольню, не дайте им разбудить город, — прежде всего скомандовал своим людям Гвидо.

Сполетцы спешно баррикадировались в базилике.

— Что будем делать, друг мой? — спросил Гвидо свою супругу, последовавшую вслед за ним. — Мы победили, но им удалось спастись. Стены базилики надёжнее любого щита.

— Что за вздор! — ответила Мароция. — Мы возьмём эту базилику штурмом, и немедля.

— Базилику? Главную базилику кафолической церкви?

— В этой базилике судили мертвеца, удушали пап, лишали девственности…

— Кого? — удивился Гвидо.

— Время для исторических изысканий не слишком подходящее, друг мой. Главное, что всё это не мои личные фантазии. Сам Господь показал своё отношение к этой базилике, проломив ей кровлю небесным копьём своим. Сейчас там засели люди, нарушившие законы Церкви и законы мира. Неужели мы не должны избавить эту базилику от поместившейся там скверны?

Мароция говорила громко, ибо слова её предназначались не только для Гвидо, но и для прочего её воинства, среди которого были чётко видны колебания и опасения Господнего гнева.

— Пошли людей войти в базилику со стороны сада. Используйте лестницы, захваченные нами у сполетских предателей, — добавила она с твёрдой решимостью.

Сама же она бесстрашно подошла к закрытым дверям базилики и громко заговорила.

— Благородные бароны Сполето! С вами говорю я, Мароция, герцогиня Сполетская и маркиза Тосканская, сенатрисса великого Рима! Я не могу знать ваших имён, но я уверена, среди вас есть такие, кто знает меня и, быть может, приносил мне клятву верности как своему сюзерену. Я не держу на вас зла за то, что вы атаковали меня этой ночью. Я даю клятву, что не причиню ущерба ни вам самим, ни вашим феодам, если вы сейчас же сложите своё оружие, как подобает добрым вассалам. Через минуту я атакую Латеран!

За дверьми вскоре послышалась возня и лязг металла: очевидно, там, внутри здания, сцепились между собой решившие сдаться и оставшиеся верными Петру. Мароция махнула рукой, и в тот же миг трое дюжих молодцов ударили массивными топорами в чёрное дерево святых дверей. Лёгкий вздох удивления пронёсся и среди нападавших, и среди защитников базилики — те до последнего не верили, что свершится святотатство.

Штурм был недолог. Почти одновременно с обрушением входных дверей раздались крики ворвавшихся в базилику через сад тосканцев, и спустя пять минут сопротивление было сломлено. Двери главной церкви мира распахнулись, и всех находившихся в базилике вытащили на площадь и усадили на колени. Несколько сполетских баронов тут же простёрли руки к Мароции, умоляя о пощаде.

— Я слово своё помню и сдержу, — отвечала та. Она с пристальным вниманием следовала вдоль ряда поверженных врагов.

— Есть ли убитые в храме? — спросила она.

— Увы, да, маркиза, — ответил Гвидо, — я потерял двух человек, которых сразил Пётр Ченчи.

В это же мгновение Мароция остановилась перед поверженным на колени Петром. Тот поднял на неё взгляд, гордый и презрительный, глаза его сверкали дерзким огнём, на доброй половине лица его набирал свою силу лиловый кровоподтёк от удара тупым древком копья кого-то из тосканцев.

— Здравствуй, Пётр Ченчи из Тоссиньяно, — насмешливо произнесла Мароция. — Ты, кажется, этой ночью страстно желал меня увидеть. Я перед тобой, я слушаю тебя.

— Дьявол защитил тебя сегодня, но так будет не всегда.

— А кто защитит сегодня тебя, Пётр?

— Мой Господь, если то будет угодно Ему!

— Где брат твой?

Пётр не ответил.

— Его Святейшество находится у алтаря базилики. Он отказывается выходить. Рядом с ним мои люди, — ответил Гвидо.

— Герой Гарильяно уже не так искусно владеет мечом? Признаться, я думала увидеть его в строю нападавших. Это было бы занятно.

— Быть может, так бы и случилось, змея, если бы ты силою своего яда не лишила его сил! — Пётр говорил как человек, которому уже нечего было терять.

— Я думаю, ты довольно наговорил уже слов в этом мире. Закройте ему рот, — приказала Мароция, и слуги затолкали в рот Петру грязную тряпку.

Несколько минут Мароция размышляла, глядя на порубленные двери Латеранской базилики.

— Вот что, друг мой, — сказала она Гвидо, — пора извлечь нам нашего святого старца на свет Божий. Прошу вас сделать это самому с помощью ваших людей. Во избежание громких слов его, способных вселить страх в наших добропорядочных слуг и смутить разум, закройте уши себе, а ему на выходе также закройте рот. Ничего доброго он нам сказать точно не собирается, а значит, нам слышать его не стоит.

Гвидо одобрительно кивнул головой и направился внутрь базилики, захватив с собой двух дюжих молодцов, по всей видимости не слишком отягощённых совестью, так как четверть часа тому назад они же вдохновенно рубили двери святой церкви. Слуги слепили из листьев затычки себе в уши, граф самонадеянно посчитал это для себя излишним.

Папа Иоанн к тому времени перестал молиться и сидел на ступенях кафедры, наблюдая, как к нему приближаются палачи. «Вот и всё, вот и конец моему понтификату», — думал Иоанн, перед глазами которого вдруг встали сцены его коронации, состоявшиеся четырнадцать лет назад. Ах, если бы к нему хотя бы на мгновение вернулись те силы, он незамедлительно бросился бы с мечом в руке навстречу этому надменному тосканскому графу, и мало бы нашлось тех, кто не посочувствовал бы в этот момент самоуверенному тосканцу!

— Граф Гвидо, осознаёте ли вы, что сейчас совершаете? — Папа удивился собственному голосу. Он вроде бы и не собирался ничего говорить этим людям.

— Я беру под стражу того, кто узурпировал престол Святого Петра и до последнего дня своего вредил кафолической церкви.

— Что вы в этом понимаете, мессер Гвидо? Ваш поступок не останется без наказания со стороны Господина нашего, и гнев Его вы почувствуете очень скоро. Быть может, я не увижу уже больше капель очистительного дождя и цветения трав и деревьев, но также и вы не увидите это снова, ибо не доживёте до следующей весны и будете призваны Создателем всего сущего, который рассудит нас с вами.

Гвидо вспомнил слова Мароции и мысленно упрекнул себя за опасную глупость. Но было уже поздно. Слова были сказаны, пусть в следующую секунду слуги и запихнули в рот епископу Рима очередной наспех сделанный кляп.

Папу вывели на площадь и усадили на камни, как рядового пленника. Рядом с ним, по-прежнему на коленях, стоял его брат, других пленных Мароция уже успела отпустить, дав им на прощание несколько наставлений.

Враги встретились взглядами. Столько раз Мароция за все эти годы мысленно рисовала себе сцены мести своему ненавистнику, столько раз она сочиняла полные желчи и победного презрения монологи, адресованные Тоссиньяно, — а пришёл момент торжества, и она, к немалому своему изумлению, вдруг обнаружила, что ей совершенно нечего сказать. Победительница пап чувствовала в душе теперь редкостное опустошение и — невероятно! — определённую жалость, пусть скорее не к поверженному врагу, а к тому, что её долгое противостояние, полное побед и огорчительных поражений, во многом составлявшее смысл её существования, сегодня подошло к концу.

— Я знала, что день воздаяния тебе наступит, — прошептала она ему. — Вспомни теперь всё, что ты причинил мне.

Папа не сделал попытки заговорить. Он смотрел на Мароцию спокойно, без гнева, очевидно чувствуя сейчас своё моральное превосходство над одолевшим его, но не способным на истинное торжество врагом. Видимо, это почувствовала и сама Мароция и, в духе лучших традиций своего противостояния с Иоанном, невероятно разозлилась.

— Иоанна Тоссиньяно накрыть плащом от любопытных глаз и отвести в Замок Ангела, где держать его до суда Церкви над ним. Я над его судьбой более не властна. Но прежде чем вы уведёте Иоанна Тоссиньяно, я подвергну наказанию того, кто украл у меня герцогство Сполето, а сегодня намеревался лишить меня жизни. Заслуживает ли суда тот, кто был пойман на месте преступления и чья вина не требует доказательств? — обратилась она к стоявшим вокруг неё тосканским и кое-где оставшимся сполетским воинам.

— Он в твоей власти, сенатрисса! — послышались голоса.

— Пётр Ченчи из Тоссиньяно, я обвиняю тебя в том, что ты обманом завладел герцогством Сполето, обманом и по наущению брата своего проник в город Рим, где, нарушив законы города, ночью, как садовый вор, проник в мой дом и посягал на мою жизнь. Рядом с тобой стоят люди, которых ты привёл с собой. Ответьте, есть ли в моих словах напраслина?

— Мы подтверждаем твои слова, сенатрисса! — ответили ей несколько человек.

— Что делает хозяин, застигнувший вора в первый раз? Являясь добрым христианином, он не лишает жизни своего заблудшего брата, но в наказание лишает его руки, взявшей чужое, и глаза, соблазнившего его.

Она махнула рукой, и слуги Гвидо совершили страшную экзекуцию над Петром. Стоны несчастного огласили всю площадь; на окраинах её уже появлялись первые паломники и с боязливым любопытством вытягивали шеи, пытаясь разглядеть и объяснить действия вооружённых людей, стоящих у ступеней Латерана.

— Что делает хозяин, если во второй раз ловит того же человека в своём саду? Опять же, он не обязан лишать его жизни, ведь и Святой Петр когда-то за одну ночь трижды отрекался от Спасителя. Но в наказание он лишает его второй руки и второго глаза, дабы более зрение никогда уже не смогло соблазнить его.

Ловкие действия палачей — и белый свет померк для Петра навсегда.

— Велики грехи твои, Пётр Ченчи, ибо ты не только зрением своим впускаешь в душу свою Искусителя. Ты слушал дурные советы, наущающие тебя греху и клевете на ближнего твоего. Да не услышишь ты более Врага человеческого!

Садистка махнула рукой, и Петру отсекли оба уха. Толпа, собравшаяся на окраинах Латеранской площади и постепенно приблизившаяся к самому эпицентру событий, с каждой минутой гудела всё сильней, вид крови и страдания, как это часто водится, будил у неё низменные инстинкты. Ни слова сострадания, ни слова поддержки не было произнесено, напротив, со всех сторон зазвучали одобрительные голоса, адресованные кровавой госпоже, и насмешки над несчастной жертвой. Если среди собравшихся и были недовольные, то их огорчение объяснялось только их личным опозданием к началу жестокого судилища и тем, что стража не даёт подойти к месту экзекуции поближе, чтобы понять, кого именно решили столь строго наказать. Если среди возгласов обступивших и звучало удивление, то оно было вызвано тем, что о таком занятном зрелище не было объявлено заблаговременно, и время действия, по мнению их, было выбрано не слишком подходящее.

Мароция приказала подвести Петра к остававшемуся на площади Иоанну, дабы насладиться душевной болью епископа при виде своего изувеченного брата. Из глаз Иоанна ручьём текли слёзы, стражник, стоявший рядом, позволил папе освободить свою руку и прикоснуться ею к окровавленным щекам Петра. Пётр дико завыл, будто его подвергли новым пыткам.

— Что делать с тем, кто упорствует в грехе своём? Разве найдётся ему достойное наказание в этом мире? Нет, его тогда судит наш Господь милосердный, Создатель всего сущего и грозный судия нам всем.

Мароция отошла прочь, и Иоанн увидел, как несколько копий пронзили тело его брата, завершив земные страдания Петра. Подоспевшие слуги крючьями подцепили труп и отволокли его в похоронную повозку, предусмотрительно вытребованную сюда Мароцией. Далее настала очередь Иоанна. Епископа усадили в другую повозку, направившуюся к Замку Ангела. Вслед за ней устремились конные всадники, колонну которых возглавили Мароция и Гвидо. Глаза Мароции пылали тёмным огнём преисподней, ноздри её раздувались, она взглянула на свой плащ, на котором углядела несколько пятен крови Петра, и её рот хищно оскалился.

— Ты не представляешь, как сильно я хочу тебя, друг мой, — шепнула она Гвидо, и тому на момент показалось, что не женщина, а сама крылатая неотвратимая Немезида из старинных воскресших легенд скачет рядом с ним.

Эпизод 6. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(23 мая 928 года от Рождества Христова)

Однако времени на утехи в этот день для Мароции не нашлось. Едва её кортеж, распугивая ранних прохожих, прибыл в Замок Ангела, сенатрисса потребовала немедленно отправить за кардиналом Львом и начальником городской милиции Михаилом, недавно утверждённым Сенатом в своей должности по настоятельному внушению Мароции. Сама же Мароция, сжалившись над валящимся от усталости с ног мужем и разрешив тому короткий сон, поднялась на свою излюбленную смотровую площадку башни и пожелала оставить её наедине со своими мыслями.

Этой ночью ею была одержана решительная и блестящая победа, она перешла свой Рубикон и выиграла свой Фарсал³, впервые обнажив меч в Риме, но теперь надлежало извлечь максимальную выгоду из упавших к её ногам победных плодов, сохраняя по-прежнему лисью осмотрительность и дипломатичность. Прежде всего, надлежало успокоить и обмануть Рим. Пусть папа Иоанн и не вызывал большой симпатии у римлян, в их глазах он всё равно оставался наместником Апостола Петра, и, стало быть, нельзя было вот так запросто объявить его арестованным. К тому же гипотетически папа мог быть подвергнут только суду Церкви, но идею с организацией собора Мароция отвергла сразу: за годы понтификата Иоанна на церковных кафедрах мира утвердилось множество его креатур, к которым теперь добавились и королевские ставленники, прибывшие из Бургундии, так что созыв собора с большой долей вероятности не только освободит Тоссиньяно из заключения, но и подвергнет интердикту саму Мароцию с Гвидо.

Таким образом, Иоанн должен оставаться, пусть и формально, но на воле, а между тем его отсутствие на утренней мессе в скором времени начнёт волновать Рим. По городу уже наверняка ползут самые невероятные сплетни о ночных столкновениях и появлении в городе чужеземцев. Возможно, размышляла сенатрисса, именно по пути этих слухов ей и следует идти, развивая легенду о попытке убийства или похищения понтифика неизвестными. В этом случае будет вполне оправданным нахождение Иоанна в Замке Ангела, а она сама в этом случае предстанет верной защитницей Святого престола. Да, решила она, именно в таком ключе для римлян следует представить события этой ночи.

Но кто мог покуситься на главу Вселенской церкви? Списать, как обычно это делалось в предыдущие годы, на сарацин не представляется возможным — именно благодаря усилиям папы ни один африканец не показывался в предместьях Рима на протяжении последних двенадцати лет после сражения у Гарильяно. А кто ещё мог оказаться врагом папы? Очевидцы, конечно, заметили на Авентине присутствие тосканцев и сполетцев, но обвинить первых было совершенно нельзя, ибо они ассоциировались сейчас с самой Мароцией, а вторых тем более, поскольку они возглавлялись самим братом папы. Да, чёрт побери, теперь из этого мерзавца Петра придётся сделать героя, мужественно защитившего своего святейшего братца, по-другому не получится. А принадлежность нападавших, их мотивы и организатора нужно искать в другой стороне.

Бургундцы? В этом нет никакой логики, союз папы и короля до последнего времени был крепок и оснований для разрушения не имел. Греки? Папа с Византией поддерживал умеренно тёплые отношения, а в бесконечные теологические споры, так охотно раздуваемые порой Константинополем, он и вовсе предпочитал не вмешиваться, так что никак не мог оскорбить чувства какого-либо фанатичного ортодокса. Нет, надо искать среди тех, с кем папа обошёлся в последнее время сурово и несправедливо. Как с ней.

Гвидолин? А что, а вот это мысль! Папа лишил его по сути всего — власти, богатства, сана, а между тем епископ Пьяченцы до последнего времени обладал серьёзной армией и сетью активных агентов среди негоциантов, жонглёров, паломников. Этот вполне мог решиться на такой поступок и, захватив папу, потребовать от того восстановления в своих правах. Во всяком случае, никто этому бы не удивился, случись такая авантюра в действительности. Поэтому, решила Мароция, именно эту версию и надо навязать Риму.

Как раз ко времени принятия решения к Замку Святого Ангела прибыли кардинал Лев и магистр Михаил, её наиболее преданные и влиятельные соратники. Мароция приняла их в зале на втором ярусе главной башни.

— Magister militum, прежде всего, прошу вас незамедлительно взять под арест начальника стражи Ослиных ворот. Того, кто впустил в город чужеземные войска без всякого на то разрешения, — с этого начала Мароция.

— Уже сделано, великая сенатрисса, — отвечал ей Михаил, тридцатилетний ладно скроенный грек, начинавший свою службу ещё в дружине Теофилакта. Будучи однажды прельщенный дочерью своего командира, его карьера впоследствии получила ощутимое ускорение.

Далее Мароция поведала друзьям собственную версию произошедшего этой ночью.

— Его Святейшество планировал сегодня ночью встретиться со своим братом Петром, герцогом Сполето. Об этом стало известно сторонникам низвергнутого из сана епископа Пьяченцы Гвидолина, которые вознамерились дерзко похитить понтифика и заставить того вернуть Гвидолину утраченные права. Проникнуть в город им помогла стража Ослиных ворот, начальник которой таким образом совершил измену и будет предан смерти. Между заговорщиками и сполетской охраной произошёл бой, в результате которого смертью храброго воина пал Пётр Ченчи. Мятежники добились бы успеха, если бы на выручку папе не пришёл своевременно тосканский отряд моего мужа, который этой ночью по счастливой случайности — нет, по воле Небесного Провидения! — вошёл в Рим и сохранил для нашего города и всего мира главу Святой Церкви. Аминь.

Лев и Михаил поклонились сенатриссе в знак того, что её версия понята и принята ими. Каждому надлежало теперь довести эту версию до своих помощников, долженствующих распространить этот слух далее по всему городу. Перед уходом кардинал Лев, как непосредственный участник событий этой ночи, не мог не поинтересоваться у Мароции судьбой и состоянием папы. Сенатрисса и на сей счёт дала исчерпывающую версию.

— Его Святейшество потрясён событиями этой ночи и опечален смертью любимого брата. Тосканцы, выручив его, доставили Его Святейшество под мою охрану в Замок Ангела, где он и будет пребывать незначительное время, пока не завершится расследование обстоятельств заговора и не восстановится его вновь пошатнувшееся здоровье, ведь не забывайте, что он совсем недавно был сражён таинственным недугом и только по воле Господа, сотворившего чудо из чудес, остался в этом мире. Не исключено, что между его болезнью и сегодняшним нападением есть прямая связь, — добавила она, мысленно порадовавшись на ходу придуманной возможности списать на Гвидолина и ещё один, едва ли не более тяжкий, грех.

Лев и Михаил удалились, а их место занял едва выспавшийся Гвидо. Мароция поднялась с ним снова наверх и поведала о своих распоряжениях.

— Всё это чрезвычайно разумно, друг мой. Но что нам дальше делать с Иоанном? — спросил, едва сдерживая циничную зевоту, Гвидо.

Да, это был вопрос, ответ на который был абсолютно чёткий и ясный, но невыразимо тяжёлый для человеческой совести, в каком бы подавленном или же зачаточном состоянии она ни была у этих людей.

Иоанн должен умереть. Возможность компромисса с ним исключена, ни при каких обстоятельствах папа не должен был обрести свободу. На добровольное отречение взамен на жизнь и постриг рассчитывать также не приходилось, тем более что на тот момент подобный прецедент в истории папства случился только с папой Понтианом⁴, сосланным римлянами на рудники, и папой Марцеллином⁵, после того как император Диоклетиан⁶ заставил того совершить подношение даров языческим богам Пантеона.

Оставались вопросы времени и средства. Смерть папы не должна произойти в ближайшие дни, чтобы исключить её связь с заточением в замке. С другой стороны, папа не мог долго оставаться в неволе, рано или поздно папская курия, со своим непрекращающимся делопроизводством, начнёт всё более удивляться тому, отчего папа предпочитает Замок Ангела стенам Леонины и удобствам своих покоев. Отсюда следовал вывод, что прежде всего надлежит убедить горожан и Церковь в добровольном нахождении здесь её епископа, после чего счёт земному существованию Иоанна пойдёт уже не на дни, а на часы.

Ну и, наконец, как исполнить задуманное? Впору было вновь огорчиться отсутствием подле Рима африканцев: в прежние годы сарацины, лишённые благоговейного трепета перед отцами Церкви неверных, не раз исполняли подобные щекотливые заказы. Найти же мерзавца, способного на это и при этом носящего под рубахой крест, представлялось делом архисложным. По всей видимости, кинжал как средство отпадал. Оставался яд. Не будет удивительным, если папу Иоанна через несколько дней постигнет новый приступ удушья, который едва не отправил его на тот свет три недели тому назад.

Все эти мысли лавиной пронеслись в сознании Мароции, приведя её в итоге к единственно правильному решению, которое она тем не менее оставила при себе. Гвидо же на свой вопрос ответа не дождался и вновь задремал под лучами утреннего солнца. Мароция, стоя у зубцов башенной стены, ещё несколько раз проанализировала свои мысли и альтернативы своим будущим действиям не нашла. Под её ногами медленно пробуждался город, и людские ручейки потекли уже по обоим берегам Тибра. Сенатрисса позволила себе ещё с полчаса понаблюдать за горожанами, прежде чем пришла к выводу, что план пора приводить в действие.

Она разбудила недовольного Гвидо и сообщила о намерении посетить папу. Граф кликнул двух слуг и последовал за супругой.

Иоанн был помещён в гостевые, без окон, покои на втором этаже башни, возможно в те же покои, которые спустя шесть веков облюбует для себя Родриго Борджиа⁷. Мароция не рискнула поместить папу в камеру для узников, дабы не смутить тем самым свою охрану. Даже здесь, находясь среди верных слуг, повидавших всякое от своей госпожи, ей приходилось выдерживать определённый политес и делать вид, что все совершается только в целях защиты понтифика и с его добровольного согласия. На полпути к папским покоям Мароция вдруг вспомнила об одной очень важной вещи и приказала одному из сопровождающих слуг принести ей эту вещь из своей спальни.

Вошедшие застали папу спящим. С момента своего ареста Иоанн не смыкал глаз, беспрестанно обращаясь к Господу за помощью, оплакивая своего брата и с тревогой прислушиваясь к каждому доносившемуся к нему из пределов его темницы звуку. Но время шло, силы Иоанна оказались на исходе, и незадолго до прихода своих мучителей папа забылся нервным и рассыпающимся на фрагменты сном. Сон сморил его сидящим за столом, и папа спал, уронив голову на старые деревянные доски стола, будто пьянчужка в кабаке, перебравший накануне вина. Слуги и сам Гвидо остались в дверях, Мароция же, ничуть не стесняясь, подошла к столу и с минуту разглядывала спящего. И вновь, как сегодня ночью на Латеранской площади, она с удивлением обнаружила в себе странное отсутствие былой ненависти к своему самому лютому врагу и с презрительным состраданием разглядывала изъеденное болезнью лицо любовника своей матери. Сама от себя не ожидая такого, она провела рукой по его голове, и папа, мгновенно очнувшись, схватил её за руку. Он взглянул на неё и, будучи, по всей видимости, ещё в плену у своего сна, на несколько сладостных секунд вернувших к жизни его Теодору, он прижал её руку к своим губам. Безжалостное сознание прогнало остатки сна прочь, и Иоанн с ужасом оттолкнул от себя эту руку и спешно осенил себя спасительным крестом. Следующее мгновение стало ещё более страшным для понтифика: он увидел в другой руке Мароции подушку, моментально воскресившую в его сознании события пятнадцатилетней давности. Лицо папы побелело, а губы начали шептать молитву.

— Вижу, память у вас с годами не ослабла, — насмешливо сказала Мароция, тогда как её сопровождающие склонились в поклоне перед ожившим понтификом.

— Надеюсь, мне будет позволено последнее причастие? — спросил Иоанн, и все поразились тому мужественному спокойствию, с которым были произнесены эти слова.

— О чём вы, Ваше Святейшество? — Мароция выбрала для общения обычный для себя насмешливый тон. — Вы в кругу друзей, и друзья эти приглашают вас на прогулку.

— Что вы задумали, Мароция?

— Вместе с вами полюбоваться красотами Рима с высоты башни Ангела. Для этого сегодня просто восхитительный день. И не забудьте вашу тиару, чтобы все обитатели моего замка на пути вашем оказывали должное вам почтение.

Взглянув на Гвидо, лицо которого не выражало ровным счётом никаких эмоций, и на секунду поколебавшись, Иоанн проследовал из своих покоев вон. Мароция взяла было понтифика под руку, чтобы помочь ему подниматься по крутым ступеням башни, но Иоанн отстранился от неё и предпочёл помощь одного из слуг Гвидо.

Очень давно папа не бывал на верхней террасе башни, и вид открывшегося ему жизнерадостного Рима одновременно восхитил и опечалил. Город простирался под его ногами, но теперь казался каким-то далёким и недоступным, а невнятный шум его улиц говорил, что Рим продолжает жить собственной жизнью, нимало не обеспокоясь судьбой своего епископа, ничуть не опечалясь от такой потери. Мароция же всё спешила к стене башни, слуга тянул Иоанна за собой, и в какой-то миг сознание папы осенила страшная догадка. Он вновь начал читать молитву.

— Полно, Ваше Святейшество, откуда такие страхи? Неужели вы думаете, что мы столкнём вас со стены на глазах у всего Рима?

Логика в этих словах, безусловно, присутствовала, и папа разрешил слуге подвести себя к парапету стены. В то же мгновение послышались многочисленные приветственные крики горожан и паломников, собравшихся подле башни и ведущего к ней мосту Элия. Всех их сегодня растревожили слухи о попытке покушения на римского епископа, и они жаждали увидеть его целым и невредимым под охраной своей благословенной спасительницы.

— Так вот для чего я вам понадобился. Хитро, я всегда знал, что вы хитрая бестия, — сказал папа и уже хотел было спуститься прочь.

— Ваше Святейшество, народ Рима ждёт вашего благословения. Наши отношения никуда не денутся, но при чём здесь ваша паства, жаждущая благодати от вас? Неужели все эти люди, пришедшие сюда справиться о вашей судьбе, не заслужили подобного?

Иоанн, скрепя сердце, вынужден был согласиться с доводами сенатриссы. Папа трижды осенил толпу крестным знамением и трижды поклонился своей участливой пастве. Новые крики граждан слились в один неразличимый по содержанию, но явственный в своей радости гул. Взгляд папы скользил по толпе, по лавкам торговцев-иудеев на мосту Элия, по пролётам самого моста, на котором семь веков спустя будет казнена красавица Беатриче⁸, дальний потомок его рода, убившая отца в отместку за собственное изнасилование им. Ещё одна невероятная закольцовка фамильной судьбы, которыми так славен Рим!

— А что, если я сейчас сделаю шаг вперёд? — как бы размышляя сам с собой, вслух произнёс вдруг папа.

— Тогда вы станете первым папой-самоубийцей, что не принесёт ничего хорошего ни лично вам, ни авторитету Святой Церкви, о котором вы так страстно печётесь. Но спасибо за предупреждение, на всякий случай отойду-ка я от вас подальше, во избежание нелепых подозрений. Захочется прыгать — прыгайте, я буду вам только благодарна за счастливое разрешение всех проблем.

Если бы не повреждённые связки и астма, папа наверняка попробовал бы крикнуть толпе о том, что находится в неволе. Пусть он, возможно, в тот же миг лишился бы жизни, но участь его убийц стала бы также незавидной. Однако башня была высока и далека от толпы, и даже здоровому человеку навряд ли бы удалось докричаться, тем более что собравшаяся толпа была занята собой и оживлённо комментировала «спасение» своего понтифика. Папа ещё раз благословил плебс крестным знамением и спустился на площадку. Мароция приказала слугам вести Иоанна в его покои.

— Всё ловко придумано, Мароция, но завтра я не доставлю вам подобного удовольствия.

— Напрасно. Свежий воздух для вашего здоровья сейчас просто необходим. Мне же несложно будет найти жонглёра или просто слугу, который в ваших одеждах завтра со стен башни благословит от себя народ Рима. На таком расстоянии никто не заметит подмену.

— А что дальше, Мароция? — спросил папа.

— Вы всё время куда-то торопитесь, Ваше Святейшество. Это невежливо по отношению ко мне, хозяйке Замка Ангела. Я рассчитываю, что вы задержитесь и погостите у меня.

— Как долго? — Папа остановил свой шаг, и глаза его встретились с глазами сенатриссы. Та ответила змеиным шелестом:

— Как только Я захочу.

Эпизод 7. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(28 мая 928 года от Рождества Христова)

Иоанн сдержал слово и в следующие четыре дня отказывался выходить на прогулку. Мароция также сдержала слово, и четыре дня легковерную толпу, мало-помалу рассеивающуюся возле башни, благословлял слабо заботящийся о спасении своей души безвестный слуга, находивший затею своей хозяйки весьма забавной. Агенты кардинала Льва и магистра Михаила работали добросовестно, так что и сам Рим, и Город Льва сохраняли спокойствие относительно судьбы папы Иоанна ДесятогоХ. Останки брата папы Петра в эти дни были торжественно увезены из Рима сполетскими баронами. Так распорядилась сама Мароция, объясняя это тем, что герцог должен быть непременно похоронен в усыпальнице правителей Сполето, возле базилики Сан-Сальваторе. Рим вновь умилился справедливостью и благочестием сенатриссы Маруччи, забывшей о своих распрях с Петром, и не задавал в связи с этим лишних вопросов об отказе папы от прощания с останками своего горячо любимого брата.

Сам Иоанн все эти дни не выходил из отведённых ему покоев, размышляя о своей дальнейшей судьбе и не находя в найденных вариантах ничего для себя мало-мальски позитивного. Исходя из этого понтифик даже не стал отказываться от еды, понимая, что если не яд, то голод его, обессиленного, быстро добьёт, а его тюремщикам только поможет достичь задуманного без совершения нового греха. Кормили его едой достойной, но весьма скудной, а сама Мароция и граф Гвидо два дня не показывались ему на глаза. Вечером третьего дня, к удивлению понтифика и даже к его досаде, так как он уже готовился ко сну, в его покои осторожно вошли несколько слуг и, проявляя крайнюю почтительность к особе Иоанна, начали заставлять стол в его покоях яствами и вином. Они управились достаточно быстро, после чего в покои папы вошли Мароция и Гвидо и тщательно затворили за собой дверь.

Их появление папа встретил так же, как любой приговорённый к смерти заключённый встречает в своей камере палачей. Сердце Иоанна бешено забилось, и приступ астмы не заставил себя долго ждать. Но Гвидо был без оружия, слуги отсутствовали, и впору было успокоиться. Иоанн вернул себе самообладание и даже с едкой ухмылкой указал на подушку, которую Мароция вновь принесла с собой.

— Вы теперь каждый день будете приносить её мне?

— Да, она мне очень дорога, так как вызывает воспоминания о моей юности.

— Я бы даже сказал «о вашей бурной юности».

— Оставим дела минувшие в покое до нужного момента. Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами вечернюю трапезу?

Папа оставил её вопрос без ответа. В размышлениях о своей судьбе и действиях своих палачей он в эти дни пришёл в итоге к тем же выводам, что и некогда Мароция. Для осуществления задуманного Гвидо мог прийти и без оружия, и папа взглядом полным тяжёлого подозрения смотрел, как граф, добровольно взяв на себя обязанности пинкерния⁹, разливает сейчас красное вино по трём серебряным кубкам с изображением единорогов. Гвидо заметил его взгляд и рассмеялся.

— Полно, Ваше Святейшество, вино взято из одной бутылки, и вы вольны выбрать любой кубок из предложенных.

— Вы либо недооцениваете свою супругу, граф, либо лукавите вместе с ней. Месяц назад я уже пил подобное вино.

— О чём вы, Ваше Святейшество? — спросил Гвидо.

Атака — лучшая защита, и Мароция поспешила встрять в разговор.

— Его Святейшество пребывает в уверенности, что я отравила свою мать и его самого с помощью моей сестры Теодоры, которая вместе с ними пила вино за несколько часов до этого.

— Но ведь это вздор!

— Ещё бы не вздор. Сестра пила вино вместе с ними и осталась жива и здорова. Да и сам Его Святейшество отчего-то уцелел.

— Уцелел, потому что ты дала мне противоядие! — Папа не мог кричать, и только хрип начал вырываться у него из горла.

— Дала противоядие вам, но не дала своей матери? Ты веришь в это, Гвидо?

— Всё это нелогично, — ответил Гвидо. Папа внимательно взглянул на него, с минуту о чём-то подумал и кивнул головой.

— Я выпью ваше вино, мессер Гвидо.

Папа и его «гости» осушили кубки. Гвидо наполнил их вновь. Мароция неотрывно глядела на Иоанна, а сам папа предпочитал рассматривать Гвидо, чем вверг последнего в немалое смущение. После второго кубка хмель предательски ослабил сознание понтифика, дало себя знать пережитое, а также скудная еда последних дней. На щеках папы заиграл яркий румянец, глаза заблестели отчаянно и неосторожно.

— Моя непростительная ошибка, мессер Гвидо, заключается в том, что всё это время я почему-то упускал вас из поля зрения. В своём противостоянии с вашей супругой я совершенно непостижимым образом забывал про ваше существование. А ведь между тем всё, что я слышал о вас, исключительно хорошо вас характеризовало. Справедливый правитель, ревностный христианин, щедрый меценат Церкви, такой же щедрый, как и ваш батюшка, покойный граф Адальберт. Как могло случиться, что вы сейчас стали тюремщиком преемника Князя Апостолов и совершаете преступление, возможно, тягчайшее из существующих в мире?

Мароция с тревогой взглянула мужа.

— Интересам вашего феода ни сейчас, ни ранее с моей стороны ничто не угрожало. Да, император Беренгарий заточил вашу мать, графиню Берту, в тюрьму…

— С вашей подачи, — вставила Мароция.

— И с вашей, моя милая. Но тем не менее вы остались графом Тосканским, а сейчас вам за ваши права ровным счётом нечего опасаться. Отчего же вы обнажили свой меч против короля, своего сводного брата, и викария Иисуса Христа?

— Я защищаю права и честь своей супруги, — ответил не слишком уверенно Гвидо.

Папа театрально округлил глаза.

— «Права и честь»? Права и честь, Кирие Элейсон!

— Права и честь, — повторил Гвидо. Если бы пламя свечей было ярче, он бы обязательно заметил, как напряглась и насупилась его жена.

— Ну что же, — протянул папа и с этими словами осушил третий кубок, — начну по очереди. С прав. Под попранными правами вы, конечно, подразумеваете лишение прав Мароции и её сына на герцогство Сполето?

— Именно так, — ответил Гвидо.

— Говорю вам сейчас и в словах своих готов присягнуть на Святом Распятии, что ваша супруга и её сын не имеют никаких прав на титул герцога и герцогини великого Сполето!

Лицо Мароции приняло страшное выражение. Папа успешно будил у неё прежние чувства к себе.

— Начну с того, что ваша супруга, будучи пятнадцати лет от роду, вошла в непозволительную связь с… папой Сергием…

— Что? — воскликнул Гвидо.

— Да-да, тем самым Сергием, судившим в своё время Формоза. Сей папа был очень падок до юных дев. Его понтификат стал серьёзным ударом по авторитету Святой Церкви.

— И об этом судите вы? — крикнула Мароция.

— Не горячитесь, моя милая. До себя самого я ещё доберусь. Так вот, ваша жена понесла от старого папы, и чтобы скрыть свой позор, она, вместе со своей матерью, да смилостивятся над ней Небеса, обманом заставила взять себя в жёны герцога Альбериха. Тот уже несколько лет был проклят герцогиней Агельтрудой, и проклятие той заключалось в лишении герцога его мужской силы. Однако честолюбие все ещё оставалось при нём, и ваша жена предложила ему, в обмен на замужество, кратчайший путь к сердцу и разуму старого папы, который бы, конечно, не отказал своему сыну и его милым родителям в их претензиях на короны самого разного пошиба. И быть может, всё у сполетской семейки получилось бы, если бы Сергий не умер спустя всего три месяца после рождения сына. Альбериха, по большому счёту, конечно, никто не обманывал, но так уж в итоге получилось, так распорядилось Провидение, что он впустил в свой дом чужую жену с ребёнком. Взбалмошный и вечно пребывавший под винными парами герцог вообразил, что вся эта эпопея была затеяна с одной лишь целью — отобрать у него Сполето. Альберих, желая отомстить обманщице, подверг её побоям и отдал на потеху своим друзьям, которые забавлялись с ней, как с уличной девкой. Так на свет появился Альберих-младший, и ваша жена, может быть, и окончила бы бесславно свои дни в Сполето, раздвигая ноги перед каждым собутыльником своего мужа, если бы не явился прекрасный, мужественный и наивный спаситель в вашем лице. Ручаюсь, что вам она была представлена несчастной жертвой сполетского чудовища.

Мароция, не говоря ни слова, уже сама налила всем вино в кубки. Все, не сговариваясь и не произнося заздравных тостов, с желчными минами опустошили сосуды.

— Теперь вы понимаете, что права вашей супруги на Сполето абсолютно безосновательны, что висконт Альберих не является сыном герцога, а ваша супруга не была его женой из-за неспособности Альбериха исполнять свой супружеский долг.

— Отчего же вы, Ваше Святейшество, умалчиваете о письме герцога, в котором он признает своим наследником моего Альбериха? — Мароция сверлила папу взглядом полным яростной ненависти.

— Это было письмо, вырванное у герцога шантажом.

Мароция зло и пьяно рассмеялась.

— Во всяком случае, это письмо ведь не делает юного Альбериха действительным сыном от семени герцога? В письме же герцог называет своим наследником сына, которого у него никогда не было, — прервал её смех папа. Придвинувшись к Гвидо, он продолжил:

— Ну а что касается так называемой чести вашей супруги, то я, конечно, далёк от мысли, что вы столь наивны, глухи и слепы, чтобы оставаться в данном вопросе в неведении. Не думаю, что вы не в курсе того, чем занимается ваша жена, когда вы отсутствуете в Риме. Пиры в её доме подчас напоминают оргии римских язычников. Не думаю также, что вы считаете плодами Духа Святого ещё двух, помимо Иоанна и Альбериха, детей, которых она прячет в одном из римских монастырей.

— Я всё про это знаю, — нарочито чётко и с металлом в голосе произнёс Гвидо. Папа отстранился от графа и с сожалением взглянул на него.

— Да-да, мне жаль вас, мессер Гвидо. Вы искренне любите её и принимаете её такой, какая она есть. Мне известно подобное, я сам согрешил так же, и я прекрасно понимаю вас. Но! — Папа вновь перешёл в атаку. — Вы несчастный человек, ибо любите существо, не способное ответить вам тем же. В отличие от вас, она никого никогда не любила, никогда и никого не полюбит, ей не дано это в наказание за грехи её. Именно поэтому у вас, мессер Гвидо, никогда не будет от неё детей.

— Замолчи! — Мароция зашипела на него разъярённой кошкой. Папа наступил на больную мозоль её мужа.

— Именно потому, что она не способна испытать настоящую любовь, именно поэтому она с такой яростью восприняла искреннее чувство своей матери ко мне. Её мать, да смилостивится над ней Небо, любила меня всей душой, всем сердцем и ради любви готова была на всё. Как и я для неё. Нам были безразличны все осуждающие слова, все препятствия и стены в этом мире, все приличия и обычаи, и ничто — ни митра, ни тиара — не помешало мне любить её так, как только может любить смертный. Осуждайте меня сколько сможете, благородный граф, но ответьте мне или хотя бы самому себе честно на один только вопрос: многим ли ваша жена пожертвовала для вас, мессер Гвидо?

Не дождавшись ответа, папа продолжил.

— Ваше молчание лучше всякого ответа, мессер граф Тосканский. Вы, ослеплённый своей любовью, однажды презрели мнение своей матери, но я вас в этом не виню. Отнюдь! Но ваша любовь есть большое несчастье для вашей души, ибо вы влюблены в холодную и расчётливую блудницу, которая никогда не ответит вам взаимностью, ибо душа её давно продана дьяволу, а дьявол не знает любви, его оружие только похоть и золото.

— Но тогда, святой отец, может, вы будете красноречивы и откровенны до конца и расскажете моему мужу, кто более прочих постарался сделать меня такой? — Мароция шипела и надвигалась на Иоанна с перекошенным от ненависти лицом. — Расскажите, что именно вы и ваш брат спровоцировали Альбериха на расправу надо мной с тем, чтобы я, оказавшись в руках своего первого мужа и его дружков, не помешала бы вам в Риме убрать со Святого престола папу Анастасия и самому стать епископом Рима?

Для Гвидо этот вечер обещал всё новые и новые открытия. Перед его глазами наружу выворачивалось всё грязное белье Рима последних двадцати лет. Он, сам на своём веку насмотревшись всякого, теперь с трудом переваривал услышанное и чувствовал, как из-под ног уходит такая, казалось бы, твёрдая земля его прежних мировоззрений.

— Расскажите же моему мужу о том, как вы в день моей свадьбы с Альберихом прочли мне длинные монологи о нравственности, сидя возле ложа, на котором ваш брат в этот момент насиловал меня!

— Что я слышу! — Настал черёд Гвидо своим возгласом сотрясти стены покоев.

— Да, мой сострадательный и набожный супруг, епископ Рима подобным образом наказывал меня за то, что я хотела помешать его шашням с моей матерью, ой, простите, их зарождающейся великой любви! О, какая это была дивная и красноречивая проповедь, какими крепкими и неопровержимыми были его слова, сколь яростно его брат вбивал в меня их смысл! Вот эта самая подушка, которую я держу сейчас в своих руках, осталась мне на память от той, такой преисполненной благоговейной святостью, проповеди! С годами святой старец не утратил таланта в любой ситуации взывать к слову Божьему и использовать его для оправдания своих самых кощунственных и лицемерных дел. Я вижу, Гвидо, что даже на вас произвели впечатление его лживые и лицемерные слова. «Мессер Гвидо, мне жаль вас», — умильно глядя вам в глаза, твердит тот, кто накануне проклял вас и пообещал вам скорую смерть!

— Верно! — Гвидо, порядком одурманенный хмелем, энергично встряхнул головой.

— Да, я не ангел, да, я блудница, но я никогда и не скрывала это и уж тем более не прикрывалась Святым Писанием и сутаной священника. Дьявол тоже знает Писание, но, будучи лжив, лживо его толкует, используя для погибели, а не для спасения¹⁰. Господь будет судить меня, и будет страшен суд Его, но я боюсь даже предположить, каким будет Высшее наказание для тех, кто в храме Божьем творил прелюбодейство, не снимая тиары, и величал себя при этом Его Святейшеством! И это ты называешь любовью? — Мароция вплотную приблизилась к Иоанну.

— Пошла прочь, грязная шлюха! — с этими словами папа Иоанн наотмашь ударил Мароцию по лицу и вскочил на ноги.

Вино сыграло с папой злую шутку. Сладкий яд, затопив мягкой пеной сознание священника, на какой-то момент подсказал папе, как ему показалось, путь к спасению. Бессовестные слуги Бахуса вдруг шепнули Иоанну, что кроме Мароции и Гвидо в покоях папы никого нет, что стоит только справиться с безоружным Гвидо, как пленение его закончится, что маленькая и хрупкая Мароция не окажет ему серьёзного сопротивления, а слуги за пределами покоев упадут на колени перед главой Церкви, как только он откроет дверь своей темницы и, грозно сверкнув очами, прикажет им повиноваться. Быть может, план и в самом деле имел бы определённые шансы на воплощение, если бы не подорванные болезнью силы этого некогда крепкого физически и духом человека.

Иоанн просчитался. Он понял это в тот же самый момент, когда, ударив Мароцию, вскочил из-за стола. Вино обмануло его, на какой-то миг внушив, что к нему вернулись былые силы. Пусть Мароция и отлетела в угол комнаты, гулко ударившись головой о её каменные стены, но граф Гвидо, стряхнув с себя хмельной плен, был проворен и мощным ударом в челюсть поверг понтифика наземь. В следующее мгновение папа почувствовал, как колено Гвидо безжалостно смяло ему горло, а на лицо его Мароция бросила ту самую злосчастную подушку. Иоанн сопротивлялся отчаянно, пытаясь сбросить с себя Гвидо, и Мароции даже пришлось наступить ему всем своим весом на одну руку, чтобы помочь мужу. Свободной рукой папа обречённо пытался отодвинуть от своего лица эту ужасную подушку с её назойливой, царапающей глаза, ненавистной золотой бахромой. В какой-то миг бахрома исчезла, вместо неё перед глазами расплылась кровавая пелена, в пене которой Иоанн вдруг увидел печально-спокойный образ Теодоры и успокоился вслед за ней сам.

Шумно дыша, двое убийц поднялись на ноги.

— Господи! — воскликнул Гвидо, с ужасом глядя на свои пальцы, по-прежнему сведённые судорогой в этой короткой и ужасной схватке. — Господи, что мы наделали!

— Тише, умоляю!

— Господи! — не слыша её, повторял Гвидо, — я убил папу римского… я убил епископа… я убил…

— Возьми себя в руки! Всё свершилось!

— Господи! Я погубил себя, погубил свою душу! Навеки! Убил… УБИЛ… убил наместника святого Петра… Господи!

— Выпей вина, приди же наконец в себя!

Гвидо поднял на Мароцию тяжёлый взгляд. Та была бледна, чёрные волосы её были всклокочены, глаза горели, и она никак не могла унять крупную дрожь, так что была отчётливо слышна страшная дробь её зубов.

— А ведь это ты! Это ты заставила меня сделать это! Ты заставила убить его! Потому что он… Ведь он говорил правду, что он сказал такого, что было неправдой?

— Он сказал правду про меня, но выгородил и солгал про себя.

— Он сказал правду! Даже ты подтверждаешь это! Господи, что мы наделали! Что теперь будет?

— Прежде всего ты отнесёшь Иоанна в постель, разденешь и накроешь его простыней. Затем мы уйдём. Хвала Небесам, камни башни не пропускают даже звук бюзин, так что никто ничего не мог услышать, да к тому же мы выпроводили всю челядь во двор. Пусть завтра слуги первыми обнаружат, что папа умер. Папа недавно перенёс болезнь, и приступы астмы у него продолжались до сего дня, ни для кого эта смерть не явится внезапной. Лекари будут подкуплены мной, а затем я их отправлю следом за Иоанном, всё равно от них не большой прок. Я приглашу кардиналов Льва и Стефана, первому надлежит сразу взять инициативу в свои руки, а благочестие и связанная с ней дремучая и дикая нетерпимость Стефана к медицине вообще и омовениям в частности завтра будут очень кстати, никто не посмеет смывать мир с тела папы, и, стало быть, никто из посторонних не увидит следы на его шее. Ну а дальше появится кардинал-епископ Остии, и всё пойдёт по порядку, установленному Церковью в подобных случаях. Мы у цели, друг мой.

— ТЫ у цели, — глухим голосом ответил Гвидо, пряча от неё глаза и дивясь тому, насколько хладнокровно и точно его жена выстроила план дальнейших действий. Так говорить мог только человек, который всё продумал заранее, а значит, полагал граф, он только что стал послушным орудием убийства.

Мароция подошла к нему и хотела взять его за руки, но он отшатнулся от неё, как от прокажённой.

— Завтра я уезжаю в Тоскану, — заявил он.

Мароция несколько мгновений ошарашенно смотрела на него.

— Ах, вот так, мой милый? Согрешив, бежим в кусты? А что дальше?

— Я более не притронусь к тебе.

Мароция резким порывом подошла к нему и отвесила пощёчину.

— Трус! Ещё утром в моей постели ты шептал мне сладкие слова, а сейчас воротишь нос? Слизняк! Какой тогда был смысл во всём этом? Или ты думал, что Тоссиньяно добровольно уступит нам Рим и ещё растечётся в нижайшем поклоне? И будет послушно исполнять наши с тобой капризы? Всё уже сделано, и верх глупости теперь остановиться на полпути.

— Он был прав. И мать моя была права относительно тебя. — Гвидо по-прежнему избегал встречаться с Мароцией взглядом.

— Берта разделалась бы с Тоссиньяно в первый же миг, как только он оказался бы в её руках.

— Не упоминай имени моей матери, ты недостойна её, — Гвидо вяло сопротивлялся и шаг за шагом приближался к двери.

— Ого! Тебе напомнить, что она в своё время фактически отправила на тот свет твоего отца и своего мужа, лишь бы стать женой Беренгария?

— Я более не притронусь к тебе, — повторил Гвидо. С немалым трудом он, ломая ногти, открыл засов и вышел вон. Мароция смотрела ему вслед, чувствуя, как всё внутри неё, весь её прежний мир рассыпается на мельчайшие части, и теперь всё надо будет начинать сначала. Она до последнего надеялась, что её муж совладает с собой и останется подле неё. Но этого не произошло.

Ей пришлось в одиночку возиться с Иоанном. Едва превозмогая в себе желание закричать от ужаса и трусливо броситься прочь, она перетащила труп папы в постель, с брезгливой миной сняла одежды и накинула на понтифика спальную простыню.

— Даже после смерти ты умудряешься мне вредить, — ворчливо прошипела Мароция, покидая папские покои. — Можешь радоваться, благодаря твоим стараниям я вновь осталась одна.

Эпизод 8. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь—июль 928 года от Рождества Христова)

Итак, свершилось, и Рим, гордый Рим, великий, седой Рим, спустя четыреста лет после готской воительницы Амалазунты вновь пал к ногам женщины! 10 июня 928 года Мароция Теофилакт, в окружении своих сыновей, высшего духовенства и знати Вечного города, с едва заметной ироничной улыбкой, прятавшейся в уголках её очаровательных губ, взирала на коронацию папской тиарой своего друга и любовника Льва Сангвина, кардинала церкви Святой Сусанны. И среди всей пёстрой, разномастной толпы, среди сильных мира сего, облачённых ли в рясу, препоясанных ли мечом, не нашлось ни единого дерзкого, способного оспорить выбор, навязанный целому городу, — нет, целому народу, да что там, целому миру! — этой гордой, преступной, такой хрупкой и такой сильной женщины.

Когда ты сделал верный шаг, после которого к твоим ногам с завидным постоянством падают всё более драгоценные плоды, поневоле начинаешь верить в справедливое устроение подлунного мира. Примерно по такому живописному руслу, полному молока и мёда, текли в этот день мысли новоиспечённого главы христианского мира, вспоминавшего свою нехитрую доселе биографию. Родившись в семье вполне заурядных горожан Рима, будущий папа самостоятельно сделал свой выбор в пользу служения церкви, прельщённый смиренным бытом святым отцов и их сладкоголосым пением, заставлявшим богобоязненных мирян шире открывать свои кошельки. Впрочем, особой альтернативы его жизненному выбору и не представлялось, поскольку для военной карьеры он был неблагороден, для ремесленного и купеческого дела слишком ленив и брезглив, а работа в римских канцеляриях, где он пошёл бы по стопам своего отца, представлялась слишком скучной и неперспективной. Долгое время ступени церковной карьеры также оставались для него слишком крутыми, но всё изменилось в тот самый миг, когда в церкви Святой Сусанны, что на Квиринале, пожелала исповедоваться за свои очередные грешки прекрасная дочка консула Теофилакта. В отличие от своей матери, предпочитавшей мужественных и нахрапистых самцов, Мароция находила особое удовольствие в соблазнении и пробуждении скрытых бесов у мужчин более тонкой душевной организации и особенно ограниченных в своих действиях и страстях самостоятельно или сообразно занимаемому сану. Миловидная внешность субдиакона, его волосы цвета лёгкого пива, его мгновенно вспыхивающие румянцем щёки при каждом оказанном ему знаке внимания раззадорили бессовестную консульскую дочь, и вскоре молодой клирик совершил непоправимое, после чего начал смиренно готовиться к неминуемому гневу свыше. Однако время шло, Господь, очевидно, медлил, и вскоре Лев с умиротворением в душе начал склоняться к мнению, что Отец Небесный, быть может, с определённым снисхождением относится к подобного рода проступкам. Спустя некоторое время подобная версия получила неоднократные подтверждения, а когда сам глава церкви рукоположил его в сан диакона, страхи Льва развеялись окончательно. Сегодня же он получил последнее и решительное доказательство благосклонного расположения к себе высших сил, ведь в противном случае последние ни в коем разе не допустили бы недостойного человека примерить на себя тиару наместника святого Петра.

Лев на протяжении всей коронации умильно ловил благодарными глазами взгляд своей благодетельницы, но та, будучи преисполнена торжественных забот, большую часть времени рыскала взором по толпе, изучая настроения горожан и прибывших многочисленных гостей. Лишь однажды их взгляды пересеклись на продолжительное время, в тот самый момент, когда Лев проходил унизительную процедуру своей мужской идентификации на Sella Stercoraria. «Я могла бы при желании успокоить Отцов Церкви и развеять все их сомнения, засвидетельствовав лично, что у тебя с этим всё в порядке», — яснее ясного говорил её насмешливый взгляд, и Лев улыбнулся ей в ответ, чем вызвал симпатии толпы, удивлённой такой невозмутимостью своего понтифика во время столь деликатного процесса. Тысячи людей услаждали свой взор, глядя попеременно то на миловидного, несмотря на свои тридцать с лишним лет, нового епископа, то на красавицу сенатриссу, сидящую в окружении своих сыновей, таким образом впервые выдвинутых матерью на первый план. По правую руку от Мароции находился её старший сын Иоанн, добродушный пухлый увалень, стоявший на пороге совершеннолетия, но неделю тому назад уже произведённый, по случаю великого праздника, в остиарии прихода церкви Святой Марии в Трастевере. По окончании папской коронации юного Иоанна ждал новый сюрприз, когда новый папа вручил ему манипул¹¹ субдиакона. Таким образом, Лев начал свой понтификат с небольшого нарушения церковных законов, ограничивавших двадцатью годами минимальный возраст лица, получающего сан субдиакона. Впрочем, на фоне недавнего рукоположения в епископы пятилетнего сына графа Вермандуа всё это выглядело довольно-таки невинно.

Слева от Мароции на коронацию папы молчаливо взирал её второй сын, Альберих, которому не обязательно было дожидаться совершеннолетия, чтобы начать пожинать плоды от блистательного воцарения его матери в Риме. Несмотря на юный возраст Альбериха, Мароция назначила сына главой своей стражи, отдав под его начало полсотни отборных римских воинов. Очередная ухмылка фатума¹² — иногда своё падение мы начинаем в тот самый миг, когда чувствуем себя в зените славы.

Римские сенаторы толпились позади Мароции, и таковой мизансценой всему Риму был дан знак, недвусмысленно указывающий на их настоящее влияние и силу. Злые языки, несомненно, подхватили бы идею об узурпации власти Мароцией, если бы она, исключительно в силу своей скромности и уважения к Риму, не разместила бы ещё далее от себя собственного мужа, графа Гвидо Тосканского, и родную сестру Теодору. Граф Тосканский не исполнил своей угрозы и не уехал из Рима, в течение всей торжественной церемонии он был молчалив и бледен, но лишь немногие наблюдательные глаза могли заподозрить в настроении графа что-то неладное.

Однако такие глаза всё же были, и в числе прочих к таковым, несомненно, относились глаза епископа Мантуи и Тренто. Отец Манассия, настоятель двух епархий и обладатель трёх подбородков, прибыл в Рим только накануне, представляя в своём лице особу короля Гуго, а заодно его крайне проницательного соглядатая. Новый папа согласился его принять только после коронации, в чём умнейший царедворец немедленно усмотрел поднявшийся ветер перемен для своего хозяина. Стало быть, рассуждал Манассия, отныне королю надо привыкать к новой для себя расстановке сил, а пока, невзирая на эту распродьявольскую — прости Господи! — жару, попробовать понять, сколь монолитны и дружны теперь оппоненты его высочества.

Папская коронация прошла в полном соответствии с процессиями своего времени и отличалась только отсутствием коронованных особ, которое было с лихвой компенсировано заметной многочисленностью собравшейся толпы. В отличие от прежних лет, на рубежах веков, когда папские и императорские коронации следовали чуть ли не ежегодно, интронизация Льва Шестого оказалась первой за последние четырнадцать лет, и римляне со своими соседями постарались непременно лицезреть сие действо своими собственными глазами. Надо сказать, они нисколечко не пожалели, ибо великолепная сенатрисса Мароция не поскупилась на различные угощения души и тела, и в течение всей следующей за коронацией недели Рим на какое-то время вспомнил свои знаменитые оргии имперских времён.

Затратами на расположение к себе римского плебса Мароция не ограничилась, и за счёт городской казны, но от имени понтифика роскошные дары полетели из Рима в разные уголки мира. Почти повсеместно фигура нового понтифика вызвала одобрение у тогдашних властителей. С большим удовлетворением и как явное свидетельство ослабления позиций короля Гуго встретили весть о новом папе в германских и франкских землях. Ещё больший восторг, и опять-таки исключительно в свете своего противостояния с Гуго, проявил при известиях из Рима маркграф Беренгарий Иврейский. Воспрянул духом даже бургундский король Рудольф и немедленно направил в Рим письмо и ответные дары Мароции, напоминая ей о былом союзе и намекая на союз в будущем. Радостно потирали руки и в Константинополе, узнав о возвращении к власти византийской партии в Риме, а наиболее отчаянные ромейские головы уже готовы были грезить о возрождении на папских землях Равеннского экзархата.

Там, где не было оснований искать добра от добра, всё решили щедрые пожертвования, пришедшие с римских холмов. Добродетельные монахи Клюнийского монастыря, годом ранее простившиеся со своим первым настоятелем, Святым Берноном, трогательно помолились за душу усопшего Иоанна Тоссиньяно, чтобы затем воздать хвалу Господу, явившему им нового владыку христианского мира, который в первые дни своего понтификата не забыл про их смиренные кельи. Отец Одон, ставший новым настоятелем монастыря, получил солидный во всех пониманиях папский кошель и приглашение в Рим от нового папы, где, по словам Льва Шестого, католическая церковь в его лице воздаст какие-то ну совершенно особые почести святым братьям нового монастыря.

Единственный, кому подарки Рима не улучшили настроение, стал, понятное дело, итальянский король Гуго. Он имел все основания жаловаться на превратности злодейки судьбы, тем более что в день, когда на пороге его королевского дворца в Павии объявился епископ Манассия с подробнейшим докладом о папской коронации, с другой стороны, по миланской дороге, прибыл запыхавшийся гонец из Прованса. Придворные короля стали свидетелями самой настоящей истерики, приключившейся с Гуго, когда гонец, едва справляясь с рвавшимся наружу дыханием, выпалил:

— Ваше высочество, император Людовик скончался!

Несчастный император Людовик Слепой умер 28 июня 928 года, после двадцати трех лет своего бесцветного, во всех смыслах этого слова, существования. Итальянские авантюры дорого обошлись этому человеку, который на протяжении долгих лет по возвращении из Италии был нелепой куклой в умелых руках своего вассала Гуго, чьими интересами последний всегда прикрывался и который держал его во Вьенне на положении почти что пленника. Долгое козыряние усердной службой на благо императору обошлось в итоге против самого Гуго, когда он, став королём Италии, в итоге был вынужден притормозить своё продвижение к императорской короне. И вот, пожалуйста, эта корона освободилась, но в Риме теперь не его компаньон Иоанн Десятый, а непонятный Лев Шестой, и теперь он, Гуго, от короны Карла Великого, пожалуй, находится даже дальше, чем всего месяц тому назад. Ну что ему стоило, как в своё время Арнульфу Каринтийскому, наплевать на все эти никчёмные условности и стать императором одновременно с относительно здравствующим предшественником!? Кто посмел бы этому всерьёз противостоять?

Так вслух, при своих придворных, Гуго укорял себя за излишнюю щепетильность и благородство, как будто не он сам, а кто-то другой пытался усидеть на двух стульях, бургундском и итальянском, как будто кто-то другой, а не он, этой весной пытался идти на Рим. Что-что, а на существование Людовика, на существующие законы и понятия о чести, бургундец наплевал бы легко и непринуждённо, если бы возле Перуджи его с мечом в руке не встретил сводный брат Ламберт, висконт Тосканский. Здесь-то и обозначилось главное отличие Гуго от воина Арнульфа, который только обрадовался бы перспективе одним махом решить для себя все основные проблемы в Италии. Но Гуго повернул обратно и теперь в бессильной ярости швырял о стены павийского замка золочёные кубки, костеря последними словами, на всех подвластных ему диалектах и внезапно скончавшегося папу Иоанна, и, напротив, затянувшего со своей смертью императора Людовика, и даже свою мать, наплодившую, по его мнению, излишнюю родню.

Ну а больше всего доставалось, конечно, ей, этой мелкой чернявой интриганке, которая теперь всерьёз, как свой собственный экипаж, запрягла Рим, а новый папа у неё теперь не более чем за главного кучера. Дождавшись, когда король израсходует в адрес сенатриссы весь арсенал имевшихся у него ругательств и проклятий, к Гуго вновь приблизился его племянник, благообразный, гладковыбритый епископ Манассия, и тоном заботливой матери, успокаивающей капризного ребёнка, произнёс:

— Есть и хорошие новости, ваше высочество. Нам можно и нужно воспользоваться ими.

Гуго немедленно прогнал прочь от себя всю челядь, оставив только родного брата Бозона, который после коронации Гуго взял себе в управление графство Арльское, а также сыновей своей сестры Теутберги — уже упомянутого Манассию и висконта Теобальда.

Граф Бозон был на год младше своего брата и, если исключить из рассмотрения его короткий нос и серо-голубые глаза, в значительной мере походил на Гуго как внешне (высокий рост, непропорционально удлинённые конечности, вытянутое лицо, чёрные волосы), так и характером. В ту же породу пошёл и второй сын Теутберги, двадцатилетний висконт Теобальд, а в интеллектуальном плане всё потомство графини Берты от её первого брака, вообще говоря, отличалось недюжинным умом, невероятной хитростью и опасным для их окружения коварством. Каждый был себе на уме, но, обладая также звериным чутьём, они до поры до времени гнездились вокруг удачливого Гуго и были дружны и искренни только во вражде к детям от второго брака своей матери (бабки).

Епископ Манассия, будучи талантливым декламатором, начал свой монолог издалека, с описания встречи с новым папой, которая произошла в присутствии римской сенатриссы. По образным словам королевского племянника действительно выходило, что путь к императорской короне для Гуго лежит теперь не через Ватикан, а через Замок Святого Ангела. Папа направил королю письмо, которое Гуго прочёл ещё до известия о смерти императора и которое не содержало в себе ровным счётом ничего конкретного. Зато сенатрисса велела Манассии передать своему хозяину на словах следующее:

— Верни мне то, что забрал, и припади к моей руке, тогда получишь всё, что пожелаешь.

Манассия завершил фразу быстро и с испуганной интонацией, предвидя новые яростные филиппики от короля. Однако Гуго, к удивлению, только сокрушённо покачал головой, видимо услышав именно то, что ожидал. Обрадованный епископ перешёл к изложению своих наблюдений и слухов, почерпнутых им на улицах и в домах Рима.

— Многочисленные языки, мой господин, свидетельствуют о ссоре сенатриссы с вашим братом. Мессер Гвидо на коронации Его Святейшества сидел поодаль от великой сенатриссы и выглядел мрачнее тучи. На следующий день он сам и его двор покинули Рим, и сенатрисса не провожала графа Гвидо. Тоскана в перечне феодов, упомянутых Его Святейшеством в своей дарственной грамоте, значилась во втором десятке, много ниже Сполетской и Иврейской марок. Наконец, вернувшись в Лукку, в свой родовой замок,, граф Гвидо немедленно отозвал своего брата Ламберта с его войском из Перуджи. Последнему утверждению я выступаю свидетелем лично, ибо по дороге сюда останавливался в Перудже и общался с местным епископом Ружжерио.

— Значит ли это, что мне открыта дорога на Рим? — спросил оживившийся Гуго.

— Не думаю, брат мой, — вступил в разговор Бозон. — Во-первых, будет защищаться сам Рим, и взять штурмом город нашими силами не представляется возможным. Во-вторых, наша тосканская родня может сколь угодно ссориться и мириться с Римом, но в отношении нас всегда будет занимать противную сторону.

— И всё же именно сейчас предоставляется возможность испортить нашей милой сенатриссе ее игривое настроение, — продолжал Манассия. — Это даст вам дополнительные и сильные аргументы в дальнейшем, ваше высочество.

— Что вы предлагаете, мой дорогой племянник?

— Прежде всего, ваше высочество, продолжать нашу политику в Тоскане. А также прибрать к рукам то, о чём Рим сейчас на время позабыл.

Бургундская родня Гуго совещалась вместе с ним ещё добрых два дня, возбуждая любопытство слуг. На третий день королевский двор в Павии занялся военными приготовлениями, а ещё сутки спустя распахнулись южные ворота города, и по старому мосту через Тичино прогрохотал внушительный воинский отряд. А ещё через день триста конных рыцарей поднялись по крутому холму к замку в Сполето, и замок герцога послушно распахнул перед ними ворота, так как возглавлявший это воинство юный висконт Теобальд держал в руке королевский указ о назначении его, Теобальда, наместником здешнего феода.

Манассия был абсолютно прав в своих ожиданиях. Весть о захвате Сполето и появлении новоиспечённого наместника герцогства стала для Мароции тяжелейшим ударом. Её положение, казавшееся после папской коронации абсолютно выигрышным, в один миг оказалось абсолютно проигрышным. Гуго сделал ответный ход, и этот ход был чрезвычайно сильным. Ещё более Мароцию изумил тот факт, что тосканские графы дали возможность Теобальду беспрепятственно добраться до Сполето. Её муж, очевидно, в своей обиде зашёл слишком далеко, Мароция расценила это как самое настоящее предательство, и весь вечер того дня, когда ей пришло столь печальное известие, она провела в одиночестве в своей башне, заливая горе слезами и вином.

К чести, или, наоборот, к бесчестью её мужа, стоит отметить, что Гвидо получил известие о продвижении через своё графство бургундских рыцарей слишком поздно. Прибыв в Лукку, он сам впал в жуткую депрессию, и, как и Мароции, компанию в эти дни ему составляли только коварные слуги Вакха. Никогда прежде за Гвидо не замечалось подобного, а потому он болел тяжело и долго. Что касается его младшего брата Ламберта, то его преподобие отец Манассия не ради красного словца упомянул о политике Гуго в Тоскане. Ядовитые семена розни, обильно рассеиваемые из Павии, постепенно давали всходы, и висконт Ламберт, получив известие о походе бургундцев, совершенно не воспылал желанием обнажать свой меч ради интересов беспутной жены родного брата. Он только зорко проследил за перемещением чужих войск и с удовлетворением убедился, что владения Тосканы не являются их целью.

Долго оплакивать вновь ускользнувшее от неё Сполето для Мароции не представлялось возможным, также как не представлялось возможным ей покинуть сейчас только-только попавший под её каблук Рим и попытаться вернуть Сполето силой. Она лишь смогла максимально смягчить удар и решила при этом действовать подвластными ей отныне методами. Папа Лев немедленно утвердил в сане епископа Сполето верного ему священника Иоанна, и это стало первым шагом папы на пути его противодействия королю. Подобные шаги, по задумке Его Святейшества и Мароции, Святой престол должен был предпринимать и в дальнейшем, чтобы уменьшить власть короля и нивелировать последствия решений покойного папы Тоссиньяно, щедро раздарившего епископские митры бургундским священникам.

Но это в дальнейшем, а пока Мароция, оставшись в считаные дни без Сполетского герцогства формально и фактически, а без Тосканской марки только де-факто, вскоре убедилась, что даже в Риме она не может чувствовать себя полностью защищённой. В один из последних летних дней в её покои на самом верху башни Ангела бесцеремонно вломилась её сестра Теодора. Распространяя вокруг себя удушливый смрад перегара, младшая сестра заплетающимся языком потребовала исполнения от Мароции обещаний относительно Гуго, сопровождая всё это щекотливыми воспоминаниями о печальной судьбе их матери. Мароции, как никогда ранее, жгуче хотелось отхлестать свою сестру по щекам, но, с трудом преодолевая раздражение, она вынуждена была просить ту набраться терпения и подождать. Еле выпроводив Теодору за порог, Мароция с горечью подумала, что перед ней встаёт новая проблема, которую необходимо как-то решать.

И эта проблема, возникшая в её доме, была не единственной, ибо ещё ранее Мароция со смешанным чувством радости и тревоги обнаружила в себе, что предсмертное проклятие папы Иоанна Десятого не исполнилось. Сомнений не было — у них с Гвидо скоро будет ребёнок.

Эпизод 9. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова)

Король Гуго снова, в который уже раз, получил повод гордиться собой. Лихим кавалерийским проходом через лесистые холмы Умбрии его люди решили проблему южных границ королевства. Захватив Сполето и утвердив там власть молодого графа Теобальда, Гуго не только нанёс серьёзный урон своей давней обидчице, но и запер Мароцию в её любимом Риме. Вторым шагом короля в укреплении собственных позиций стало спешно сформированное посольство к своим тосканским братьям, которое возглавил граф Бозон, брат короля и его правая рука. Тем самым Гуго демонстрировал Гвидо и Ламберту Тосканским всю миролюбивость своих намерений, наделяя графа Бозона своеобразными, но весьма распространёнными для того времени обязанностями почётного заложника. В то же время хитроумный граф Бозон, помимо праздной жизни в Лукке с ежедневным участием в богатых трапезах тосканских графов, имел при себе дальновидный план действий, главным объектом которых становился Ламберт.

После всех этих энергичных мер королю надлежало обратить внимание на свои северные границы, но прежде всего спешно поднять максимальное число корон, упавших с бессильной головы Людовика Слепого, который был не только императором, но также сюзереном Нижнебургундского королевства и королём Прованса. В конце августа Гуго покинул Павию и, вместе со своим восьмилетним сыном Умберто, рожденным от давно пригретой им конкубины Вандельмоды, вместе с Сансоном, графом дворца, и под охраной двух сотен рыцарей отправился на свою родину. К себе в дружину Гуго взял и знакомого нам графа Эверарда, несмотря на ворчание графа Сансона, не приветствовавшего подле короля присутствия наёмников из германских земель, тем более когда-то служивших их беспокойному бургундскому соседу.

Путь короля, по обычаю тех лет, лежал в обход захваченного маврами Фраксинета, через Турин и Иврею, где Гуго безо всякого удовольствия пообщался с графом Беренгарием и лишний раз убедился в строптивости и тайных амбициях последнего. Гуго, будучи известным гордецом и честолюбцем, тем не менее умел, когда надо, проявлять известную дипломатичность, в то же время память его аккуратно фиксировала все случаи неучтивости, проявленной к его персоне, рассчитывая однажды выставить графу Ивреи немалый счёт с набежавшими процентами.

Родные земли приняли Гуго весьма холодно и настороженно, как ветреного любовника, решившего вернуться к давно отвергнутой пассии. Немалую роль в таком приёме сыграли коварные хлопоты соседнего короля Рудольфа, неудачливого конкурента Гуго в борьбе за лангобардскую корону. Прошло немало времени, прежде чем Рудольф оправился от позора, понесённого им в Италии. Восстановление своих позиций он начал с примирения со своей женой Бертой и её швабской родней, перед которой Рудольф прилюдно покаялся за гибель герцога Бурхарда. Король был прощён, его трону в Верхней Бургундии ничто не угрожало, а посему можно было с аппетитом посматривать и ронять слюни на соседские земли, где медленно угасал слепой Людовик. В последние месяцы жизни Людовика Рудольф уже осмелел настолько, что начал откровенно мутить воду среди провансальских баронов, упирая на отсутствие у Людовика законных наследников, ведь не считать же таковым, право слово, восемнадцатилетнего королевского бастарда Карла-Константина¹³? Но тут вернулся Гуго.

Первым делом итальянский монарх пустил скупую слезу на могиле своего незабвенного патрона, захороненного во вьеннском монастыре Святого Андрея, том самом, где, по легенде, окончил свои дни грешный Понтий Пилат. Стены монастыря он покидал, впившись длинными пальцами в хилые плечи Карла-Константина и жарко нашёптывая тому на ухо неоспоримые доказательства своего к нему участия. Затем, собрав собственных вассалов и вассалов Людовика, Гуго очень быстро разбил намечавшуюся «фронду», напомнив многим из баронов их обязательства и в особенности денежные долги перед ним. Для продолжающих сомневаться у Гуго была заготовлена тяжёлая артиллерия в лице почтенного Одона Клюнийского, за которым был отправлен внушительный кортеж с обозом, везущим дары смиренным братьям аббатства. Отец Одон был красноречив и искренен в своих речах, превознося перед народом Прованса все невероятные достоинства единственного, по его мнению, кандидата в их сюзерены. Карл-Константин всё это время, прельщённый обещаниями Гуго подарить ему впоследствии вьеннские земли, тихо и застенчиво сопел в сторонке. В итоге в конце сентября в старой вьеннской церкви Святых Петра и Павла Гуго был единогласно коронован нижнебургундской знатью, и Рудольфу Второму ничего не оставалось, как направить прыткому соседу сдержанное поздравительное письмо. Во время коронационного пиршества по правую руку от Гуго сидел юный Карл-Константин, продолжавший мечтательно хлопать ресницами. Он не перестал ими хлопать даже тогда, когда во время пира нетерпеливый Гуго широким жестом пожаловал вьеннский феод Эду Вексену¹⁴, своему старательному и верному вассалу. Как сказали бы сейчас, ничего личного — Гуго просто поспешил на будущее заручиться поддержкой всесильного на французских просторах Герберта Вермандуа, которому Эд приходился сыном.

Сразу после коронации Гуго заторопился обратно в Италию, оставив в качестве формального управителя Нижнебургундского королевства своего малолетнего бастарда Умберто под покровительством графов Раймунда и Бонифация. Первый граф был одним из немногих вассалов, на чью честь и преданность Гуго мог всегда рассчитывать, второй обладал недюжинной дипломатической гибкостью, в своё время обеспечившей Бонифацию хорошие отношения и с Гуго, и с Рудольфом. Оба графа имели высокий авторитет среди всей бургундской знати, и за обоими простирался шлейф славы талантливых полководцев, ведь в своё время именно атака дружины графа Бонифация помогла Рудольфу при Фьоренцуоле переломить в свою пользу неудачно складывающийся ход битвы против императора Беренгария.

Граф Бонифаций проводил своего короля до границ Нижнебургундского королевства и вернулся обратно во Вьенн. Гуго торопил своих людей, так как боялся, что начавшая ухудшаться погода окончательно разобьёт дороги. Однако Небо вняло его мольбам, и в первых числах октября поезд Гуго благополучно достиг перевала Мон-Ченизо, где остановился на пару дней в приюте Людовика Благочестивого, а затем продолжил путь.

Узкая дорога, протоптанная многочисленными трудолюбивыми ногами усердных пилигримов, даже омывшись всеми пёстрыми красками осени, выглядела довольно мрачно. Как-то само собой в королевском войске стихли разговоры и песни, и все, не исключая самого короля, тревожно оглядывали густые завесы лесов, с обеих сторон грозивших поглотить эту съёжившуюся до узкой тропы дорогу. Граф Сансон, руководивший походом королевского войска, без устали направлял вперёд и позади кортежа разведку. Та, по счастью, находила в зарослях, как правило, лишь невинных пилигримов или негоциантов, в свою очередь самих испугавшихся приближения значительного вооружённого отряда и норовивших теперь спрятаться в чащобе леса.

В этот день граф Сансон рассчитывал к вечеру достичь замка Суза. Однако король вовремя остановил его людей, готовившихся выехать в Сузу, чтобы оповестить тамошнего хозяина о грядущей для него милости, обещающей, с одной стороны, почёт, а с другой — немалые расходы.

— Я имею намерение посетить Новалезский монастырь, — объявил Гуго, и услышавший эти слова граф Эверард заметно встрепенулся.

Королевская свита свернула налево, повинуясь указаниям нанятого накануне проводника, и начала карабкаться на холмы. Теперь пропало даже подобие дороги, а окружающая местность приобрела совсем уже дикий вид. Немало пришлось потрудиться королевским плотникам, конюхам и кучерам, чтобы переправить своего дражайшего монарха с его свитой через норовистую реку Ченичио, после чего двор увидел восхитительную в своей нетронутой красоте одноимённую с рекой долину, зажатую альпийскими горами и изобилующую прекраснейшими водопадами. Над всем этим нерукотворным шедевром природы распростёрлось удивительной синевы небо, восхищающее любого путешественника и пугающее местных жителей, так как цветом своим обещало скорый приход трамонтаны¹⁵.

— Это место просто рай для охотников! — воскликнул неизвестно чем воодушевившийся за последние часы граф Эверард. Король неопределённо хмыкнул. Эверард вытянул руку вперёд, указывая на низенькие строения, окружённые каменной полуразрушенной стеной.

— Новалезский монастырь! — торжественно объявил Эверард.

Почти в то же самое мгновение послышался звон монастырского колокола. Очевидно, монахи также заметили приближение военного отряда, и это событие их ничуть не обрадовало. Двадцать лет назад монастырь претерпел налёт арабов и мувалладов¹⁶ Фраксинета, забравших с собой почти всё имущество монастыря и рассеявших святых братьев по всей долине. Долгие годы монастырь пребывал в полнейшем запустении, пока стараниями вернувшихся монахов, заинтересованных в перевалочном пункте негоциантов, и при поддержке казны Адальберта Иврейского не начал приводить себя в порядок. Однако и по сию пору монастырь Новалезе представлял собой лёгкую добычу для иноверцев, живущие там монахи ежедневно возносили мольбы Господу, чтобы тот отводил глаза бессовестным пунийцам, рыскающим в поисках наживы вдоль дороги, носившей, между прочим, имя их самого знаменитого предка¹⁷.

Группа наиболее отчаянных монахов, не более десяти человек, вышла за пределы монастыря и жалобно срывающимися голосами запела псалмы, надеясь святыми гимнами отвадить непрошеных гостей. Гуго засмеялся и приказал графу Эверарду направиться к ним навстречу и успокоить их. К моменту приближения государя монахи опустились на колени, но их пение теперь звучало куда бодрее и жизнерадостнее прежнего.

— Мир вам во Христе, святые отцы! — приветствовал Гуго согбенных монахов.

В числе прочих склонившихся перед ним Гуго увидел старого рыцаря с длинными, совсем седыми волосами.

— Мессер Вальперт, мой благородный слуга, какое счастье видеть вас целым и невредимым! — вскричал Гуго.

— К вашим услугам, ваше высочество, — ответствовал Вальперт.

— До меня доходили слухи, что ты служишь моей сестре, графине Ирменгарде, вопреки обязанностям моего вассала.

— Я принёс клятву её милости графине Ирменгарде, что буду ей защитой до последних дней своих. Мои вассальные обязанности исполняет перед вами брат мой, граф Алерам.

— Полно, мессер Вальперт. Это не упрёк вам, а моя хвала вашей доблести и чести. Я только сожалею, что подле меня не состоит отныне столь славный и благородный рыцарь.

Вальперт молча поклонился. Тем временем неуклюже распахнулись перекошенные ворота, и монастырь любезно принял в своё пространство благородных людей из королевской свиты. Прочим надлежало обустраиваться вне стен. Ещё более не повезло нескольким пилигримам, направлявшимся к святым местам в Рим и решившим в неурочный час остановиться здесь на небольшой отдых: им в краткой и доходчивой форме было предложено быстро покинуть стены монастыря и отдохнуть на лоне дикой альпийской природы.

Возле короля торопливо семенил щупленький отец Айкон, демонстрируя небогатые достопримечательности разорённого монастыря и робко в душе своей надеясь с приездом высокого гостя на перемены к лучшему. Гуго с сокрушённой миной осмотрел все убогие закоулки аббатства и мысленно подытожил:

«Однако в какую берлогу угодила наша красавица. Начинаю переживать за её внешность и рассудок».

Вслух справившись о здоровье Ирменгарды и о причине её отсутствия, Гуго получил ответ, что Ирменгарда оповещена о приезде брата, но задерживается с выходом, ибо хочет привести себя в порядок. Гуго удовлетворённо кивнул головой и сел в трапезной монастыря наблюдать, как Вальперт и монахи монастыря сбивают себе руки-ноги, дабы устроить гостям по возможности роскошный ужин.

К моменту окончания их хлопот к гостям наконец вышла Ирменгарда и грациозно поклонилась своему сводному брату. Одного быстрого, пронизывающего взгляда, устремлённого на сестру, оказалось достаточно королю для того, чтобы вынести Ирменгарде неутешительный диагноз. Два года, проведённые ею в монастыре, не прошли даром. Грубая монашеская пища, редкие выходы из своих покоев, отсутствие мужского интереса к ней и, как следствие, отпавшая надобность вызывать этот самый интерес совершили с некогда первой красавицей Италии непоправимое. Нет, голубые глаза её были по-прежнему прекрасны, лицо по-прежнему сохраняло тонкое благородство своих черт, но само тело её и волосы, её роскошные светлые волосы, свидетельствовали о воцарившемся в душе их хозяйки равнодушии к собственной персоне. Вдобавок и само время не жалело Ирменгарду, и перед взыскательными глазами короля предстала уже вошедшая в зрелость женщина с нечёткими следами былой красоты, очень сильно напомнившая ему его мать Берту.

Гуго поспешил стереть со своего лица все возможные следы разочарования и расплылся в галантной улыбке. Он ехал сюда не без задних мыслей, памятуя о пикантных моментах их с Ирменгардой молодости. Но сейчас король был вынужден лгать напропалую, и, отвешивая сводной сестре неуклюжие комплименты, он вдруг обнаружил в себе полное отсутствие влечения к ней. Сама же Ирменгарда, словно очнувшись после долгой спячки, напротив, жадно хваталась за каждое похвальное слово короля, ей было крайне важно убедиться, что она по-прежнему очаровательна и желанна.

— Брат мой, представляю твоей милости мою верную слугу Розу, дочь благородного мессера Вальперта.

Гуго повернулся к Розе, чтобы наградить её казённо-равнодушной полуулыбкой, и в тот же миг замер. Миниатюрная черноволосая девушка, кротко поклонившись ему, смотрела на него глубокими выразительными глазами, вызвав немедленно разогревающие кровь ассоциации. Конечно, это не было сходство подобное сходству близнецов. И волосы у Розы вовсе не были коротко пострижены, как у той, которую он так ненавидит прилюдно и так отчаянно вожделеет наедине в своих мыслях. И глаза её не излучали тех энергетических, полных насмешки, искр, а напротив, были печальны и задумчивы. Манеры Розы были просты и естественны, её одежда мало чем отличалась от грубых одеяний местной братии, и всё же такой опытный ювелир, как Гуго, за грубой оправой увидел близкое подобие того бриллианта, который он страстно пытался заполучить в свою коллекцию.

— Мессер Вальперт, с вашей стороны крайне жестоко обрекать вашу милую дочь на унылое существование среди монастырских развалин, — заявил он, ничуть не смущаясь присутствием Ирменгарды и других обитателей «развалин».

— Она претерпела немало тягот, и пребывание в монастыре пошло ей только на пользу, — ответил отец Розы.

Кому что надо — и, в отличие от своей госпожи, спокойная и размеренная жизнь, альпийские красоты, горный воздух и прочее действительно поспособствовали новому распусканию этого маленького цветка.

— Но негоже девице, способной осчастливить своей особой любого из мужескаго рода и стать достойной спутницей благородного рыцаря, пребывать вне нашего суетного мира.

Ирменгарда, сидевшая по правую руку от брата, начала ревниво хмурить брови.

— Государь, она вдова графа Гизельберта из Бергамо.

— Вот как! Да, я помню эту печальную историю. Но ведь жизнь на этом не заканчивается. Что, если вам вернуться в свет и начать жить при королевском дворе?

— Государь, я дал слово служить благородной графине. Мне, в том случае, если вы будете настаивать в своём желании, придётся расстаться с Розой. Я бы этого не хотел.

Роза испуганно взглянула на отца. Тот взял её за руку, чтобы успокоить.

— Нет-нет, — пролепетала девушка, и король окатил её презрительным взглядом, который очень понравился Ирменгарде.

— Ваша воля, красавица, — пожал плечами король и знаком приказал Вальперту занять своё место возле стола.

Ужин начался. Король милостиво разрешил приглашённым за стол вести себя свободно. Подле него сели его сестра, граф Вальперт с дочерью, графы Сансон и Эверард, доверенное лицо короля священник Альдуин, а также отец Айкон. Между гостями завязалась оживлённая беседа.

— Как жаль, что ваши строгие монастырские законы не позволяют пригласить музыкантов! — после третьего кубка заявил расслабившийся на альпийских просторах Гуго.

Отец Айкон испуганно перекрестился. Король махнул на него рукой.

— Как часто братия монастыря имеет такой стол, как сегодня? — Королю нравилось смущать почтенного монаха.

— Только сегодня и только по случаю необыкновенной милости, проявленной к нам вами, ваше высочество.

Гуго засмеялся.

— И всё же, как быстро вы смогли убрать стол таким количеством снеди?

— Здешние леса полны дичи, государь, — ответил Вальперт. — И если бы не строгий устав монастыря, который принял законы Святого Бенедикта и заставляет теперь держать строгий пост, местная братия действительно ежедневно подвергалась бы греху чревоугодия.

— Именно это я хотел услышать, мессер Вальперт. Прежде чем покинуть вас и устремиться в дальнейший путь, я буду чрезмерно обязан вам, если вы мне завтра организуете добрую охоту.

— Почту за честь, ваше высочество.

Сидевший по левую руку от короля граф Сансон удивлённо поджал губы. Гуго, в отличие от многих знатных людей своего времени, не был большим приверженцем охоты, хотя часто принимал в ней участие, ибо почти каждый вассал норовил угостить останавливающегося в его замке сюзерена именно этим.

Дождавшись момента, когда внимание к королю станет минимальным, а беседа гостей перейдёт в одно плохо различимое гудение, за рукав короля осторожно дёрнула Ирменгарда.

— Брат мой, вы прибыли ко мне, но не говорите со мной, — упрекнула она короля.

— Только потому, сестра, что разговор мой не предназначен для посторонних ушей.

— Нас сейчас никто не слышит.

— Тогда прежде всего, сестра, позвольте вас спросить, не надоело ли вам тут?

Эти слова вдохнули в Ирменгарду колоссальный энергетический импульс. Не надоело ли ей? Конечно, надоело! Ей, которая могла составить счастье любой коронованной особе в Европе, вот уже два года приходится давиться отвратительной монашеской пищей, уныло бродить внутри монастырских стен, не будучи вольной вырваться наружу из-за преследований своего пасынка Беренгария, и разговаривать только со скупым на эмоции Вальпертом и его полоумной дочерью. В потоке радости, захлестнувшей её, она даже неосторожно упрекнула брата:

— Ты заставил меня так долго ждать этого!

— Вас надлежало проучить, сестра, — ответил Гуго, и глаза Ирменгарды на мгновение погасли. — Разве вы не помните, что попали сюда исключительно из-за ваших шашней с Рудольфом? Вам захотелось быть королевой, понимаю. Но для этого вы нарушили множество обещаний, данных мне, и вот вы здесь, а ваш несостоявшийся муженёк вернулся к своей швабской Берте и, по сведениям, очень редко вылезает теперь из-под подола её туники.

— Я достаточно наказана за свою глупость, — ответила Ирменгарда, старательно напустив в уголки глаз сверкающие, как горный хрусталь, слёзы.

— Отныне вы во всём должны повиноваться мне, сестра. К тому же вас к этому обязывают ваши коммендации!

— Коммендации приносил вам Беренгарий, а не я!

— Надеюсь их услышать и от вас, сестра, — и этим Гуго вновь поднял Ирменгарде испорченное было настроение.

— Вы поможете мне вернуть Иврейскую марку?

— Непременно, сестра. — Ирменгарда даже вскрикнула от радости. — Тише, тише, всему своё время. Ваш пасынок уже сидит у меня в печёнках. Грош цена его коммендациям, когда он перехватывает моих гонцов в Бургундию, ведёт переписку с германскими князьями, и во сне и наяву грезит отобрать у меня корону. В последнее время он снюхался даже с вашей любимой подругой Мароцией, которая не может прожить дня, чтобы не сделать мне какую-нибудь пакость. Да, кстати, сестра, вам никого не напоминает эта ваша служанка, как её, бишь, Роза?

— Напоминает, конечно напоминает.

Гуго рассмеялся.

— И вам никогда не хотелось, после воспоминаний обо всех обидах со стороны Мароции, как-нибудь отыграться на её бледной копии и придушить её за завтраком?

В первый раз за вечер Ирменгарда громко расхохоталась.

— Да вы волшебник, Гуго! Откуда вы это знаете? Но, во-первых, я это не сделаю, потому что тогда лишусь единственной служанки, ведь сюда женщины заглядывают крайне редко, предпочитая останавливаться в женском монастыре, расположенном неподалёку отсюда. А во-вторых, единожды утолив свой гнев, я лишусь возможности гасить его в дальнейшем.

— Правильно ли я понял, сестра, что вы находите удовольствие в мелком, но частом унижении своей служанки?

— От вас ничего не скроешь, Гуго. И самое удивительное, иногда мне кажется, что она сама в этом находит для себя приятное начало. Она никогда ничего не рассказывает своему отцу, я на сей счёт уже спокойна, и она с овечьей покорностью исполняет любые мои прихоти.

Гуго внимательно взглянул в смеющиеся глаза Ирменгарды.

— Любые? Не хотите ли вы сказать, сестра, что она…

— Да неужели, братец, я допущу к себе этих грязных монахов или, хуже того, залётных негоциантов и пилигримов? Бр-р-р! Оставь подобных для своей Мароции.

Гуго смехом поддержал сестру. Весь вечер он то и дело пускал шальные взгляды в направлении Розы, а после признаний Ирменгарды, вне зависимости от того, насколько они были правдивы, обстрел усилился. Эти взгляды поймал граф Эверард и, зная короля, заметно встревожился. Он сидел рядом с Розой и старательно ухаживал за ней, насколько мог ухаживать за своей дамой мужчина десятого века, лишённый таких предметов обеденной утвари, как вилка и ложка. Эверард своим огромным кинжалом старательно разрезал тушу кабана, лежавшую перед ним, и беспрестанно выкладывал перед Розой самые лучшие куски мяса. Так же старательно он следил за состоянием кубка своей подруги и, подливая рубиновое вино, абсолютно не смущался тем, что кабаньим жиром, стекавшим с его пальцев, добавлял в вино весьма оригинальные оттенки.

Роза отвечала Эверарду тёплым и благодарным взглядом. Она мгновенно вспомнила этого рыцаря, восторженно павшего к её ногам во время осады Павии бургундским войском Рудольфа. Мало кто из мужчин в её несчастной жизни был столь галантен и учтив при общении с ней. Девушка лепетала благодарности Эверарду всякий раз, когда перед ней ложился очередной кусок кабанятины, и, хотя она уже давно насытилась, Роза просила у графа всё новые и новые куски только для того, чтобы лишний раз увериться в существовании на этом свете людей, желающих сделать ей приятное. Сам граф также млел от присутствия подле себя столь воздушного создания и уже твёрдо решил, что завтра, сразу после королевской охоты, будет просить у Вальперта руку Розы. Как жаль, что он лишь недавно, во время сопровождения короля в Прованс, узнал в подробностях, как и куда судьба занесла старого рыцаря и его дочь!

Напротив Розы и Эверарда восседал граф Сансон, весь вечер с улыбкой опытного созерцателя жизни следивший за этими брачными танцами. Граф Сансон был повидавшим виды царедворцем, преуспевшим на торговле святыми реликвиями. Из одной этой фразы можно понять, что граф был человеком холодным, деловым и от сантиментов далёким. Судьба улыбнулась ему всеми тридцатью двумя зубами, когда в Александрии к нему прицепился оборванец, в бытность свою занимавшийся купеческим ремеслом и недавно попавший в рабство. За свою свободу он расплатился с Сансоном обломками Священного копья, которым почти тысячу лет тому назад проткнули во время казни тело Спасителя. Непонятно, было ли это копьё действительно тем самым, и неизвестно, каким образом копьё попало к этому оборванцу, но оно принесло самому Сансону всё, чего он мог пожелать в подлунном мире: славу, богатство и дружбу королей. Вернувшись в Бургундию, он поспешил выгодно продать бесценную реликвию молодому королю Рудольфу, сопроводив это придуманной им самим легендой о непобедимости обладателя копья на поле брани. Битва при Фьоренцуоле, к счастью для Сансона, и в самом деле закончилась победой Рудольфа, который удостоверился в правдивости его слов. Дальнейшие события для Рудольфа были уже не столь удачны, но лично для Сансона дело оказалось выгоревшим, и он стал видным вельможей при обоих бургундских дворах, со временем благоразумно и постепенно перейдя под сень сильной руки Гуго Арльского.

Именно графа Сансона подозвал к себе Гуго, когда ужин в монастыре подошёл к концу. Святые братья разошлись по кельям, удалилась и графиня со своей служанкой. Возле стола остался только один граф Вальперт, которому предстояла бессонная ночь, полная приготовлений к завтрашней охоте.

— Мессер Сансон, прошу вас завтра, когда мы будем на охоте, подготовить весь наш обоз и, не дожидаясь нашего возвращения, покинуть это слишком святое для нас место и направиться в замок Суза.

— Ваша воля, государь.

— Приготовь также дамские носилки, да так, чтобы монахи не увидели это.

— Понимаю, государь, но спешу предупредить и напомнить, что мы находимся во владениях графа Беренгария, а силы наши скудны. Покинув стены монастыря, графиня будет находиться исключительно под нашей защитой. Граф, в гневе от того, что мы выпустили на свободу его мачеху, будет считать себя вправе на своей земле атаковать нас всей имеющейся силой. Стоит ли так рисковать из-за этой женщины, пусть она и ваша сводная сестра?

— А я разве сказал тебе, любезный граф, что речь идёт об Ирменгарде?

Эпизод 10. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова)

Утро следующего дня принесло почтенному рыцарю Вальперту сплошные разочарования. Он лез из кожи вон, стараясь угодить королю, нанятые им егеря из окрестных деревень попеременно выводили пред светлые очи монарха то секача-одиночку, то лис, а однажды оленя. Всё без толку. Король великодушно поручал кому-нибудь из своей свиты поразить следующего зверя, предпочитая оставаться в разбитом слугами лагере и беседуя с кем-нибудь из своих придворных. Лишь однажды охотничий азарт всё-таки посетил Гуго, а может, он просто из вежливости к потугам Вальперта вознамерился самолично сразить выгоняемую в его сторону лисицу. Однако стрела, пущенная им, благополучно миновала рыжего зверька и со свистом улетела в бурелом. Король при этом ни капельки не расстроился.

Вместе с тем в его свите, конечно же, нашлось немало людей, считавших охоту своей страстью. Позабыв про всё на свете, граф Эверард с горящими глазами долго преследовал оленя и лично сразил того, когда несчастное животное, на свою беду, в какой-то миг запуталось рогами в низкорастущих ветвях деревьев. Теперь надлежало сей трофей преподнести к ногам своего сюзерена, и Эверард начал скликать слуг, чтобы они помогли дотащить оленью тушу до лагеря. Первым к нему подоспел граф Вальперт, и Эверард, возблагодарив Господа за столь чудесно предоставленную возможность, прямо над трупом убитого оленя рассказал о своих чувствах старому рыцарю.

— Почту самым счастливым в своей жизни тот день, который объединит наши дома, — ответил растроганным голосом Вальперт.

Подоспевшие слуги занялись оленем, и два благородных сеньора направились в лагерь. Все любители охоты в королевской свите радостными возгласами приветствовали своего сегодняшнего егеря. Ещё бы, добыча по итогам дня оказалась знатной. Король также радушно приветствовал Вальперта и приказал за доставленное удовольствие одарить рыцаря серебряным кубком. По предложению Гуго слуги состряпали обед прямо в лагере: король не слишком горел желанием немедленно возвращаться в монастырь, где благочестивые монахи непременно потащили бы его на службу девятого часа. Свита льстивым хихиканьем ответила на такие простодушные откровения со стороны своего господина.

В итоге королевский двор вернулся в монастырь, когда долина Ченичио начала затягиваться вечерним туманом. Вся честная монашеская братия с псалмами вышла навстречу королю, глубоко сожалея, что его визит, так приятно разнообразивший их монотонную жизнь, закончится уже завтра. Лагерь, разбитый накануне графом Сансоном, заметно обезлюдел, отец Айкон поведал, что Сансон со своим обозом ушёл по дороге сразу после литургии шестого часа. В трапезной монастыря уже был накрыт ужин, и после недолгих церемоний и приготовлений, связанных в основном с судьбой загнанных секача и оленя, королевская свита разместилась за столами, всем своим видом неуклюже выказывая простодушным монахам, что они чертовски проголодались за этот день.

К столу вышла и Ирменгарда, ласково обнявшись с братом и поцеловав того в щеку. Графиня была одна, без своей служанки, и граф Вальперт незамедлительно поинтересовался причиной её отсутствия.

— Роза с самого утра запропала куда-то, — равнодушно хмыкнула Ирменгарда, куда больший интерес для неё в этот момент представлял поданный ей заяц.

— Как — пропала? — переспросил Вальперт. Сидевший рядом граф Эверард встревожился ещё более.

— Я не видела её с самого утра, — повторила Ирменгарда, отрывая своими пальчиками заячью ножку.

Вальперт тут же попросил разрешения у короля покинуть стол и пойти на поиски своей дочери. Аналогичное пожелание выразил и граф Эверард. Король не препятствовал им.

Прежде всего Вальперт опросил монахов, но никто сегодня не видел его дочь. С каждой минутой оба графа мрачнели всё более, предаваясь различным грустным догадкам. Более всего Вальперт опасался, что Роза могла неосторожно покинуть пределы монастыря и стать жертвой медведя или стаи волков, в изобилии рыскавших по долине. Эверард, на словах соглашаясь с опасениями Вальперта, думал скорее о другом. Взяв нескольких слуг, они вышли за пределы монастыря и битый час потратили на безрезультатные поиски, прекратив их тогда, когда даже факелы не могли рассеять сгустившуюся тьму.

Лишившись сил и стойкости духа, Вальперт упал на колени и, воздев к небу руки, начал страстно шептать молитву о терпящих бедствие:

— Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим. Помилуй нас, и да обретём по милосердию Твоему успокоение и избавление от тягот. Через Христа, Господа нашего. Аминь.

Эверард по ходу слов присоединился к молитве.

— Избави, Боже милосердный, мою дочь от встречи со зверем диким! — продолжил Вальперт.

— Мессер Вальперт, боюсь, вашей дочери угрожает другая опасность, быть может, даже пострашнее встречи с волком, — прервал молитву Эверард.

— Что может угрожать моей дочери?

— Полагаю, что ваша дочь сейчас в замке Суза. Полагаю, что сегодня днём её забрал с собой граф королевского дворца Сансон. И полагаю, что это было сделано вопреки её воле.

— Проклятье на его голову! Но с какой целью?

— С целью услужить нашему королю Гуго. Наш сюзерен охоте на зверей предпочитает более всего охоту на женщин. Разве вы не знаете этого?

— Это страшное обвинение, мессер. За это можно поплатиться головой.

— Но это правда, мессер Вальперт.

— Она дочь благородного рода! Как можно её сделать наложницей?

— Очевидно, расчёт строится на том, что вы связаны клятвой оставаться подле графини. А кроме вас вашу дочь никто не защитит.

— Подождите, Эверард, — бедный Вальперт задохнулся от переполняющего горя и возмущения, — я всё же не верю, что король-христианин может поступать как арабский эмир. Господи, уже наступила ночь, нам не найти Розу, — воскликнул он, сам себя вновь убеждая, что его дочь просто заблудилась, — как же она проведёт ночь в лесу?!

— Так или иначе, но нам нужно возвращаться к монастырю. Раньше восхода солнца мы всё равно ничего не сможем сделать, — ответил Эверард, обдумывая свой план.

Это был дельный совет. Два графа, старый и молодой, бургундец и баварец, оба убитые горем, с сорванными от бесконечных окриков голосами, через полчаса предстали перед абсолютно флегматичными очами короля.

— Защиты и справедливости! — прохрипел, едва переступив порог, Эверард, и Вальперт не успел его остановить.

— Что случилось, благородный мессер Эверард? Кто нанёс вам обиду в ночном лесу?

У Эверарда, в силу настигшего его гнева, не нашлось даже что ответить.

— Моей дочери нигде нет. Граф Эверард придерживается мысли, что её увезли в обозе графа Сансона, — ответил за своего будущего зятя Вальперт.

— Вероятно, таково было её желание. Никто не может неволить дочь благородного мессера Вальперта.

Вальперт обернулся к Эверарду с упрёком во взоре. Словам короля он верил безотчётно.

— Другого объяснения быть не может. Никто не покидал монастырь, кроме Сансона и его свиты, — вновь вернул себе самообладание Эверард. — Мы обыскали все окрестности и не увидели ни саму Розу, ни остатков одежды её, ни следа от обуви. По своему желанию покинуть монастырь она не могла, поскольку не простилась с отцом и не предупредила свою госпожу. Напомню, что ещё вчера, отвечая на ваш вопрос, мой кир, она сказала, что не хочет уезжать отсюда.

— Да, в ваших словах, безусловно, есть логика, мессер Эверард. Если вы окажетесь правы, похититель дочери мессера Вальперта будет предан моему суду, как человек совершивший насилие в отношении благородного лица. Если вы правы, то граф Сансон так или иначе должен знать о судьбе Розы, даже если она последовала не за ним самим, а за кем-то из его людей.

— Она в замке Суза! — крикнул Эверард.

— Не горячитесь, мессер Эверард. Вы, вероятно, намереваетесь пуститься в Сузу прямо сейчас? Это, по крайней мере, небезопасно, в таком тумане, в такой темноте вы свернёте себе шею. Завтра утром мы покинем сей гостеприимный монастырь и очень скоро будем в Сузе. Но как быть с вами, мессер Вальперт? Вы дали клятву находиться при моей сестре, графине Ирменгарде, и у меня нет желания освобождать вас от вашей клятвы. Отнюдь, я намереваюсь дать вам в помощь полдюжины своих слуг, которые также будут охранять мою милую сестру.

— Я прошу доверить судьбу моей дочери присутствующему здесь благородному мессеру Эверарду, — ответил Вальперт. Гуго усмехнулся.

— Однако, мессер Эверард, вы принимаете столь близкое участие в судьбе этой несчастной девушки?

— Она моя невеста, государь, — ответил, потупив взор, Эверард, робко надеясь, что если его опасения правдивы, то его теперешнее поспешное признание остановит короля.

— Ах, вот как! Это меняет дело, — ответил Гуго. — Надеюсь, что завтра вы увидите свою возлюбленную в добром здравии, и горе тому, кто заставил её покинуть монастырь против её воли! Его судьба будет в ваших руках.

— Благодарю вас, ваше высочество, — поклонился королю Эверард.

— Однако, если ваши слова окажутся клеветой, уже ваша судьба будет в моём распоряжении, ибо, как я понял из ваших первых сказанных в горячности слов, вы обвиняете в насилии моего верного слугу графа Сансона.

— Я в вашей власти, мой кир.

Гуго дал понять, что разговор окончен, и вернулся за стол к Ирменгарде. Графиня была крайне опечалена предстоящим отъездом брата и его решением оставить её в опостылевших стенах монастыря.

— Ну подумайте, сестра, при мне совсем небольшой отряд, и я молюсь Господу и Святому Христофору, чтобы мне помогли пройти без ущерба по этим землям. Ваше освобождение послужит Беренгарию поводом атаковать мой отряд, и тогда не только вы, но и я сам могу оказаться в его власти. Терпение, моя любезная сестра, терпение — великая вещь!

— Зачем же вы оказались здесь?

— Мне нужно было увидеть вашу готовность противостоять вашему пасынку, и я это увидел. А также мне нужно было увидеть ваши глаза, Ирменгарда, ваше ангельское лицо, ваши плечи, ваши волосы. Мне важно было узнать, глубока ли ваша память и хранит ли она воспоминания обо мне, — ответил Гуго, бросая на неё выразительный взгляд.

Ирменгарда растаяла в один миг.

— Ах, Гуго!

А затем, взяв его руку, добавила с прежней кокетливой улыбкой, ранее всегда отличавшей её:

— Я слышала о кончине вашей жены, брат.

— Мир праху её!

— Ах, сколько раз я вспоминала о тебе и молила прощения у тебя за этого Рудольфа. Как бы я хотела, чтобы именно ты был на его месте! — в этот момент Ирменгарда даже сама верила в то, что говорила.

— Вы забываете о нашем родстве, Ирменгарда!

— Мы не родные брат с сестрой!

— Но мы появились из одной утробы, Ирменгарда, и ни один священник никогда и ни за что не возьмёт на себя столь тяжкий грех — благословить кровосмешение.

Ирменгарда вздохнула и выпустила руку Гуго на волю.

— Не печальтесь, сестра, в моих мыслях составить вам выгодную и блестящую партию. Но при условии, что вы более не обманете меня.

— Возьми с меня самую страшную клятву, мой брат!

— Я постараюсь придумать тебе что-нибудь самое страшное, — с улыбкой ответил ей Гуго.

Среди всей высшей знати, расположившейся в монастыре, крепким сном этой ночью отметился, пожалуй, только сам король. Граф Вальперт провёл всю ночь в молитвах за свою дочь, граф Эверард эти самые молитвы перемежал фантазиями на тему, как жестоко он расправится с Сансоном и как ласково встретит Розу, а графиня Ирменгарда большую часть ночи провела в нетерпеливом и, увы, безрезультатном томлении изголодавшейся женщины. Но Гуго к ней так и не пришёл. Королевский кортеж покинул монастырь только после оффиция девятого часа, уж слишком выдающимся сном разоспался на альпийском воздухе его высочество. В течение всей дороги до Сузы граф Эверард тщетно порывался покинуть слишком медленно, по его мнению, тащившуюся дружину короля, и Гуго пришлось даже прикрикнуть на нетерпеливого любовника. Начался новый закат, когда Гуго со своей свитой, подгоняемой начавшейся-таки трамонтаной, прибыл в небольшой замок Суза.

Граф Сансон не зря пользовался уважением короля за свою деловитость и практичность. К приезду короля были уже готовы покои его и его ближайших придворных, накрыт стол и приглашены музыканты. Удержав жестом Эверарда от опрометчивой атаки, Гуго первым делом возблагодарил своего графа дворца за созданный им уют. Только после этого он позволил Эверарду, так же как и накануне, возопить:

— Защиты и справедливости!

От графа Сансона, как от айсберга, веяло настоящим арктическим холодом. Он только скользнул глазами по перекошенному от гнева и ненависти лицу Эверарда и спросил короля:

— Ваше высочество, мессер Эверард обращается ко мне?

— К тебе, Сансон! Я имею все основания обвинить тебя в похищении моей невесты Розы, дочери судьи Вальперта! Я имею основания утверждать, что ты держишь её в неволе, а цели твои слишком гнусны, чтобы можно было говорить о тебе как о смиренном христианине!

— Что такое, мессер Эверард? — невозмутимо отвечал Сансон. — Это вызов на поединок?

— Да, чёрт побери!

— Мессер Эверард, прошу вас немедленно покаяться в произношении подобных слов при своем короле, — Гуго, когда было надо, являл собой образец христианина, — равно как и при его преподобии отце Альдуине.

Отец Альдуин, священник одной из арльских церквей и доверенный человек Гуго, мастерски изобразил на своём лице одновременно и испуг, и праведный гнев. Эверарду ничего не оставалось, как покаяться за упоминание слуг Сатаны.

— Далее, — назидательно продолжал король, — я не потерплю глупейших поединков между своими придворными. Не забывайте, что мы в чужой стране, и я дорожу каждым из вас. А кроме того, я имею все полномочия быть беспристрастным судией вашим. Надеюсь, никто из вас не оспаривает моё право?

Возражений, естественно, не нашлось.

— Мессер Сансон, позвольте мессеру Эверарду в сопровождении отца Альдуина осмотреть весь королевский обоз и все помещения в замке, которые только мессер Эверард пожелает осмотреть. Отец Альдуин, прошу вас проследовать с моими воинами и проследить за исполнением моего приказа, а впоследствии свидетельствовать передо мной.

Спустя час все трое вернулись с пустыми руками к королю. Сансон торжествовал, Эверард был бледнее смерти.

— Её здесь нет, — упавшим голосом промямлил он.

— И что это значит, мессер Эверард? — нарочито грозно вопросил Гуго.

— Что я повинен в клевете перед вами и перед графом Сансоном.

— И пред Господом! — возвысил голос Альдуин.

— Вот именно, святой отец, — подхватил король, — но я беру на себя смелость просить графа Сансона не требовать наказания для вас. Я повторяю, что дорожу каждым своим воином на этой земле.

— Да благословит вас Господь, государь, — удачно подпевал Альдуин.

— Господь ему судья, государь. Я не держу гнева, — согласился с решением короля Сансон.

Король взглядом поблагодарил Сансона за столь великолепно исполненное поручение. Сансон мимолётно и сдержанно улыбнулся.

— Мессер Эверард, вы совершили проступок, сильно роняющий вас в моих глазах. Вы поддались эмоциям, но я люблю и ценю вас, как отважного воина и преданного мне слугу. Вы избежите наказания. Мало того, я поручу вам важную и ответственную миссию. Вы, верно, знаете, что своих самых преданных соратников я в эти дни с болью в сердце направлял при дворы наших самых могущественных соседей. Своего брата Бозона я отправил представлять мои интересы в Лукку, своего племянника Теобальда в Сполето, присутствующего здесь отца Альдуина поручил быть моим апокрисиарием при дворе архиепископа Фламберта Миланского. Демонстрируя свою любовь и уважение к вам, я уравниваю вас с вышеупомянутыми лицами и даже более того, поскольку назначаю вас моим послом при дворе Его Святейшества папы Льва.

— Да благословит Господь наместника Апостола своего во всех делах его! — подытожил Альдуин, но Гуго взглядом дал понять, что это здесь лишнее.

— Благодарю вас, государь, но я хотел бы отказаться от этой высокой и незаслуженной награды и отправиться на поиски своей невесты.

— Я беру на себя поиски девы Розы, дочери графа Вальперта, а вам повторяю свой приказ. Не искушайте государя своего, мессер Эверард, и не испытывайте понапрасну моего терпения, — голос короля зазвенел как сталь.

— Я благодарю вас, государь, — выдавил из себя Эверард.

Гуго повернулся к нему спиной и, в сопровождении Сансона и Альдуина, направился к дверям донжона замка.

— Я ваш должник, мессер Сансон. Вы на редкость предусмотрительны, — сказал Гуго. Обернувшись на оцепеневшего от горя Эверарда, король мысленно ухмыльнулся. «В Риме, мой милый, тебя определённо поджидает сюрприз. Кто знает, на какие безумства он тебя сподвигнет. Меня можешь не благодарить, свою награду я получу на днях».

Эпизод 11. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова)

— Я обдумал всё ещё несколько раз и утвердился в своём решении в самое ближайшее время отправиться в Рим, — заявил Гвидо Тосканский своим братьям, родному и сводному, Ламберту и Бозону, одним погожим октябрьским утром.

Братья сидели возле парапета крепостной стены графского дворца, куда они велели слугам подать свой завтрак. Стояла превосходная погода, осень в Лукке только-только начинала осторожно заявлять о себе. Гвидо, вновь почувствовавший вкус к жизни, энергично пытался наверстать упущенное за летние месяцы, каждый новый день вновь будил в его душе оптимистические планы, ну а такое утро, как сегодня, подняло бы настроение даже у вконец разочаровавшегося скептика. Сыры, фрукты и молодое вино были наилучшим дополнением к этому утру, и ничто другое не могло с ними сравниться. Кофе? Возможно, но до его появления в Европе оставалось ещё несколько сотен лет.

— Вы всё-таки смирились с поведением вашей жены и верите ей на слово? Воистину, брат мой, у вас начисто отсутствует самолюбие и уважение к себе, — ответил Ламберт.

Несмотря на то, что Ламберт к этому моменту уже перешагнул порог тридцатилетия, в отношении к нему у многих до сих пор сохранялся стереотип, как о человеке еще слишком молодом и незрелом. Такое иногда бывает у младших братьев, которые до поры до времени находятся в тени своих старших родственников, благодаря чему период взросления у них несколько затягивается. Быт и нравы Х века, как правило, не оставляли молодым людям много времени на праздную и безответственную жизнь, уже с тринадцати лет отправляя под венец, а с пятнадцати в боевое седло. Однако Ламберт в этом плане являлся исключением: ход событий, когда графством долгое время управляли родители, а потом старший брат, позволял ему вести жизнь лёгкую и приятную. С удовольствием приняв поручение от Гвидо вести военные дела графства, Ламберт в скором времени проявил на данном поприще определённые таланты. Мало кто в те годы пытался противостоять Тоскане, да и она сама предпочитала в крайнем случае откупаться от назойливого неприятеля, но иногда, как это было нынешней весной у Перуджи, Ламберту всё-таки доводилось обнажать свой меч, и тогда враг очень скоро жалел о своей излишней амбициозности и горячности.

В своём графстве Ламберт пользовался понятной любовью и уважением. Его любили и за приятную внешность, выгодно отличавшую его от старшего брата, а также за набожность и мягкий нрав в отношении к смердам, чего никогда нельзя было поставить в заслугу его заносчивой сестре Ирменгарде. Воинские доблести ещё более увеличили популярность Ламберта в Лукке и Флоренции, что, вкупе со сформировавшейся, как у всякого здорового тридцатилетнего мужчины, честолюбивой натурой, привело к возникновению у Ламберта определённых мыслей, которые он пока предпочитал держать при себе.

— Моя жена ждёт ребёнка. Моего ребёнка. Я должен быть с ней, — сказал Гвидо. Утро, казавшееся столь прекрасным, стремительно теряло своё очарование.

— У Мароции это будет уже четвёртый или пятый ребёнок. И все были не от тебя. С чего вдруг уверенность, что этот ребёнок твой? И вообще, брат мой, откуда такая перемена настроений?

Три с лишним месяца Гвидо и слышать ничего не хотел о Мароции. Топя грусть в вине, пытаясь забыться в объятиях тех, кому всё равно, кого обнимать, лишь бы платили, он самого себя уверял, что его чувство к прекрасной римлянке умерло насовсем. Получив письмо из Рима, в котором Мароция сообщила ему о беременности, он не слишком умно посвятил в свои семейные дела братьев Ламберта и Бозона, попутно высмеяв перед ними образ жизни и нрав собственной супруги. Однако в сознании его наступил перелом. Вино и девицы были забыты, каждый вечер он теперь заканчивал воспоминаниями и воображаемыми разговорами с Мароцией. Та прислала ещё пару писем, полных кротких и чувственных нот, Гвидо уже хватило ума эти письма братьям не показывать, и ещё за неделю до сего дня он принял решение ехать в Рим. С этой самой минуты, когда он вновь простил свою беспутную жену, на душе у него сделалось легко и празднично, и граф все эти дни жил мечтами о предстоящей встрече.

— Я знаю это, и этого достаточно. Я принял решение, висконт, — с металлом в голосе произнес Гвидо. При слове «висконт» Ламберт обидчиво поджал губы, а затем, набравшись смелости, заявил:

— Ребёнок, родившийся неизвестно от кого, рождённый женщиной, с которой вы, граф, более не живете, будет при этом наследником земель, завещанных нашими родителями?

— Если родится мальчик, то безусловно.

— Я никогда не признаю его своим сюзереном, — бросил Ламберт и спешно, почти бегом оставил Гвидо наедине с Бозоном. Такой демарш в отношении старшего брата он позволил себе впервые.

Разговор долго не возобновлялся. Бозон не спешил подкидывать в разгоревшийся костёр новых дров, имевшихся вполне хватало. Гвидо же было неловко, что сводный брат стал свидетелем ссоры, в которой он, Гвидо, обладая всеми правами карать и миловать, молча снёс дерзость висконта.

— Не могу советовать вам, брат мой, тем более в делах столь щекотливых. Но если хотите услышать мой совет, то я готов озвучить его, — прервал наконец тишину Бозон.

— Буду признателен вам в этом. Совет всегда полезен, а проистекающий от лица мудрого, к коим я вас, безусловно, отношу, имеет цену подчас выше золота.

— Мой совет — не покидайте Лукку. Во всяком случае, сейчас.

— На вас такое впечатление произвели слова моего брата?

— А разве он недостаточно ясно высказался? Уехав сейчас в Рим, вы рискуете потерять ваше графство.

— Мой брат весьма щепетилен в вопросах чести.

— Не будьте наивны, Гвидо. Когда на кон поставлено богатейшее маркграфство Тосканское, о чести любой предпочтёт на время не вспоминать. Не хочу и не могу очернять вашего брата, но у него могут найтись умелые и хитрые советники. Не столь щепетильные в вопросах чести, но желающие возвыситься. В руках Ламберта тосканская дружина, а кто вступится за вас, когда ваши права будут попраны?

Гвидо молчал. Ничего нового Бозон, в общем-то, ему не сообщил. Гвидо и так чувствовал, что его отношения с родным братом с недавних пор дали трещину, которая в последнее время начала стремительно разрастаться.

— Какой резон вам помогать мне? Вы представляете интересы короля Гуго, для которого я и моя жена всегда являлись главными соперниками в Италии. Откуда такое сочувствие?

— Всё очень просто, Гвидо. Можно только глубоко сожалеть о том, что между нами всеми, вышедшими из одного чрева, постоянно существуют распри, недостойные праведных христиан. Своими действиями мы подаём плохой пример своим подданным.

— Вы не отвечаете мне, Бозон.

— Конечно, я отстаиваю интересы Гуго, которые простираются гораздо дальше границ Итальянского королевства. Если Ламберт захватит власть в Лукке, мой брат, конечно, жестоко и прилюдно посмеётся над унижением вас и Мароции, но в сердце его воцарится глубокая печаль от потери собственной мечты. О нет, вы плохо знаете своего сводного брата. Как бы Гуго ни враждовал с Мароцией, он прекрасно понимает, что только она сможет помочь ему получить императорскую корону. А она, в свою очередь, может сделать это, если в этом посодействуете вы, Гвидо. Поэтому не разрушайте ваш брак, пишите своей жене милые, полные ласки послания, но не уезжайте из Лукки и крепко держитесь за графский трон вашего отца.

Логика в этих словах, безусловно, присутствовала. Гвидо несколько минут боролся сам с собой, испытывая раздражение ко всему миру, заставляющему его отказаться от намеченного ранее плана приятных, но, увы, и в самом деле легкомысленных действий.

— С сегодняшнего дня я сам непосредственно буду управлять войском Тосканы. Я распущу своих вассалов и соберу их вновь, но уже под моим началом, — заявил он. Бозон склонил голову в знак удовлетворения.

Во время вечерней мессы Гвидо о своём решении объявил Ламберту. Висконт не имел повода для спора, но болезненная гримаса проскользнула по его лицу. Он не явился на ужин в графский дворец, а вечером следующего дня в поисках лучшего совета он отправился… к графу Бозону, разумеется!

Бозон изобразил на своём лице удивление при виде Ламберта, хотя ждал его ещё со вчерашней ночи. Виконт был заметно возбуждён, прятал взгляд и нервно перебирал пальцами свою перевязь, на которой красовался великолепный кинжал, украшенный массивными драгоценными камнями, — подарок его отца, Адальберта Богатого.

— Похоже, мой брат Гвидо решил избавиться от меня, — сконфуженно пробормотал Ламберт, по-прежнему избегая встречи с проницательным взглядом Бозона.

— Ну, это вы, конечно, преувеличиваете, висконт. В наше время на кого ещё, кроме как на родных братьев, мы в наших действиях можем полагаться со спокойной душой и верой в сердце?

— Последними действиями Гвидо ясно дал понять, что предпочтёт видеть наследником графства низкородного бастарда от своей развратной жены.

— Ваши обвинения, висконт, только играют против вас самого. Если бы вы удержали себя и оставили свои мысли внутри вашей души, вы по-прежнему управляли бы тосканским войском и, главное, Гвидо сейчас был бы уже на полпути к Риму.

— Проклятье! — в сердцах бросил Ламберт и ударил кулаком по столу.

— Держите, держите ваши эмоции при себе, Ламберт. Даже сейчас не обязательно было демонстрировать их мне. Ваш брат человек мягкий и доверчивый, мало кто из мужчин позволил бы своей жене так помыкать собой. Возьмите же себя в руки, станьте вновь добрым и покладистым братом, каковым вы всегда и были. Доверьтесь провидению, оно укажет вам верный путь. Время тоже на вашей стороне, не подгоняйте же его.

— Вы предлагаете мне спокойно принять моё отстранение от графского трона? Будь вы на моём месте, вы поступили бы так же?

— Конечно так же, но, будучи не в силах оказать сопротивление сейчас, я стал бы искать более сильную руку, которая помогла бы мне отстоять мои права.

— Где же мне взять себе сильного союзника?

— А вы подумайте хорошенько, Ламберт. И оглянитесь вокруг себя. У вас многочисленная и влиятельная родня.

— Вы предлагаете?..

— Более я вам ни слова не скажу, висконт. Вы крайне неспокойны сейчас. Вам необходимо учиться самообладанию. А друзья у вас есть, их много, и они готовы вам помочь. Но всему своё время. Запомните это хорошенько, — сказал Бозон, выпроваживая Ламберта из своих покоев.

Эпизод 12. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова)

И всё-таки через два дня массивные трёхарочные городские ворота Лукки распахнулись, чтобы пропустить кавалькаду всадников, во главе которой юные оруженосцы горделиво подняли ввысь графские штандарты. Нюанс заключался в том, что открылись ворота не южные, а северные, и всадники взяли курс не на Рим, а по направлению к Павии, и возглавлял их вовсе не Гвидо Тосканский, а бургундский граф Бозон.

К вечеру того же дня бесконечно усталый граф со своими спутниками прогромыхал по каменным плитам моста Понте-Веккьо, сооружённого ещё во времена Августа. Как ни был измучен долгой дорогой граф, он всё-таки нашёл в себе силы направиться во дворец правителей, расположенный на месте будущего палаццо Бролетто.

Дворец представлял собой двухэтажное здание, сложенное из камней, растащенных лангобардами от разномастных древнеримских построек. На первом этаже располагались помещения слуг, на втором — канцелярия и пиршественная зала правителей. К зданию, по обычаю павийской архитектуры того времени, примыкала довольно высокая башня, в которой находились покои хозяев и их самых знатных гостей, а также смотровая площадка, несущая надзорно-оборонительные функции.

С первого взгляда на дворец Бозон понял, что мог бы и не издеваться над своими лошадьми, ибо настрой обитателей дворца был далёк от делового. В доме вовсю шла гульба, из окон, лишённых дощатых ставен, постоянно лился смех, гортанный мужской и визгливый женский. Между тем слуги старались вести себя предельно ответственно, граф Бозон был принят со всеми подобающими его титулу почестями, двое слуг с факелами сопроводили графа до пиршественной, по пути пару раз деликатно предупредив его о внезапно замеченных и до сей поры неубранных рвотных лужах.

В заключение своей миссии они распахнули двери пиршественной залы, и Бозон очутился посреди удалого пира, по всем признакам достигшего своего апогея. Где-то сверху отчаянно, изо всех своих сил старались музыканты, за столами сидело около тридцати благородных сеньоров в окружении почти такого же количества развязных девиц с небольшим количеством одежды на теле. Из примыкающей к зале комнаты за пиром наблюдал внимательный мажордом, немедленно отдававший приказания слугам либо подлить вина жаждущим мессерам, либо почтительно вывести на свежий воздух особо перебравшего гостя, начинавшего своим состоянием портить праздник остальным. Слуги блистательно исполняли приказы, словно призраки мгновенно вырастая перед пиршественным столом и также внезапно исчезая.

Бозон прошёл вдоль стола, с ухмылкой оглядывая гостей и чувствуя в себе то определённое брезгливое превосходство, которое знакомо всякому, кто хоть раз с трезвым умом пробирался сквозь множество упившихся и утративших чувство реальности тел. Некоторые из гостей узнавали его и даже пытались героически приподняться, чтобы засвидетельствовать своё почтение брату короля. Но большинством общества его появление осталось практически незамеченным. Один молодой барон, попавшийся Бозону по пути, и вовсе потеряв, видимо, всякое терпение и стыд, в момент прохождения высокого гостя победоносно овладел своей подругой прямо за столом, что, впрочем, вызвало только волну поощрительных комментариев со стороны его соседей.

Сам король расположился за отдельным столом, устроенным на возвышении. Рядом с ним и прильнув к нему, сидела невысокая брюнетка, раздетая до пояса. Она, по всей видимости, обладала редким талантом вызывать у короля самую разную гамму чувств за сравнительно короткое время. Пока Бозон шёл к королю, Гуго успел её и ласково погладить по груди, и зло потрепать за загривок. Всё же, как с удовлетворением заметил наблюдательный Бозон, Гуго, в отличие от гостей, пребывал ещё в том кратковременном состоянии, когда вино приятно разогрело кровь, но ещё не помутило разум, а следовательно, надлежало спешить.

Появление брата Гуго встретил весьма радушно.

— Приветствую тебя, мой дорогой Бозон, мой верный и преданный брат! Вижу, что ты спешишь ко мне с вестями, и молю Бога, чтобы эти вести оказались мне по сердцу. Ага, я уже вижу, что вести серьёзные. Вон пошла, — закончил Гуго, оттолкнув от себя свою пассию. Та безропотно, опустив голову, освободила место подле короля. Бозон проводил её изучающим взглядом.

— Мне кажется, мой король, что её лицо будто мне знакомо?

— Не кажется, Бозон. Это Роза, дочь Вальперта.

— Помилуй, Гуго, она же дочь благородного милеса.

— И что же? Разве королевские конкубины должны быть из подворотен, как для прочих?

— Но она всё же дочь вашего верного и преданного слуги!

— Этот старый пёс Вальперт уже отработал своё и вряд ли принесёт ещё пользу. Представь себе, он дал слово прислуживать нашей Ирменгарде и сжигает немногочисленные оставшиеся до встречи с Господом дни в лесной глуши. От него мне теперь ровно никакого толку.

Бозон, пожав плечами и рассудив, что королю, наверное, виднее, расположился рядом с Гуго. Из небытия возник услужливый слуга, и перед Бозоном предстали блюдо с дичью и кубок с поличиано.

— Ну же, рассказывай, как там дела у моих любимых братьев? — спросил Гуго, как только Бозон сделал первую передышку в своей трапезе.

— Гуго, мне бы хотелось обсудить это с вами наедине.

— Напрасно вы не доверяете этому обществу, — Гуго обвёл рукой разворачивающуюся перед ним пьяную панораму. — Поверьте, это безопаснее, чем разговаривать в пустой тихой комнате. Всем нашим друзьям, собравшимся здесь, сейчас точно не до нас.

— Но мне хотелось бы, чтобы и наш племянник, епископ Манассия, принял участие в нашем совете. Сюда он не может прийти во избежание грязных слухов и домыслов.

— Ценю его и вашу щепетильность. Эхе-х! Что ж, делать нечего, проследуйте в башню, я прикажу найти нашего епископа и сам буду вас там ждать.

Через пять минут братья вместе с епископом уединились на смотровой площадке, предварительно выгнав оттуда всех солдат. Бозон поведал своим родственникам о событиях в Лукке. По окончании речи Гуго обнял его.

— Радуйся, ваше преподобие, — сказал он, обращаясь к Манассии, — радуйся за мудрость родственников твоих и проси Господа, чтобы и тебе подобная мудрость в наиболее возможном размере перепала. Прекрасно, прекрасно, всё сложилось просто прекрасно. Все наши голубки теперь сидят по своим клеткам. Мароция в Риме, Гвидо в Лукке, Беренгарий в Иврее, Рудольф в Безонтионе, каждый сидит и трясётся за свои собственные интересы, и даже муж с женой теперь находятся порознь. Ну что же, мы можем теперь начать расправляться с ними поодиночке. Кого вы предложите мне на первое?

— Женщина, конечно, выглядит наиболее уязвимой, — сказал Бозон.

— Мне так не кажется, мой дорогой брат. Мне было бы гораздо проще взять штурмом Иврею или прижать к горам моего соседа Рудольфа. Но в своём выборе вы, Бозон, абсолютно правы. От побед над Беренгарием или Рудольфом мне не будет слишком много пользы, тем более что за последним будут стоять швабские князья. Наибольшую же выгоду я получу, если моим станет Рим.

— Вы говорите мудро, ваше высочество, — подольстился Манассия.

— Нам надлежит торопиться, друзья мои. Знаете ли вы, Бозон, что этот Лев, этот наш новый «святой» папа, весьма ретиво принялся отменять и корректировать все указы, выпущенные в последнее время покойным папой Иоанном?

— Да смилостивятся над душой Иоанна ангелы небесные, — вставил Манассия.

— Присоединяюсь к вашим мольбам, — насмешливо ответил Гуго. — Так вот, в мыслях нового папы, а точнее, в мыслях его любовницы, этой грязной римской потаскухи, собрать церковный собор в феврале следующего года. Мои источники утверждают, что на соборе будет принято решение о возврате к былому разделению епархий Мантуи и Тренто, которые сейчас находятся под кротким покровительством нашего с вами племянника, Бозон.

— Увы, это так, — подтвердил Манассия, сделав по возможности наиболее постное лицо. Бозон раздражённо покачал головой.

— И это далеко не всё. Боюсь, своих санов могут лишиться многие бургундские священники, поддержавшие меня. Против Альдуина и Ратхерия местные пресвитеры вовсю подбивают чернь. Впрочем, Ратхерий во многом сам виноват, никто не просил его портить пергаменты своими пустыми размышлениями на тему, какой должна быть церковь и каким должен быть король. Рим уже долгое время охотно собирает все жалобы, поступающие от клеветников. А для того чтобы решения собора соответствовали желаниям папы и его любовницы, папа Лев уже даровал особые привилегии ряду церквей в германских землях, а также не побрезговал учредить епархии в еретических землях Далмации. Да что там! Он даже разрешил нашей хитрой лисе Гвидолину, которого прежний папа изверг из сана, покинуть пределы монастыря Боббио. Гвидолина, которого Лев со своей пассией первые же обвинили в смерти Петра Ченчи-Тоссиньяно и в попытке похищения самого тогдашнего папы Иоанна!

— Вот как?! Мне это было неизвестно, — удивился Бозон.

— По счастью, этот Гвидолин нашёл приют при моём дворе и служит у меня в канцелярии. Я говорил с ним и уверяю тебя, что он так же повинен в смерти младшего Тоссиньяно, как я в связях с испанскими маврами!

— Он теперь служит у вас? Это не очень осмотрительно, брат мой! Вы греете на груди змею, путь и не она укусила бедного папу Иоанна.

— К своей груди я эту змею не подпускаю. Я предпочитаю держать своих врагов в клетке, а не выпускать их на волю. Гвидолин находится при мне, целиком зависит от меня, мои люди не спускают с него глаз. Если я отпущу его, Бог знает, каких дел он сможет натворить!

— И всё же откуда такая снисходительность к своим врагам, Гуго?

— Представьте себе, брат мой, какие философские мысли о сущем посещают меня, когда я вижу это крысу, суетящуюся над моими указами! Гвидолин, когда видит меня, сочится лошадиным потом, лишь бы угодить мне и чтобы я заметил его рвение. Интуиция подсказывает мне, что этот мерзавец мне ещё может пригодиться. Нет, подумать только, что такого, с позволения сказать, пастыря, ограбившего святой монастырь, новый папа выпускает в мир! Не удивлюсь, если ещё до собора Гвидолину предложат сан в какой-нибудь церкви, а может, и хуже того — восстановят в сане епископа. И всё только в целях обеспечить своим намерениям поддержку собора.

— Это серьёзная угроза, государь, — заметил Бозон.

— Причём, заметь, в той сфере, которая не подвластна мне. Именно поэтому эта якобы слабая, беспутная женщина для меня представляет наибольшую опасность и её интриги нужно обуздать в первую очередь. Какое счастье, что её натура всё-таки время от времени даёт себя знать, и она сейчас, в который уже раз, готова подарить миру очередного бастарда.

— Граф Гвидо убеждён, что это его ребёнок, — возразил Бозон.

— Однако, хвала Небесам, так думает только он один.

— Он готов отстаивать его права.

— Не буду в этом желать ему удачи. Известно ли что о сроках будущих родов?

— По имеющимся сведениям, Мароция родит сразу после Крещения.

— Да, у нас совсем мало времени, друзья.

— Вы хотите идти на Рим и попытаться силой взять город, будучи уверенным в помощи Сполето и в нейтралитете Тосканы? — спросил Манассия.

— Я не уверен, что мой братец Гвидо усидит в своей Лукке, когда я буду пытаться овладеть его женой, как последней шлюхой. Я не уверен, что это вообще хорошая затея — идти на Рим зимой. Я совсем не уверен, что моему войску даже летом будет под силу взять Рим с его многочисленной городской милицией.

— Тем более что ею управляет сын Мароции, — заметил Бозон.

— Ну этот-то сопляк меня как раз никоим образом не пугает. Черт побери, Бозон, неужели вы меня будете страшить каким-то сыном шлюхи, рождённым ею непонятно от кого? Не были бы вы мне братом, право слово, я оскорбился бы вашими словами!

— У вас, видимо, есть план, государь?

Гуго на минуту задумался, размышляя, с чего бы начать.

— Слышали ли вы, брат мой, что папа Иоанн Тоссиньяно… жив?

— Да, до меня доходили какие-то сплетни, но я не относился к ним серьёзно. Такие сплетни часто возникают после смерти великих владык.

— Вот и сейчас по Риму гуляют подобные слухи! Дело в том, что Мароция не позволила лекарям папы осмотреть его труп, который сразу по приказанию сенатриссы был помещён в саркофаг и, вопреки традициям, захоронен в притворе Латеранской базилики. Это дало повод плебсу предполагать, что вместо папы похоронили кого-то другого, а сам понтифик по-прежнему находится в заточении в замке Ангела.

— Какой смысл для Мароции устраивать всё это и себе самой создавать проблемы в Риме?

— По мне, так ровным счётом никакого смысла нет, если только её люди не помогли папе ускорить его встречу с Господом. Но чернь до сих пор уверена, что ни одна христианская рука не найдёт в себе силы посягнуть на жизнь преемника апостола Петра.

— Ещё пятьдесят лет назад так оно и было, — заметил Манассия, — и сам папа был охраняем Господом. Когда епископ Мартин однажды повздорил с равеннским экзархом и тот в великой церкви Санта-Мария-Маджоре подослал к нему убийцу, Господь поразил нечестивца внезапной слепотой¹⁸. Потрясённый случившимся, экзарх Олимпий тут же покаялся перед папой и удалился прочь от грехов суетного мира.

Гуго сделал своему племяннику признательный знак рукой за рассказанный исторический анекдот. Король любил такие истории.

— Когда-то, возможно, так и было, но сейчас пора понять, что нынешние понтифики не вызывают желания у небес помогать им. Уже прошло пятьдесят лет, но смерти Иоанна, Стефана, Льва и Христофора¹⁹ пока не приучили плебс к мысли, что викарий Христа и глава Вселенской церкви может быть так же легко убит, как пьяный сапожник в таверне.

— То есть вы в эти слухи не верите?

— Ни капли. У Мароции не было ни единого повода задерживать свидание папы Иоанна с Господом. А скрытность сенатриссы я объясняю её боязнью, что кто-то посторонний при осмотре тела бедного папы Иоанна мог заметить следы убийства.

— Да, сие может объясняться именно этим, — согласился Бозон.

— Но не в моих привычках, дорогие мои родственники, разубеждать людей. Так горячо верующих людей. Напротив, я сделал всё от меня зависящее, чтобы распространить эти слухи повсеместно. И вот уже они дошли даже до благословенного монастыря в Клюни, и сам почтенный отец Одон прислал мне письмо не то с просьбой, не с требованием получить подтверждение о смерти папы Иоанна. Святые братья устами своего настоятеля заявили, что в том случае, если папа Иоанн окажется живым, необходимо будет любыми путями очистить Святой престол от занявшего его узурпатора. Подчёркиваю, любыми путями. И это сказал не я, а святые братья из Клюни.

— Гнев обычно всегда смиренных братьев понятен. Однако было бы лучше, если они подсказали бы путь избавления! — вздохнул Бозон.

— Вы плохо знаете клюнийских монахов, брат мой. Разумеется, они живут по уставу Святого Бенедикта и в мыслях не допускают насильственных действий в отношении ближнего своего. Но, по счастью, на холмах Сабины обитает достаточно много благочестивых людей, держащих себя и тело своё в острой нужде, а дух в святости. Их отношение к Вере куда трепетнее, чем у нас, грешных, а нетерпимость к падшим куда сильнее. Проникшись милосердной истиной, исходящей из уст Господа нашего, они тем не менее считают себя вправе огнём и железом отстаивать истинность и чистоту нашей Веры. Таково, вероятно, логичное развитие всякой религии как идеи — сколь ни благи её идеалы и помыслы, рано или поздно наиболее рьяные апологеты начинают борьбу с инакомыслящими, считая себя единственными отстаивающими правду на земле.

— Государь! — испуганно пробормотал Манассия, и Гуго спохватился.

— Грешен, грешен, прости меня Господи за еретические мысли мои, навеянные дьявольским искушением и лишними кубками вина. Но вернёмся к делу, друзья. Письмо клюнийских монахов я отправил на Сабинские холмы, и среди местных аскетов нашёлся один отчаянный, который решился прервать свой обет отшельника ради святой миссии добиться правды в Риме. Несколько дней назад он был у меня.

Бозон весь превратился в слух и только боязливо оглядывал время от времени закоулки площадки, где они находились. Не прячется ли там кто-нибудь из любопытных или попросту заснувших слуг? На время ему так и показалось, но, слава Господу, это было вызвано лишь крепостью вина.

— Он намерен встретиться с папой Львом и без лишних намёков и вывертов потребовать у него осмотра тела его предшественника. Папа не сможет отказать ему в аудиенции, в нашем народе существует глубокое почтение перед людьми, ведущими отшельнический образ жизни на Сабинских холмах. Но если ему будет отказано в осмотре тела, то этот отшельник будет считать, что папа Иоанн жив, а стало быть, на Святом престоле восседает узурпатор, которого нужно и должно будет покарать и ради Веры принять на себя грех убийства и, возможно, мученическую смерть.

— А если ему будет дозволено осмотреть труп Тоссиньяно? — спросил Манассия.

— Это будет означать, что мы вновь проиграли и нам надо искать новые пути для ослабления позиций нынешнего папы и его любовницы. Но что-то мне подсказывает, что отшельника не допустят в святой крипт.

— Но, если это отшельник, значит, он никогда не видел до сего дня папу Иоанна. Как же он будет свидетельствовать? — спросил Бозон.

— Прекрасный вопрос, брат мой. Сей отшельник поедет в Рим в составе посольства, которое возглавит мой бывший папский апокрисиарий. Они осмотрят тело вдвоём, и апокрисиарий подтвердит подлинность останков.

— Что, если их просто не пустят в Рим?

— Пустят, ведь об истинной цели их поездки знают только они и теперь мы с вами. Для всех прочих цель моего посольства совсем другая, — сказал Гуго, и на губах его появилась плутоватая ухмылка.

Щепетильные родственники не спешили с вопросами, полагая, что разомлевший от вина Гуго расскажет всё сам.

— Представьте себе, друзья, что у нас внезапно объявился неожиданный союзник. Несколько дней назад, я получил письмо… Вы просто не поверите от кого!

Бозон и Манассия тотчас изобразили на лицах живейший интерес.

— От сестры этой сучки Мароции, от Теодоры. Представьте себе, что эта тупая низкородная нахалка предложила мне — о, Господи! — свою грязную руку и лживое сердце, обещая взамен мне… — тут Гуго расхохотался, — …императорскую корону!

Бозон и Манассия поддержали Гуго в его смехе.

— Надеюсь, вы, государь, не отказали ей сразу, — сказал Бозон.

— Да что ты, брат! Я написал ей сладчайшее до приторности письмо, в котором выразил свой необыкновенный аппетит к ней как к женщине и дикую заинтересованность в её предложении. Эту набитую дуру надо использовать максимально против её сестры.

— Это может быть большой удачей, ваше высочество.

— Ну а покамест в её доме разместятся мои послы.

— Известно ли, как благочестивый отшельник будет собираться карать преступника? — Слова отца Манассии звучали настолько обыденно, как будто речь шла о каком-то согрешившем плебее, а не о главе христианской церкви.

Гуго, не ответив на его слова, покинул комнату, оставив родню в лёгком недоумении. Однако очень быстро он вернулся, держа в руках склянку с какой-то зеленоватой жидкостью.

— Яд!? Вы дали ему с собой яд?

— Что вы, мои благородные родственники! Это абсолютно безвредный и даже полезный сок растений, произрастающих в далёких африканских землях, находящихся за пределами Великой пустыни. Говорят, что эти растения обвиваются вокруг деревьев, как змеи. Мазь из листьев этих змеевидных растений помогает от лихорадки и избавляет от кожных язв. По легендам местных племён, сок этих растений продлевает жизнь, у регулярно пьющего этот сок с течением времени улучшается мужская сила, поднимается настроение, проясняется разум, укрепляется работа сердца²⁰. Если только не… — и тут Гуго сделал многозначительную паузу.

— Если только что? — почти в один голос вопросили Бозон и Манассия.

Гуго понизил голос до шёпота.

— Любой принявший это снадобье должен воздерживаться от вина до следующего дня. Даже один кубок вина, выпитый вслед за этим соком, приведёт к скорому апоплексическому удару. Две таких склянки мне подарил этот самый отшельник, а сам он получил их от другого старца, который прибыл из африканских земель. Выпивая эту жидкость, поневоле будешь держать себя в строгости и сторониться доброго вина. Ещё две склянки отшельник повёз в Рим — по одной для преступника, надевшего на себя тиару, и его мерзкой блудницы.

— Вы испытали эту жидкость на ком-нибудь при своём дворе? — Бозон был человеком любознательным.

— Да, и святой старец не солгал. Меня радует, что вы задаёте мне подобные вопросы, мой брат. И знаете почему?

Бозон пожал плечами.

— Потому что эту склянку я отдам вам. В подарок для наших сводных братьев.

Лицо Бозона побелело от испуга.

— В чём дело, мой дорогой брат? Вы рассчитываете получить Тусцию²¹, оставаясь чистеньким и вешая грехи на других? Помилуйте, я перед вами распинаюсь в предстоящих, возможно, смертных грехах, которые собираюсь взвалить на себя, ибо не уверен, что небеса одобрят мои действия, а вы? Вы послушно и даже как-то радостно всё это время кивали мне головой, а теперь вас прошиб холодный пот от одной только мысли, что вам надлежит рискнуть?

— Простите меня, брат мой. Вы абсолютно правы. Но… на это нелегко решиться, — сказал пристыжённый Бозон.

— Если вы уговорите Гвидо и Ламберта добровольно отдать вам графство Тусцийское, а самим уйти в монастырь, то я, так и быть, в обход моих наследников подарю вам короны Италии и Бургундии. Или, может, у вас есть ещё какие-нибудь идеи?

— Вы абсолютно правы, Гуго, — повторил Бозон, и король смягчил остановившийся на нём полный пламени взгляд.

— Времени у нас нет, брат мой. Можете предложить это снадобье любому из братьев, но лучше Гвидо. Именно он сейчас восседает на графском троне, а кроме того, для нашей красавицы весть о смерти мужа станет ещё одним ударом, после которого она не поднимется, даже если останется жива. А вот если вы не постараетесь или трусливо промедлите, то после Крещения появится ещё один наследник Тусцийского графства, и тогда вы можете забыть о нём навсегда. Думайте и решайте. Вы должны быть одновременно смелы, быстры и расчётливы.

Манассия и Бозон согласились с королём, не удержав, однако, тяжёлых лицемерных вздохов.

— Ближайшие два месяца решат нашу судьбу на годы вперёд. Мы сильны тем, что мы семья. Крепкая семья. Они же все разъединены, и каждый думает только о себе. А я думаю о вас, Бозон, и о вас, Манассия, и хочу устроить вашу судьбу так же благополучно, как и судьбу вашего племянника и брата Теобальда Сполетского.

— Хвала вам, государь! Мы служим вам! — воскликнул Манассия, и Бозон также не замедлил к нему присоединиться.

— Ну а теперь, друзья, пожалуйте вернуться за стол. Нас ждут радости души и сердца! Эх, дорогой племянник, не делайте такое оскорблённое лицо, вы сами выбрали свой жизненный путь. Так что вам к молитвам, а нам уж с вашим дядей разрешите отдохнуть в объятиях Вакха и Венеры, — сказал Гуго и расхохотался, увидев, как смиренный епископ при упоминании языческих имён начал осенять себя знамением.

Эпизод 13. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова)

Очередной ночной кошмар пробудил Розу от сна. Явь оказалась не лучше забытья, она увидела, что лежит под грубым, залитым вином столом, в окружении пьяных мужских и женских тел. Память безжалостно напомнила ей все обстоятельства вчерашнего омерзительного вечера. Вернувшись с каких-то переговоров, её новый хозяин быстро позвал её к себе за стол, где помимо них продолжил свой ужин его родной брат. Гуго очень скоро догнал по своему состоянию большинство своих гостей и, придя в необыкновенное возбуждение, начал грозить всем своим умозрительным недругам, очевидно проплывающим где-то в притолоках приёмной залы. Затем — какая беда! — его внимание переключилось на неё, Розу. Потребовав внимания гостей, он выволок её за волосы к пиршественному столу, сорвал все её одежды, заставил вскарабкаться на стол и встать там на четвереньки. Все благородные сеньоры повскакали со своих мест и окружили её, отвешивая комплименты, на которые только их пьяное сознание было способно.

— Позвольте представить вам, мои дорогие друзья! Сенатрисса великого Рима, герцогиня Сполетская, маркиза Тосканская, её беспутное высочество Мароция Теофилакт! — кричал Гуго.

Многие рыцари подняли гогот и одобрительно кивали головой, и в самом деле находя сходство Розы с какой-то неведомой ей сенатриссой.

— Да, да, друзья! Вы можете смеяться и говорить, что я пьян. Конечно, это не она! Но кто из вас сомневается, что настанет тот день, когда она вот так же будет стоять в этой позе перед вами и умолять вас взять её. Ведь ты умоляешь? — Гуго наклонился к ней и больно скрутил в узел её волосы.

— Да, да, мой кир, умоляю, — поспешила ответить Роза, чувствуя как десятки липких рук бесстыдно шарят по её телу.

Однако Гуго, на её счастье, видимо, оказался довольно брезглив и посему быстро пресёк нахальные домогательства вассалов. Своей вещью может распоряжаться только он — либо другой, но по его личному разрешению. Так заявил король.

Гости несколько разочарованно потянулись к своим местами, однако король вновь завладел их вниманием. Также взобравшись на стол, он встал перед Розой, приподнял её за волосы и, вновь поставив на колени, заставил ублажать себя.

— Вот так я сделаю и с тобой, римская шлюха! — закричал он, к новому восторгу своих вассалов.

Поведение своего короля гости расценили как сигнал к освобождению от всяких приличий, и вскоре все пространство пиршественной королевской залы заполонила дикая оргия, достойная времён Мессалины. Роза пыталась, как могла, заслужить признательность короля, несмотря на то, что тот время от времени лил ей на голову вино и всё выкрикивал какие-то угрозы и ругательства по адресу неведомой, но, очевидно, сильно досаждавшей ему Мароции.

Потом наступил тяжёлый пьяный сон, сквозь пелену которого Роза ощутила, как кто-то вновь воспользовался ею, но она уже не понимала, король ли это или кто-то из его осмелевших друзей. Во сне она увидела площадь, залитую лунным светом. На площади была установлена виселица, и усердный палач всё проверял и проверял надёжность конструкций. Вскоре раздался нестерпимый трубный хор, и Роза увидела, что какого-то человека, чьё лицо закрывалось капюшоном, ведут на казнь. «Король, это король» — вдруг заговорили в толпе, и злобная радость охватила Розу. Сжигаемая ненавистью, она опередила толпу, также жаждавшую мщения и бежавшую к ведомому на казнь. Роза успела первой и, сорвав капюшон с осуждённого, узнала в нём своего отца…

Она тяжело приподнялась из-под стола, отыскала среди живого и неживого мусора своё платье и села на длинную скамью. Голова раскалывалась от выпитого насильно вина, всё тело ныло от оскорблений, нанесённых ему, а также от холода и жёсткости каменных плит пола. Никто из гостей даже не шевелился, и только многоголосый храп отличал представавшую перед глазами панораму от последствий жестокой баталии. Слуги не посмели разнести цвет рыцарства лангобардского и бургундского королевств по своим покоям, поскольку, во-первых, вечером это было небезопасно, по причине не в меру разошедшихся господ, а во-вторых, непрактично, ибо все проблемы, связанные с пробуждением и выздоровлением хозяев, поутру распространились бы по всему замку. В итоге пиршественная зала дворца, вместившая в себя «элиту» обоих королевств, сейчас представляла собой одну зловонную клоаку, и бедная Роза с содроганием и брезгливой тошнотой оглядывалась вокруг себя. Рядом с ней на голой девице лежал какой-то барон, в порыве заставляющей всё забыть страсти, а может, в силу осторожности так и не снявший со своего пояса кинжал. Отчаянная мысль вдруг овладела Розой, и она начала оглядываться по сторонам, ища короля. Однако того, видимо, всё-таки унесли в спальню его верные придворные, и возможности отомстить за себя не представлялось никакой. Роза всхлипнула и начала читать молитвы то к Господу, обошедшему своим вниманием сей грешный пир, то к отцу, который даже ради неё не посмел нарушить своей, такой глупой и никчёмной, клятвы.

Внезапно за колоннами залы она увидела тень от чьей-то невысокой фигуры. Сначала она подумала, что это кто-то из ненадолго воскресших гостей, однако фигура держалась ровно и, по-видимому, не стремилась себя обнаруживать. Фигура проплыла от одной колонны к другой, ближе к ней, затем ещё несколько раз повторила этот манёвр и остановилась напротив неё. Роза напрягла всё своё внимание и вновь оглянулась на кинжал, спасительно торчавший на перевязи пьяного барона.

Фигура поманила её к себе. Роза отрицательно мотнула головой. Фигура умоляюще сложила ладони и осенила себя крестом. Роза, поколебавшись и рассудив, что после вчерашнего мало что в этом мире её может сильнее напугать, осторожно вытащила кинжал и поднялась навстречу незнакомцу. Тот вначале покачал головой, но, видя настрой Розы, примирился с кинжалом в её руке.

Роза подошла к колонне, и фигура сняла со своей головы капюшон, обнажив лисью физиономию с глубокими морщинами и живыми, перебегающими с места на место глазами.

— Узнаёте ли вы меня, дитя моё?

Она вгляделась в его лицо и чуть не вскрикнула. Фигура жестами умоляла её держать себя в руках. О, Роза ошиблась, считая вчерашний день самым страшным в своей жизни. Да, был на её памяти ещё один день, который она хотела бы забыть навсегда!

— Ваше преподобие!

— Тсс, ни звука, дитя моё, покуда мы не покинем сие зловонное место. Следуйте за мной и не бойтесь зла и вреда для себя.

Они вышли за пределы пиршественной, и Гвидолин отвёл её в одно из помещений первого этажа. В помещении, заваленном пергаментными свитками, никого не было, и только одна плавающая в масле свеча уныло освещала холодные угрюмые стены.

— Дитя моё, дитя моё! Господи, отчего Ты сдержал гнев Свой на хулителей Твоих? — заговорил, причитая, Гвидолин.

— Вы один из друзей короля, ваше преподобие? — предполагая самое худшее от святого отца, спросила Роза.

Лицо Гвидолина перекосилось от злобы.

— «Друзей»? Отнюдь, отнюдь! Если выстроить к нашему обожаемому королю очередь из всех живущих и расставить их в порядке симпатии к королю, то, уверяю вас, я окажусь самым последним. И не приписывайте мне несуществующих титулов, ибо он всё отнял у меня! Он и папа Тоссиньяно, да сгорит его душа в вечном пламени ада!

Роза вздрогнула.

— Зачем вы позвали меня… святой отец?

— Милое, доброе, безотказное создание, — прошептал Гвидолин, — я отомщу и за тебя тоже. Ты ведь хочешь отомстить ему?

Роза молчала. Этот скрюченный, с грязными пальцами и полубезумным взором Гвидолин вселял в её душу страх едва ли меньший, чем король.

— Мы отомстим ему, дитя моё!

— Вы поможете мне бежать? — воскликнула Роза, не в силах сдержать радость от своей догадки.

Гвидолин покачал головой, и радость несчастной девушки тут же угасла.

— Нет, я уйду один. Меня никто не хватится, а хватится, так не будет искать. Другое дело ты, дитя. Тебя будут искать, за тобой будут гнаться, как гонятся на охоте собаки за бедным серым зайчиком, и горе тебе, если ты попадёшься им в зубы.

— Пусть так, но умоляю вас взять меня с собой.

— Тебя не выпустят даже за пределы города. Везде, по всем улицам Павии рыщут ищейки Сансона, графа дворца.

При имени Сансона Роза ещё раз вздрогнула.

— Что с тобой, доченька?

— Это граф Сансон похитил меня для нашего короля.

— Плохо, дитя моё, очень плохо. Ты не первая и, наверное, не последняя, на которую наш любвеобильный король положил свой похотливый глаз. Но ты из благородного рода, и ты заслуживаешь иной участи, ты заслуживаешь почёта и уважения. И я помогу тебе. Дай мне какую-нибудь вещь — вещь, которая принадлежит только тебе и по которой о тебе вспомнят твои друзья, когда я покажу им её.

Роза сняла со своего платья фамильную перламутровую брошь в позолоченной раке.

— Чудесно, дитя моё. Именно то, что нужно, — радостно зашипел Гвидолин, пряча брошь у себя.

— Но у меня нет друзей, — сказала Роза. — Найдите моего отца, судью Вальперта.

— Ваш отец благородный милес, бедное дитя. Пожалуй, слишком благородный для нашего грешного времени. Он всё так же, повинуясь глупой клятве, сидит в лесной глуши возле Ирменгарды, но его отныне караулят люди Гуго. Они не дадут ему и мне уйти подобру.

— Тогда, быть может, благородный мессер Эверард? — с надеждой в голосе спросила Роза.

Гвидолин поднял вверх указательный палец, на ободке ногтя которого красовался чёрный земляной венец.

— Вот! Вот кто нам нужен, моя милая! Он ведь состоит королевским апокрисиарием в Риме?

— Кажется, да, — неуверенно сказала Роза.

— Рим и новый папа, да поддержат все его деяния ангелы небесные, наша основная надежда. Пусть новый папа говорит обо мне что угодно, я-то знаю, для чего ему это понадобилось, и не держу на него зла. Если вы позволите, дитя моё, я состригу локон с вашей прекрасной головки и преподнесу в подарок мессеру Эверарду.

Роза немного поколебалась, ибо отдавать свои волосы незнакомым людям в те времена, как и сейчас, считалось поступком легкомысленным и опасным, поскольку волосы могли быть использованы для какого-либо чародейства. Однако она вновь вспомнила о своём положении и в очередной раз грядущие опасности не показались ей слишком страшными по сравнению с действительностью.

— А теперь возвращайтесь скорее в приёмный зал. Наши благородные сеньоры очень скоро начнут просыпаться, и ваше отсутствие может быть обнаружено. И конечно, ни слова о нашей встрече, если только вы хотите вырваться отсюда.

Роза покинула канцелярию и начала подниматься наверх по винтовой лестнице. По дороге она услышала чьё-то пыхтенье и приглушенные стоны, раздававшиеся где-то впереди. Очевидно, гости и их подруги уже в самом деле проснулись. Будь что будет, но ей надлежало ускорить шаг и прошмыгнуть перед не знающими ни похмелья, ни усталости любовниками.

Быстро прошмыгнуть не удалось. Роза остановилась, словно излишне любопытная жена Лота²², и в немом удивлении несколько секунд наблюдала за стараниями преподобного отца Манассии, пока тот не повернул к ней свою массивную голову.

— Я вышибу тебе мозги, тварь, если ты только заикнёшься об этом! — рявкнул добродетельный священник, и Роза стремглав побежала прочь. Для едва начинающегося утра потрясений было уже более чем достаточно.

Эпизод 14. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(24 декабря 928 года от Рождества Христова)

— Итак, бесконечно дорогая моему сердцу сестрица, я слушаю тебя внимательно. В зависимости от того, что именно и как ты будешь говорить, я решу, являешься ли ты пособницей моих врагов или они использовали тебя, рассчитывая на твою непроходимую тупость.

После столь многообещающего начала Мароция откинулась на подушки широкой кровати и стала сверлить взглядом своих тёмных глаз сжавшуюся в жалкий комок Теодору. Опасения последней подтвердились, встреча с сестрой ничего хорошего не обещает. С некоторых пор Теодора вообще перестала испытывать удовольствие от посещения Замка Ангела. Вот и сегодня у Теодоры мгновенно испортилось настроение, как только она получила на руки требовательный приказ ещё до заката солнца прибыть в замок сестры. Весь свой путь, от Авентина до Ватикана, Теодора просидела в носилках в глубочайшем раздумье, рассеянным взглядом наблюдая из-за занавесок за оживлёнными людскими ручьями, стекающимися к собору Святого Петра. До последних слов сестры Теодора робко надеялась, что та позвала её к себе на помощь ввиду своего неважного самочувствия, находясь на последнем месяце беременности.

— Я теряюсь в догадках, дорогая моя сестра, о причинах вашего неудовольствия мной и о теме того, о чём вы просите меня рассказать. Я всегда являлась и являюсь верным вам другом, слугой, всем сердцем преданным вам, а также Его Святейшеству папе Льву…

— Папа Лев скончался вчера вечером.

— Ах!

— Вы так вздыхаете, будто до вас эта новость дошла только что.

— Это так и есть, и я, сестра…

— Послушайте, Теодора, неужели вы не увидели ничего необычного в несметных толпах черни, идущей сейчас к Ватикану?

— Но ведь сейчас рождественские праздники, и я…

— Иногда я даже завидую вам, сестра. Завидую вашему таланту, если таковым это можно назвать, не замечать того, что вокруг вас происходит. Без мозгов, наверное, действительно проще жить.

Теодора резко выпрямилась, и глаза её метнули искры.

— Ого! Вы обиделись? Но мне плевать на ваши обиды, Теодора! Я требую, чтобы вы рассказали мне, откуда при вашем дворе появился отшельник без имени, назвавший себя Последним из рабов Иисуса.

Фигура Теодоры приняла прежний покорно-испуганный вид.

— Я жду. — Мароция для своего удобства поправила подушки, причём это далось ей путём немалых сил. До родов, по расчётам врачей и её собственным прикидкам, оставалось недели две-три. Как человек на редкость наблюдательный, она не могла не заметить, насколько протекание этой беременности у неё отличалось от прежних, в результате которых на свет родились уже четверо сыновей. Никогда, никогда до этого растущее в её чреве дитя не отнимало у неё столько красоты. Сейчас же, день за днём глядясь непрерывно в тусклое медное зеркало, она видела всё новые свидетельства таких хищений со стороны новой, зарождавшейся в ней, жизни. Печальная догадка уже давно мучила её, но она до сего дня отгоняла прочь невесёлые мысли о том, что ей не повезло именно тогда, когда повезти более всего было нужно.

— Этот святой человек прибыл ко мне вместе с людьми королевского апокрисиария, точнее, человека, который был апокрисиарием до мессера Эверарда Гецо, — начала Теодора.

Мароция кивнула головой, приободряя сестру и показывая свою удовлетворённость начавшимся покаянным монологом Теодоры. Разумеется, она уже знала от городской милиции, с лета этого года подчиняющейся её сыну, обо всех обстоятельствах появления святого отшельника в Риме. Теперь она только сверяла показания.

— Что за переписку вы ведёте с королём, сестра? И почему вы сочли необязательным посвящать меня в подробности ваших писем? — спросила Мароция, прекрасно зная ответ, но тем не менее максимально ужесточив выражение глаз, направленных на Теодору.

Та несколько секунд провела в нерешительном и губительном для себя молчании.

— Я пыталась сделать самостоятельно то, что мне было обещано, но не исполнено вами, сестра, — наконец проговорила она.

— А именно?

— Я направила королю письмо, в котором… предложила ему свою руку.

— Сама? Предложила сама?!

Мароция с нескрываемым презрением окинула взглядом Теодору. Щёки у той вспыхнули кровавым румянцем, полные белоснежные руки крупно задрожали.

— Любая мысль и желание, Теодора, приобретают тысячекратную ценность, когда высказываются в нужное время и при нужных обстоятельствах.

— Я думала, вы забыли обо мне, вы перестали заботиться обо мне! Ведь ты же обещала! — Лепет Теодоры был сбивчив, голос готов был сорваться на плач.

— Что за овечье блеяние я сейчас слышу? Как ты посмела писать что-то королю и что-то ему предлагать за моей спиной? Каким образом, интересно, ты намеревалась исполнять желания Гуго без меня?

— Я боялась упустить момент, я думала, что главное — открыть для короля перспективы брака со мной. Ведь ты не отказала бы мне, если бы я тебе вернула твоё Сполето?

Мароция, не найдя ничего в ответ, в гневе швырнула в сестру одну из своих подушек, но тут же на мгновение насторожилась, испуганно прислушавшись к своему чреву. Теодора же, получив в лицо подушкой, воспользовалась, однако, замешательством сестры и бросилась перед той на колени. Поймав её руку, она стала осыпать её жадными поцелуями.

— Прости меня, милая, любимая сестра моя! Да, я дура, неисправимая дура, но, видит Бог, я никогда не хотела тебе зла. Ведь ты же знаешь это, знаешь? Я клянусь, что не сделаю более ни шага, не посоветовавшись с тобой. Я выполню всё, что ты пожелаешь, ведь ты же знаешь, что я никогда не отказывала тебе, даже когда ты просила…

— Довольно, прекрати! — Мароция успела остановить монолог сестры, начинавший приобретать опасные интонации. — Посмотрим, как ты держишь своё слово. Сейчас мне нужна от тебя помощь в проведении скорейших выборов нового папы, скорейших, пока Рим не наводнили бургундские священники, в обилии расплодившиеся усилиями Тоссиньяно. Увы, я теперь не могу организовывать всё сама, а мои сыновья ещё слишком неопытны. Я могу рассчитывать на тебя?

— Как на саму себя! — крикнула Теодора и вновь замучила поцелуями изящную руку своей сестры.

— Но отчего умер несчастный папа Лев? — вдруг вспомнила Теодора. — О, милая, представляю, как сейчас разрывается твоё сердце, как ты тоскуешь о нём! Я буду молиться за душу его, так рано нас покинувшую! Но отчего ты интересуешься ещё и этим святым отшельником? Он разве имеет к этому какое-то отношение?

Мароция начала неспешно и обстоятельно рассказывать сестре о событиях последних дней, исподволь по-прежнему наблюдая за её реакцией. Семь дней назад, накануне Рождественского поста, в Рим вместе с королевским посольством прибыл неизвестный отшельник из числа тех святых людей, что в обилии тогда селились на труднодоступных скалах Апениннских гор, где вели свои дни исключительно в молитвах к Господу и в истязаниях тела своего разными изощрёнными методами, от лишения всяческой одежды до бичевания и разведения язв. Житие этих людей всегда вызывало благоговейный трепет у суетных мирян, и появление такого рода отшельника на городских улицах, как правило, истолковывалось как великое проявление благостной воли Господа, заставившее этих просветлённых людей снизойти к грешникам с наставлениями и укоризной, проистекающими, несомненно, всё равно что из самих Божьих уст. Кроме того, возвращение отшельника в мир свидетельствовало о грядущих потрясениях и скорбях, грозящих миру, о переполнении чаши Небесного терпения.

Войдя в Рим, святой отшельник покинул королевский обоз и нашёл себе пристанище на берегу островка Тиберина, в том самом месте, где более тридцати лет назад был кощунственно сброшен в Тибр труп папы Формоза. Первым делом отшельник обильными слезами омыл память несчастного понтифика, пообещав все известные муки ада, а также им самим лично придуманные, всем осквернителям его останков. Следующие два дня он провёл на том же самом месте, творя нескончаемые молитвы, прерывающиеся лишь на грозные обличения проходящих в этот момент по мосту Фабрициуса купцов, жонглёров и особенно куртизанок, в то время густо населявших квартал Трастевере. Мало-помалу к нему начал стекаться любопытный римский люд, привлечённый благопристойным и строгим поведением отшельника. Как его ни просили, он так и не назвал своего имени, что, впрочем, среди отшельников было в порядке вещей, и лишь попросил называть себя Последним из рабов Иисуса.

На третий день своего пребывания в Риме он получил приглашение от Его Святейшества. Во все времена люди, облечённые всеми властными атрибутами, завоёванными или благоприобретёнными, вкушающие все самые сладостные плоды от своего льготного расположения в мироустройстве, испытывали странное и стыдливое чувство, похожее на чувство вины или, если хотите, комплекс собственной неполноценности, при виде самых сирых детей природы, достойно нёсших свой крест. Отчего-то сильные мира сего неудержимо стремились к общению с париями общества, пытаясь получить их расположение и заручиться поддержкой тех, кто перед Страшным судом предстанет со спокойной душой и блаженной улыбкой на устах. В своё время так поступала и Мароция, приложив немалые усилия, чтобы угодить Одону Клюнийскому, так что неудивительно, что папа Лев, лучше других сознающий свою собственную суетность, поспешил облагодетельствовать косматого, никогда за свою жизнь не мывшегося оборванца, одежда которого едва прикрывала срамные места, а лоб был стёрт до крови от частого соприкосновения с грубой поверхностью сабинских отрогов.

Мароция также присутствовала при этой аудиенции, вполуха слушая разглагольствования папы и отшельника о Слове Божьем, и только время от времени подносила к своему чувствительному носу склянку с розовой водой, чтобы немного утихомирить нестерпимый запах благочестия, густыми ядовитыми волнами доходящий до неё от Последнего из рабов. Однако она тут же встрепенулась и по-другому взглянула на отшельника, когда святой человек заговорил о желании собственными глазами увидеть останки покойного папы Иоанна Десятого и помолиться над ними за весь этот грешный мир.

— Что за странная просьба, брат мой? — не меньше Мароции удивился папа.

— До ушей братьев моих, славящих Господа нашего каждое мгновение своего существования, а также до ушей моих собственных дошли прискорбные и, вероятно, клеветнические вести о том, что Его Святейшество, папа Иоанн и по сию пору находится в добром здравии, но ограничен в свободе своей. Братья мои послали меня с наказом удостовериться и успокоить всех нас в том, что город Рим и правитель его по-прежнему находятся одесную Господа нашего, управляющего Церковью Своей через наместника апостола Своего. К этой просьбе присоединяются и святые братья из благословенного и защищаемого самим Иисусом Клюнийского монастыря.

Папа Лев украдкой взглянул на Мароцию. Та еле заметно покачала головой. Папа улыбкой в ответ попытался успокоить её.

— То есть вы допускаете мысль, что вы сей момент разговариваете с человеком, узурпировавшим Апостольский престол?

Мароция кивком головы поддержала выпад Льва.

— Мне достаточно было краткого общения с вами, Ваше Святейшество, чтобы понять, что данная ситуация могла возникнуть только при полном вашем неведении.

— Где же, по-вашему, сейчас может находиться папа Иоанн?

— Об этом ведает Господь, но не последний из рабов его. Однако что удерживает вас от удовлетворения моей просьбы, точнее просьбы братьев, меня сюда приславших?

Папа вновь взглянул на сенатриссу. Та кусала губы, признавая сильную аргументацию отшельника. Но Лев сам нашёл выход:

— Не уподобимся ли мы презренным язычникам и врагам Христа, если потревожим останки покойного викария Церкви Его?

— Вашими устами, Ваше Святейшество, говорит мудрость, но братья дали мне суровый наказ в моей миссии.

— Вы хотите, чтобы мы вскрыли саркофаг с телом покойного папы ради вас одного? — спросила Мароция.

— Нет, благородная сенатрисса. При мне будет мессер Отберт, которого с аналогичной миссией направил в Рим король Гуго.

— Король также более доверяет слухам, чем Римской церкви?

— Король, как и я грешный, всего лишь хочет удостовериться в соблюдении законов. Кроме того, мессер Отберт был ранее знаком с папой Иоанном, мне же его видеть никогда не доводилось.

— Значит, доверия к слову Церкви все же нет?

— Меня удивляет ваше упорство, сенатрисса.

— Ничего удивительного, святой отец. Как прикажете Церкви отвечать в будущем, если после вас появятся другие страждущие, намеренные удовлетворить своё любопытство или не менее настойчиво, чем вы, требующие установить истину?

К аргументам Мароции папа Лев поспешил добавить ещё один, от себя:

— Мой дорогой смиренный брат! До нас дошли слухи о благочестивом образе жизни вашей на острове посреди Тибра. В молитвах своих вы роняете слезу по несчастному папе Формозу, да пропоют ему осанну ангелы на небесах, а нам советуете поступить так же, как поругатели могилы его?

Против такого довода, прозвучавшего из уст Его Святейшества, аргументов не нашлось. Отшельник пришёл в явное замешательство, а папа и сенатрисса успели перекинуться меж собой очередными признательными улыбками. Наконец отшельник, видимо, нашёл для себя достойный путь к отступлению. После затянувшейся паузы он заговорил вновь:

— И вновь вашими устами говорит сама мудрость мира! Нет, я не могу, не вправе и не буду требовать от Раба Рабов христианских поступка, оскорбляющего Господа нашего и церковь, Им воздвигнутую! Мне достаточно будет услышать слово и свидетельство ваше, которыми впоследствии и буду ответствовать перед братьями моими.

— В том слово и свидетельство моё, что епископ Рима Иоанн волею Господа скончался и по любви паствы Его, по решению Церкви Его погребён в притворе Латеранской базилики.

Отшельник запричитал молитву, к которой папа Лев с воодушевлением присоединился. Разговор вновь перешёл на богословские темы, но Мароция, будучи уже потревоженной, старалась более не упустить нить разговора. Вскоре беседа, по всем признакам, начала клониться к своему завершению. Папа срочно вытребовал из своей канцелярии деньги и утварь для святых братьев Сабины, но святой отшельник с учтивой благодарностью от них отказался, согласившись принять от папы лишь раку, содержащую в себе несколько волос святого папы Элевферия²³.

В ответ Последний из рабов Иисуса достал из-под кучи своих лохмотьев склянку с жёлто-зелёной жидкостью.

— Ликую и прославляю Господа нашего, даровавшего мне возможность увидеть святой Рим и Святой престол, услышать то, что я жаждал услышать. Передаю вам, брат мой во Христе, чудодейственный природный эликсир, полученный мной в дар от святых людей, несущих слово Божье в разорённых землях пунических. Сей необыкновенный эликсир дарует здоровье и силу любому достойному сыну земному, бодрит и заменяет собой пищу телесную. Примите же дар мой и используйте его так, как повелевает Господь наш! Да исполнится воля Его, ибо Он знает, чему должно быть, а иному да воспротивится!

С этими словами Человек без имени налил в маленькую пиалу немного своего эликсира и протянул пиалу папе. Тот было с благодарностью принял чашу, но вовремя заметил предостерегающий жест Мароции. Её жест заметил и отшельник.

— Прошу прощения, святой отец, но Его Святейшество не может вкусить ничего прежде, чем это попробует его слуга. Принимаю на себя весь возможный гнев ваш, но даже в вашем случае Его Святейшество не может сделать исключения, — сказала Мароция и уже собиралась позвать слуг, но отшельник её остановил.

— Я нисколько не сержусь, сенатрисса, и понимаю вашу осторожность. Но не тратьте время и силы на слуг своих. Почту за честь стать вашим отведывателем, Ваше Святейшество, и на ваших глазах выпью эту чашу. Если я задумал что-то дурное, то мне самому, и никому иному, надлежит понести достойное наказание.

Отшельник опустошил пиалу, и несколько следующих минут трое собеседников провели в совершеннейшем молчании.

— Теперь, надеюсь, ваши сомнения развеяны, и я с надеждой в сердце прошу принять дар от братьев моих.

Лев обернулся к Мароции. Та вновь кусала губы, по опыту зная, сколь по-разному могут вести себя хитроумно приготовленные яды. Лучше всего было вовсе отказаться от подарка, но слишком непростой выдался разговор, да к тому же отшельник уже принял вид глубоко оскорблённого благочестия, и папа Лев был до невозможности сконфужен.

— Простите нас, святой отец, обратите на меня всё возмущение своё, но мы с радостью примем дар от ваших братьев после завтрашней утренней мессы.

— Гнев есть свидетельство податливости человека дьявольским козням и искушениям. Я нисколько не гневаюсь на вас, сенатрисса, и только радуюсь тому, что Его Святейшество окружён такой заботой. Я оставлю эликсир здесь, чтобы вы не заподозрили меня в подмене его. Кроме того, я охотно проведу время под надзором ваших слуг, сенатрисса. Ведь вы хотите убедиться, что эликсир безвреден как сам по себе, так и в сочетании с другими снадобьями, не правда ли? Я сейчас соблюдаю строгий пост и, ради вашего спокойствия, обязуюсь в течение суток пить только воду, чтобы завтра утром вы убедились, что я по-прежнему полон сил и деятелен, ибо, как я уже говорил, сей эликсир может заменять собой пищу, а я его сегодня уже выпил и более ни в чём не нуждаюсь.

Монолог Последнего из рабов Христа подвёл черту под его встречей с папой. Мароция, отдав должное проницательности отшельника, тем не менее не стала играть в благородство и действительно отрядила к нему двух своих доверенных людей, которым, вместо вечера, сулящего приятные перспективы, теперь предстояло провести не самые лучшие сутки на берегу острова Тиберина в компании странного старца.

На другой день отшельник явился вновь и вновь протянул папе пиалу с эликсиром, сопровождая это весьма пафосными словами. Однако Мароция опять отвела его руку, и тут уже старец едва не поддался «дьявольским козням и искушениям», с трудом подавив гнев и изобразив вселенскую обиду. Мароция, всячески унижая себя словесно и моля старца о прощении, попросила того ещё раз испытать эликсир на себе и провести ещё сутки под надзором её людей. Старец исполнил её просьбу и удалился, а папа Лев набросился на Мароцию с упрёками.

— Он оскорблён, он серьёзно оскорблён, а это станет большой проблемой, если святые сабинские отшельники настроятся против нас. Ты помнишь, что именно он просил у нас при встрече и как спокойно доверился словам моим? Ты помнишь, что он в речах своих ссылался на своих братьев из Клюни?

Мароция пожала плечами, к возможному гневу сабинских аскетов она относилась весьма равнодушно. Другое дело Клюнийское аббатство, на которое Мароция строила далеко идущие планы. Ко всему прочему, этот обиженный старец действительно мог начать распускать всякие сплетни в самом Риме и будоражить горожан, пользуясь тем, что его нельзя было, как обычного плебея, выпороть за длинный язык.

— Воля твоя, расскажешь мне потом об этом эликсире. Я всё равно воздержусь от этого дара.

— Почему?

— Потому что я ношу под сердцем ребёнка, а в такое время лучше не принимать ничего неизвестного, будь оно тысячу раз святое и чудодейственное.

Папа согласился с её доводами, а следующего прихода отшельника стал ждать уже с нескрываемым любопытством. На следующий день старец явился снова, и слуги Мароции вновь подтвердили, что неотлучно были при нём и, кроме воды, поданной ими самими, он ничего не принимал. Между тем и папа, и сенатрисса заметили, что два дня воздержания от пищи ничуть не подорвали силы Последнего из рабов Христа, походка его была тверда и уверенна, глаза смотрели спокойно и умиротворённо, речь его была по-прежнему складной и звучной.

— Довольно испытаний, нам надлежит просить у вас и ваших братьев прощения. Поймите же нас, брат мой, и простите подозрительность нашу. Времена наступили сложные, ещё недавно никто и в мыслях не мог представить себе, что кто-то из христиан может покуситься на жизнь преемника святого Петра. Сейчас же мы вынуждены быть осторожными, как и прочие рабы Господа, наделённые по Его воле светской властью.

— Я понимаю вас, брат мой Лев. Примите же дар мой и используйте его так, как повелевает Господь наш! Да исполнится воля Его, ибо Он знает, чему должно быть, а иному да воспротивится! — ответил отшельник, в точности повторив фразу, сказанную им при первой встрече, и протянул папе заветную пиалу.

Немного спустя Мароция встретила папу Льва на вечерней мессе. Папа был настолько энергичен и жизнерадостен, что все последние страхи Мароции рассеялись как дым. Лев рассказал, что чувствует в себе необыкновенный прилив сил, от которого готов свернуть горы, и даже по секрету признался ей, что весьма сожалеет о том, что Мароции сейчас не до утех. Сенатрисса и в самом деле чувствовала себя неважно, поэтому не осталась на ужин в папском дворце, а предпочла уединённый вечер в своей любимой башне Ангела.

Однако уже через пару часов в ворота башни тревожно застучал гонец из Ватикана, который сообщил ей, что во время ужина папе внезапно сделалось дурно, лицо его покрылось пугающего вида багрянцем, а из носа потоком хлынула кровь. Мароция спешно засобиралась во дворец, попутно приказав Альбериху и его милиции задержать всех тех, кто встречался с папой за последние три дня, в том числе и последнего из рабов Иисуса.

Мароция прибыла в папский дворец слишком поздно, как раз в тот момент, когда кардинал-епископ Остии стучал папе по лбу и произносил сакраментальное: «Лев, ты спишь?» Лекари, немедленно допрошенные Мароцией, в один испуганный голос подтвердили ей, что с папой случился внезапный апоплексический удар, а признаки отравления не обнаружены. Мароция, не доверившись их словам, самостоятельно хладнокровно осмотрела труп, но была вынуждена согласиться с мнением лекарей.

И все же в её голове никак не укладывалось, что молодой, полный сил, в чём она убеждалась самолично, и никогда не жалующийся на здоровье Лев вот так вдруг мог закончить свой жизненный путь. По её требованию была проведена ревизия всех кухонных запасов дворца, тщательно осмотрены и проверены все многочисленные подарки, ежедневно поступающие в Ватикан от благодарной паствы, в том числе и тот самый эликсир, подаренный отшельником. Но ни один раб их числа тех, кого заставили перепробовать всё съестное из папских запасов, не умер, и никто из них не пожаловался на недомогание, пробыв всю ночь возле зажжённых факелов и свечей из папской опочивальни.

На протяжении всего этого времени вокруг Мароции беспрестанно кружила папская свита, всё более убедительным тоном жужжавшая о свершившемся Божьем промысле. Мароция под конец уже и сама почти уверилась в этом, придя к выводу, что её любовник, водрузивший себе на голову тиару, вызвал немедленный гнев небес, и её саму будет ждать подобная же участь, если она промедлит с покаянием и не возблагодарит щедрыми подарками верных слуг Господа за терпение Его. Однако невероятный циник в душе её вовремя подсказал, что прежде чем горевать и каяться, надлежало как можно скорее провести выборы нового папы, пока в Рим не потянулись священники североитальянских городов, в большинстве своём представляющие власть короля Гуго. Сразу после утренней мессы она вызвала к себе обоих сыновей, сенатора Раймунда Габриелли, осуществляющего при юном Альберихе фактическое управление городской милицией, а также Гвидона, кардинала-епископа Остии, согбенного годами и опытом шестидесятилетнего старца, одного из немногих священников высшего сана, на которого Мароция могла положиться. На тот момент она решила не беспокоить пока свою младшую сестру, тем более что та, как и её младший сын, наверняка будет просить о вовлечении в предстоящий процесс своего друга Кресченция, которого Мароция откровенно не переваривала.

— В текущих условиях, когда необходимо немедленное одобрение Рима, мы не можем при выборе нового главы Вселенской церкви опираться на что-то другое, кроме как на высшие добродетели предлагаемого кандидата. Недопустимо, чтобы трон святого Петра занимала фигура пусть и преданная нам, но сомнительных достоинств. Недопустимо, чтобы вновь вернулись времена сполетских правителей, когда преемники апостола менялись по несколько раз в году, — старчески тихим, но уверенным тоном начал беседу епископ Остийский, в качестве распорядителя хоронивший уже восьмого понтифика.

Мароция долго не решалась ничего сказать, прочие же немедленно поддержали слова кардинала. Поначалу сенатрисса предложила тиару самому Гвидону, но тот с обидой и гневом прервал её на полуслове, увидев в этом очередное попрание законов Церкви. Мароции пришлось даже спешно извиняться перед ним и просить представить других достойных, по его мнению, кандидатов. Правоту слов главы Остийской церкви относительно качеств вероятного преемника Мароции также пришлось вскоре признать. Времени на использование других методов, на которые можно было бы опереться, а проще говоря, на подкуп заинтересованных лиц, у неё действительно не было. Необходимо было предложить Риму того, чья фигура не вызвала бы нареканий и упрёков в былых или текущих деяниях, против которого не нашлось бы никаких компрометирующих свидетельств не только у Рима, но и у отцов дальних епархий. Всё это выглядело верным и логичным, а следовательно, сенатриссе надлежало искать священника не из близких ей кругов.

Мароции было впору сожалеть о том, что в своё время она нарочно опутывала римских священников искусительной сетью своего общения. Мало кто из отцов кардинальских церквей не получал из её рук плату за лояльность, а кроме того, находились и те, кто не устоял от увеселительных соблазнов, так часто случавшихся в залах башни Ангела либо во дворце Теофилактов на Авентинском холме.

В итоге круг достойных кандидатов на кольцо Рыбака оказался весьма узким, но ни одна из кандидатур, попавших в него, Мароцию до конца не устраивала. Сенатрисса все никак не могла решиться, остановить ли ей выбор на давнем друге епископа Остии, таком же почтенном и убеленном сединами старце Стефане, кардинале прихода Святой Анастасии, или же предпочесть тому кого-то из двух молодых священников, Марина или Агапита, служащих в церкви Святого Кириака, но уже признательно отмеченных римским плебсом за свое благочестие. Последних Мароция знала лично, оба они были из знатных римских семей, ведущих свою родословную еще со времен Исчезнувшей Империи, в свое время их всех обучал премудрым наукам Сергий Третий. Однако за Стефана, помимо кардинала Остии, горячо заступался сенатор Раймунд, которому Стефан приходился родственником.

Мароция, выслушав всех и взяв паузу на размышление, в итоге сделала выбор в пользу Стефана, на словах преподнеся его как наиболее заслуженного отца Церкви, а в мыслях держа в уме его почтенный возраст, позволявший ей надеяться, что тот не засидится долго на троне Святого Петра и освободит его вскорости для идеального, в её понимании, кандидата, мысль о котором она к этому моменту уже вынашивала.

— Я полагаю, Рим с восторгом одобрит ваш выбор, сенатрисса, — поддержал её решение епископ Остии.

— Наш выбор, — поправила его Мароция.

Все гости Мароции успели разойтись, но спустя полчаса её снова потревожили. В дверях её спальни появился Альберих, вид которого выдавал крайнюю озабоченность.

— Матушка, мне сообщили, что на рассвете скончался отшельник, именовавший себя последним из рабов Христа.

Мароция, к тому моменту вновь вернувшаяся в постель, тяжело задышала, с трудом подавляя в себе волнение. Все подозрения вернулись к ней. Всё-таки напрасно она поспешила приписать смерть Льва проявлению верховного гнева.

— Как это случилось? Узнай все подробности!

— Сегодня утром охрана обнаружила его лежащим на полу в своей камере.

— Я сказала, узнай все подробности! К нему кто-нибудь приходил?

— Никого не было, а если бы таковой появился, его бы не пустили.

— Осматривал ли его лекарь?

— Да, он сказал, что смерть наступила от апоплексии.

— Вот оно что! Апоплексия! Ну что тебе ещё надо? — вслух спросила она саму себя, во всё возрастающем волнении то отбрасывая, то тут же вновь натягивая на себя одеяло. — Апоплексия! Ну конечно, это не совпадение. Я не столь наивна, чтобы верить в подобные совпадения.

— Была ли при нём склянка с эликсиром цвета желчи? — спросила она Альбериха.

— Да, одна склянка была при нём всё это время. На момент его смерти она была наполовину пуста.

— Немедленно испытайте остаток эликсира на каком-нибудь рабе.

— Слушаюсь, матушка, — ответил Альберих и удалился. Мароция же в этот момент пришла к выводу, что пора вызывать для объяснений свою сестру и направила гонца к Авентину.

…Теодора с трудом дождалась конца повествования сестры о событиях последнего дня. Ей не терпелось как можно скорее заверить Мароцию в своей исключительной преданности и, как только та закончила свой монолог, она в очередной раз упала перед ней на колени, заливаясь покаянными слезами. Однако сути разговора Теодора не упустила и сквозь непрекращающиеся всхлипы заметила:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Иоанн III (? — 968) — герцог Неаполя (928—968). Его супруга, Теодора Неаполитанская, приходилась племянницей Мароции.

2

Ксест — римская и византийская мера объёма, равна примерно 0,5 литра.

3

Рубикон — река в Италии, перейдя которую, Гай Юлий Цезарь начал гражданскую войну в Римской республике (49—45 до н. э.). Фарсал — город в Греции, возле которого Цезарь в 48 г. до н. э. одержал решающую победу в гражданской войне.

4

Понтиан (? — 235) — мученик, римский папа (230—235).

5

Марцеллин (? — 304) — римский папа (296—304).

6

Диоклетиан, Гай Валерий Аврелий Диоклетиан (245—313) — римский император (284—305), известный жестокими гонениями на христиан.

7

Родриго Борджиа (1431—1503) — римский папа под именем Александра VI (1492—1503).

8

Беатриче Ченчи (1577—1599).

9

Кравчего, стольника (визант.).

10

Лиутпранд Кремонский «Антаподосис». Книга 4, глава 7.

11

Манипул — полоска ткани, надеваемая на левую руку, часть литургического облачения.

12

Рок, судьба.

13

Карл-Константин (ок. 910 — ок. 962) — сын Людовика Слепого, граф Вьенна (931—962).

14

Эд Вексен Вермандуа (ок. 915 — ок. 946), граф Вьенна (928—931), граф Амьена (941—944), сын Герберта Вермандуа, внук французского короля Роберта I.

15

Трамонтана (итал. «из-за гор») — холодный северный ветер с Альп.

16

Муваллады — испанцы-христиане, перешедшие в ислам.

17

«Ганнибалова дорога».

18

Ф. Грегоровиус «История Рима в средние века». Мартин I (? — 655) — римский папа (649—653).

19

Имеются в виду папы Иоанн VIII, Стефан VI, Лев V и антипапа Христофор.

20

Речь идёт о растениях из рода строфантусов.

21

Тоскану.

22

Жена ветхозаветного праведника Лота, превратившаяся в соляной столб при попытке оглянуться на разрушаемые Богом Содом и Гоморру.

23

Элевферий (? — 189) — римский папа (174—189), причислен к лику святых.