Казачья Молодость

Владимир Молодых

Перед вами книга воспоминаний молодого человека в пору его трудного становления. Как он, несмотря на невзгоды судьбы, смог, занимаясь серьёзно конным спортом, все преодолеть и обрести верных друзей. Мой герой дорожил этой дружбой и, когда надо было, он встал на защиту друга, когда была задета его честь.Герой-рассказчик – мой отец, казак Даурского казачества станицы Монастырской. Это не автобиография отца, хотя очень многое взято из его жизни. Ведь память должна стать венцом человеческой жизни.

Глава 7. Гимназия

1

По прибытию в Губернск, я первым делом отправился к Учителю в гимназию. Так мне не терпелось увидеть его и обсудить с ним находки на раскопках развалин. Он жил во флигеле при гимназии. Причем одну половину флигеля занимал он, а другую — АБ с мужем. По ходу я прежде заходил к Анне Борисовне, но на этот раз я заспешил дальше, желая вначале порадовать находками того, по плану которого я вел раскопки. И можно представить каково было мое разочарование, когда меня встретил замок и записка. Коротко, размашисто — похоже, он торопился — он написал следующее: «Во всем всегда держись заповеди исследователя: «Искать, бороться, найти и не сдаваться» В память о нашей дружбе помни эти, давшиеся путешественникам кровью эти святые слова. А в оставленной у АБ для тебя книги ты найдешь то, что я не успел тебе сказать и что книга эта раскроет тебе глаза на понимание мира и природы человечества. Пусть она станет тебе посохом в твоих поисках истины мироздания.

Учитель.

Р. S. Я думаю, что, когда ты обретешь крылья исследователя, твое имя не затеряется среди сланных имен русских путешественников.

Обнимаю. Удача пусть дует в твои паруса. Да хранит тебя Господь!»

В грустных раздумьях, я перечитал несколько раз написанное, — и побрел назад на ту половину флигеля, где живет АБ. Она приняла меня с радостью, усадила за стол и стала расспрашивать о прошедших каникулах и о том, что я успел за это время совершить. Рассказ мой был короткий. Мол, все лето читал рекомендованного вами «Страдания Вертера…» Словом, отдыхал. А в конце рассказа я передал ей фигурку коня с всадником-казаком и шаровары на нем в лампасах. Мол, помогал местному «Кутузову» глину собирать да лепить коней с казаками. Тут она стала, конечно, расспрашивать — кто это, мол, за явление — местный «Кутузов». Я ей все объяснил, что есть у нас в станице дед Филип или Филя попросту. Он посмотрел как-то неудачно на казачку — получил рану с повязкой. Оттого — то его и прозвали «Кутузовым». А вообще-то — это долгая история, закончил я рассказ. Мне не терпелось услышать — что же передал, может, на слова Учитель?

— Было просто, — начала свой рассказ АБ, — как-то вошел без спроса в класс жандармский урядник и объявил, что с вашего учителя снят политический надзор и что он может следовать в экспедицию. Я с радостью сообщила ему эту весть — в тот день его не было в гимназии, зная, что он ждет этого. Ему было разрешено покинуть город, что он и сделал незамедлительно: как бы вдруг не передумали, решил он. А в память о его с ним дружбе он передал вот эту книгу. Вот этот увесистый в коже фолиант.

На обложке я прочел: Лункевич В. В. «Основы жизни». С.-Петербург, 1905 год. На титульном листе я прочитал: «Я веру в вашу мечту, а еще больше уверен в вас. Ваш друг. Учитель.»

Вот и все, что осталось в память от Учителя. На этом, можно сказать, и закончилась одна из главных страниц из моей жизни. Я так и записал в тот же день в дневник: «С отъездом Учителя я переверну одну из важных страниц книги моей жизни. Тот увесистый фолиант буде теперь всякий раз мне о нем напоминать — так же весомой будет память об Учителе».

Итак, я без сожаления перевернул очередную страницу моей исповеди, зная, что судьба что-то уже уготовила мне впереди. И я пошел навстречу своей судьбе. Я был уже подготовлен ко всем превратностям моей судьбы, ибо я прошел школу двух Учителей, открывших мне новый до селе неведомый мир, мир истины, той, которая заключена в «правде». Эту ведь истину открыли первые пророки в «правде». Однако история полна лжи, и она приняла такие имперские размеры, что ее стали принимать за правду.

А тем временем судьба выложила передо мною чистый лист и на нем только два слова: верховая езда. Теперь я по велению судьбы должен стать известным наездником. Словом, верховая езда должна стать для меня даже смыслом жизни. Этому я бы не поверил… Хотя для казака это ли ново?

Первые дни не предвещали, казалось, бури, но тишина была обманчивой. Я вскоре почувствовал, что вокруг меня образовалась пустота. Это насторожило меня, так как учеба не приносила мне удовольствие. Я не сразу понял, что это произошло из-за отсутствия Учителя. Не было общения, из которого я раньше находил вдохновение к учебе или просто утешения. Как говорится, я лишился опоры. Правда, оставался мой сосед по парте Петр, но он, как обычно, многозначительно молчал. Хотя путь к сердцу Петра, казалось мне, был открыт: моего коня без разговоров взяли в конюшню казачьего полка, которым ведал отец Петра. Надо было теперь найти контакт с Петром. Но как? За лето сильно обострились болезни АБ, как и ее базедова болезнь. Так что мне не хотелось ее обременять своим посещением. Что-то стало неспокойно в доме с его дремотным стуком будильника на комоде. Почему-то не стало прежней строгости обеда. Теперь я мог в любое время спуститься в столовую. Тогда как раньше все собирались на обед в одно и то же время. Не стало вечерних чтений за большим круглым столом в гостиной. Никто не стал приглашать меня что-то почитать. Обычно приглашала Наташа. Помнится, как мы несколько вечеров спорили, читая Гончарова «Фрегат Паллада». Я, помню, читал громко и вдохновенно. Это всем нравилось. А большего радушия, чем радушие ко мне хозяйки дома, учителя немецкого в гимназии и ее дочерей, я бы не желал. Я даже почему-то не возражал, когда в кругу застольного веселья меня представляли дальним родственником. Я даже в угоду хозяев скрывал от гостей свое казачье происхождение. Конечно, посреди такого моего благополучия я не посмел перечить хозяевам. Я видел в этой семье творческих людей — они оба учителя, он преподает в кадетском корпусе — много честного и справедливого. Я был полностью свободен. А это было — чуть ли ни самое главное для меня из казачьей станичной вольницы. Так что за пять лет я невольно почувствовал себя почти полноправным членом семьи. Или это мне только показалось?

Мне казалось, что обе сестры были без ума от такого, как я, скромного и застенчивого мальчика, каким я тогда предстал перед ними. Я позволял им шутить надо мною. А моя провинциальность давала к этому немало повода. Успехи мои в гимназии доставляли домашним удовольствие, когда я каждый год заканчивал с похвальной грамотой. Немецкий я вскоре знал от хозяйки столь успешно, что мог на нем изъясняться с ней. Он ввела в доме дни, когда все говорили по-немецки, так что этот язык знал каждый в доме. Знание этого языка мне очень поможет позднее в училище, и я буду все же с благодарностью вспоминать сестру Бутина. Хотя в его доме я потом столкнусь с культом английского — я буду вынужден и его знать. Жизнь, словом, научить меня двум языкам.

Среди этой семейной благодати, в которой я пребывал все эти годы, помню, незаметно прошел мой тот первый конфликт в классе, когда пострадала АБ. Помню, узнав об этом от жены, он с прямотой военного учителя, улыбнувшись, заметил — таким образом, я впервые обратил на себя его внимание: «Это хорошо! Это в духе офицера или кадета. Хорошо, что это есть в обычаях казаков — постоять за свою честь. Мы учим, чтобы каждый кадет мог сказать: „Честь имею!“ Спуску давать не следует. Ради чести можно пойти и на дуэль!» — подкручивая редкие гусарские усы, говорил подполковник.

И как вся эта позолота моего благополучия осыпалась в один день. Вдруг оборвались медленно текущие дни в гимназии. В один из дней я узнаю от всезнающего Дениса, что в гимназии работает комиссия по утверждению списков тех, кто допущен в старшие курсы по благонадежности. И что, мол, мое участие в кружке не дает покоя этой комиссии. Они решают, где надо поставить запятую в словах: оставить нельзя выгнать. Так или примерно так, как бы шутя, сказал Денис.

— Или «оставить» тебя или «выгнать». Решают шараду твоей судьбы. Но ты, я слышал от отца, не переживай. Тебя выгнать нельзя, даже если этого захочет генерал-губернатор. Вот так и сказал мой отец. Так что мы с тобою весною пойдем ловить этих самых кровососов для АБ. Ну, этих, как их там… пьявок.

И все же на душе было не спокойно. Денису я не доверял. В один из дней, провожая АБ до ее комнаты во флигеле, я не удержался и спросил у нее, — что решила комиссия? Она спокойно ответила, что это ежегодная бюрократическая возня, создающая видимость якобы работы дирекции. Остановились на тебе потому, что они вытащили пыльное письмо твоего друга Петра, где он оправдывает твое присутствие в кружке. Ты разберись со своим другом, сухо заметила она, простившись.

И гром грянул среди ясного неба. В гимназию нагрянули жандармы. Пошли расспросы и допросы. Вел их все тот же со шрамом капитан жандармов. Денис успел его прозвать просто «Кэп». Помнится, когда Кэп выводил меня на допрос, вслед ему с «Камчатки» крикнули: «Палач». Я узнал голос Дениса.

— Позвольте мне взять того, кто крикнул, — засуетился за спиной офицера надзиратель.

— Пшел вон, — зло оборвал его Кэп и шрам на его лице стал иссиня-мертвым.

Это была вторая волна репрессий. Демократически настроенная часть класса обвинила в этом Петра. Что, мол, новый погром дело его рук. И теперь можно было слышать, как, не скрываясь, говорили Петру вслед: «каратель!» И вновь не выявлено ничего нового. И что не было в гимназии, как это хотелось Кэпу, политической организации, а был, как оказалось, кружок случайных людей. И можно было только представить — как было задето самолюбие «пана» Капитана, жандарма польских кровей. И какую же силу мести готовит обрушить на меня этот «пан»? Думаю, он закусил на меня удила и будет мстить за то, что он так и не смог доказать, что я был все-таки в кружке. Точнее и доказательства вроде есть — то же письмо Петра, но в список неблагонадежных занести меня ему не дают. Он был готов рвать и метать. Выходит, что какой-то казачок сумел обвести вокруг пальца польского магната, этакого великовельможного пана. А может он хотел выместить историческую месть поляка на мне, казаке? Что ж, на этот раз не вышло… Какая жалость!

2

Я долго не мог простить Петру его «медвежью услугу» с письмом. Я должен был простить ему, ибо все это он сделал из лучших побуждений: он хотел остановить меня перед, как ему казалось, пропастью моего падения, когда я был бы попросту выгнал — и это в лучшем случае — из гимназии. Ведь он не знал, что у меня за спиной сам Бутин. Словом, Петр хотел, как лучше, а вышло, как всегда в России бывает — все наоборот. Вообще-то, мне надо бы поблагодарить его за добрые побуждения. Он та воспитан, что товарища надо вовремя остановить. И в этом нет его вины. Я не скрывал, что мне надо найти способ примирения с ним. Нет, не покаяния, а примирения. Но это будет мне урок. Я, конечно, со временем про это забуду, но никогда не прощу. И все же однажды я напомнил ему: «Ты думал, что я последую за тобою после твоего письма — и выдам своих друзей? Я презирал тогда тебя и себя заодно, что ошибся в выборе товарища. Вышло так: скажи кто твой друг — и я скажу кто ты». Это и еще кое-что, что было скорее лишним, сказал я Петру. Я считал, что он этого заслужил. А лишнее было в том, что я сказал ему: «Настоящий, истинный казак так бы не поступил — не выдал бы товарища». Этим я наступил на его любимый, как говорится, мозоль. По поводу того, кто истинный казак, у нас уже был спор. Я считал, что городовые казаки — это просто служивые, а не какие казаки. Истинный казак — вольный станичный казак. Тут наше мнения расходились так, что мы подолгу не разговаривали. А разве не так? Мы станичные казаки кормимся от земли и эту землю защищаем на границах, а городские кормятся от власти и будут эту власть защищать. А станичник, он редко, когда пойдет кровь проливать за любую власть. Так было в Гражданскую войну. Тогда казак скорее защищал свою землю, чем власть то ли царя, то ли Советов. Они старались далеко от своей станицы не воевать. Словом, у нас были между мною и Петром принципиальные разногласия в этом вопросе. И не только в этом. Тот же кружок. Он был для меня в какое-то бурное время тем причалом, где я мог переждать бурю, после сражения с Денисом и поднятую скорее надзирателем. Кружок скорее оградил меня от того повального увлечения партиями, я не имел ничего общего ни с кадетами, ни с эсерами. Даже сейчас, когда я окреп духовно, я до сих пор чувствую отсутствие этого причала, тем более, после ухода Учителя. И вновь, как прежде, стало одолевать чувство одиночества в стенах гимназии. А выход был один: надо искать дорогу к Петру. Придется испить из колодца, куда когда-то плюнул. Я не был злопамятен, но надо, чтобы Петр почувствовал хотя бы долю того, что пережил я. Да я вспыльчив — этого я не скрываю — но долго зла не держу, быстро отхожу, хотя память наша помнит все.

Однако дальше развивались стремительно.

Во дворе гимназии меня останавливает уже знакомый голос. Это был Кэп. Похоже, он поджидал меня давно. Странно, — почему не вошел в класс? Я-то думал, что после того, как он потерпел фиаско с раскрытием политической организации в гимназии и к тому же получил рану по его польскому самолюбию, теперь, так сказать, где-то в тиши зализывает свои раны. Однако! Однако последовало очередное лишь предупреждение. Хотя это не значило, что раненый хищник лишился зубов. Они в порядке и еще будет случай — и он их покажет. А пока. Пока вот что: «Ты останешься в моем личном списке неблагонадежных на первой же строке за твою ложь и безмерную твою казачью дерзость». Вот и все, что мог сделать пока Кэп по доносу Петра. Пока, мораль! Но я заметил, как нервно дернулся на его лице шрам. Выходит, непросто дались «пану магнату» даже эти немногие слова. Но и эта моральная угроза только лишь ухудшила и без того мое скверное состояние. Да и осенний день с дождем бодрости не прибавил. Я решил в этот день в гимназию не заходить по случаю, так сказать, головной боли. О чем я уведомил, зайдя во флигель, Анну Борисовну.

Я вернулся домой, лег и, что удивительно, сразу заснул. Проснулся от того, что захлопали двери и послышались возбужденные голоса. Я невольно прислушался. Разговаривали хозяева дома. Вскоре голоса из прихожей перешли в гостиную.

— Да, но ведь он из глухой провинции простой казак, — говорил женский голос.

— Простой, говоришь… Простота, Катенька, бывает хуже воровства, — прозвучал резкий и бескомпромиссный голос хозяина.

— Ты считаешь, как и та комиссия по политической реабилитации, что в гимназии, заблудшими тех гимназистов, кто читает Писарева «Реалисты»? Или даже того же Добролюбова. Да будет тебе известно, что один и другой — это всего лишь просветители, как Дидро или Вольтер в Европе.

— А чем кончилась деятельность этих просветителей? А? Не знаешь. Она кончилась революцией. Вот чем кончилось с вида безобидное их просвещение.

— Я окончила гимназию и университет, но однако же не стала революционеркой. И нет, как видишь, никакой революции. Да и может ли вообще она быть, когда народ так невежествен и темен. Разве что бунт… Ну, Пугачев…, — чувствуется срывающимся голосом проговорила хозяйка.

— Нет, дорогая, у нас Пугачева уже не будет. А будет Гражданская, как в Америке, война. Это буде война бывших рабов и бывших рабовладельцев.

Должно быть, в пылу яростных речей они не заметили, что дверь в мою комнату приоткрыта…

Но это было только прелюдией. Вечером в присутствии жены и дочерей он сделал заявление в мой адрес. Сказано было много — должно многое в нем накипело — поучительного, что и следовало ожидать от учителя тем более кадетского корпуса. А все им сказанное сводилось к следующему.

— Молодой человек, — начал он с места в карьер, — должен знать, что любая преступная организация преследует одну цель: пропаганда идей, враждебных государству.

Он говорил так быстро и резко, что в уголках его губ стала набиваться пена. Все сидели за круглым столом. Я был среди них. Офицер методично, как его учили, уничтожал меня.

— Пропаганда революционных идей — это политическое преступление. И я удивляюсь — сколь ни зрячи были тогда все, когда ваш кружок учинил в гимназии бунт, неподчинение властям гимназии, когда была вскрыта преступность ваша, но мер нужных к вам так и не применили. Преступно — не применили. Уж не умышленно ли — не знаю. Но правосудие вас должно было настигнуть. Я не уверен, что вы до конца осознали преступность ваших деяний. Такого я от тебя, казака, никак не ожидал, — приблизившись ко мне, срываясь в голосе до шепота, проговорил он.

Он вдруг умолк. Нервно заходил по гостиной, должно, в поисках нужных слов. Было так тихо, будто в доме покойник. Но он вдруг резко поднял голову и в его бесцветных глазах блеснул гнев приговора.

— Но ты поступил бесчестно и по отношению к нашей семье. В нашем доме нет места социалистическим идеям. Социализм — это заразная бацилла. Это болезнь. Она хуже чумы. Мы бы не хотели, чтобы дети наши заболели этой заразой. Так что вы, голубчик, носитель бациллы…

Я уж и не помню — сколько помоев этот человек вылил на меня? Да, было обидно, но не до слез. Ведь теперь пришла ясность во всем. Слушая его, как я проклинал эти пять лет страниц моей жизни. Мне тогда хотелось вырвать эти страницы из тетради жизни. Слушая, я думал о проклятых страницах, а сказал совсем другое.

— Я после вашего приговора вовсе не собираюсь стать плакучей ивой. Это не в обычаях казачества, — собравшись с духом, уверенно сказал я, глядя в стол, — я благодарен за вашу откровенность. Она станет для меня наперед наукой. Теряя одно, мы взамен — таков уж закон природы — получаем другое — и оно будет в продолжении, в развитии первого.

Уж я сейчас толком и не помню того, что я тогда сказал, но хорошо помню, что я повторил точь-в-точь слова моей учительницы АБ, что пришли мне вдруг на ум…

*

Мысль о переезде на жительство к Петру — о чем еще раньше говорил крестный, а потом и Бутин: «Тебе все же лучше жить так, чтобы быть ближе к коню» — стала реальностью. Да эта мысль не покидала меня, но как мне не хотелось покидать это насиженное место. Один вид из окна на просторы реки — чего только стоит. И здесь всегда было тепло и уютно. Но, видно, таковы правила жизни. И они помимо нашего желания меняются. Остается только вспомнить, как в тихие теплые дни «бабьего лета» любил я сидеть у открытого окна и любоваться распахнутой осенью далью. Читая что-то при этом или раздумывая. Теперь была прямая угроза всему тому, что было. И что тогда мне делать? Угроза шла е только из гимназии, но теперь и из дома. Свернулся в клубок, как ежик, чувствуя опасность, не зная с какой стороны ее ждать. Я так и жил, свернувшись в клубок. Перестал выходить по вечерам в гостиную, где девушки или читали что-то, или играли в четыре руки Моцарта на пианино. Но как долго могло продолжаться мое затворничество?

Иногда я слышал голос хозяйки о том, что комиссия продолжает обсуждать кандидатуры тех, кто продолжает учиться в старших классах, хотя был замечен в событиях 905 года. Я понимал, что все это она говорила мне, а не девушкам. И я уже не слушал, что говорила она еще, но только резкий мужской голос заставил мен прислушаться. Все он сводил к одному: Якову надо в жилье отказать. Конечно, я слышал и слово «социалист» в мой адрес. Этого слова давно не стало слышно в классе, да и в городе оно уже вышло за давностью лет из моды. Но хозяину дома было это невдомек. Да и каково ему, преподавателю кадетов, даже бывшего «социалиста» в доме содержать. Хотя раньше, помнится, он под хорошее настроение спросить: «Где там наш социалист?» Однажды я не вытерпел и сказал, что я никакой не социалист и вообще не знаю, что оно значит.

— А я тебе сейчас объясню, — тут же подхватил хозяин, выйдя из своего кабинета, — что такое социализм. Идеология социалистических идей — нигилизм. Да, это модное среди молодежи течение политической мысли. И это ты считаешь силой, что может свергнуть дом Романовых? Этот нигилизм давно уж обернулся в анархизм. Но все это гнилые философии.

— Этот дом Романовых триста лет держался на рабстве, — чувствуя, что мне уже нечего терять, упрямо оборвал речь хозяина, даже не вставая из-за стола. — Человеческая мысль, как бы ее не запрещали, обладает силой, как та капля воды, что может долбить камень. Надо только эту мысль творческую разбудить и ее энергии хватит, чтобы раздавить эту династию лжи и восстановить справедливость.

— И этому тебя научил кружок. А ты будешь и дальше утверждать, что ваш кружок был литературный. Кто этому поверить, послушав тебя? Вы хотите растормошить молодежь по пути к справедливости. Вот это уже яснее… Но это, друг, уже чистая утопия — ваш социализм. Этим человечество уже переболело в средние века. Так что вы с социализмом опоздали. Сегодня властитель дум и дел — капитализм. Я знаю, что Бутин — твой благодетель. Так вот спроси у него, кто правит миром — он ответит: капитал!

— Борьбу поведет образованная интеллигенция, — бодро заметил я.

— Она идее так скоро, что народ наш отстал далеко позади. Как всегда — она далека от народа.

После упоминания Бутина хозяин как-то сразу сник. Видно понял, что упоминать Бутина — не есть самое удачное. Я знал, что семья эта жила и процветала на благодеяния Бутина. И все же как хотелось ему размазать меня по столу на виду у девиц. Не вышло…

Я ушел в свою комнатку, а в ушах моих стояли слова хозяина. «В слове „социализм“ заключен великий позор и ужас, в это понятие вкладывают столько злодейства». На эти слова мне хотелось крикнуть слова АБ, что социализм — это ренессанс для России.

Но слова хозяина лезли в голову и не давали покоя. «Нет, все вы живете выдуманными чувствами. И таких тысячи. Вы опьяняете себя этим громким словом — революционер. А ведь это протестант. Бунтовщик, не желающий подчинится рассудку. Зачем вы хотите служить народу? Вы об этом спросили народ?»…

Не смотря ни на что — хотя мне вполне определенно указали на дверь — я продолжал жить обдумывать свое положение. А оно почти безвыходное. Мне собственно некуда было отступать. Отходную позицию у Петра я еще не подготовил. Даже, если решусь жить в его доме, то никакой от Петра морали терпеть не стану. Есть отчаянный вариант. Его, как-то в беседе, подсказала АБ. Занять освободившуюся часть флигеля после отъезда Учителя. Правда, тогда не понятно, на что я буду жить. Денег карманных отец не оставил. Обратиться за помощью к Бутину? Думаю, он не откажет, — но как это сделать?

Пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей, я уходил в город, на станцию и бесцельно провождал поезда, завидовал тем, кто, спеша и волнуясь, усаживались с множеством вещей в вагоны дальнего на восток следования. В другой раз, лежа с книгой в руках, слушал за окном перекличку дальних поездов. Я, можно сказать, что передумал все, но не ясно одно: как покинуть этот дом?

В раздумьях я просыпался среди ночи. Слушал долго тишину, и мне казалось, что я проснулся именно от этой тишины. Я смотрел в отрытое окно, в ту холодную красоту лунной ночи, свод неба, усыпанных множеством мелких, мирных, но бесконечно далеких и холодных звезд. Они загадочно молчали, должно, думая, как и я, об одном и том же: о разгадке жизни будущего, а заодно и моем загадочным завтра. Порою мысли мои сбивались к размышлениям об Учителе. Где он теперь и стоит ли ждать от него вестей? Образ Учителя не покидал меня даже днем, когда я сижу за книгой. Его образ станет с годами для меня легендой, мысли и дела его потеряют свою прежнюю принадлежность и станут моими, моей собственностью в копилке опыта жизни. Он останется для меня идеалом Учителя и человека.

В другой раз, пытаясь заглушить некоторую нервозность, столь мне не свойственную, я садился на коня во все свободное время предавался езде верхом в окрестностях города.

Я всегда любил осень… В эту пору я чувствую всегда себя более взрослым. Осенью мне никогда не было грустно. Ты ценишь каждый теплый день. В полях пусто — и все в природе как бы приходит в смирение.

Вернувшись с прогулки, я заметил, что хозяйка уносит мою казачью одежду, пропитанную потом коня и навоза, подальше в сени, закрывает в чулан от запаха. И все же запах конюшни проник в дом. Наташа как-то сказала, что в доме пахнет навозом. Так что меня гнал из этого дома не вредный «запах социалиста», а куда более прозаический — мой истинно казачий дух. Но в один из вечеров, когда я уже был готов оставить это уютное жилье, вдруг тихо вошла хозяйка и внесла новую форму, Она стала обряжать меня во все новое. Я подумал, что она этим хочет подтвердить положительное решение комиссии — я остаюсь в старшем классе гимназии. Ублажая в новую одежду, я заметил, что она порывается что-то сказать. Но вместо слов она с особой тщательностью наряжала меня, стараясь, казалось, сдуть с меня чуть ли не каждую пылинку. Я понял к чему весь этот спектакль: я близко дружу с ее братом Бутиным. И все же я заметил ей, что сегодня же съезжаю с этого дома и что я очень благодарен этому дому, где я жил, как в родной станице. Говоря все это, я так расчувствовался, что готов был обнять и поцеловать ее, как мать. Но вы, действительно, все эти годы были мне матерью. Минутная слабость прошла — и я не поцеловал хозяйку, о чем впоследствии сожалел, так как позднее от Бутина узнал, что на моем отъезде настоял муж, а она, как могла, защищала меня.

Но, как говорится, если судьба что-то и вершит, то это только к лучшему. Я вспомнил слова Учителя, что судьба возлагает нам на плечи только те обстоятельства, которые мы можем вынести. Невыносимого судьба не предложит. А мне предстояло пойти на поклон человеку, который когда-то оказал мне «медвежью услугу», а попросту — подложил мне «свинью».

На пороге я остановился. Девушки и хозяйка с печальными глазами смотрели мне вслед, стоя.

— Я понимаю вас, — улыбнувшись, как только мог, — в вашем доме бунтовщику, потомку Пугачева, как сказал хозяин, мне, конечно, места нет. Что ж, таков он, казак, неуживчивый… Я на каникулах мечтал — окончить гимназию в вашем доме, но, прощаясь, ваш брат посоветовал все же перебраться туда, где мой конь. А он в конюшне полковника казачьего полка. Теперь я буду в доме вам известного Петра Плесовских. Но здесь я вырос… — я, было, чуть не захлебнулся в слезах после этих слов, — Вам всем большое спасибо!

Я хотел еще что-то сказать, ведь здесь я вырос и духовно, и телесно, но что уж там говорить, когда выставлен за дверь… Слегка поклонившись, я вышел. На крыльце, помню, глубоко вдохнул, будто совсем другого воздуха — и уверенно зашагал…

3

В тот год мне минуло шестнадцать лет. Так что я окончательно утвердился в мысли, что вступление мое в совершеннолетнюю жизнь завершилось. Была пора начала юности, когда и жизнь моя была на переломе. Как тут было не вспомнить слова Бутина: «Для нас, русских, важно во всем волевое начало… Будет воля — состоишься ты путешественником, а не будет… будешь, как все. Ты знаешь, что такое шевяк по-нашему? Это смерзшийся конский помет. Старики говорили про пустомелю, что он, как шевяк, болтается в проруби. Таким, как правило, бывает чиновник любого ранга. Без воли ты пополнишь ряды Молчалиных. А вот быт Пржевальским, каким тебе грезится, надо иметь такую волю, чтобы на зубах скрипела… И вот, что еще было мне тогда в помощь. Я от Учителя «заразился» фатализмом. Я бесконечно верил в судьбу, как и во все то, что она мне уготовила. А это добавит уверенности в моих поступках.

Не откладывая в долгий ящик, я при первой же встречи с Петром в гимназии выложил все, как было в доме, где я снимал комнатку. И что, мол, дальнейшее там пребывание стало невозможным. А все, мол, оттого, что конь мой в вашей конюшне, а я хотел бы быть к нему поближе, чтобы познакомится с вашими наездниками от казачьего полка и участвовать в совместных скачках. Словом, опуская детали моего разговора с хозяином и наши разногласия по поводу давнего кружка. О кружке я Петру и вовсе ни слова. Я знал его отношение к кружку и знал, что он по этому поводу скажет: «Будь он неладен этот кружок. Он тебе еще не раз отрыгнется». А Петр был прав. Первая отрыжка уже состоялась: это работа комиссии. Она немало моей крови попила. Из-за нее мне пришлось оставить теплое местечко и вот теперь кланяться приходится хмурому Петру. А по правде говоря, я сейчас вешал ему лапшу на уши. Я ко всему еще добавил, что, мол, так сошлись звезды, что я должен оставить тот дом. Его же, как я понял, удивило совсем не то, что я ему говорил — он парень не глупый и все понял, что к чему. А говорил я ему правду, но не ту от которой я уходил. Для него было главное в том, что я первый сделал шаг навстречу — значит, я нуждаюсь в нем. Когда это до него дошло, он просветлел, как бы говоря: мол, с этого и надо было начинать. И что, мол, он сам давно искал повод, чтобы убрать наши недоразумения. Мы пожали друг другу руки в честь нашего примирения

В доме Петра меня встретили, как долгожданного гостя. Помню, как ко мне навстречу вышел сам полковник. Он сгрёб меня в свои крепкие объятья. Светловолосый с пробором зачесанных аккуратно волос, тонкая полоска ухоженных усов и быстрый взгляд зеленых глаз.

Я и раньше бывал в этом доме. Помнится, я проводил в конюшне по целым летним каникулам. Занимался в манеже. Порою меня брали на полковые скачки, и я частенько приносил полку победы.

Теперь я входил в семью. Конечно, это был уже другой статус — и я это понимал. У нас и разговоры были теперь уже иные. Он расспрашивал о моих планах на будущее. Я, не скрывая, сказал ему, что хочу поступить в кавалерийское училище, а там, мол, один важный экзамен: владение конем.

— Занятия верховой ездой — это, ведь, брат, целая наука. Смотри, не помешает ли эта наука твоим другим наукам? Мне атаман ваш — а мы с ним однополчане — рассказывал, что ты хочешь забраться чуть ли ни на саму высокую гору в мире — Эверест. Так она, кажется, называется? — дружески похлопывая меня по плечу, заговорил офицер. — Хочешь, мол, стать чуть ли ни вторым Пржевальским.

— Пока это в мечтах… А откуда вы знаетесь с моим крестным?

— Ну, друг, это долгая история… Мы с ним были в Китае, а там была «заварушка» под названием «боксерское» восстание. Нас, казаков, вот и бросили на усмирение их. — Он замолчал, задумался.

Попросил в открытую дверь Петра — и чтобы он принес кофейный набор.

— Дело конных скачек — а именно они, я думаю, тебя больше всего интересуют, — дело хорошее. Я желаю тебе успехов и помогу. Твой конь — а я в конях кое-что понимаю — из хорошей породы скакунов. А вообще-то я вам советую хорошенько подумать о будущем, — при этих словах он глянул на Петра.

Я знал — в чей огород этот камень. Петр еще как-то сказал, что после гимназии будет поступать в университет.

— Я помогу тебе, Яков, — он протянул мне руку и крепко пожал, пристально глядя мне в глаза, будто оценивая, чего я стою, — карьера военного для казака — это блестящий выбор. Кавалерия научит твердо сидеть в седле, а это, друзья мои, — поднял указательный палец вверх, — верный помощник твердо пройти по жизни.

Прижился я в доме Петра довольно сносно, но и одиночество поселилось рядом со мною. А потому все свободное от гимназии время я проводил то ли в манеже казачьего полка, то ли в окрестностях города. Бывало и грязно после дождей, повсюду уныло от осенней безжизненности и глухого безмолвия. А то ветер в порыве вдруг вырвет из ближнего леса свежесть уже морозной ночи и бросит в лицо. А то, бывало, погонит ветер меня в спину, подгоняя и мои сокровенные думы о еще, может, неосознанной до конца грусти. Я человек привычки, привязанности. И тот дом, где я столько лет находил нежный и теплый приют, не покидает моих мыслей. Хотя я стараюсь внушить себе, что я обрел себе новое место свободы… Но все эти мысли того не стоили, так как подо мною добрый конь, на мне тонкой работы щегольские сапоги и новая казачья справа — подарок полковника. А еще новое казачье седло, оно теперь так восхитительно поскрипывает новизной кожи, хрустом тонкой работы и дурманящим запахом свежей кожи.

В доме я старался быть недолго — и уходил на конюшню. Общения с Петром мне было достаточно в гимназии. Петр и сейчас в старших классах держался независимо, не входил ни в одну из партий в классе. Он стоял в стороне, когда эсеры наваливались на кадетов, обвиняя их в половинчатости, или когда монархисты нападут на анархистов за то, что те хотят развалить Россию на части. Зато Петра, высокого, крепкосложенного, крепколобого, когда его вновь утвердили старостой класса, стали то ли в шутку, то ли всерьез звать «Петром Первым». Полный достоинства, как староста, не позволял свободу каких-либо убеждений в разрез устава гимназии. Ни он сам, никто другой не набивался ему в товарищи. Все знали, что его отец полковник казачьего карательного в городе полка, связанного с жандармерией. А все, кто был связан с жандармерией — или побаивались, или ненавидели. Мои отношения с Петром были сложные и все же, оглядываясь назад, на первые годы учебы положительная роль его в моей судьбе — при всем при том, что было, — считаю была очевидной. Да он был против моего участия в кружке, но я чувствовал себя увереннее в классе, когда нас, казаков, стало двое. Это согревало меня. Хотя у нас и были разногласия по поводу нашей принадлежности к казачеству. Но это было наше внутреннее дело.

Однако я долго скрывал свой переезд к Петру, в дом полковника казачьего полка, участвовавшего в разгоне демонстрации в городе и митинга в парке. Следом за этим пошли в гимназии допросы, а потом и репрессии. До сих пор все с презрением смотрели на Петра, а заодно и на меня, сидящего с ним за одной партой и такой же, как и он, казак. Но эта изоляция в классе только сблизила нас. Мы, мне тогда казалось, даже подружились. Может так хотелось Петру, ибо он стал входить в мою комнату, как друг, без стука.

У меня на столе всегда была стопка книг, Что-то из библиотеки гимназии, а что-то и из архивов Географического общества. Меня туда когда-то привел Учитель, а теперь я, представив свои находки из раскопок развалин — теперь они были под стеклом с моей запиской — имел уже право пользоваться архивом, читая документы, «скаски» казаков — землепроходцев, открывших новые земли на востоке. «Исследователь, — поучал меня Учитель, — должен знать все разделы географии. От геодезии через геологию до астрономии. В той подаренной мне «Книге для путешественников» были все основные разделы географии вплоть до антропологии. Так что теперь во главе стола всегда лежали две книги: «Книга для путешественников» и «Основы жизни». Последняя книга — подарена Учителем.

Петр не раз, заходя ко мне, спрашивал — для чего тебе столько книг?

— Я должен знать не меньше нашего бывшего Учителя, если я хочу стать путешественником.

— Но гимназии для этого будет маловато. Надо закончить университет. А училище тебе таких знаний не даст. Там в военном училище учат убивать людей, а не исследовать их, — с сомнением высказал Петр.

— Я займусь самообразованием. Человеку ведь достаточно научиться сделать первые шаги, чтобы потом взойти, как сказал твой отец, на Эверест. Так и человек, получив то малое в гимназии или в училище, должен дальше сам себя дообразовывать, — твердо отрезал я.

— Кто же тебя этому вразумил — что дальше надо самому дообразовываться?

— Надо читать. Книга научит всему. А все сказанное мною — верно.

— И чтобы к этому прийти надо прочесть всю эту стопку книг? — положив руку на книги, проговорил он.

— Это, может быть, для тебя печально, но факт. Вот смотри в этой «Книге для путешественников» приложены карты южного и северного полушарий неба. И вот видишь — сколько на небе звезд?

— Ух! — у Петьки глаза полезли на лоб от удивления. Если ты плывешь в южном полушарии, то на южном небосклоне ты должен найти звезду «южный крест» и тогда ты сможешь сориентироваться — куда тебе плыть? В северном полушарии ищи «полярную звезду», — и только тогда тебе стану ясны стороны света: где восток, а где — запад. Зная эту звезду, ты проложишь себе путь, даже не имея карты.

— Здорово! И что — об этом во всей этой книге? Уж больно она толста… И откуда она у тебя?

— Эту книгу «Для путешественников» подарил мне сам Бутин.

— Бутин!? — засомневался Петр, беря осторожно книгу в руки.

— А ты — что его знаешь?

— А его кто не знает. Вот, оказывается, отчего ты поселился у его сестры. Это здорово… Но уж больно она тяжела эта книга!

— Она тяжела от обилия в ней знаний…

— Да разве можно все это запомнить… то широту, то долготу? — Петька отпрянул от стола.

— Забудешь — заблудишься, сам погибнешь — и люди погибнут, — твердо сказал я, взяв из рук приятеля — и так изрядно ошалевшего от всего сказанного — книгу. — Эти книги вначале надо прочесть.

— Да нужен год, а то и два, чтоб их прочесть, — почесал в затылке Петр.

— Надо Петька… надо! Вот представь, что страну неведомую еще миру — Камчатку, описал студент Крашенинников. И даже будь тогда уже эта книга — в поклаже ее далеко не унесешь. В походе и иголка вес имеет. А знать из этой книги надо все. Даже Учитель, бывавший не раз в экспедициях, увидев эту книгу, враз оценил, что, мол, ее надо, если ты хочешь путешествовать, зачитать до дыр.

— Все это так, но он — все же был студент, а не гимназист.

— Подожди… После училища я пойду учиться дальше, как Пржевальский. Он окончил Академию Генштаба.

— Ну, ты, Яков, хватил. Да в Академию лишь по хорошей протекции можно попасть, говорил мне отец.

— А без Академии я не смогу организовать экспедицию…

— На Камчатку! — подтрунил Петр.

— Обязательно туда, Петька!

— А вот я мечтал об университете, но смотрю — сколько же надо прочесть? Видно прав отец — военная карьера по мне. Там слишком много знать не надо. Там по отцовской проторенной дороге…

— Армия любит скалозубов…

— А что это?

— А это герой поэмы «Горе от ума» Грибоедова. Но этого тебе, Петька, знать ни к чему. Ты же сам сказал, что для военной карьеры не надо много знать. А уж героями художественной литературы и вовсе не стоит забивать себе голову. Ты сам как-то говорил, что «синий чулок» в армии не нужен.

Петр бывал у меня редко. Да и жил я, так сказать на окраине, в глубине большого дома. И все ж он у меня бывал. Так в одну из встреч он мне поведал, что я Нина встречается с адъютантом наказного атамана.

— У нее в наперсниках удалой наездник. Известный, кстати, в округе. Мы для Нины были всего лишь мальчиками. Я ведь с нею — то же знаком. Она любвеобильная девица. А тот — уже офицер, так сказать, состоявшийся муж. Вот кто ей был нужен. А с нами она лишь развлекалась от скуки, а ты, поди, все принял всерьез.

Вот так Петр открыл мне правду жизни под названием «любовь». Что ж, после этого становилось жаль только самого себя. А сколько, помню, устраивалось в доме вечеринок. Шумных, веселых. Было много подруг Нины из женской гимназии, были и кадеты. Тогда два этажа наполнялись звонкими и молодыми голосами. Нина в бледно-голубом, небесного цвета платье. Сколько было гама, повсюду бесцеремонность и веселье молодых людей. Все это мне тогда, провинциалу, было ново и непривычно дико. Я чувствовал себя ничтожеством среди этих успешных кадетов, и только чувство ревности не давало мне покоя. Какая-то непреодолимая сила первых, еще неосознанных чувств, влекла меня к Нине. Что ж, теперь остается лишь утешать себя тем, что уж более никому не дам себя так увлечь. Что ж, буду умнее… Хотя все осознавая, я бы и сейчас, доведись, не мог бы удержаться от этой энергии молодости, что заключена была в Нине. А оказалось — после слов Петра — я был дитя в ее глазах, который ждет материнской ласки и утешения. Словом, я был в ее глазах недотёпой! Зато я испытал то первое жгучее чувство, которое уж более никогда не состоится и уж никогда более сердце не испытает того сладкого замирания в минуты наших встреч. Это чувство, похоже, неосознанной любви притягивало меня все больше к ней. Но рядом с этой горячей молодостью, когда она вся светилась, я выглядел просто кюхлей…

А тем временем жизнь моя в доме Петра вскоре вошла в привычное для меня русло прежней жизни. Мне предоставлена свобода во всем. Комнатка моя одним окном выходила лицом в тихий проулок, в конце которого были конюшни казачьего полка. Они мне напоминали по утрам своими запахами. Вот здесь я и найду на оставшиеся два года гимназии приют «спокойствия, трудов и вдохновенья», как сказал бы поэт. Да это был то самый приют, если можно так сказать, куда солнце никогда не попадало…

Потом, спустя годы, вспоминая прожитую молодость, я спрашивал себя: «Так что же такое моя жизнь в этом огромном и непонятном до конца мире?» Кажется, что моя жизнь это всего лишь череда дней и ночей, встреч, разговоров, некоторые из которых мы позднее назовем событиями. Та же революция, митинг, разгон, жандармский капитан. Теперь через годы — все это станет событиями. А тогда? Тогда это была просто жизнь с ее всплесками или затишьем. И все же небольшая толика из этого беспорядочного накопления впечатления останется в памяти. Хотя все это время был и оставался поток в непрерывной связи мыслей и чувств, в которых и заключается ответ: в чем смысл жизни? Его, этот смысл жизни, трудно уловить и выразить словами. Однако, не смотря ни на что, сохраняется неведомая вам надежда: ухватить этот смысл жизни, ее суть. Для меня этот смысл жизни выразил мой дядя, сказав как-то мне в те годы: «Ты, Яков, слишком простираешься вдаль…» Вот он — в этом весь мой смысл жизни. От этой тяги к дали и родилась во мне моя мечта — увидеть Камчатку. Она, Камчатка, останется моим смыслом жизни, ее началом и ее концом.

Отец мой, когда-то «заболел» Камчаткой, а за свою преданность этой земле, она, Камчатка, оставила его себе навечно. А он, как строитель, заложил поселок Ключи под Ключевской сопкой.

4

Я с природным упрямством взялся за учение. Я поставил себе цель: окончить гимназию по первому разряду, чтобы иметь преимущество при поступлении в училище. От дяди я уже знал, что каждый год училище берет только двоих из казачьего сословия. Крестному я обещал, что я буду в ряду первых на выпуске. А для этого только одно средство: зубрить! Вот за это я и засел. Но не лишал себя общения с конем. Загородные прогулки делал в любую погоду. Это я взял за правило. А после прогулки — уборка стойла, чистка коня. Не отказывался и от скачек казачьего полка. Были первые успехи. Но заметил слабости: мой конь неуверенно шел на препятствия. Начал отработку прыжков в манеже. Конечно, не обошлось без падений и ушибов. Мой конь был из породы башкирских коней и отличался повышенной резвостью. Мне пришлось приложить немало сил, чтобы укротить его излишнюю резвость. Что это мне стоило — можно представить, когда он цеплял копытом за препятствие, а я вылетал из седла. Отделывался пока ушибами. А конь при этом стоял надо мною с понурой, виноватой головой. Я утешал его, как мог. И снова и снова направлял его на препятствие. И так до пота. В одно из таких падений ко мне подъехал молодой человек. Он учтиво подал мне руку. Я встал.

— Наезднику, юноша, если им захочешь быть, придется серьезно падать на каждые десять скачек. Будь к этому готов, а пора синяков, я думаю, для тебя пустяк, — весело заметил этот приятный на вид человек.

Это много позже я узнаю, что это будет мой первый соперник. И что он адъютант наказного атамана и он же друг бывшей моей подруги — это я так считал — Нины. Но он же будет и моим в будущем одним из близких мне людей, как наездник. Он разобьется на скачках, когда уже Нина будет его женой, а мне предложат занять его место адъютанта. Но без Нины…

Отец Петра заметил мое усердие в конюшне. Я и сено разносил коням наравне с конюхами. Таскал воду, чистил денник своего коня. Однако Петр, застав меня однажды за уборкой и вывозом навоза, отчитал меня за это: мол, мы конюхам за это платим, а потому это не твое дело.

— Я сам знаю, что мое, а что не мое дело. Чтобы мне понять коня, а коню — меня, — надо почаще быть с конем. Конь все видит и все запоминает. У него прекрасная память, — невозмутимо, отрезал я Петру.

Я так сказал ему в первый раз. Как он может мне на что-то указывать, если я с детства общался с конем. Я именно тот казак, у которого люлькой с рождения было седло коня.

— Тебе, конечно, виднее. Но гимназия и навоз — как-то не сочетаются. — Брезгливо коверкая слова, проговорил он.

В новой отглаженной тужурке гимназиста и в очках — это что-то новое — он, действительно выглядел настоящим старшекурсником. Я же в доме ходил только в казачьей форме. Меня могли в любое время вызвать конюхи. У меня с ними завелась добрая дружба, которые, кстати, за спиной звали Петра «барчуком».

Но и в другой раз Петр все ж не унимался, глядя на мои дела в конюшне.

— А потом скажут, что от кого-то в классе пахнет конским навозом и потом.

— А ты что, Петр, боишься, что подумают на тебя. Ты скажи тогда — ты же староста — что все эти запахи несет Дауров, который у вас живет на конюшне. И пусть всем классом меня хорошо отмоют, — в брезгливом тоне Петра съязвил я.

После этого Петр, похоже, закусил удила — и следовало бы ждать новых обострений в наших отношениях. Так что теперь я мог услышать — в который раз — его обвинения по поводу кружка, обличая и кружок, и меня в преступной деятельности. В ответ я ему бросал, что это чистая ложь.

— Ложь, говоришь, а разгон вашего митинга? А аресты? Это что — за просто так? Нет. А ложь, она человечеством давно привнесена, как во спасение… вас заблудших… социалистов. Разве не так было сказано на уроках закона божьего? — ядовито шепнул мне Петр на ухо.

Он был на голову выше меня — и ему приходилось то и дело склонять свою голову в мою сторону. А это, похоже, не доставляло ему удовольствия.

— Я ненавижу, когда ложь дают во спасение чего бы то ни было. Земля, которую обрабатывает станичник, родит хлеб, а хлеб — это добро. Земля не родит ни зло, ни ложь. А тот, кто подобное написал в писании, тот, видимо, забыл, что он ходит по земле и что она кормит его. А, может, тот, кто написал, питался только манной небесной? — срываясь в голосе, говорил я — и выходило так громко, что это смущало Петра. Он то и дело оглядывался, когда мы шли по коридору на перемене.

— А, если говорить о кружке, то под маской «литературного» кружок скрывал правду. Да будет тебе известно.

…правду вольнодумства. Вот и сейчас комиссия так и назвала вашу «правду» — гордо вставил Петр.

— Это любимое словцо надзирателя. И ты повторяешь его. Где-то сказано, что для того, чтобы понять свое невежество достаточно прочесть хотя бы пару книг. Гений свободомыслия — Пушкин, а следом — Лермонтов. А потом пойдут — Рылеев, Плещеев. Это тебе не модный ныне Надсон или какой-то там Тютчев. Те, первые зовут к знаниям, к просвещению. А не к тому, что, мол, «умом Россию не понять». Как ее не понять, если триста лет она была под игом рабства крепостного права. Не случайно народилось не одно поколение «Иванов», не помнящих свое родство. А ему что остается — лишь вспомнить, что его предки были рабами? Кому это надо…

— Это не твои слова. Они скорее из кружка. А, может, тебе АБ этого наговорила?

Уж я не помню, — чем кончился наш спор в тот раз? Зато я хорошо помню наш с ним последний разговор в Гражданскую войну, когда «белая» армия стремительно покатилась на юг к Врангелю, увлекая и тех, кто так жарко в юности защищал ложь, данную якобы нам во спасение. Тогда разговор с Петром был намного острее. Но и тогда мы не поняли друг друга. А сейчас! Сейчас в этом споре мы отстаивали каждый свою грань между злом для всех и добром для каждого…

Судьба вновь на время развела нас. Мы были молоды, наши умы еще были неустойчивыми, так что мы не теряли надежд на примирение. Ведь я жил под крышей одной с Петром…

И примирение вскоре произошло, хотя дружбой наши отношения назвать было нельзя. В нем так и осталась эта монументальность холодная. Она и сейчас — в старших классах — в нем осталась. В нем остались повадки городового. А это только раздражало меня. Во мне же оставался все тот же дух кружка — и я не хотел изменять ему перед кем бы то ни было. Более того, этот дух вошел в мои убеждения, он стал моим, как тогда говорили в кружке, кредо

*

Я находил время бывать в читальном зале архивов Географического общества. Особенно любил читать воспоминания реальных участников колонизации Востока. Как им приходилось бороться с иноверцами — и борьба эта была кровавой. Так гибли казаки-землепроходцы от ран, от лишений, от болезней. Но изможденные голодом они шли и шли, не смотря на тяжесть пути, все дальше в неведомые земли. И, конечно, я старался узнать побольше о Камчатке в записках — «скасках» казачьего атамана Атласова, первооткрывателя этой земли. Сколько жестокости пришлось преодолеть тем, кто шел первым, сколько геройства было в их дела…

Близость дома Петра к конюшне было одним из его достоинств. Каждое утро меня встречал через открытое окно запах конюшни. Я не оставлял свои занятия с конем ни в манеже, ни на открытом воздухе. Среди конюхов я уже был своим человеком. Я уже знал всех известных в городе наездников и даже клички коней — победителей. Не оставлял любую возможность поучаствовать в скачках. В конюшне я появлялся только в казачьей форме. Конюхи радушно встречали меня, пожимая крепко руку. Кто-то пустил слух, что я чуть ли не родственник известного богача Бутина. Сказано было в шутку, так что я над этим только посмеялся. Но бить себя в грудь, что я не тот, за которого вы принимаете, не стал. Готовить моего коня к скачкам будет конюх. Всегда всем недовольный — он будет ворчать то и дело, как сварливая старуха. Я и имя его забыл. Кривоногий казак, он был упрям, как осёл. Ему казалось, что он все знает в конном деле. А потому всегда был чем-то не доволен. Вот ему не понравилось, как я сижу в седле. Я пытался ему внушить, что у меня седло казачье, — совсем не то, что ваши кавалерийские седла, а потому и посадка у меня иная. У меня, мол, душа не лежит к вашим седлам. «Надо — и ляжет, как надо» — ворчал конюх. Я, молча, сносил его крики по поводу посадки, но когда он потребовал использовать нагайку, то я напрочь отказался это сделать. Он настаивал, грубо мне пригрозил, что, мол, тогда я не буду им внесен в списки участников скачки. Я помнил наказ моего дяди: «Если хочешь иметь именно верного друга, а не лошадь, на которой возят воду или воеводу, то плетку оставь, заткни ее за голенище сапога и не показывай коню. Нагайка это символ твоей принадлежности к казачьему сословию. И все! Друга силой, а коня плетью, завоевать нельзя. Конь понимает все и без нагайки не хуже тебя. Он тебе этого не скажет, но зато всегда вынесет к победе». Этого я, конечно, конюху говорить не стал. Бесполезно.

Я об этом заметил как-то полковнику. Тот призвал моего конюха.

— Ты пойми, бурятская твоя душа, настоящий казак — он и коня под себя готовит по-своему.

Так и был разрешен наш спор. Невысокий юркий от природы мужик оказался понятливым. Мы вскоре подружились. Да и как мне не иметь в друзьях человека, который готовит моего коня. Теперь он меня встречал: «Здорово, казак!». А полковые скачки на закрытие сезона я выиграл. Тогда же я получил и первые в жизни призовые. Это была моя первая победа в череде неудачных скачек, когда тебя трибуны повергают публичному унижению, криками и насмешками.

В тот счастливый для меня день невдалеке от ипподрома я встретил Нину. Мы разговорились. Оказалось, что она не пропускает скачек, где участвует ее друг, тот самый адъютант его превосходительства наказного атамана. Она поджидала его — и он вскоре появился. Я был удивлен, когда в нем узнал того в манеже молодого человека, подавшего мне, упавшему, руку. Теперь я вспомнил, что и раньше на скачках встречал этого человека. Мы стали знакомиться. Я напомнил ему ту первую их встречу в манеже, но он почему-то не мог меня припомнить. Звать его Владимир. Он поручик и в свите его превосходительства, добавил он. Гибкий, подвижный, стройный, как струна. Он с открытым лицом сразу завоевал к нему симпатию. Мы после этого будем часто встречаться. Через него я узнаю всю атмосферу вокруг и после скачек. Он познакомил меня со многими известными в городе наездниками, дав на них характеристики, как ближайших моих соперников по скачкам. Теперь мы тренировались вместе. Он передавал мне свой опыт преодоления препятствий. «Заметь, — говорил он при этом, — преодоление препятствий — это то место, где мы, наездники, чаще всего ломаем шею себе или коню». Именно так он и погибнет — этот молодой красавец, но я успею с ним о много поговорить. У него был конь по кличке Русский. Невысокий жеребец серой масти с горящим взором и бешено вращающимся коротким хвостом.

Любая скачка доставляла мне удовольствие, даже если она и не приносила победы. Мне доставляло удовольствие сама работа с конем. А это, поверьте, тяжелая работа. Обветренные руки грубели, так как приходилось работать в любую погоду. Руки становились тем, что они есть у настоящего конюха. Но я, можно сказать, прикипел к этой работе с конем. Конечно, любой успех покрывал и этот труд, и ушибы и боли. Если кто-то думает, что победы даются иначе, то ему лучше поменять занятия с конем на что-то другое.

И все же я почувствовал, что черная полоса в моей жизни закончилась. А светлым пятном в новой жизни, я думаю, стал мой новый товарищ Владимир Дедков. Он все или почти все знал о конном спорте. А со мною он так быстро сошелся, я думаю, оттого, что я для него сильный соперник. Он бы и знаться не захотел бы, не выиграй я у него приз на закрытии сезона. Теперь он, видно, хотел бы узнать меня поближе — что я стою? Нет, я не завидовал ему, хотя он и увел у меня Нину.

Молодое, энергичное лицо его скрывало его годы, зато он не скрывал своих порывов и тяги к бурной жизни. Он был, конечно, старше меня, так что на основании прожитого говорил мне многозначительно: «Ни один человек не способен жить в атмосфере постоянной и нежно страсти. Все утомляет. Даже то, что тебя любят. Это аксиома!» Неужели в этих словах его намек на мои столь неудачные отношения с Ниной? Ведь он мог знать от Нины все обо мне

И все же мне всю жизнь везло на хороших людей. А если не очень хороших, как Петр, но людей нужных. А все это оттого, что я всегда в пути, я в поисках нового, я в дороге. А там ты всегда встретишь такого же, как и я человека, который тоже вышел на дорогу. И, как ни странно, но среди идущих, людей, чаще встречаются хорошие люди. Вот таким человеком был Владимир. Ибо нужное время — порождает нужных людей. Так, во всяком случае, было со мною. Я был в самом начале конного мастерства, а потому ловил каждое слово Владимира. «В конечном счете, все зависит от искусства наездника, — не раз скажет он к месту, — от его хладнокровия и здравомыслия и, если ты не обладаешь ими, то тебе лучше расстаться с конным делом».

«Уж небо осенью дышало… короче становился день…» Сказал бы поэт, глядя на природу позднее осени, стоявшей в те дни у нас. Город готовился к главному призу года: первенству округа по скачкам. По всему городу афиши с упоминанием всех известных в округе наездников. Среди них на первых строках имя моего нового товарища Владимира Дедкова. Моего имени не упоминают. Может они думают, — что я завоевал приз города случайно? Или случайно забыли внести? Это меня не весь как задевало. Да и кто я? Гимназист всего лишь… Если город не заметил, кто увез его приз, то придется постараться, чтобы этого не заметил и округ. Правда, меня мало кто знал в городе, а в округе я и вовсе буду «темной лошадкой». Но судя по всему — предстояла скачка вселенского масштаба. В раздевалке я встретил Владимира — у него было прозвище Адъютант. Я высказал предположение, что здесь скорее победит не сильнейший, а то, кому больше повезет. Он согласился со мною.

— Ты учти. Здесь трасса более жесткая, потому, я думаю, и борьба будет более жесткой, чем тогда на «городских». Здесь выше препятствия. И еще. Не пугайся, если заметишь, что место приземления после препятствия здесь ниже обычного. В этом месте земля как бы уходит из-под ног коня. Здесь будут в этом месте падать — по опыту прошлого — даже опытные и надежные кони. Ну, удачи нам! — Мы ударили по рукам.

Владимир отъехал к группе стоявших поодаль наездников на прекрасных конях. Владимир им что-то сказал — и они нехотя глянули в мою сторону. Я почему-то почувствовал себя не совсем уютно, будто сел не в свою тарелку. Перед парадом участников ко мне подошел полковник, хозяин дома, где я поселился. Он, похоже, то же волновался — ведь я был заявлен от его казачьего полка.

— Так что — казачью честь отстоим? На трибуне сам наказной атаман будет, — придерживая коня за стремя, негромко сказал он.

— Постараюсь, — сухо от волнения ответил я.

Я и на параде оказался рядом с Владимиром. Его конь по кличке Русский был из конюшни Бутина и уже был победителем подобных скачек. Конь его, я заметил, в прекрасном состоянии. Правда, несколько нервно себя ведет, но, похоже, у него упругий и крепкий шаг. И сам конь держался весело, будто радуясь последнему теплу «бабьего лета». Хотя еще в раздевалке я почувствовал некоторую наэлектризованность участников от непреодолимого всеми возбуждения. Даже переодевались все, не спеша, основательно, не пропуская мелочей. Похоже, каждый из них мысленно обдумывал, взвешивал каждый участок трассы. Лишь изредка сдержанные улыбки, в которых чувствовалось волнение предстоящей борьбы и тайные надежды. Многие мечтают выиграть, но никто, похоже, не рискует даже поверить в свою удачу. И тихо. Ни какой болтовни и шуток.

Чувствовал волнение и я. Мне не доводилось еще участвовать в подобных крупных скачках. Волнение передавалось и моему коню. Тело его слегка вздрагивало. Мне вновь выпал, как и на «городе», первый номер. Я возглавил парад всех участников, проезжая по дорожке мимо трибун волнующейся публики. Конь мой уверенно вел всю кавалькаду участников, хотя он и не был табунным вожаком. Я же чувствовал себя неуютно — на трибуне не было ни одного близкого мне человека.

Дали старт. В этом скопище всадников, среди криков и храпов коней, я стал выбираться подальше от бровки в сторону «поля», чтобы можно было разобраться перед первым препятствием. И здесь я вспомнил слова Владимира, что препятствие старайся преодолевать по краям барьера, а не по его середине. Прямо со старта я дал коню волю, не стал его сдерживать. Одно время мы были даже в лидерах, но потом вперед вырвался Владимир. И вдруг слева выдвинулось знакомое лицо со шрамом — это чуть меня не вышибло из седла — так я шарахнулся в сторону. Да, это был тот Капитан из жандармерии. Мы два круга прошли с ним в лидирующей группе. То ли на пятом, то ли на шестом круге Адъютант и Кэп ушли из лидеров. Я заметил, что и мой Рыжий потерял интерес к скачке, оставив лидерство. Тут я напомнил коню, что положение надо выравнивать. И оно стало выправляться. И все же перед последним поворотом между мною и Адъютантом стал пробиваться Кэп. Владимир махнул мне рукой, указывая на «поле». Не знаю, понял ли я тогда то, что задумал Адъютант, но я сделал так, как он велел. Я «полем» вышел вровень с Кэпом и стал уходить от него. Так же вдоль бордюра стал уходить от Кэпа Владимир. Словом, мы взяли в «клеши» поляка-жандарма. Конь его затушевался, сбился и стал отставать, так что к последнему барьеру мы вышли вдвоем: я и Владимир. Но конь его, видно, стал сдавать. Адъютант выхватил нагайку и попытался взбодрить коня. Конь его, видать, резво взял со старта — и выдохся. Последний барьер его конь взял с трудом, так что Владимир с трудом удержался в седле. А мой Рыжий взял последний барьер с такой злостью, что у меня было ощущение полета вплоть до финишного столба. А столба я не заметил, но потому, как взорвались трибуны, понял, что столб уже позади. Вверх летели картузы, кепки, шапки, фуражки. Особо шумно было в той части трибун, где были гимназисты, как потом я узнал. Эхо той победы до сих пор слышится в моих ушах. Это уже был триумф!

Первым ко мне подъехал Владимир — кстати, он же Адъютант. Он, счастливый, жал мне обе руки.

— Ну, ты, Яков, отличился. Если бы я и хотел уступить кому-то победу, то это только тебе.

Мы соскочили с коней и обнялись. Возбужденный столь неожиданной моей победой, он долго не отходил от меня, а невдалеке, не решаясь нарушить нашу радость, стояла грустная Нина. Она следила за нами, но, заметив, что я глянул в ее сторону, энергично замахала рукой. Но стоило Адъютанту отъехать — его позвали — как она тут же подбежала ко мне. Я заметил, что даже оставила самого дорогого своего дядю Бутина. Это был ее необдуманный шаг.

— Вы сегодня просто герой! — запыхавшись, проговорила она с блестящими от радости глазами. — А это тебе за все… И она поцеловала меня в щеку.

— А разве раньше я не был таким?

— В седле ты смотришься куда лучше, — лукаво посматривая на меня, проговорила Нина, ласково поглаживая моего коня.

Внезапно появился Владимир.

— Прощайте, — сухо сказала она и протянула мне руку, похоже, для поцелуя, но я только пожал.

— Мы еще встретимся. Я не прощаюсь, — бросил уже на ходу Адъютант. Он уже переоделся в золото аксельбантов адъютанта. Не этим ли он заворожил Нину, подумал я.

Чуть позже от того же Петра я узнал, что кадетом Владимир учился у отца Нины, так что они знакомы давно. И уж не отец ли предложил Нине оставить меня — «социалиста» — и заняться адъютантом. Так ли это было или не так — сейчас не имело значения. Но, похоже, Нина любит этого лощеного красавчика: глаз с него не отводит. Вот и сейчас, уходя, Нина оставила после себя смутные впечатления. Думая о ней, я долго смотрел вслед этой некогда милой мне девушке. Пока меня не окликнул сам Бутин. Но я успел в последний раз глянуть в ее сторону. Она, пряма, легкая, стройная уходила с моим соперником. Но он уже и училище военное закончил и стал поручиком. Этим он достойнее меня. А его умные лучистые глаза, русые волосы рассыпались от прямого пробора по обе стороны. Одни ухоженные усики чего стоят. Перед ним — кто мог устоять?

Стали готовить коня моего к параду победителей. Принесли попону коню. На голубом поле попоны золотом отливают двуглавые орлы.

— Твой конь еле ноги переставляет, — заметил мой конюх, укрывая коня попоной победителя.

— А что — это плохо? — спросил я.

— Это хорошо, — почему-то недоверчиво, как всегда буркнул конюх. — Выложил из себя все…

Я помнил всегда слова берейтора-англичанина из конюшни Бутина, что выигрыш в скачках во многом зависит от конюха. Я всегда с благодарностью относился к конюхам и делился с ними из моих призовых. Я и этого конюха, что готовил моего коня, не оставлю без доли из призовых. На параде мы ехали рядом — я и Владимир. Публика громко встречала своего любимца Адъютанта. А рядом с ним — и это чудо! — Нина на белом коне в дамском седле. На ней черные брюки наездника, белая рубашка и голубой свитер. Губы ее в ярко-Розовой помаде, пушистые волосы перехвачены голубой косынкой. Она счастлива в своей милой улыбке. Она просто восхитительна в своей шляпе с пером.

Владимир наклонился в мою сторону и сказал так громко, чтобы я смог разобрать среди шквала оваций.

— Скачки — и есть наше с тобою самовыражение. Это то, на что мы с тобою способны. Но скачки это, учти, и есть настоящая болезнь, которая — как и другая болезнь — может отобрать у тебя жизнь.

На моей памяти скачки возьмут у него таки жизнь. Не пройдет и трех лет, как смерть на скачках остановит его бег… В любой страсти нас подстерегает смерть. Как сказал бы поэт: «Плаха с топорами…». Это значит, что долго высокую ноту держать опасно…

У моего коня, пока походили мимо трибун, уши были прижаты. Видно, крики людей напоминали ему о прошедших минутах борьбы. Но Рыжий мой конь любил, похоже, приветствия — он кланялся трибунам, понимая, что все овации принадлежат ему. А трибуны стоя приветствовали нас.

По этому случаю, полковник казачьего полка, где я снимал комнату, устроил настоящий прием. Я, как мог, благодарил на этом собрании известных конников, хозяина дома. Ведь с его благословения я был зачислен в казачий полк, чтобы уже от имени его я мог бы выступать. Думаю, в этом деле многое помог и Бутин. Конечно, были бесконечные тосты. Было людно, но все получилось на славу. И все первое официально слово было представлено Владимиру Дедкову, как адъютанту его превосходительства. Адъютант во всем блеске золотых шнуров, ремне, опоясывающих его крепкий и гибкий стан, поднял бокал и, выждав пока осядет шум… В этот момент, когда гул только-только стал оседать, я успел крикнуть:

— Господа, если бы я знал, что конь по кличке Русский будет моим соперником по этой скачке, то я бы не стал накануне всю ночь водить этого коня с конюхом по двору. Иначе он мог бы просто умереть от колик. А если бы я все же не смог выиграть у Русского сам, то никому, кроме Русского, не желал бы победы.

Все стихли. И почему-то посмотрели в сторону полковника, в конюшне которого содержался конь Русский. Но адъютант перехватил все внимание на себя и бархатным голосом, сверкнув золотом погон, сказал:

— Господа, я счастлив, что, если не я, то скачку выиграл мой друг. Вот он, — при этих словах он обнял мен за плечи, — молодой казак станицы Монастырской. Не только я, но и все участники увидели впервые, что такое казачья скачка. Он плавно набирал, я заметил, круг за кругом новые обороты аллюра. Мне кажется, что он начал и закончил скачку с одной и той же скоростью. Он даже не форсировал бег коня, если тот уходил из лидеров скачки. Я шел рядом с ним, даже чуть сзади и был этому всему свидетель. Он шел к столбу с прежней скоростью. Это мы отставали, проваливались. Он шел к столбу — будто не было позади шести труднейших кругов и шести смертельно высоких барьеров с водой. Сколько там осталось всадников. Он входил в наши порядки группы лидеров, как нож входит медленно и упорно в масло. Он шел сам по себе, выбирая чаще наше ненавистное «поле», не обращая ни на кого внимания. Вот он, этот мальчик худой с глазами масляного ореха. Вот он и есть та самая «темная лошадка», о которой говорили мне незнакомые ему наездники. Я бы глядя на него, сказал бы, что это просто какой-то всадник без головы. Ведь он, выходя на старт, не дает себе отчета, что перед ним лучшие наездники округа. Но я уверен, что именно его-то конь и знает, как добывается победа. Я пью за этого лучшего среди нас, наездников!

Владимир еще долго не сводил с меня глаз, а из-за его спины выглядывала Нина. Здесь среди множества людей она даже не глянула в мою сторону. Я тем временем беседовал с Бутиным. Он пригласил меня на следующий день в ресторан. За мной он вышлет коляску. Там же на приёме по случаю завершения окружных скачек он как-то скользь обмолвился, что с ним на скачки ехала Софья, но она, похоже, дорогой простудилась — и теперь она в доме сестры. Я спокойно принял слова Бутина о Софи. Я весь еще был там на ипподроме, на том последнем повороте, где решалась судьба приза. Фаворитом долгое время был конь Русский. Он взял резво, подгоняемый публикой трибун, как ее любимец, захватил лидерство, но удержать его сил не хватило.

— А почему Русскому было не помочь нагайкой? Ведь она была в твоих руках, — спросил кто-то

— Почему… почему!? Есть такое выражение: погонять павшую лошадь. Вот то, что было с Русским. А посылы были, — говорил Адъютант, — но он не реагировал на них.

— А может вы берегли коня. Ведь на Русского были большие ставки. Да и потом — это конь боец. У него достаточно опыта. Ведь даже, споткнувшись однажды, он нашел силы, устоял на ногах, — не без иронии спросил полковник.

— Слишком берег коня! Это, господа, звучит мудрено. В латыни есть слово эвфемизм. Это в переводе значит: говорите нехорошо, неумно. Это слово смягчает ваше выражение — «берег коня». Оно выражает, что наездник не старался выиграть или старался не выиграть скачки. Нет, конь Русский выложился и на этот раз, как мог. А не мог большего — видно, колики подкосили его.

В глазах полковника, я понял, слова Адъютанта не нашли поддержки и оправдания. Но и после слов Владимира еще долго обсуждали неудачу Русского. Но никто и словом не обмолвился о моем коне Рыжем. А ведь ему досталось от меня немало шенкелей. Думаю, от ярости моих шенкелей остались следы в душе моего коня. Ведь он испытал немало под моими шенкелями. А конь Русский был в полном расцвете сил, по словам Владимира, — тогда отчего появились эти колики?

5

Чествование моей победы не менее шумно было и в гимназии. И, как ни странно, всю эту шумиху затеял Петр. Я его в этом не просил. Напротив, я выговорил ему за все это, но с него, похоже, как с гуся вода. Он лишь невинно улыбался. Нет, на него я не обижался — да, на него и обижаться нельзя — все равно бесполезно. Я не любил славы, а он любил, так сказать, плавать в лучах хоть чей-то славы. Скачки успешны ли они или нет, общение с конем — вот смысл казачьей жизни. Мы, казаки, будем всегда следовать заветам наших предков: то ли грудь в крестах, то ли голова в кустах — мы всегда должны быть впереди.

Даже был выпущен листок, лояльной дирекции, газеты «Гимназист» с крупным заголовком: «Дауров — герой нашего времени. Здесь же фотография меня и моего коня. Конь в своей победной попоне, а у меня — улыбка до ушей. По этому поводу был принесен, видимо, заранее заказанный огромный торт. А все это проделки Петра, как выяснится позднее. Чуть ни вся гимназия сбежалась на торт. Его внесли двое рабочих. Тут могло бы начаться такое, если бы не монумент Петра. Он тут же все привел в порядок — и каждый уносил свою долю на листке, вырванном из тетради. Похоже, всполошилась и дирекция. Меня вызывает директор. Я знал, что мое увлечение верховой ездой перерастет в страсть, а от нее ничего хорошего не жди.

— Все твои успехи, Дауров, — не вставая из-за стола, казенным голосом начал директор, не поднимая на меня глаз, — это, конечно, слава и городу и нам, гимназии. И это, безусловно, лучше, чем все тот же злополучный кружок, — нервно подправляя очки за ухо. — Я помню, что ты был до этого всегда среди первых учеников. А что будет теперь? — он глянул в упор на меня поверх очков своими бесцветными глазами. — Хотя успехи в этом деле похвальны.

Я заверил, что скачки не самоцель, но я хочу, мол, стать юнкером кавалерийского училища.

— А среди вновь поступающих будут и кадеты из корпуса. У них верховая езда — отдельный предмет. Надо будет мне доказать им, что мы никакие не «шпаки», как они обзывают нас. Вот я и утру им тогда нос, чтобы марку нашей гимназии поднять… — С жаром заверил я.

Все получилось так убедительно, что даже самому понравилось. А директор был просто сражен моей речью. Уходя, я заметил, что мною завоеванный кубок на первенство города стоит на видном месте. Но кубок этот — переходящий. На следующий год я на подобных скачках участвовать не буду. И кубок уйдет из гимназии.

И все же Нина не давала мне покоя. Вспомнил, что перед стартом я заметил ее на трибунах среди кадетов. Мы обменялись приветствиями. А, когда участники густой кавалькадой проходили уже в конце трибун, Нина сбежала вниз и крикнула через ограждение: «Будь осторожен!» Я дал ей знать, что так и поступлю. Уже потом, думая и о скачке, я вспомнил эти слова предосторожности Нины. Как можно судить разом и о победе, и об осторожности? Эти понятия несовместимы, к сожалению. С мыслями Нины об осторожности в конном деле делать нечего. Я и потом, проходя круг за кругом мимо трибун, вспоминал Нину и ее слова. Я даже всякий раз, проходя мимо трибун, чувствовал, что она смотрит на меня. Вспомнилось и то, что тот день был ветряный и холодный. Разгоряченный конь мой еще «дымился» паром — я только что прошел столб, как ко мне наперерез бежит Нина.

Она гладила голову моего коня и произнесла едва слышно: «Я люблю тебя». Я так и не понял — к кому относились ее слова? Конь терся носом о ее щеку.

— Вот вы и познакомились, — сказал я.

— За победу я принесла коню вот что… — и она подала коню морковку.

— А мне за победу?

— Ты еще получишь… — Уже на бегу крикнула девушка.

Я только сейчас заметил, что в порывах ветра срывался снег…

*

Я всегда с вниманием слушаю этого коренастого, уверенного в себе человека. Бутин. Сколько уже было с ним бесед. И о чем только мы ни говорили. На этот раз я встретил его в маленьком кабачке на окраине города. Он не любил шумных ресторанов в центре города. Он не боялся, но не любил известности. Кажется, он знал все: будь то история России, будь то, как заработать капитал. Но при этом оставался страстным конником. Страстью к конным бегам он заболел в Англии. Распродав конный завод он, однако, оставил себе теперь уже известную в округе конюшню скаковых коней. Он не пропускал скачек, будь они в Губернске или в самом Питере — известные Красносельские скачки.

— Что ж, Яков, твой дебют на таких скачках превосходный. Ты, пади, еще не осознаешь, что ты натворил. Ты этой победой, можно сказать, взошел на Эверест. Ведь ты, дурья голова, теперь попадешь во все анналы лучших наездников России.

Мы выпили шампанского за успех, и он продолжал осыпать меня комплиментами

— Я открою тебе тайну. Я ехал сюда, чтобы увидеть успех коня по кличке Русский. Это конь моей конюшни, мой старый любимец. Да, ему уже восемь лет и ему трудно тягаться с такими трехлетками, как твой Рыжий. А потом эти колики… Почему про это не сказал конюх Русского, когда его уводил Адъютант? Его не надо было ставить… в забег. Я ругался с полковником и Владимиру говорил, но они мен, похоже, не слышали. Конь Русский мог сам покалечиться или покалечить всадника.

Я спросил о Софи — как она?

— Я, было, хотел с этого начать да кони помешали. Она тебе передает привет. Она очень рада за тебя. Но она слаба и со встречей надо будет подождать. За твои успехи радуются и дочери хозяйки дома, где ты снимал комнатку. Софья остановилась в бывшей твоей комнате. Да, о той семье, где ты когда-то жил и где тебя неверно поняли, говорить много не стоит. Муж хозяйки, как военный, честен перед долгом и присягой. Он по-своему правильный человек. Он, как всякий правильный, осуждает мои либеральные взгляды. Как говорится, время рассудит. А в тебе он увидел меня — либерала. Но разве в том твоя вина, что ты хотел узнать мир? В этом не твоя вина, а твоя беда. Это беда России, когда сама литература стала преступлением. Вот и царица-немка, прочитав Радищева, его «Путешествия…» так и сказала, что автор «пострашнее» Пугачева, вашего казачьего атамана. Книгу запретили, автора — на каторгу. Но ведь запрети библию — меньше верующих не станет. Запретный плод сладок! А все потому, что правда — это та же вера. Ведь Христос с верой нес правду. Ноне мы цепляемся за соломинку уже прогнившего царства, которому уже заказали гроб. А плачут по этому царству военные, ибо тогда они потеряют все… Ведь они ничего не могут делать, как только убивать. Только этому их учили… Вот муж, как военный, и почувствовал в тебе угрозу своему благополучию — и избавился от тебя. Но гром грянет… Правда, нас, буржуа, не устраивает ни одна из партий. Россия должна будет пережить трагедию, чтобы сблизиться с Европой. Народ наш талантлив, но ему нечего делать на своей богатой земле… и он от лени спивается, — проговорил он с видом угрюмого человека, рассказывающего о своих болезнях… — Когда у рабочего будет пусто в кармане, то он — ему терять нечего: пан или пропал — возьмет дубину. И социалисты тут ни при чем. Нищета, голод — будут их флагом…

Я провожал далеко за город Бутина верхом на своем Рыжем. Тройка сильных коней быстро унесла его карету до горизонта.

Возвращаясь, я долго стоял за собором на обрыве, глядя на гнилые тесовые крыши мещанских лачуг, лепившимся внизу по буграм вдоль реки. Повсюду грязные и убогие дворы. Глядя на все это, подумал о человеческой жизни, о том, как она несправедливо устроена. И это так здесь было и триста лет тому назад. Блуждая, таким образом, по городу, я выехал на высокий берег реки. Отсюда было видно, как река серой рябью прижимается к желтым скалам берега. Так незаметно я выехал к тому месту, где дом Нины. Я даже было повернул коня в сторону этого дома, но почему-то воровато оглянулся — нет ли кого вблизи? Никого не было ни видно, ни слышно. И все же мне захотелось, чтобы кто-то вышел. Я уже было отказался от этой затеи, когда дверь приоткрылась и вышла Нина.

— А вы, что мимо нас проезжаете? — мило улыбнувшись, сказала девушка. — Что так? Уж не разлюбили ли нас?

— Да нет… Все как-то не по пути, — вдруг почему-то смутившись, неуверенно проговорил я.

— Вы правы… Когда любишь — и семь верст не объезд. А уж как разлюбишь — и в соседях не по пути. Не так ли?

— Может и так…

— И в глаза мне не смотришь — или я подурнела? — игриво, проговорила Нина.

Я, вконец засмущавшись, тронул коня прочь…

— Так вы заходите все же к нам — не забывайте своих друзей… — крикнула она в пустоту. Я пришпорил коня, подгоняемый ее едким смехом.

Она всколыхнула во мне нетронутую юность своей жгучей влюбленностью, так что я потерял покой. Я испытывал сознание своего крайнего падения, от чего было горько и больно, так что стало даже жаль себя…

6

Стояли удивительно теплые дни. Хозяева не вставляли вторых окон, так что я мог насладиться запахами осени. Осень в моем проулке, куда выходило окно, чаще дышало конюшней, запахи которой подхватывал попутный ветер. Запах этот сразу напоминал мне моего коня и былые с ним скачки.

Петр бывал у меня редко. А входил он всегда широко распахнув двери. Крепко здоровался за руку — за что я его уважаю. Ведь крепко жмет человек со своим стержнем, а если его нет, то и в руке лапша. В тот день передо мною лежала раскрытой книга «Основы жизни». Эта книга да еще «Книга для путешественников — всегда были у меня под рукой. Я решил, что я всю зиму буду изучать обе эти книги. Сейчас время скачек прошло, так что все свободное время я отдам этим фолиантам.

В «Основах жизни» меня более всего интересовали разделы «Происхождение видов» и учение Дарвина. Со слов Учителя — это два законообразующих разделов жизни на планете. Поймешь их, — значит, поймешь, как и откуда пошла жизнь. Учитель всегда говорил главное и о главном. Второстепенное его не интересовало. А если он много говорил о спорах вокруг учения Дарвина, то это главное для понимания основ жизни, понимания того, почему на вершине животного мира оказался человек.

Петр сразу обратил внимание на раскрытую книгу.

— Так чем обогащает эта книга тебя? — тут же спросил он.

— Слушай, — открыв нужное место, начал я, — «Земная кора — хранилище остатков некогда существовавших видов».

— Ну, допустим, что это так. А тебе зачем это знать? — закрывая книгу и на обложке читая «Основы жизни», сказал он с большим сомнением. — Ведь уже две тысячи лет человечество верит, что мир, что человека створил Бог. А если не он, то тогда куда девать Бога? Ведь Христос якобы историческое лицо.

— Вот на этом «якобы» и держится вся вера. Даже, если бы его, Бога, не было, то все равно человечество придумало бы его. Исус был первый раскольник, расколов иудейскую веру. Он был первым революционером, а его сделали святым. Выходит, Исус — протестант. А наши Романовы взяли да и раскололи православную веру. Никон — первый раскольник, протестант, значит, революционер. Царю это было не потребно — они убрали Никона, как будто его и не было. Ярых староверов физически цари уничтожили, а другие — вот и ты таков — обернули в новую веру. И так было триста лет…

— Ну, ты понес… оставь свой атеизм… социализм.

— Нет, Петр — это чистейший реализм, а не какой-то там атеизм. Как ты можешь судить, не прочитав об этом и двух книг. Ты, наверное, читаешь что-то из легенд и мифов древней Греции. А вообще-то — невежество вещь удобная. Не надо много читать, мучиться, мозги ломать. Ведь чтение — это та же работа. У нас у все один диагноз — лень.

— Да, чувствуются — в тебя многое привнес господин Бутин. Наш либерал, — заметил Петр.

— Что-то дал он! Но многое — из книг. Ты пойми, Исус был своего рода оселком, на котором стали обтачивать варваров от их пещерной дикости. Европа уже стала забывать про сказку о Боге, а мы, спустя две тысячи лет еще не избавились от язычества. Где-то читал, что отдельные племена в России, как та же мордва, не приняли все еще христианство. И это было в 19 веке.

— Ты этим не козыряй. Веками Русь стояла — и будет стоять на вере.

— Какой вере? Она полторы тысячи лет стояла на старой вере. Ноне Русь стоит всего триста лет на протестантской вере, так было угодно царям Романовым. Они, цари, заставили Никона опротестовать старую веру. Но у нас не было религиозной войны, как в Европе, — царям была нужна новая вера.

— Если ты не веришь библии, — то почему я должен верить этой книге — и он ударил ладонью по «Основам жизни».

— А ты возьми и донеси Отцу нашему, что Дауров не верит в бога. Тогда спросят — почему этот безбожник нашел приют в доме Петра Плесовских? Хорошо. Я даже соглашусь с тобою. Но если наш Отец вбивает в нас бога, гвоздем прибивает нас к вере, — от чего же ты сдал закон божий хуже меня?

Петр замолчал, махнув рукой.

— А ты зачем заходил? — спросил я, зная, что просто так он не заходит.

— Я…я да! Нина приглашает к ним на вечер. Осенний бал. Как ты?

Я стал ему нехотя объяснять, что дружба моя с сестрами распалась по известной тебе причине.

— Ты имей в виду, что в женскую гимназию разрешено только учащимся, так что твой соперник Владимир туда не попадет. А Нина к тебе до сих пор неравнодушна. Она еще будет козырять перед подругами тобою, как знаменитостью — мало сказать — нашего города — округа всего.

Увидеть и пообщаться с Ниной я был не против. Петр вышел, а я стал обдумывать то, что я ему наговорил. И, похоже, наговорил лишнее. Я не заметил, как сорвался — и меня понесло. Но я хотел убедить его — в этом ли разговоре или в другом — что вольномыслие я вынес не из кружка, как думает Петр. Она во мне от исконно казацкой вольницы еще со времен Запорожской сечи. Оно во мне от предков наших. И никакой — ни Бутин, ни АБ не повинны в моем вольнодумии. Оно у нас в крови, в казачьей душе, это вольнодумие. Заметно спал пыл слов Петра после моих успехов в скачках. Видно, до него все же дошло, что меня подчинить чужой воле непросто. Не смог он меня на путь свой «истинный» поставить — не стал я столпом смирения и порядка. Ничто не может взнуздать настоящего казака! А сошлись мы с ним на одном: пусть жизнь рассудит нас. Мои ему убеждения, что осина не может быть дубом, — он не слышал, как тот глухарь на току.

Мне почему-то пришли на память слова Баратынского: «Кто жаждет славы, милый мой, тот не всегда себя прославит…».

*

Я не искал с ним встречи, но однажды он пригласил меня в ресторан при ипподроме. При нем была все та же милая Нина. Я был, конечно, польщён таким приглашением. Все заказывала, помню, Нина — и все было чудесным. Нина в тот вечер так заразительно смеялась, что я и не помню всех тех блюд, что подавалось на стол в этот вечер. На ее щечках от смеха проступали очаровательные ямочки. Я вновь в нее был влюблен. Мы танцевали. Я никогда не видел ее так близко перед собою, что я почувствовал теплоту ее тела — и это привело меня в смятение, будто электрический заряд пронзил меня. Она наклонила голову на мое плечо — и ее нежный волос коснулся моей щеки. Танец кончился, но она не отходила от меня.

— Пойдемте, — тихо сказал я.

Она удивленно глянула на меня — мол, куда? И только потом все поняла — и рассмеялась

— Сама не поняла, что на меня нашло, — прильнув все так же ко мне, проговорила Нина.

— Должно быть, вас обуяло безумие, — с улыбкой встретил нас Владимир.

В тот вечер мы засиделись допоздна. Пили красное вино и кофе. И, конечно, много говорили. Я рассказывал свое детство, про свою станицу. И о путешествиях, конечно. Заговорили о вере, о религии. Что, мол, мир движет человек, ибо сама по себе вера едва ли сдвинет гору. Манной небесной сыт не будешь. Тот же Исус дал людям рыболовную сеть, а не молитву.

— — И вообще — земное стоит дорого, — заметил я. — Это удел храбрецов…

— И как это понимать? — спросила девушка.

— А вот так и понимать, что в наши дни считают глупостью — подвергать себя опасности, — стал

деловито объяснять Владимир. — Глупо, мол, рисковать своею жизнью. И не просто глупо, а опасно. И что риск надо избегать.

— А как это понимать? — спросила она.

— А ты спроси у Якова — зачем он всякий раз, рискуя, выходит, однако, на скачки? Ведь он всякий раз рискует сломать себе шею. А ведь он не враг себе. Но кто сможет остановить его или свернуть его с пути, полного риска.

— И я отвечу. Это есть продолжение моей казачьей жизни. А то, может быть, и сама казачья жизнь. Мы верны заповеди дедов наших: то ли грудь в крестах, то ли голова в кустах. Жестоко? Да, жестоко. Но верховая езда — это смысл нашей жизни. А вот зачем Владимир рискует?

— Не надо спешить с выводами — зачем мы садимся на коня? В человеке есть и храбрость, и трусость. Они, может, даже поровну. У любого человека есть потребность преодолеть себя. Храбрость, человека подгоняет, а трусость удерживает. Ее надо преодолеть. Да, страх останется, но он поможет мобилизовать все твои силы — и ты победил себя. А победив себя, ты побеждаешь и скачку. Вот в чем секрет успеха.

— И храбрость, и трусость заложены в наших инстинктах, — добавил я.

— И что — есть инстинкт любви? — удивленно спросила Нина.

— Этого науке не известно… пока! — ответил я.

— Жаль! Вот, оказывается, почему сегодня нет рыцарей. Человек утерял инстинкт любви. В какое скучное время я попала.

— Да, Нина, ты ошиблась веками. Средние века даже в России уже как полвека пошли, — сказал я.

— Ты зря, Нина, так расстраиваешься. Вот, Яков. Станичный казак. И в нем немало рыцарского, если присмотреться. Представляешь, он мне бросил в разговоре «ты», мне — адъютанту его превосходительства. Я еле удержался, чтобы не вызвать его на дуэль. У меня в газах потемнело… Я, конечно, закусил удила: тебе, казак, это так просто не пройдет. Но когда эта «темная для нас для всех лошадка», взяла у нас один приз, а затем и второй, я, можно сказать волк в этом деле, понял, что с этим мальчиком надо считаться и дружить. И еще я понял, что мы не актеры, играющие, чьи роли, мы те же зрители в этом огромном зале под названием Жизнь. А Яков, действительно, оригинал и этим он отличается от нас. Он уже родился наездником, а мы, набивая себе шишек, падая с коня вновь и вновь, с трудом, спустя долгие годы, если не успеем сломать себе до этого шею, может станем такими же наездниками. Мы, может, и сделаем себя такими же всадниками, а он уже родился со всеми задатками наездника, унаследовав их от какого-то сармата-кочевника. Конь понимает нас на уровне инстинктов. Вот и Яков, я думаю, понимает своего коня лучше, чем я своего. Он унаследовал инстинкты своих предков-кочевников, которые обожествляли коня. По одной посадке в седле я вижу, что его будет не просто выбить из седла.

— Вы все о конях да о седлах, — а кто слово скажет о женщинах? — вдруг спросила Нина, почему-то глядя на меня.

— О женщинах всегда говорят на десерт. Чтобы, так сказать, оставить хорошее послевкусие от вечера. Барышням мы когда-нибудь посвятим целый вечер. Я тебе обещаю, Нина. А меня вот, что интересует: неужели тебя, Яков, все устраивает в этой жизни? Я завидую тебе. Ты можешь очаровать любую женщину. Ну, это так к слову: Нина просит сказать о женщинах. А вот как наездник я хотел бы тебя предостеречь: никогда не говори о себе что-то дурное. Пусть это сделают другие. Это к тому, чтобы знать — кто друг, а кто — враг. Хотя бывают — ни рыба, ни мясо. Ни то — ни сё. Такие долго не усидят в седле — с ними лучше не водится.

Вот такой первой и последней будет моя встреча с хорошим человеком. Как жаль, что они долго не живут.

У подъезда нас ждала коляска. Вечер той поздней осени мне показался теплым. Уже Нина усаживала его в коляску — он был изрядно пьян — когда он отвел ее рукой.

— И совсем мое последнее. Все, господа, утомляет — даже то, что тебя любят. Это аксиома жизни! Это звучит, наверное, моим завещанием. Но я все, кажется, сказал на этом свете…

Прощаясь, Нина хотела, что-то сказать, но рядом был Владимир. Так тайну своих слов она унесла с собою, лишь помахав мне рукою.

Я уходил, думая о Нине. Даже вспомнились слова Владимира: «Нина во власти отца. В иные времена ты был бы подходящим женихом. Но ты сам себе все испортил, связавшись с кружком. Ты этим просто спугнул ее отца. Он военный человек. А это честь, присяга. Но ты все равно счастливчик. Ты сделал себе имя на весь округ. Я слышал, что у тебя есть богатая невеста. Софья! Она принцесса богатого своего приемного отца. Хотя я слышал и такое, что Бутин родной отец Софи».

Последние слова Владимира просто оглушили меня, но ненадолго. Что из того, что она дочь Бутина? Если у меня даже не возникла мысль спросить Нину о здоровье Софи. Ведь Софья живет там, где когда-то жил и я. Ведь Бутин один уехал в коляске — значит, Софи осталась в доме Нины. Да и Нина почему-то промолчала, не сказав ни слова о Софи. А все потому, что впечатление от Нины во мне было сильнее. И этот танец в ресторане!

Я возвращался домой, но и здесь в нашем глухом узком проулке, где было тихо и уединенно, как на монастырском дворе, я думал о Нине. Ее девственная нежность, блеск живых карих глаз — стояли у меня перед глазами. Но она так любит Владимира. Я видел ее в любую погоду на трибунах, если участвовал Адъютант. Даже, если и не было скачек, но он на ипподроме, то она обязательно одиноко сидит на пустой трибуне. Что это — как не любовь? Признаюсь, я сам был в него влюблен. В этом красивом человеке все было прекрасно — и тело, и мысли. И все же в нем было много демонического. В порывистых движениях, в резкости слов, в его гибком, как у хищника, стане.

Другое дело Нина. За пять лет я просто привязался к ней и теперь пытаюсь понять, где привычка к ней, а где серьезные чувства…

На бал в женскую гимназию, помнится, я попал. Чувствовал, что все это зря, но Петр затащил меня туда. Так и есть. Пробыл я там недолго. Нина была там, но она была так плотно окружена кадетами, так что мне там делать было нечего. Кадеты из корпуса встретили бы меня, гимназиста, как бешеную собаку. Они бы меня не допустили к ней на пистолетный выстрел. Ведь гимназист для кадета — это ничтожное существо, название которому «шпак». Я видел, как были с ней любезны кадеты, но она была непреступно холодна и скучна. Я издали следил за ней и заметил, что холодность очень идет к ее милому лицу. Похоже, она скучала по Владимиру. Глядя на нее, я вспомнил слова Петра, что Нину осуждают в городе за то, что она принимает ухаживание известного в городе мота, укротителя молоденьких девушек. По нему, мол, сходят с ума замужние женщины. А тут, мол, подвернулось невинное дитё — гимназистка.

И все же мне удалось вырвать Нину из осады кадетов на один танец. Я не знал, что сказать ей. Надо было бы спросить о здоровье Софи, но у меня вырвалось почему-то спросить о Владимире. «Володя в полном здравии. Он вспоминал о вас, — тихо говорила Нина, — он вообще со мною немногословен. Но все им сказанное всегда жизненно и основательно. По нему смысл жизни в знании своего дела и пристрастное к нему отношение».

Окончание танца оборвало ее слова, и мы расстались…

Дорогой домой я вспомнил слова Нины. Это английская поговорка, которую любил повторять Владимир: «В схватке все дело в счастье!».

*

В тот год зима прошла быстро. Лишь только весною я встретил Нину. Весна была ранняя. Похоже, раньше просохли дорожки ипподрома и начались первые скачки. У меня были: то подготовка к экзаменам, то сами экзамены. Словом «приз города» я пропустил. Я увидел Нину на подъезде к ипподрому. Я окликнул ее. Она нехотя обернулась. Я подъехал. Она была вся в черном. Похоже, на ней был траур. Я спросил — кто? «Владимир», — скорбно ответила она. Из недолгого с ней разговора я понял, что все случилось на скачках. Она, сказав, тут же ушла. Зачем она приходила к ипподрому? Может он напоминал ей Владимира. В доме всегда было много в гостиной газет. Я пересмотрел все — нигде нет сообщения о его гибели. Петр, знавший от отца обычно все о скачках, — молчал.

Моя каждодневная прогулка с моим конем заканчивалась тем, что я похлопывал дружески своего коня и желал ему спокойной ночи, закрывая его денник. Но мысли о гибели Владимира не давали покоя. Я стал припоминать все, что он мне когда-то говорил. Твой Рыжий конь — законченный скакун, говорил он, похлопывая моего коня по крутой шее. Я заметил, у него постоянно прижатые уши, а это признак того, что он, как сжатая пружина, готов в любую минуту сорваться с места в карьер. Я сам всегда восхищался и им, и его конем. Оба красавцы — им бы только на арену цирка. «Ты, мальчик, — такое бы обращение ко мне я бы никому не простил, — не ищи учителя. Сам учись на своих ошибках и ошибках других. А вот к берейтору из Англии, что работает в конюшне Бутина, прислушайся. Ведь он из жокеев — это профессиональный наездник. В нашем деле столько мелочей, что упусти одну из них — и это будет стоить тебе жизни. А он просто набит этими мелочами. Ведь в нашем ремесле не место благодушию. Это ты хорошо запомни». Или еще. Он не раз напоминал мне английскую поговорку: «Лучше выиграть и потерять, чем вообще не выигрывать». Ты на досуге покумекай над этой заповедью английских наездников. Уж они знают о скачках больше, чем мы.

А между тем местная пресса молчала о причинах гибели Адъютанта. А среди слухов в конюшне о его гибели, ходило лишь одно: виноват в его гибели конь Русский.

Где-то сказано, что нигде так время быстро не летит, как в России.

Прошел год после гибели Владимира, но причины его гибели так и не были раскрыты. Есть предположения, что конь вообще не собирался прыгать, хотя он был известным в прошлом прыгуном. Таково было мнение экспертов. По их мнению — мощная мышечная спазма парализовала коня, и он рухнул на барьер, а падение наездника оказалось смертельным.

Нет, после этого трагического события, я не оставил скачки, но того романтического ореола вокруг них не стало

Нина перестала ходить на ипподром и трибуны без нее опустели. Слышал от Петра, что она болела, а потом увезли ее на лечение за границу.

Да и сами скачки потеряли какой-то интерес. Теперь на старте, как прежде, некому подсказать под руку, что через барьер надо прыгать с краю, а не посередине. А об этом всегда напоминал мне Владимир. В память о нем остались лишь его слова: «В тебе, Яков, есть и дерзость, и злость казачья. А еще в тебе — смелость молодости и молодой задор. То есть, в тебе есть все для успеха».

В долгие зимние вечера я много читал. Заметно поддалась «Книга для путешественников», но оставалось и много загадок в разделах геодезии, геологии. Там нужны специальные знания. Несколько легче давались «Основы жизни». Они показалась мне куда более доступной. И все это изучалось помимо учебной литературы. Может, покажется странным, но почему-то появилась потребность заново перелистать того же Добролюбова. Захотелось неспешно прочитать и понять, — что же там такого преступного из-за чего преследовали членов кружка? Прошли годы. Я набрался ума, общаясь с Учителем и Анной Борисовной. Может пора пересмотреть свои взгляды той поры? Я заметно повзрослел с тех лет, вырос и духовно. Что-то произошло, возможно, и в моем мироощущении? Надо все же было понять то, что тогда принималось на веру.

Я взял его брошюру «Когда же придет настоящий день». Вручая эту скромную книжонку, АБ сказала мне тогда, что в ней можно найти ответы на вопросы «Что делать?» и «Кто виноват?». Словом все о, что волнует умы России сегодня. Я много размышлял над прочитанным, углубляясь, не спеша распутывал клубки замысловатых мыслей Добролюбова. Пропускал, если заросли мыслей для меня, гимназиста, были непроходимыми. Но находил удовлетворение, когда выходил из зарослей на открытую поляну.

Вот за таким занятием меня однажды застал Петр. Он, как всегда вошел без стука. Я ему уже не раз напоминал, что он входит в чужое пространство. Но он при этом только ухмылялся — мол, это все мелочи жизни. Я ему и сейчас заметил:

— Может, ты оставишь свои жандармские привычки — входить без стука?

— А разве мы с тобою не друзья? А если так, то ты не прав.

Мало того, что Добролюбов, так рядом лежала вообще запрещенная книга «Овод».

Я попытался было убрать их со стола, но он остановил меня.

— А что это за книга?

— А! Эта… Да это книга о насекомых. Ты городской не знаешь — что такое овод? А это бич летом для скотины в станице. Это кровососы. — Я показал ему обложку, не выпуская книги из рук

— Овод! — прочитал Петр вслух.

Нельзя сказать, что я очень остерегался его, хотя знал, что он может ляпнуть об этом где угодно. Хотя я был уверен — он не глупый человек — что он не пойдет доносить на себя, что в доме полковника казачьего полка живет «якобинец». Так почему-то он — с какого-то времени — стал звать меня.

— Как видишь, читаю Добролюбова. Взял у АБ. Здесь заметки по повести Тургенева. Слышал? Не слыхал… Это классика нашей литературы. Но в этой статье есть то, что писал Белинский по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя. Конечно, ты этого не слышал. Это чисто литературная статья.

Петр смотрел на меня мутными глазами. Значит, он ничего из сказанного мною не понял. Мне захотелось, как говорится, потравить гусей. Проверить, — как он будет реагировать на откровенное?

— Я вот решил заново, спустя годы, прочитать то, за что нам приписали криминал. — Обратился я к Петру с такой откровенной наглостью. — Почему наш кружок признали неблагонадежным? Вот послушай, что Добролюбов пишет. Да, а ты садись — коль пришел.

Петр, молча, присел на край стула, готовый ко всему. Ведь он знал к кому пришел и о чем пойдет речь.

— Вот теперь послушай, коль попал, как говорится, под раздачу.

Речь пойдет о повести Тургенева «Накануне» и ее героине Елены. «В ней сказалась та смутная тоска почем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое образованное». Что ж тут преступного, по-твоему? Да, в Елене автор увидел лучшие устремления современной жизни. Вот и все. И в этом весь вред, выходит, нам, гимназистам? И что, по-твоему, это подорвет устои государства? Пойми, образование уже само по себе несет этому опасность. Что ж, давайте соберем все книги и сожжем. А ведь такая безумная идея уже высказывалась. Как ты думаешь?

— Я… я не думаю… и тебе не советую на этот предмет думать и философствовать, — брезгливо поглядывая на брошюру, проговорил Петр.

— А жаль! Тебе через это все равно пройти придется… и философствовать то же. Ведь ты, я слышал, собираешься в университет?

Петр при этих словах глубокомысленно замолчал, должно, подбирая нужное слово. Это хорошо, что он задумался. Значит, все мною задуманное было не зря.

Зато, вспомнилось, как нас свела судьба на перепутье дорог. Белые стремительно катились на юг. И вот тогда Петр скажет быстро, без запинки: «Нас не готовили к этому. Ведь мы присягали тогда царю, — скажет Петр, выпускник военного училища, — а учителя не ведали, чему учили нас. А виноваты во всем вы — революционеры. Мы верили царю…» На что я тогда ему скажу: «Слабому нужна вера, а сильному — свобода. Слабому веру, как соску с младенчества дают, а сильному свободу надо еще отвоевать». Каждый из нас в Гражданскую войну понесет свой крест. Только одни на чужбине, а другие — на родине.

Словом, разговор в тот день у нас не получился. Но на выходе в дверях Петр вдруг спросил: почему я не навещаю Нину? Вот, оказывается, зачем приходил Петр?

— Жаль, что такую девушку ты упустил. Надо было ее чем-то увлечь…

— Зря ты так считаешь. Мы даже много о чем с ней говорили и о многом читали.

— И что ж?

— Что? Я думаю, она даже стала стесняться своего невежества.

Я глянул на Петра. Похоже, что он сегодня вполне сыт моими откровенностями. Он ушел, не закрывая дверь. Я следом закрыл брошюру Добролюбова.

7

С уходом из жизни моей Владимира, а до этого судьба развела меня с Ниной, все пошло однобоко. Ржавчиной во мне поселилось одиночество. Из-за болезни Аб я стал редко у нее бывать. Да и зима в тот год выдалась совсем не сиротской, а морозной и злой. Порою, вьюга билась в ставни окон с такой силой, что, казалось, сотрясался весь дом. В нашем узком проулке ветер разыгрывался с такой силой, что выдувал тебя, как если бы ты оказался в динамической трубе.

Но вот и февраль отошел со своими вьюгами, с кривыми дорогами. Стоял март. В нашей стороне — а станица наша все же южнее — в это время бывает, что и ручьи бегут. А здесь стоит сырая холодная мгла. Она заполняет улицы так, что дома до второго этажа тонут в мрачной мгле. И только по струям дыма, напоминающие то короткие, то длинные хвосты невидимых животных, можно судить, что жизнь в городе идет. В такие дни город, как будто умирает. Улицы пустынны. От сырого промозглого воздуха, кажется, и время замедляет свой ход. Река скована прочным панцирем льда. Нет и признаков заберегов. А у нас в марте забереги уже есть. Нет, на родине все же теплее…

Прошло немного времени, и я стал выезжать на дорожки ипподрома. И вновь мысли о Владимире. Они — Владимир и ипподром — неотделимы друг от друга. В конном деле он принес мне столько же, сколько вложил в меня мой Учитель. Как жаль, что судьба так рано развела меня с ними. Оба они обладали каким-то магнетизмом. Каждый из них по — своему притягивал меня, но в том и в другом чувствовалось родство душ. Но как они различаются по своему мироощущению. Учитель — убежденный либерал. А Владимир… Он никогда не высказывал своих политических взглядов. Но потому, как он осуждающе упоминал мое участие в кружке — можно было подумать, что угодно. Ясно одно — ума ему не занимать. А сказать о чем-то или о ком-то, как адъютанту, он просто, я думаю, не мог. Хотя в общении с ним чувствовалась в нем иная, может быть, дворянская культура. Подобное я еще встречу, когда в училище придется мне общаться с офицером — аристократом. Что-то общее в них все же будет. В то и другом чувствовалась белая кость. Я не мог не поддаться обаянию Владимира, этого сильного телом и духом человека. Его открытый лоб не носил на себе следов усталости или бурь прожитых лет. Похоже, судьба ему во всем благоговела. Я, как сейчас вижу его, идущего по аллеи к ипподрому, залитой солнцем. Его стройная фигура эффектно вырисовывается в золоте лучей. Здесь же я встретил Нину. Она шла к Владимиру. Я стоял с ней рядом, и мы ждали его. Он не спешил, шагая, полный достоинства. Нет, он не махнул нам даже издали, чтобы поприветствовать нас. Он шел размеренно, занятый своими мыслями. Я не помню, чтобы он куда-то спешил.

— Он всегда таков? — спросил я.

— Да, всегда. Ведь он дворянин. Это Владимир Николаевич Урусов. Сказывал, что он княжеских кровей. Это аристократ, — закончила она на английском.

Чтобы заглушить одиночество, много читаю. В хороший день то ли брожу по городу, то ли езжу верхом. А тут еще увлекся изучением английского языка. Дело в том, что в пору нашей взаимной увлеченности я с каникул привез ей фигурку конька-горбунька из глины. Дед Филя в станице был моим другом с детства. Вот он и приобщил меня к этому ремеслу: лепить из глины фигуры казаков, коней или казаков на конях. Фигурки дед обжигал, а потом раскрашивал. Вот такого конька я и подарил Нине. Она тоже не осталась в долгу — и преподнесла книгу на английском о путешествии Дарвина на «Бигле». Книга эта имела историю. Эту книгу Бутин отдал Нине якобы для изучения английского. Но я-то думаю, что он передал через нее мне. Но почему не мне, я так и не понял. Я не раз говорил о своем намерении когда-нибудь отправиться в путешествие. И любую книгу о странствиях я любил, тем более о них написал сам Дарвин. То ли в память о Нине, то ли от желания когда-то блеснуть перед Бутиным своим английским. Может быть, — и то и другое, но главное, конечно, это описание натуралиста самих путешествий. Так или иначе, но благодаря Нине я теперь могу совмещать полезное с приятными воспоминаниями о ней. Правда, она была против всяких странствий. Она была против слов Гончарова в романе «Фрегат Паллада»: «Дружба, как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествий…». Я возражал Нине и отстаивал свою мечту о путешествиях. Но подавая мне книгу, Нина заметила, что английский — это язык путешественников. Я обещал ей перевести книгу, но как же я обманулся — на какой изнурительный труд я себя обрёк. И только надежда, что с каждой страницей будет даваться легче, облегчала мне путь. Ведь надежда имеет то же могущество, что и вера. Надежда исходит от желания, а желание рождает силу, а кто сильно желает, тот и приобретает

успех…

*

Последние весенние дни в гимназии не принесли сколько-нибудь примечательного, чтобы оно задержалось в памяти моей, и я бы мог сейчас об этом вспомнить.

Так что, увы! — мой читатель. А гимназию я окончил блестяще, как всегда с благодарственной грамотой. Все завершилось успешными экзаменами. Один — в гимназии, другой — в кадетском корпусе, где заочно сдавали в училище кадеты и я с ними заодно. И помог мне в этом не кто иной, как отец Нины. Он был преподавателем в корпусе. Об этом я узнал уже в училище от Сашки-кадета, моего закадычного друга по училищу. А тогда в день экзамена в корпусе мы еще не знались.

А потом было в голове не до этого. Весна. Надо спешить домой. Отец передал с Бутиным короткое письмо. Он зовет меня быстрее возвращаться в станицу. Этой весной мы должны плыть за моим новым конем, которого давно присмотрел отец. Конечно, меня манила станица, степь, свежий вольный ветер. Запахи первых трав и цветов. И, конечно, запахи конского пота и дегтя. Это милые с детства запахи, они вечно будут тебя преследовать, если ты казак в седле. И от всех запахов этих закружится голова и даже защемит сердце, будто ты среди родных тебе с детства полей.

Однако надо было дождаться выпускного вечера. Вот и он прошел.

Стояла пора цветения сирени. Теперь я ждал прихода парохода из Зашиверска, чтобы взять меня вместе с конем. Мы как-то сидели в саду, и я читал вслух стихи Тютчева. Книгу стихов подарили мне вместе с почетной грамотой. Этого поэта я не любил. Но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят. Петр сидел напротив меня в летней беседке. Слушал он меня, похоже, вяло. А то, думаю, и вовсе пропускал мимо ушей. Зато он первый заметил Наташу, младшую сестру Нины. Случайно ли она забрела в эти далекие от ее дома места, сказать не берусь. Петр окликнул ее. Она вздрогнула от неожиданности. Я подошел к ней, и мы прогулялись. Мы бродили среди запахов сирени и черемухи. На освещенной заходящими лучами солнца стороне аллеи я читал ей Тютчева. Блики последних лучей солнца блуждали сквозь листву тенями по ее юному лицу с легкой улыбкой. Но, похоже, она пришла сюда не за стихами. Что-то мучило ее. Я наломал ей охапку душистой сирени. Она ушла, не простившись с Петром. Потом мы долго гуляли по тихим утопающим в сумерках переулкам. И мне удалось ее разговорить. Да, она шла, чтобы сказать, что Нина продолжает лечиться в Европе и что она передает мне привет. И просит, чтобы я посетил могилу Владимира и возложил живые цветы. Сказав это, она подала мне руку на прощание. Я задержал ее руку — я хотел ей что-то сказать — но рука ее выскользнула из моей. И дверь за ней закрылась… А я хотел — и не смог спросить ее про Софи.

На том и кончилась моя дружба с сестрами, которые были моими лучшими средствами от одиночества…

В ближайший же день я поехал на могилу Владимира. Еще не просевшая на могиле земля утопала в цветах. Так много у него было поклонников. Я был этому рад. Он достоин этой чести. Я долго стоял и вспоминал наши встречи и, конечно, его слова. «До той площадки, где расседлывают твоего скакуна, как победителя, стоят долгие часы, дни, а то и годы, усилий и продуманная тактика скачки».

И еще он предупреждал, что придется падать на каждый десятый выход на скачки, но каждый сотый может стать последним в твоей жизни. Это английская статистика. Они вам, казакам, думаю, не указ, но прислушаться все же надо. И еще. «Если бы я не радовался работе с конем, даже не побеждая, то не мог бы быть наездником успеха. И никто бы не мог. Это тяжелая жизнь, но удовольствие от участия в скачках перевешивают все ушибы и беды…» Не отпускал меня Владимир.

Уже в седле я обернулся к Владимиру. И всплыли сами по себе слова: «Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».

8

Итак, гимназия позади! Это уже пройденный этап той поры жизни, когда подвластно тебе все. Молодость имела на это власть. Я понимал, я был даже уверен, что во мне достаточно порыва этой молодости, чтобы свести до одного желания, до одной мысли все свои способности на пути к своей мечте.

Я с благодарностью простился с гимназией. Я совсем не считал, как иные, что, окончив, мы получаем свободу, нам даруют дни куда более счастливые, чем те, что прожиты в гимназии. Я так не считал. Я все же считаю, что в гимназии я состоялся как гражданин. В этом заслуга гимназии и все то, что объединяет в себе это название. С ее классами, учителями, друзьями. Нас выстроили в последний раз во дворе гимназии. И все мы дружно крикнули: «Прощай гимназия!». Кто-то добавил «навсегда». Простились: кто-то крикнул громко, а кто-то тихо — или вовсе про себя.

Я особо простился со своими товарищами по кружку. Некоторым из них было разрешено экстерном сдать гимназию за два года старших классов. Это была одна из тех редких, а может и единственных, встреч в жизни. Ведь прощались люди, преданные высоким гражданским идеалам, всему тому, что составляет творчество Добролюбова. Я, общаясь с кружковцами, вырос на целую голову — и это будет заметно, когда я окажусь в стенах училища и встречусь лицом к лицу со вчерашними кадетами из корпуса.

Мы, прощаясь, всем учителям пожимали руку. Надзирателю Блинову я руку не подал. Такие люди просто умирали для меня в тот же день, как я покинул гимназию. Прощание с Анной Борисовной в тот же день не получилось. Она плохо себя чувствовала, и ей то и дело делали какие-то процедуры. Она просила зайти на другой день. Но я боялся, что завтра вдруг придет пароход — и встреча с ней не состоится. А потому я пришел в тот же день вечером. Мы о многом говорили в тот последний вечер. Тогда же я узнал, что она оставила гимназию и теперь ходила на службу в архивы отделения Географического общества.

— Ну, а ты, раскольник, — так иногда она обращалась ко мне, — не отказался от тяжелого пути исследователя холодных стран. Думаю, тебя все же не потянут следом за Миклухо-Маклаем дебри тропиков в обитель диких племен? Я многое узнала в архивах из того, каких лишений и трудов, порою на грани жизни, стоили землепроходцам открытие новых восточных земель. Воистину Россия должна поставить им памятники. Ведь я читала порою листы, буквально написанные кровью. Читая их, я вспоминала тебя. Зная тебя, твою добрую душу я не раз всплакнула, мой мальчик, представив тебя во всех трагедиях первопроходцев. Ведь тебе, если не все, но многое придется испытать на себе на путях твоих предков — казаков. Одна встреча с немирными племенами стоила немалых жертв.

— Мой первый учитель был атаман.

— Как атаман? В школе и атаман. Что-то я тебя не пойму, — вглядываясь в меня сквозь толстые стекла окуляров, удивленно спросила она.

— Да, так и было. Заболел учитель и дядя мой атаман станицы Сбега, старовер, тогда-то в станичной школе посеял во мне зерна путешественника и они, эти зерна, здесь в гимназии проросли.

— Блажен, кто путешествует! Это слова малоизвестного поэта Григорьева, — задумавшись над чем-то своим, проговорила Анна Борисовна.

На прощание я заверил своего учителя, что от мечты своей не отступлюсь. Мол, сплю и вижу во сне Камчатку.

— Ну, иди с Богом! Ты у меня последний из любимых моих учеников. Попомни слова старого учителя: из тебя выйдет толк, если ты бросишь скачки свои. Он это у тебя сразу не получится — ведь тебя ждет кавалерия. Я дарю тебе томик стихов Кондрата Рылеева. Декабристы — люди самой высокой пробы честности. Их было целое поколение — и Россия не должна их забывать. В память о них храни этот томик. Этот поэт был моим кумиром в пору моей молодости. Но то время прошло. У тебя будет свой путь, и ты не изменяй ему. Те люди были выкованы из стали с головы до ног. Они нашей истории оловянные солдаты. Память о них будет вечной. И мы будем о них вспоминать всякий раз, когда на Русь придет зло. Вот и «Овод», что я тебе давала читать, он из той же фаланги героев, что и декабристы. И еще. Какие бы бедствия не обрушились на Россию — Отечество не бросай в беде. Об этом ты прочтешь у Рылеева…

Мы обнялись. У нее из-под стекол очков проступили слезы. С трудом сдерживал себя и я. Годы учебы она заменила мне мать.

Уже на улице я разглядел подаренный томик Рылеева. Небольшой размером с ладошку томик был изрядно поношен, должно, бывал в разных видах. На первом же листе написано: «Тебе удач в задуманном. Не отступай! АБ».

Я задумался. Налетевший ветер распахнул страницы уже местами пожелтевшими от времени. На раскрытой станице я прочитал: «Гражданин». Я прочитал: «Пусть юноши, своей не разгадав судьбы, постигнуть не хотят предназначенье века и не готовятся для будущей борьбы за угнетенную свободу человека…» Слова эти звучали, как напутствие нашему поколению от уходящих народовольцев, каким была Анна Борисовна.

Прощание с городом было коротким. Здесь я уже был никому не нужен.

Пароход «Амур» ждал меня у причала. Простившись с Петром и его домочадцами, я с некоторой грустью — такова во мне была сила привычки — покинул дом. Верхом на коне я вскоре был на пристани. Мало того, что Бутин прислал за мною пароход. Он еще направил конюха, чтобы он обустроил место для коня на пароходе.

Конец ознакомительного фрагмента.