Средневековый детектив

Владимир Романовский, 2015

Дело убийства Рагнвальда в Новгороде и его расследование – один из поворотных моментов в русской истории. В событиях, связанных с ним, участвовали все основные силы Европы. Историки как правило уделяют больше внимания «делу четырехсот лучших мужей», событию, безусловно связанному и с Рагнвальдом, и с действиями Ярослава, но сведения, содержащиеся в «Списке Тауберта», ставят причину и следствие на свои места.

Глава третья. Строитель Детин

Возражения против постройки моста через Волхов были такие: раньше жили без моста, и теперь проживем. Зачем нам мост, помилуйте, люди добрые? По нему к нам придут враги. И что там такого, на другой стороне Волхова, чего здесь у нас нет, чего ходить туда-сюда? А если и есть там чего такое, то можно заплатить перевозчику, вон трое сидят на берегу. Надо же — мост. Подумаешь.

Все это было так, но если продолжить эту логическую цепочку дальше, можно заодно сказать, что и без домов живут люди, и без улиц, и без церквей, и даже без торга. И голым можно ходить и сидеть, когда тепло. И без огня прожить можно, и без коров, и без свиней и курей. И без греков. Некоторые даже без баб жить умудряются, но это слишком. От бабы человеку утешение. Правда и морока — тоже, но тут уж ничего не поделаешь — задарма, просто так, не утешишься, такого никогда не было.

Житник ничего не имел против постройки моста, несмотря даже на то, что инициатива исходила от Ярослава (а это было плохо — Ярослав вел себя все инициативнее, вмешивался в управление, говорил какие-то несуразности с глубокомысленным видом, смущал народ). Тем не менее, как все люди с большими амбициями, Житник склонен был благоволить грандиозным проектам, и идея ему нравилась.

Возникло затруднение — Яван, которого Ярослав неизвестно откуда и зачем приволок в Новгород и рекомендовал Житнику (и Житнику Яван, как только он убедился, что он не спьен, но действительно человек знающий и умелый, понравился), только начал разбираться с городскими финансами, и в казне не было пока что достаточного количества денег. А строить Ярославу очень хотелось. Поэтому было решено, что богатый местный купец возьмет на себя половину расходов, а за это его (купца) освободят от дани на время постройки и с каждого переходящего через мост двое стражников будут взимать плату, половина которой перечисляться будет купцу. Помимо этого, на другой стороне Волхова планировали построить Новый Торг, и даже начали уже равнять землю и ставить заграждения и аркаду. Сговорились с купцом по имени Детин — человеком известным, несказанно богатым, средних лет, степенным, начинавшим в свое время с торговли шелком, но с тех пор приобретшим долю во всех торговых и строительных предприятиях города, включая Готский Двор. Ярослав послал Явана к Детину, и они долго торговались, приводили доводы, красноречиво скорбели по поводу нежелания собеседника понимать, о чем речь, но пришли в конце концов к соглашению. Большой выгоды Детин для себя в постройке моста и Нового Торга не видел, рассчитывал потерять скорее чем приобресть, но согласился из тщеславия.

Нашелся временно мыкающийся без дела италийский зодчий, за четыре дня представивший князю, Детину, и Явану план постройки и какие-то мудреные расчеты, и, конечно же, смету. Ярослав, опершись на сверд и поглядывая на италийца, рассматривал рисунки.

— А это что такое? — спросил он неожиданно по-италийски.

— А это, — ответил италиец, — стоимость каждой секции, подетально. Приблизительная, конечно же.

— Яван? — сказал Ярослав.

Яван, с сомнением порассматривав италийскую цифирь, сказал, —

— Сожалею. Я в этом совсем не разбираюсь.

Но оказалось, что разбирается Детин. Внимательно изучив каждый пункт сметы, поглаживая бороду, он начал задавать вопросы, и италийцу пришлось признаваться в некоторых ошибках, которые и не ошибки были вовсе, но допущения, хотя почему-то все допущения были в пользу италийца, а не княжеской казны. Когда они дошли до конца сметы, Детин вернул ее италийцу и пожал плечами.

— Мошенник, — объяснил он.

Ярослав подумал, посмотрел на Явана (тот кивнул), и обратился к италийцу.

— Перепиши наново. Без глупостей. Не то мы тебя выпорем прилюдно.

Через день италиец представил честную смету. Наняты были холопы и укупы, большей частью деревенские. Их хозяевам заплатили за пользование.

***

Люди Детина позвали его на место строительства. Случилось несчастье.

Первая секция моста стояла почти готовая, и, используя ее, строители подтягивали балки для второй. Сельские холопы, составляющие большинство рабочих, очень затягивали процесс, к великому неудовольствию зодчего. Привыкшие в лесах своих, вдали от городской толчеи, к размеренной жизни, проявляли они тугодумие и лень, и даже хамили зодчему, плохо понимавшему их деревенский диалект. Ратники, охранявшие строительство и следившие, чтобы население не растаскивало для домашних нужд стройматериалы, только посмеивались.

Какой-то деревенский укуп, прибывший в Новгород на заработки, проходил мимо, засмотрелся на происходящее, и вдруг признал в одном из рабочих старого знакомого.

— Меняло! — крикнул он.

Меняло держал в это время веревку, закинутую через поперечник. Другой конец веревки поддерживал в равновесии укладываемую балку. Увидев знакомого, он восхищенно крикнул, «Дервак!», выпустил веревку, и пошел навстречу. Тяжелая балка качнулась, сбила противовес, жахнула тараном в тройную сваю, которая накренилась и стала заваливаться набок. Треснули временные перекрытия, посыпались леса, и один из поперечников, плохо закрепленный, временный, рухнул вниз, раскроив одному из рабочих, возившемуся у сваи, череп. Еще трое рабочих попадали в реку. Правая половина секции поползла и дала крен.

Зодчий схватился за голову. Толпа зевак, присутствующая на берегу, начала стремительно расти.

Прибыв на стройку, Детин одним взглядом оценил положение. Удостоверившись, что тот, кому балка упала на голову, мертв, а трое упавших в реку невредимы, он послал одного из своих людей в Готский Двор. Купцы указали послу, где живет еще один италийский зодчий, и вскоре он, зодчий, появился у моста. Детин обратился к первому зодчему.

— Все рисунки и цифирь передай ему немедленно, — сказал он, указывая на новоприбывшего зодчего. — Пойдешь потом в детинец, к Явану, объяснишь, что произошло, он тебе заплатит столько, сколько тебе причитается.

— Я хороший зодчий, — сказал несчастный италиец.

— Я знаю, — сказал Детин. — Беда вот только, что после сегодняшнего тебя никто здесь слушать не станет. Всего доброго. — Он повернулся ко второму зодчему. — Планы ты видел?

— Да.

— Приступай.

— Мне бы хотелось кое-что изменить в планах, — сказал второй зодчий, очень чисто говоривший по-славянски.

— Что именно?

— Угол арки рассчитан неверно.

— O diabolo! — крикнул первый зодчий. — Maligno bugiardo! Va» fa» un culo!

— Под стражу возьму, в темницу посажу, — пригрозил Детин. — Иди.

Несчастный зодчий ушел.

— Что-то насчет угла арки, — напомнил Детин.

— Да, — сказал новый зодчий, глядя вслед уходящему. — С таким углом мост года не простоит.

— Почему?

— Давление распределено неправильно.

— Что нужно сделать, чтобы поправить?

— Разобрать первую секцию и собрать снова.

Детин посмотрел на накренившуюся секцию.

— Разбирай, — сказал он. — Эй, вы! Холопья! Да, вы все. Идите все сюда. Живо.

Они приблизились, не смея глядеть в глаза Детину — кроме виновника происшествия, который не осознавал толком, что он виноват. Он случайно выпустил веревку — с кем не бывает.

— Ты и ты, — Детин указал на двух из двадцати. — Похороните тело.

Отдав еще несколько распоряжений и велев выпороть непонятливого виновника и отправить его обратно к хозяину, Детин невозмутимо проследовал степенным шагом вдоль берега на север, где, у самой окраины, на месте сгоревшего Евлампиева Крога, строилась нынче церква. Место, на взгляд Детина, выбрано было неудачно, и поэтому в постройке он участия не принимал.

На травянистом крутом склоне, ведущем к Волхову, сидела женщина в не очень чистой, изначально небогатой одежде. Детин принял ее было за отбившуюся от труппы скоморошку, но что-то привлекло его и в позе, и в осанке женщины. Приблизившись, он понял, что хорошо ее знает.

— Любава? Ты ли это? — спросил он.

Женщина обернулась.

— Здравствуй, — сказала она равнодушно, и снова стала смотреть на Волхов.

— Почему ты в таком виде? Что ты здесь делаешь? Как муж твой, здоров ли?

— Муж мой погиб, — сказала она.

Детин снял сленгкаппу, разложил ее рядом с Любавой, и сел. Он не предложил Любаве переместиться с травы на сленгкаппу — не потому, что был плохо воспитан, но в виду практичности своей, справедливо решив, что в отличие от его шелковых портов, одежда Любавы не стоит, чтобы о ней чрезмерно заботились.

— Что случилось? Тебе трудно говорить?

Они были знакомы раньше. Происхождения Детин был низкого, дед его состоял холопом в окрестном селении. Несмотря на это, будучи человеком деловым, умным, деятельным, и удачливым, сделался Детин однажды сперва богат, а затем так богат, что отказывать ему в приеме не смел ни один новгородский болярин. И даже Яван, разобравшись по наущению Ярослава с делами Детина и нашедший в них много интересного, решил не докладывать об этом интересном князю до поры, до времени — треть денежного оборота города проходила через руки Детина, и сходу, без подготовки, вступить в борьбу с этим предпринимателем означало бы — поставить под угрозу благосостояние всей северной столицы.

Любаву Детин встречал часто — на празднествах, в церкви, на званых обедах, и был хорошо знаком с ее мужем, болярином знатным но не чуждым торговли — через подставных лиц, разумеется — и строительства. Северо-западный хувудваг, связывающий Новгород с Балтикой, они улучшали у укрепляли вместе, экономя любыми, часто жестокими, методами княжеские средства и деля пополам солидные барыши.

— Говорить? — Любава грустно улыбнулась. — Говорить…

Она не знала, стоит ли говорить, но была она на грани полного изнеможения, а Детин — первый за долгое время проявил к ней сочувствие.

И рассказала она ему все, что помнила сама. Рассказала о том, как муж решил перебраться на время в Константинополь. Как они ехали с пятью холопами — сперва на ладье, потом в повозке, потом снова на ладье. Как в Таврическом Море ладью, следующую вдоль живописного берега, атаковали пираты. Как перебили они, пираты, всех, а ее, Любаву, забрали себе на корабль и приковали цепью в трюме. Затем следовал в памяти Любавы неприятный провал, смутно представлялись какие-то греческие священники, кони, повозки. После этого ясно помнила она двух немецких купцов, которые доставили ее в Новгород и поехали дальше, в Швецию, а может Данию. Рассказала Любава Детину, как ей отказал от дома брат, а затем, поглумившись, выгнал из детинца Житник, он же посадник Константин.

— Стало быть, — сказал Детин, — Константин набивался тебе когда-то в любовники? Прости, что спрашиваю прямо, но мне нужно это знать.

— Да.

Некоторое время Детин молчал.

— Слушай меня, Любава, — сказал он наконец. — Я скажу тебе сейчас нечто очень важное, и умоляю тебя не обижаться на меня — ни унизить, ни оскорбить тебя не входит в мои намерения, совсем наоборот. Ты попала в огромную немилость. Возможно, твой брат вовсе не случайно тебе отказал. Но это сейчас не важно. Важно другое. Я к тебе неравнодушен. Давно.

Любава посмотрела на него затравленно.

— И ты об этом знаешь, — продолжал он. — Первый раз я видел тебя два года назад, на Пасху. Ты была уж венчана. Я заговорил с тобою. С тех пор я искал случая, или предлога, встретиться.

Он умолчал о том, что купил половину домов на ее улице, равно как и о том, что муж Любавы знал об этом и принял решение переехать на несколько лет в Константинополь вовсе не из болярского каприза.

— К несчастью я женат, а многоженство не принято более в наших краях, — развил мысль Детин. — Но я мог бы предложить тебе кое-что помимо замужества. А именно, сожительство.

— Нет, нет, — сказала Любава.

— У меня есть прекрасный дом, как раз между Подолом и детинцем, на Улице Толстых Прях. Ты ни в чем не будешь нуждаться. У тебя будет столько слуг, сколько ты захочешь. У тебя будут любые наряды. Ты сможешь принимать гостей. Я прошу немногого — проводить с тобою три вечера и ночи в неделю.

— Ужасно, — сказала она, закрыв лицо ладонями. — Как страшный сон, который никак не кончится.

— Ничего ужасного. Посмотри на меня. Разве я тебе отвратителен?

Нет, он не был ей отвратителен. Полноват — да. Чуть слишком степенен — да. Простоват лицом. Но чист, хорошо одет, не зол. И уверен в себе, а это всегда очень подкупает женщин.

— Дело не в этом, — сказала она. — Ты предлагаешь, чтобы я стала твоею содержанкой.

— Вовсе нет, — сказал он. — Что за противное слово! Посмотри мне в глаза. Пожалуйста. Может ли человек, который смотрит на тебя так, как смотрю я, допустить, чтобы ты была его содержанкой? Подумай. Я честно готов тебе помочь.

— Но не бескорыстно.

— Помог бы и бескорыстно, если бы не был уверен в том, что отдохнув, снова придя в себя, снова блистая, и имея достаток — ибо я подарю тебе земли — ты не забудешь тут же о моем существовании, или, что еще хуже, не будешь смотреть на меня с высокомерной жалостью. Так будет, я знаю.… И я тебе помогу добиться такого положения, когда ты ни в чем не будешь зависеть ни от меня, ни от кого-то еще. Поэтому сейчас я просто пользуюсь случаем. Это неблагородно, но отвергнуть эту возможность — выше моих сил. Сейчас мы равные. Завтра я опять стану — просто купец и строитель, очень богатый, но из простого рода, а ты переедешь в Киев, чтобы забыть о связи со мной. Союз наш будет временным.

Она молчала, вспоминая. Кажется, у купцов есть какой-то свой кодекс чести, и, кажется, они считают обман нарушением этого кодекса. Так ли это?

***

Люди, побывавшие в переделках, подобных тем, в которой побывала Любава, люди в несчастье, люди в отчаянии менее склонны, чем другие, воспринимать с чрезмерной серьезностью выражения вроде «падшая женщина» или «продажная девка».

Лишь слегка шокированная предложением Детина (шок выразился в том ее машинальном «нет, нет»), Любава, увидев, что он ей на самом деле предлагает, решила, что ничего позорного в этом нет. Поразмыслив и вспомнив, сколько ее подруг мечтали выйти, а потом и выходили, за людей состоятельных, не испытывая к ним никаких особых чувств; вспомнив общепринятые по смерти одного из супругов повторные браки по расчету; вспомнив абсурдные, никак не сочетающиеся пары; вспомнив, что любимая тема разговоров замужних женщин — молодые любовники, она решила, что поступает честнее, чем они все. Помимо этого, большинство мужей, которых она знала, а знала она многих, были весьма противные мужи, в то время как Детин — благообразен, вежлив, и даже, наверное, добр.

Сословные различия беспокоили Любаву еще меньше, чем вопрос морали. Да, Детин — купец. И что же? Чем купцы, грабящие людей с помощью хитрости и прозорливости, хуже, чем боляре, единственное достоинство которых состоит в том, что произошли они от разбойников, грабивших с помощью силы и вероломства? В старину считалось, что люди высокородные — родственники богов. Теперь, когда половина Новгорода исповедовала христианство привычно, а не для виду, некоторые пытались утвердить языческие принципы в новой религии, уверяя, что высокородные суть избранники Господа, но получалось плохо. Любава, читавшая Библию хоть и давно, зато в греческом оригинале, не помнила ни одного достаточно серьезного подтверждения этому тезису.

Дом, в который привел ее Детин и в котором сделал он ее полновластной хозяйкой, располагался на красивой уклонной улице, напоминающей киевские «спуски», известной в Новгороде как Улица Толстых Прях. Дом деревянный, но очень добротной постройки. Никакие пряхи, ни толстые, ни худые, на улице не проживали, и почему она так называлась — неизвестно. Облюбованная людьми состоятельными, имела улица свою охрану, нанятую домовладельцами в складчину. Денно и нощно по улице передвигались вверх и вниз четверо ратников, следя за порядком, не допуская безобразий, и осведомляясь у людей, не соответствующих видом своим ровному спокойствию улицы, чего им здесь, собственно, нужно. Вне зависимости от степени вразумительности ответа, людям этим предлагалось перейти на какую-нибудь другую улицу, сперва вежливо, а затем, если тот, кому предлагали переход, начинал раздумывать — с применением силы.

По просьбе Любавы нанял ей Детин служанку из гречанок, плохо понимающую местные языки, славянский и шведский — чтобы не сплетничала. Нашелся и повар, именем Груздь, молчаливый, мрачный, и большой мастер своего дела. Прошлое у повара было темное, но хороших поваров, которым нечего скрывать, не бывает. И стала Любава жить с Детином.

Приходил он, как и обещал, три раза в неделю, под вечер, и оставался ночевать. Вел себя обходительно, без фамильярностей, относился к Любаве не как к жене, но как к высокопоставленной любовнице, целовал ей руку. Вскоре она стала находить, что он не просто добр и великодушен, но и умен, и рассудителен, и даже иногда порывист и страстен, да еще к тому же и остроумен. И красив. Несмотря на простоватость, черты лица его были правильные, а глаза блестели. Из-за посещений Любавы Детин вынужден был отказаться от частых званых обедов и за месяц похудел и поздоровел отчетливо. Жена его конечно же все знала (он не очень скрывал), но не смела протестовать.

Мало помалу Любава стала выходить из дому — в памятных ей по прошлой жизни простых, ровной расцветки одеждах, которые стоят дороже любых других, и начала даже встречаться с бывшими подругами. И, странно — вопреки ожиданиям, подруги не шептались при ее появлении, не прятали глаза, не улыбались фальшиво, не сыпали напыщенными фразами, не проявляли нарочитого сочувствия — словом, не осудили. И только один раз, на званом обеде, кузина подруги, молодая, коровьего вида замужняя, в будущем, судя по пухлости щек и шеи, толстуха, высказала что-то сквозь зубы, на что ей и было Любавой замечено, что толстых ее ляжек раздвиг, будь он трижды узаконен церковью, гораздо похабнее и преступнее, чем телодвижения уличной хорлы, ибо в отличие от целомудренного якобы-долга, уличные хорлы не обещают того, чего не могут выполнить. В общем, не много ты счастья муженьку своему преподнесла, корова лоснящаяся.

И наладилась жизнь у Любавы настолько, что находилось теперь у нее и время, и настроение всплакнуть в одиночестве о погибшем муже, и даже попытаться вспомнить, преодолевая страх — что же было между пиратским нападением и повозкой, следующей в Новгород. Но так и не вспомнила.