Арфио. Все или ничего…

Владимир Савич

Несмотря ни на что заполучить старинный манускрипт Магдалины, передающий своему обладателю деньги и власть над всем миром. Именно такая задача стоит перед обычным студентом Григорием Яблонским. Бегство от КГБ, постоянная угроза жизни и разбитые сердца любимых девушек – цена за находку. Но стоит ли игра свеч?..

Картина девятая

С того самого дня, когда «Манускрипт Магдалены» попала в руки Дмитрия

Алексеевича, Григорий перестал встречаться с Екатериной.

Первое время ему ее даже не хватало, но не Екатерины — нет, а тех событий, что были с ней связанны, не хватало пьянящего азарта охотника. Бодрящего адреналина. Однако, сменяющиеся, как в узоры в детском калейдоскопе, события вытесняли и Катю, и Манускрипт Магдалины и охотничий азарт и…

Нужно было готовиться к защите. Она прошла как нож по маслу. Был получен и обмыт (в одном из лучших столичных ресторанах) диплом о высшем образовании.

От ресторана осталась боль в голове и печени, и обрывочные воспоминания о некой Тамаре. Вскоре все это вытеснили бумажные дела, комиссии, проверки и, наконец, Яблонский был принят в штат престижного, известного на всю страну, НИИ. Это заведение хотя и было прославленным, но о существовании его, а тем более, о том, что в его лаборатория разрабатывается, знали немногие.

Но, даже работая в НИИ и занимаясь интереснейшей работой, Григорий нет-нет, да вспоминал Екатерину.

Но тут подоспело одно событие, которое надолго задвинуло Катю на задворки памяти…

Комсомольское собрание в НИИ, несмотря что на нем собралась, можно сказать, золотая молодежь, ничем особенным не отличалось. Та же рутина и скукотища, что и на любом комсомольском сборище.

Такого числа….

Такого месяца….

Было проведено комсомольское собрание…. Повестка дня такая — то такая.

Народу присутствовало много. В зале не работал кондиционер, и оттого в нем было нестерпимо душно.

Григорий, еще плохо зная коллектив, сел, как когда-то в кинотеатре с Катей, на последний ряд.

Не успел, на сцене появиться секретарь и члены Бюро, как уж в зале послышался ропот.

— Давай скорей, секретарь. Не тяни волынку. Жарко в зале.

— Ничего, товарищи, потерпим, как говорится, наши отцы и деды не такое на фронте терпели.

Сказал, взойдя на трибуну и загнав в горло, метал холенный красивый, и при этом, какой-то дебиловатый, молодой человек Андрей Быльников. — И мы потерпим. На

повестке дня сегодня у нас первое — отчет Бюро за проделанную в отчетном периоде работу. И второе — персональное дело комсомольца Василия Викторовича Смелякова.

Приступаем к первому. Быльников скучным монотонным (вгоняющим в сон) голосом начал доклад. С трибуны зазвучали цифры, имена, фамилии, названия предприятий и прочая выворачивающая душу мутота.

Закончил секретарь свое выступление следующим пассажем:

— Кто за то, что бы признать работу нашего Бюро ВЛКСМ удовлетворительной,

прошу поднять руки.

К потолку дружно, точно деревья к небу, взметнулись руки. Секретарь молча обвел взглядом зал и, зевнув, объявил:

— Единогласно! А теперь, товарищи, приступаем ко второму:

— А оно, дорогие мои, совсем не вкусное. Дело в том, что член ВЛКСМ Смеляков В. В. публично поставил под сомнение научную работу зав. Лаборатории, члена КПСС и своего непосредственного начальника товарища Свешникова Николая Ивановича. Мы все прекрасно знаем Николая Ивановича. Знаем о его наградах и достижениях…

Секретарь принялся перечислять заслуги зав. лаборатории. Закончив, Быльников, поинтересовался, обращаясь к залу.

— Кто хочет высказаться по этому вопросу, товарищи?

Но никому высказываться не хотелось, а хотелось скорей вырваться из этого зала и побежать кому в кино, кому в театр, кому в ресторан, кому так попросту поваляться с книгой на диване, да что там кино, диван — просто-напросто выпить ломающей челюсть стакан холодной газировки.

— Активней, товарищи, активней. — Призвал зал Андрей Быльников. — Конструктивней. Кто первый?

— А чего мы? Дайте слова Смелякову. — Выкрикнул кто-то из зала. — Он виноват —

пусть и отвечает.

— Хорошо. Смеляков, говори! — Приказал, виновнику «невкусного второго», секретарь.

С первого ряда поднялся невыразительный человек в темных очках:

— Можно я с места?

— Хорошо, говори с места.

— Товарищи, — повернувшись к залу, заговорил Смеляков. — вот тут кто-то сказал, что я виноват. Нет, товарищи, я ни в чем не виноват. Все выдвинутые против меня Бюро обвинения — откровенная ложь!

— Но, но! Ложь! — Возмутился секретарь. — Ты, говори, да не заговаривайся! А то ведь за такие обвинения можно ответить и перед партийным БЮРО.

— А я не заговариваюсь и отвечу где угодно, ибо все выдвинутые против меня обвинения — ложь! От начала и до конца! Да, я критиковал работу Николая Ивановича, но не ставил под сомнение его научную работу…

— Это почти одно и тоже. — Перебил его Быльников.

Что вытолкнуло обычно равнодушного к судьбам других людей Яблонского из кресла? Может злость, что он должен сидеть здесь, а не заниматься своими личными делами. Может холенное наглое и тупое лицо секретаря. Возможно несправедливость выдвинутых против этого невыразительного, но умного и интеллигентного молодого человека, обвинений. Может статься, тут сказалась и обида за себя, за то, что ради этого НИИ и этого дурацкого собрания в его стенах, он обманул порядочную и больную девушку…

Яблонский резко встал со своего стула и дерзко заявил:

— Нет, это не одно и тоже.

— Что вы имеете в виду, товарищ, не знаю вашей фамилии. — Привстав со своего стула, спросил Быльников.

— Яблонский моя фамилия. — Представился Григорий и, не дав секретарю вставить слово, продолжил. — Я говорю, что критика и очернительство не одно и тоже. Я знаю суть этого конфликта. Знаю, что Смеляков, критиковал Николая Ивановича! Но кто сказал, что этого делать нельзя? Можно и нужно! Поскольку критика есть тот мотор, что толкает прогресс и науку вперед. Без здоровой критики общество, а уж тем более, научное общество превратиться в болото…

Яблонский говорил долго и страстно. Он называл имена ученных и политиков. Ловко жонглировал цитатами классиков марксизма и вернул даже одно высказывание из Эммануила Канта.

Выступление Григория Яблонского походило скорей на съемки, какого-то обреченного долго лежать на полке, художественного фильма.

Собрание оживилось. Только что спавшие комсомольцы, вдруг резво, перебивая

друг друга, заговорили. Кто-то рвался к микрофону. Кто-то кричал, забравшись на спинку стула. Секретаря вытолкнули из президиума. Президиумный стол завалили на бок. Красная, сброшенная со стола, скатерть напоминал лужу крови.

— Товарищи! Товарищи! — Безнадежно требовал Быльников. — Соблюдайте регламент. Но его никто не слушал. Все превратилось в сплошной шум и рев — угрожающий

смести все на своем пути.

Наконец, все высказались, устали, градус спора упал до нулевой отметки, в зале наступила тишина.

Секретарь А. Быльников поправил галстук. Застегнул пуговицы на жилете

«польской тройки» и, выпив полный до краев стакан воды, и сказал, вытирая платком мокрые губы:

— И какое решение мы вынесем по второму вопросу? Предлагайте.

— Да, влепить ему общественное порицание — предложил визгливый женский голос, —

и по домам!

— Правильно. — Поддержал ее стройный гул молодых здоровых глоток. — Домой! Домой!

— Кто за то, что бы поставить на вид товарищу Смелякову его поведение, прошу поднять руки.

Зал дружно взметнул, к огромной хрустальной люстре, что висела на потолке, свои молодые крепкие руки.

— Кто против?

Яблонский встал с места:

— Я против.

— Так и запишем. Один против. Товарищ… Секретарь почесал затылок, — повторите вашу фамилию и имя отчество.

— Яблонский Григорий Ильич.

— Прекрасно, Григорий Ильич, так и занесем в протокол. Против Яблонский Г. И. На этом, товарищи, собрание объявляется закрытым.

И в туже минуту члены ВЛКСМ, что табун молодых жеребят, толкая друг — друга, подкалывая и хохоча над собственными шутками, помчались на всех парах к выходу.

— А вы, товарищ Яблонский, — перекрикивая толпу, обратился к Григорию секретарь,

— задержитесь на минуточку.

Когда все вышли, Григорий встал с кресла и направился в президиум. Ни секретаря, ни членов там уже не было. Точнее, остался только один член, но назвать членом высокую белокурую сероглазую красавицу… да отсохнет тому язык.

Яблонский, как только вошел в зал, еще перед началом собрания, так сразу положил на нее глаз.

Красавица, складывая красную пострадавшую от коротко восстания простынь, отрекомендовалась:

— Татьяна Алькова.

«Татьяна, как мою несостоявшуюся тещу. Подумал Яблонский. Сейчас начнет размазывать меня по стенке. Такая может…»

— Это я попросила секретаря вас задержать. Простите, как вас зовут?

— Григорий Яблонский.

— Очень приятно. — Девушка протянула руку и эротично улыбнулась. Она вообще была весьма эротична и скорей напоминала девушку с обложки «Playboy», чем члена президиума комсомольской ячейки НИИ.

— Я вот, что хотела сказать, Григорий. Вы молодчина. Честное слово, умница. Здорово выступили. Расшевелили наше болото, а то ведь все приходят на собрание не поговорить, не обсудить, а только для галочки. Я рада, что в нашем коллективе будет работать такой смелый товарищ.

— Ну, зачем же так официально, товарищ. — Улыбнулся Яблонский. — Можно просто

Григорий, или еще проще Гоша.

— Ну, что ж, — засмеялась девушка, можно и просто Гоша. — Только вы уж меня тоже называйте просто Тата.

— Какое прекрасное имя Тата. Поэтическое и очень музыкальное.

— Ну, так уж и музыкальное. — Девушка взяла в руки элегантную сумочку. — Вы не торопитесь — нет? Тогда давайте немного пройдемся и поговорим о жизни нашей комсомольской организации.

Яблонский хотел, было предложить другую тему разговора, но девушка была настроена явно на деловой лад, поэтому он решил:

«Пусть будем, как она хочет. Начнем о жизни комсомола, а там глядишь выйдем и личные проблемы»

.Вы не против?

— Разумеется, нет.

— В таком случае вперед. Девушка указала на дверь.

Молодые люди вышли в вестибюль. Спустились на первый этаж и, предъявив свои удостоверения дежурному вахтеру, вышли на улицу.

Верхушки деревьев были окрашены в теплые золотистые тона, а у их подножья лежали фиолетовые тени.

День близился к концу.

— Вам, в какую сторону. — Подставляя девушке свой локоть, поинтересовался

Яблонский.

— В сторону солнца. — Ответила девушка.

— Ну, солнца так солнца.

И они неспешно пошли по широкому проспекту.

–…Вы абсолютно правы, Григорий, утверждая сегодня о затхлости и без интересности нашей комсомольской жизни. Я согласна, ее нужно оживить, но каким образом? Сверху нам спускают скучнейшие резолюции и требуют их выполнения. Личная инициатива не поощряется. Наше мнение игнорируется. Секретарь комячейки — скучнейшая личность плюс оголтелый карьерист!…

— Значит нужно бороться и с секретарем, и с резолюциями и с теми, кто их спускает!

— Бороться с верхами? Ну, это уж, пожалуй, слишком…

— Я же не предлагаю их свергать. — Яблонский сверкнул обаятельной улыбкой. — Я предлагаю только реформировать отношения между верхами и низами. И в этом ничего страшного нет. Напротив — этого требует время.

— Так уж и время?

— Да, да, да. Вы оглянитесь вокруг. Того нет. Этого нет. Это нельзя. Это не разрешено. И было бы, что-то действительно важное, стоящее, а то ведь нет чего? Да элементарных ботинок. В космос, что день запускаем ракеты, а колбасы в магазине нет.

Тата неодобрительно хмыкнула:

— Колбаса — это как-то мелко.

— Это не мелко, а необходимо. Впрочем, Бог с ней с колбасой. Возьмем книги, кино,

театр…

Ведь то, что нам можно читать, смотреть, да и о чем думать, решают за нас. То есть, как вы выразились, спускают сверху. Разве это нормально?

Ненормально! Жизнь требует перемен! И они наступят. И очень скоро. Вот увидите! Яблонский говорил смело, горячо, зажигательно.

— Все, это очень интересно и мне не хотелось бы прерывать это разговор. Может, продолжим его за чашкой чая? Поскольку я уже пришла. Вот мой дом.

Девушка указала на высотное здание.

— Как ваш?! — Изумился Яблонский. — Это же министерский дом.

— Да, мой папа замминистра строительства. Ну, что пошли гонять чаи? Яблонский подумав, ответил:

— Да как-то неудобно.

— Что испугались? Ну, вот, а в речах своих вы такой смелый, решительный, категоричный…

— Да, не я не испугался… просто… чай… в первый день знакомства…

— А какая разница, в какой день приходить пить чай. В первый или десятый? И потом в нашем случае важен не чай, а разговор. Правильно?