Брат мой названый

Владимир Смирнов, 2013

Три времени – конец XIX века, предвоенные 1940-41 годы и начало века XXI. Три города – патриархальная Молога, Санкт-Петербург и ещё один, легко узнаваемый. И два наших современника, попавшие в прошлое и пытающиеся понять окружающую жизнь, найти там своё место.

Глава 7

Как писали в старых романах, ночь прошла без сновидений. Открыв глаза, вижу низкий деревянный потолок. Вспоминаю, где я да что, сетую немного, что обратного хода не случилось. Но совсем немного, поскольку этот мир мне весьма таки интересен. По крайней мере, пока. Загадывать же на будущее смысла нет никакого. Когда вернусь (вернёмся?), вернёмся ли вообще — кто это сейчас знает… И что всё-таки произошло?

Перебираю вчерашний день с захватом позавчерашнего вечера. Камни, ночь, утро, Ника. Интересно, почему битлы? Даже для меня это история. Мой отец или Никин дед — было бы понятно, музыка их поколения, хотя и малодоступная тогда. Я за музыкальной модой лет десять как перестал следить, в плеер закидываю по настроению что захочется здесь и сейчас вплоть до Баха, да и беру его разве что куда в дорогу, в городе он только мешает. А в четырнадцать, помню по одноклассникам, все слушают одно и то же. Битловский ренессанс? Вневременная классика, которую нельзя не знать? А может, случайная запись?

Однако битлы — важно это для понимания всего случившегося? Вряд ли…

Часы на руке — единственная связь с прошлым будущим. Завожу. Начало одиннадцатого, стало быть Ника ушёл, решив меня не будить. Мысленная благодарность ему за это.

Одеваюсь, замечаю на кармане рубашки лейбл. Ерунда, не заметят. А и заметят, так не поймут. Так, пятнышко небольшое, метка для стирки. Да и кто всматриваться будет? Выхожу из чулана. Рукомойник в сенях, ванная в прошлом. Лукерья Матвеевна хозяйничает на кухне. Приветлива. Приглашает позавтракать чем бог послал. Да и что в простом русском доме едят — картошка, овощи, хлеб. Без особых изысков — а вкусно.

Садится напротив. Пока завтракаю, расспрашивает о Петербурге. Оказалось, она там была когда-то очень давно — лет тридцать прошло, а то и больше. Ещё при Александре Втором. Сама рассказывает, что помнит, да выспрашивает, что там нового построено. И тут я чуть впросак не попал. То есть Питер-то, конечно, знаю. Пока говорим о Дворце да Адмиралтействе — всё ладно. Правда, чуть было не начинаю рассказывать об Эрмитаже, да вовремя спохватываюсь. Откуда рядовому питерскому обывателю дворцовые интерьеры да лестницы знать, если он, конечно, не какой-нибудь Степан Халтурин?

Но вопрос о соборе Воскресения Христова поначалу ставит в тупик. Ладно Лукерья Матвеевна вспоминает, что после ужасного убийства государя сразу почти стали собирать деньги на строительство храма его памяти, она сама внесла несколько рублей (понимаете, Миша, он же крестьян освободил!), сколько могла. Соображаю, что это храм Спаса-на-крови. Так он уже построен или ещё нет? Строят его, похоже, лет пятнадцать. Да ещё проектирование. Так что вряд ли закончили. Что-то в этом роде и говорю. Мол, на Екатерининском канале, прямо на месте убийства. Даже на часть канала собор выходит. Это как, спрашивает. Сделали под водой фундамент, отвечаю, и стали строить выше. Красивый храм будет (уж это я точно знаю). А когда закончат, не знаете? Да кто ж это кроме самих строителей знает? Лет, наверное, через десять, там много работы.

Потом Лукерья Матвеевна сетует, что перегородка в комнате разваливается. Надо бы Никиту попросить, он безотказный, да у него сейчас экзамены, некогда, уж потом как-нибудь. Да зачем Никиту тревожить, покажите мне, что надо. Молоток да гвозди в доме есть? Конечно.

Руки работают, а в голове уже здешнее. Александр Второй, которого и Ника из-за Стёпки вспомнил, и Лукерья Матвеевна. Почти двадцать лет прошло, поколение сменилось. Для Стёпки это древняя история, на царей давно не охотятся, другим путём идут, уже внук на троне — а все помнят. И, видимо, с хорошей стороны, если почти через полтора десятка лет на нашей Красной площади ему опекушинский памятник поставят.

А ещё через несколько лет снесут. Будто в отместку за это самое освобождение. Может, зря царь всю эту реформу затеял? Правил бы себе да правил безо всяких реформ. Не делай добра — не получишь зла. Памятник, может, и не поставили бы — так и сносить бы не пришлось. И родился бы мой прадед крепостным, как его отец. Ну и далее… Интересно, если бы всё это до меня протянулось, кем бы я был?..

Все эти сослагательные и совершенно нелепые фантазии идут как-то сами собой. Перегородка понемногу приходит в порядок. Лукерья Матвеевна повеселела.

А тут и Ника возвращается. Хвастает хорошими итоговыми баллами по латыни, которую в начале года не знал вообще (были бы весьма хорошие, но латинист, вспомнив сентябрьские провалы, посовестился так оценить). Мы обедаем, причём мой обед сегодня абсолютно заслужен, и идём наверх.

— Что, проснуться дома не получилось? Душ с утра принять, кофе заварить?

Настроение у гимназиста, понятно, бодрое, иронизирует, будто здесь родился. Но и я в эти полдня вроде бы начинаю здесь обживаться, с иронией проблем не будет:

— А тебе лучше, если бы я исчез? Живёшь себе здесь один. Вчерашний день — так, случайная встреча. Заглянул сосед по дому непонятно зачем. Может к Екатерине Второй на бал спешил, да на век промахнулся. Переночевал — и дальше отправился. Гимназия, университет — ты способный, потянешь… К революции карьера начнёт складываться. Тебе будет немного за тридцать.

— Года на три постарше тебя нынешнего. И что? Хочешь спросить, на чью сторону пойду?

— Смысла нет. Если тебе учиться не надоест, в университете будешь только этим и заниматься, все брожения умов пройдут мимо тебя. Затянет наука — это хоть здесь, хоть в эмиграции. В противном случае сейчас всё равно не поймёшь, с кем будешь. Демагогии и там и там полно. Какая затянет — чёрт её знает! Это нормальным здешним гимназистам дело увлекаться — но не тебе, знающему будущее.

— А если будущее переделать?

— Эффект бабочки? Ты о нём слышал?

Ника кивает:

— Так, кое-что. Ты веришь в него?

Ого как спросил! Не что это такое, не есть он или нет. А верю ли! Похоже, мальчик умнее, чем я думал.

— Как тебе сказать… Когда читаю или фильм смотрю — верю. А пытаюсь осмыслить — что-то не то. Может, мы сейчас не в нашем прошлом, а в каком-то параллельном мире, и такого прямого влияния нет…

— А какое есть?

— Да откуда я знаю! Если я здесь женюсь и заведу детей, теоретически могу быть сам себе правнуком. Ты, кстати, тоже.

Ника краснеет:

— Да мне только пятна…

— Да знаю я твои пятнадцать! Ну а лет через пять-семь? Тебе же не навсегда пятнадцать! И мне пятнадцать было, и, представь себе, даже меньше! Под стол пешком ходил! А в своё время будет сорок-пятьдесят-шестьдесят, и тебе тоже, куда денешься! И в начале двадцать первого века ни нас с тобой уже не будет, ни твоих гимназистов. Даже нынешним грудным младенцам — и тем больше ста исполнится. Если кто доживёт.

— Нас с тобой не будет — здешних или тех?

— Всё относительно.

— От ответа уходишь? Так что делать?

— Откуда я знаю? Жить. А что ещё?

— А как жить?

— Как все. Вот ты учишься, взялся всерьёз. И правильно. Дальше увидим.

— А ты как?

— Месяца два-три надо осмотреться. Летом в деревне поработаю, к дяде Игнату твоему в батраки наймусь. Возьмут? Я работать умею.

— Не знаю. Батраку платить надо, а у него есть два работника.

— Ты со Стёпкой?

— А что, мы справляемся…

— Или ещё к кому-нибудь. Много не возьму. Прокормиться — и будет. А к осени посмотрим. Ладно, хватит пока об этом.

Опять молчим. Я подпираю голову руками и чувствую модную в двадцать первом веке двухдневную щетину.

— Ника, а ты случайно не знаешь, как здесь бреются?

— Я не знаю даже, как это делают там. Извини, не дорос ещё. То есть видел, конечно, механические и электрические бритвы в магазинах. У отца была безопасная с лезвиями…

— Я не об этом. Надо будет — сам сумеешь, ничего сложного. Вот только у меня с собой никакой нет. Да безопасную, наверное, ещё и не изобрели… Может, какая у хозяйки от мужа осталась? Спроси.

Ника спускается вниз и скоро возвращается с клинком.

— Только такая.

Опасной бритвой мне пользоваться не приходилось, только в кино видел. Осторожно беру её в руки и понимаю, что бриться не буду. Жить хочется.

Складываю лезвие и кладу бритву на стол. Ника аккуратно берёт её, раскрывает и вертит в руках. Потом, пытаясь скрыть появившуюся гримаску и придать лицу мужественный вид, тыльной стороной лезвия старательно проводит по щеке. Опять понятные претензии на взрослость?

— Суперменствуешь? А лезвием слабо?

— Это тебе слабо, а мне не к спеху, обойдусь сегодня, — и без того полусерьёзная гримаска расплывается в улыбке.

Подставился мальчик. Ладно, отвечу:

— Ага, и завтра обойдёшься, и послезавтра… Разве что каждое утро полотенцем — и нормально будет…

— Я даже зубы с трёх лет по утрам чищу! А ты трусишь? — Ника вроде бы пытается меня задеть.

— Если и так, то что? — перспектива ежедневной дуэли со своим лицом меня совершенно не прельщает. Со временем, конечно, привыкну, но всё-таки…

— Да ничего. Может, с бородой походишь? Для деревни будет в самый раз, там все так.

Действительно, зачем мне выделяться? И потом, времена не петровские, дресс-кода какого тоже нет. Даже царь…

— Пожалуй, ты прав. Стану деревенским мужиком.

Ника копается в ранце, что-то перекладывая. Правильный гимназист уроки учить собрался? Может, пора отдохнуть?

— Младший брат из будущего, ты сейчас очень занят?

— А что?

— Да по городу хочу прогуляться, посмотреть. Давно не видел. До гимназии дойдём…

— Смеёшься? Она мне за год надоела!

— Да? А ты говорил, что учиться нравится.

— Нравится. Но — учиться.

— А что ещё?

— Правила строгие. Во-первых, ходить только в мундире. Если кто увидит в чём другом даже в самое свободное время — наказание. Правда, мне особо и не в чем. Не в джинсах же! Разве что вечером дома иногда надеваю. Во-вторых, запрещено ходить в театр, в библиотеку, на любые лекции. Надзиратели буквально шпионят за всеми. Утром в гимназии обязательная молитва…

— Ты, кстати, крещёный?

— Мама окрестила в пять лет. У нас не я один крестился, но в церковь даже по праздникам мало кто ходит. А здесь строго. Впрочем, видно, что стоят большинство по обязанности.

— А ты?

— Когда как. Чаще по обязанности, хотя раза два что-то зацепило. Но по церковной линии точно не пойду.

— Так как насчёт прогуляться?

— Пойдём. Куда желаете, старший брат мой?

Последняя фраза означает, что серьёзный трёп надоел и Нике. А может, не знает, что ответить. Что ж, вчера он мне вопросов накидал. Сегодня квиты.

— Пойдём по Крестовой.

Мы выходим на Большую Казанскую. Опять бродилка по знакомому незнакомому городу. Дома не перестроены, асфальта нет.

— Ника, а ты знаешь, где чей дом?

— В смысле?

— Кому какой принадлежит.

— Нет, а зачем мне это?

— Как это зачем? Наши краеведы историю всех особняков давно уже копают. Кто и когда построил, кто, кому и когда продал…

— Хозяев больших да богатых домов и так весь город знает — чего изучать? Лет через сто, может, и интересно будет, а сейчас незачем. Правда, в некоторых бывать приходилось, где ребята из моего класса живут.

Крестовая изменилась мало

На Крестовой почти всё узнаваемо, кроме, естественно, важни на самом Кресте, которую вижу впервые, если, конечно, не считать всё тех же старых открыток. Главное отличие — кованые навесы над тротуарами. Смотрятся вполне презентабельно, но с ними даже сейчас явно тесновато. Останется из них только один — балкон на углу Угличской, где лет через сорок или немного меньше появится книжный магазин, с которым у деда и отца связано многое… Уцелей все навесы — и улицу точно пришлось бы делать пешеходной. В центре дома каменные, выглядят побогаче, много вывесок. Некоторыми, похоже, хозяева магазинов откровенно хвастаются. Ближе к гимназии попадаются и деревянные.

Гимназия новенькая, фасады ещё доделывают, чтобы объединить с последним флигелем.

— Ника, а там ты не здесь учился?

— Как ты сказал? Там — не здесь? Забавно, но понятно. Нет, уже в новом здании.

— Я тоже нет, но мои дед и отец здесь. Отец ещё печи застал, правда, уже не топили. А в тот год, когда он школу закончил, их сломали.

— Сейчас зимой топят. Тепло.

Идём дальше. Огромная по местным меркам Крестовоздвиженская церковь с колокольней. Хоть и знал, что стояла здесь такая, и на открытках не раз видел, а немного не по себе стало. Такую махину разломали и вывезли, как и не было. А вот жилые дома вокруг явно попроще, но довольно новые, каменных немного. До нашего времени мало что уцелеет. Окраина, тюремный замок — и всё. Впереди видно первое за городом село — очевидно, Иваново. Тракт на Мологу. Туда поедем обязательно, но не сегодня. Возвращаемся.