Гипербола жития. Авантюрно-приключенческий роман-фэнтези

Владимир Маталасов

Наш несовершенный, бушующий мир принимает в свои объятия двух неразлучных друзей. Этих двух совершенно разных людей связывает и объединяет непреодолимая тяга к различного рода приключениям и авантюрам.Произведение предназначено для широкого круга читателей – от юношеского возраста до весьма почтенного, – предпочитающих описаниям серых будней описания невероятных, захватывающих авантюрных приключений.

© Владимир Маталасов, 2020

ISBN 978-5-4474-2543-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Гипербола жития

Авантюрно-приключенческий роман-фэнтези

Мы закрыли дверь, чтобы туда

не зашло заблуждение. Но как

теперь войти истине?

(Рабиндранат Тагор)

1. Иван Абрамович Бабэльмандебский и Мануил Сафронович Чубчик в кругу «побратимов»

Тут тебе, брт, и заяц

закукарекает.

(Автор)

Шла сто тридцать седьмая минута футбольного матча. О том свидетельствовали показания шаровидных часов с проблесковым маячком и сигнальной сиреной, кои зависли в воздухе над трибунами стадиона. Играли футбольные команды Глазго и Кулунды. Обе в национальных одеждах и с народными музыкальными инструментами — волынками и балалайками — наперевес.

Игру судил какой-то ковбой. На самой макушке головы его красовался стэтсон — широкополая ковбойская шляпа. Во всём же остальном он был совершенно гол, как общипанный ёжик. На груди, по диагонали, крупным, разухабистым шрифтом просматривалась цветастая наколка «Не забуду мать родную!», а на спине — «Век воли не видать!». Оголённую талию его опоясывал широкий ремень из кожи южно-американского буйвола. По его центру свисала кобура — из кожи североафриканского крокодила, — с торчащей из неё рукояткой шестизарядного кольта тридцать восьмого калибра. Кобура надёжно прикрывала его величественную харизму, систематически похлопывая по ней.

Судья громко и дробно семенил по полю кривыми ножками вразлёт, не стесняясь своих наготы и бесстыдства. Одной рукой арбитр потрясал в воздухе палкой твёрдой, копчёной колбасы, другой удерживал кочергу. По невыясненным обстоятельствам колбасой он утюжил головы пробегавших мимо русских, а кочергой пытался поддеть юбки снующих туда-сюда шотландцев и заглянуть под них с воинственным кличем: «Вот уж я вам!». В общем, вёл он себя до неприличия дерзко и отвратительно.

— Судью на мыло! — что было мочи, в безысходной тоске, где-то ближе к концу сто сорок второй минуты, выдавил из себя Иван Абрамович Бабэльмандебский. Затем он негромко свистнул и, совсем уже тихо, добавил: «Свисток — на порошок!»

Освистанный резко обернулся, выпучил глаза и упёрся в обидчика испепеляющим взглядом.

— А это ты видел?! — Арбитр изобразил нечто непристойное в виде конфигурации из двух рук методом наложения одной на другую. Потом погрозил скрюченным пальцем, дико расхохотался, раздулся до невероятных размеров, взмыл в воздух и… лопнул…

— Однако! — дрожащим голосом воскликнул Иван Абрамыч, свистанул ещё разок и тут же проснулся, весь в холодном поту. — И надо ж было такому присниться! — молнией промелькнуло в голове, а над самым ухом прозвучало:

— Ну ты, дядя, и даёшь! Весь издёргался аки лебедь в навозной куче. «Судью на мыло, свисток на порошок!». Кто хоть играл-то?

— Наши с не нашими, — тряся спросонья головой, молвил проснувшийся.

— Ну-у-…

— Вот те и ну-у, оглобли гну.

— А счёт-то хоть какой?

— Что счёт?.. Тринадцать-нуль в нашу пользу.

— Вре!..

— Вот те кре!.. — Иван Абрамыч мелко перекрестился. Это был мужчина неопределённого возраста, лет не старше шестидесяти и не моложе тридцати, недурён собой, низкого роста, толстый и совершенно лысый, полный жизненных сил и неукротимой энергии. У него был вид человека весьма озабоченного и обременённого событиями в стране Бурунди и на островах Папуа-Новая Гвинея.

— Сон — беспорядочное нагромождение картин и событий прошлого, — заметил рядом лежавший Мануил Сафронович Чубчик

Манюня — так звало его ближайшее окружение, — был высок, тощ, жилист, с копной рыжих волос на голове и груди, с толстыми губами и румяными щеками вразлёт, пышущий веснушчатой молодостью и неувядаемым оптимизмом. У этого индивидуума была странная манера разговора: когда он говорил, то, как бы, подтягивал нижнюю губу к неподвижной верхней, и потому похож был на карася, заглатывающего наживку.

Оба нежились на речном песке городского пляжа. Отовсюду лилась музыка. В динамике переносного радиоприёмника, расположенного у головы Манюни, звучали голоса участников популярной рок-группы «Наших бьют!», исполнявших музыкальное произведение под названием «Летит галка через балку».

День выдался погожим и клонился к полудню. Начинало припекать. Отдыхающие загорали, млея на Солнце и маясь томной негой.

— Ну что, Абрамыч? — повисло в воздухе. — Надобно и честь знать. Сматываем удочки и — вперёд!

Сборы были недолги. Иван Абрамыч, несмотря на кажущуюся тучность, был человеком весьма энергичным и подвижным. Он быстренько облачился в видавшее виды одеяние, представленное белыми штанами, майкой-тельняшкой и соломенной панамой. Босые ноги его были втиснуты в сандалии-штиблеты неопределённого цвета.

Красовался Манюня в протёртых до дыр джинсах и в майке. Последняя была усеяна множеством надписей на непонятно каких языках. С плеча его, на ремне, свисал транзистор. Из динамика неслись разудалые голоса. Пел сводный квартет солистов рок-поп-групп «Ё моё!», «Свистать всех наверх!», «От винта!» и «Туши свет!»…

— Мы странно встре-етились… Ну что? Пошли что ль?…и странно разойдёмся. — Иван Абрамыч, не спеша, напевая себе под нос и увлекая за собой Манюню, направился в сторону выхода с пляжа.

По мраморной лестнице поднялись на мощёную бетонными плитами набережную. Тут же, у парапета, стояла просительница и заунывно призывала подать ей на пропитание.

— Ну что, усохла бабулька, усохла милая? — проходя мимо, бросил в её сторону Бабэльмандебский.

— Усохла, батюшка, усохла родненький, кормилец ты наш! — последовало в ответ.

— Ну, на тебе копеечку, убогая ты моя. — Он сунул руку в глубокий и широкий, как его душа, карман, извлёк на свет мятую рублёвую ассигнацию и протянул ей.

Неподалёку, вдоль одного из бордюров, «светились» ветераны кооператива престарелых «ОБОЗ»: общество без определённых занятий. Это были так называемые в народе «бабушки-продакшн», продававшие к столу различную зелень: редиску, петрушку, сельдерей, укроп и прочие дары природы.

Дедушки-поставщики этой продукции, поставляемой ими в основном с чужих огородов, крутились тут же, за спинами бабушек. Одни мирно прохаживались по набережной взад-вперёд. Другие блаженно восседали на широких лавках. Ходили слухи, что у кооператива этого большие теневые обороты, а капиталы его размещены и крутятся в оффшорных зонах на островах Фиджи в Тихом океане…

— Буэнос айрес, компанэрос! — приветствовал Бабэльмандебский «сильную половину» кооператива.

— Бэсамэ мучо, амиго! — вторила та ему в ответ по заведённой привычке. — Рио-де!

— Ну что, судак? — обратился Иван Абрамыч к председателю кооператива, именуемому в близких к нему кругах дядюшкой Ху.

— Да ничего, окунь ты ракообразный! — не остался тот в долгу, и оба в радостном приветствии хлопнулись ладошками.

— Ты, дядюшка Ху, побрился б что ли. А то посмотреть на тебя, так прямо экой ты какой, право, кактус экибанистый.

— Я-то побреюсь, — слегка обиделся тот, задетый за живое. — Да только ведь и ты не розан африканский.

— Ну ладно, ладно. Я это так, любя. — Бабэльмандебский примирительно похлопал дядюшку Ху по плечу, проследовав дальше…

В бытность свою, при первом состоявшемся знакомстве, на вопрос Ивана Абрамыча: «Соблаговолите ответить: как вас величать?», со стороны будущего председателя кооператива последовал ответ:

— Хвостиков Устин.

— А по батюшке?

— Стыдно даже и сказать, сударь.

— Ну и не говорите, — смекнул в чём дело Иван Абрамыч. — Тогда разрешите называть вас просто «дядюшкой Ху». Согласны, уважаемый?

— С превеликим нашим удовольствием!

С той поры Устин Йосипович Хвостиков стал величаться дядюшкой Ху…

— Может по пивку, а, Иван Абрамыч? — поступило предложение от Манюни Чубчика. — Жарища-то ведь какой!

— Жарища-то, жарища! Я, может быть, тоже изнываю. Да вот, поди ж ты: никаких претензий к погоде не имею по той, стало быть причине, что в карманах моих одни сквозняки.

— Займём! — не замедлил согласиться Манюня. — Это нам не впервой.

— Вот и карты те в руки. Ты у меня большой мастер по части выдумок. Придумай, сваргань что-нибудь, этакое, и — займи.

— А вам слабо у своей бывшей?

— У кого? У этой Барракуды Ягуаровны Подколодной? Да я тебя умоляю! — Иван Абрамыч покрутил пальцем у виска и пропел: «Любовь без радости была, разлука будет без печали». Да это такая скверная бабёнка, скажу я тебе, что служу Советскому Союзу. Родила мне Робинзона, а за ним и Пятницу. Заруби себе на носу: муж и жена — это разноимённые полюса единого энергетического источника.

— Да-а, незавидна роль женщины в этом мире. У Робинзонов и Пятниц, как правило, от отца остётся отчество, всё остальное принадлежит матери. А в общем-то, что-то вы сегодня больно уж распелись, Абрамыч.

— А я всегда такой весёлый, — последовало пояснение. — Учись, покуда я жив. Никогда, ни при каких обстоятельствах не унывай, иначе жизнь теряет всякий смысл. Всегда блюди, блюдь соблюдая. А касательно пивка, так уж и быть: идём, угощаю. Только жажди, но не алчи.

В пивной было до тошноты душно и накурено. Непроветриваемое помещение источало запахи пивного разлива, копчёных и солёных морепродуктов, варёных раков и шашлыков. Молодые официантки разрывались между стойками, заполненными отдыхающей публикой. В воздухе висел общий гул, характерный для подобных заведений. Говорили и спорили обо всём и ни о чём, лишь бы говорить и спорить. Каждый старался что-то доказывать себе и соседу из области недоказуемого, молниеносно перескакивая с одной темы на другую.

Иван Абрамыч и Манюня очутились за пивной стойкой в компании двух садоводов-любителей, одного самоучки-изобретателя и одного молодого, словоохотливого, но ещё не определившегося. Последний в разговор почти не вступал. Он пристально следил посоловевшими глазами за перемещениями молоденьких официанток, отпуская в их сторону реплики непристойного характера.

— Ну ты только глянь! Девки так и ходют, так и ходют косяками, — слегка заплетающимся языком сделал «с ног сшибательное» открытие словоохотливый «не определившийся». Как выяснилось впоследствии, звали его Кешей. — Да не оскудеет рука дающего! — добавил он, когда подошедшей молоденькой официанткой была выставлена на столик очередная батарея пивных кружек с пенящейся жидкостью.

— Девушка, а девушка, — не унимался Кеша. — Меня переполняет море чувств. Бризантные свойства моей души позволяют мне, благородному рыцарю голубых кровей, улавливать источаемые вами флюиды любви.

— Я вся так и трепещу! — отозвалась та. — Ну, вот стой себе спокойно и улавливай. А любовь — это электрическая дуга между двумя разноимёнными полюсами. Нет дуги, нет любви…

— Абрамыч! — воскликнул Манюня. — Это ж нечто из твоей теории…

Тот утвердительно качнул головой.

— Ты не так меня поняла, бестия длинноногая, — продолжал Кеша. — Я твой рыцарь печали. Возьми меня!

— А я вот возьму сейчас, марципан ты губошлёпый, да и пожалуюсь на тебя кое-кому, — не полезла в карман за словом официантка. — Будешь знать! Вмиг заблямкаешь вниз по ступенькам.

— Ай-яй-яй! Какая оголтелая девочка, — с нескрываемой обидой в голосе вымолвил Кеша, когда девушка удалилась. — У ней, видать, было трудное, непричёсанное детство.

— Это кто здесь голубых кровей будет, а? — полюбопытствовал садовод-любитель Чибисов.

— А ты что, сомневаешься? — изобразил удивлённую мину второй садовод-любитель Пыжиков. — Ну и зря. У него старинная французская родословная. Восходит она к временам правления маркизов Прыг-Скок Обана де Коньяк в провинции Кретьин из-под Дурасвиля.

— Да ладно вам, — застеснялся Кеша, лукаво глянув на Пыжикова исподлобья. — Не преувеличивайте моих достоинств.

— А у тебя этих достоинств всего лишь в одном единственном числе, да и то — в штанах, — заключил садовод-любитель Чибисов…

Изобретатель-самоучка Сидор — по прозвищу «Перпетуум Мобиле» — в разговор не встревал. Он думал. По роду занятий он то и дело сорил своими мыслями, устилая ими свой жизненный путь. Его кредо — «Я не так уж чтоб…», при этом дополнял: «Вся наша беда в том, что, открывая что-то новое, мы пытаемся совершенствовать старое». К такому выводу он пришёл после неудавшейся попытки совмещения зубной щётки с расчёской. В данный момент мысли его крутились вокруг шестерёнок, гаек, рычагов, опор, приводов, балок, консолей. Он изобретал вечный двигатель. Ему оставалось всего лишь чуть-чуть, если можно так выразиться — совсем ничего. Загвоздка оказалась лишь в одной опоре, одном рычаге и в одном шпинделе. Они почему-то не вписывались в сверх хитроумную, замысловатую конструкцию аппарата, а потому оказались лишними. Первым двум он тут же определил место, решив так: есть рычаг; есть опора. Теперь остаётся лишь найти точку в пространстве и… он поднимет Землю. Вот смеху-то будет. Оставался шпиндель. Сидор размышлял куда бы его приткнуть. Не выбрасывать же.

Садоводы-любители занялись обсуждением садоводческих проблем. Кеша грустил. Сидор думал. Иван Абрамыч с Манюней потягивали пиво, созерцали окружающую обстановку и невольно вслушивались в разговор садоводов-любителей.

— Вот вы всё тут судачите о севообороте, про сельхознавоз, об урожае… Как всё это совместить так, чтобы пользы было больше? — вмешался в их беседу Иван Абрамыч. — Конечно, всё это хорошо, но — не ново. Вот есть у меня один хороший знакомый — доктор биологических наук, профессор Маслёнкин. Большой учёный, скажу я вам, больше некуда. Неординарная личность. У него ещё одно любимое изречение есть: «В нашем деле главное что? Не делать резких движений. Они должны быть плавными и изящными, как у белого лебедя на Чистых прудах». И чем — как вы думаете, — занимается он в часы досуга? Век не догадаетесь.

— Ну не томи, Абрамыч! — после недолгого молчания, проведённого в долгих раздумьях, выдал на-гора Манюня.

— Ладно, так уж и быть, скажу. Только под большим секретом. Смотрите же мне, не вздумайте проболтаться кому-нибудь.

— Пардон, уважаемый, пардон! Разве что под столом, — заплетающимся языком поспешил заверить Кеша.

— Ну-у! — повисло разноголосицей в воздухе. — За кого вы нас принимаете, Иван Абрамыч?!

— Смотрите же мне! — Он погрозил сообществу скрюченным пальцем. — Так вот. В часы досуга, то есть в свободное от работы время, этот почтенный гражданин, и порядочный семьянин, декан факультета есть ни кто иной, как рядовой карманник и обыкновенный картёжный шулер средней руки.

Окружение невольно прыснуло со смеху. Кеша смеялся дольше всех, аж с прихрюкиванием, чем ещё больше раззадорил и рассмешил публику.

— Не верите, и не надо! — обиделся Иван Абрамыч. — Я думал поведать собравшимся об его изобретении мирового значения в области выращивания сельскохозяйственных культур, а вы ржёте как хряк с мерином. Тьфу! Противно смотреть и слушать. Пошли, Манюня. Нам здесь, тем более в этой компании, делать больше нечего. Да к тому же мы с тобой сегодня порядочно поизрасходовались.

— Да не серчай ты, Абрамыч. Не принимай близко к сердцу убогость нашу серую и неграмотность. Что с нас возьмёшь? — попытался успокоить его один из садоводов-любителей.. — Ты лучше расскажи в чём вся соль изобретения, а за нами не пропадёт.

Садовод Пыжиков заказал ещё по две порции пива на всю честную компанию, извлёк из внутреннего кармана пиджака поллитровку, разлил в маленькие пластмассовые чашечки из-под кофе и, несколько осоловевший, обратился к Бабэльмандебскому:

— С вашего позволения, голубчик, разрешите я вас троекратно…

— Извольте! — молвил тот, подставляя испрашивающему поочерёдно обе щеки, а затем уж и темечко.

— Премного благодарен! — Пыжиков икнул, родив затяжную отрыжку. — Слушаем тебя внимательно, голубь ты наш сизокрылый. Ну, давай, выкладывай, что там такого особенного изобрёл твой приятель.

— А изобрёл он то, что и изобретением-то тяжело назвать, — начал Иван Абрамыч. — Это скорее всего научное открытие мирового масштаба. За него, на днях, он Нобелевскую премию получил, а свидетельство на изобретение отдал мне на хранение. Грозился мне двадцатью пятью процентами за консультации. А уж как я отказывался, как отказывался… Призывал небо в свидетели, что Сорбонов не кончал.

— Зато, наверное, на пианинах играете, — прозвучало коварное предположение.

— Да какое там! Я больше на гитарах. Так вот. Всё дело в том, что вывел он — под моим руководством, — особый вид растения под названием «Древо Жизни». Это такое фруктово-ягодно-овощное дерево, высотой до двадцати метров, у которого на каждой из веток растёт свой, строго определённый вид овоща, фрукта или ягоды. Ну, например, только представьте себе: на самых нижних ветках растут на одной — арбузы, на другой — дыни, на третьей — тыквы, на четвёртой — кабачки, и так далее. На ветках, что повыше, растут более лёгкие плоды — яблоки, груши, помидоры, огурцы, бананы, абрикосы, персики, грецкие орехи, бобовые, черешня, вишня. Вершину же дерева, как правило, венчают клубника с малиной и смородиной. Представили?

— Представили! — повисло в воздухе, хотя трудно было представить себе подобное зрелище.

— Тогда, наливай! — заключил Иван Абрамыч.

Выпили ещё по пятьдесят, запили пивом и закусили ракообразными за счёт расщедрившихся садоводов-любителей, пытавшихся подобным образом выведать «ноу-хау» изобретения.

Слова рассказчика каждый воспринимал по-своему: кто с недоверием, кто с нескрываемым интересом и любопытством. Манюня же Чубчик — с иронией и белой завистью. Кто-кто, а он-то уж прекрасно понимал к чему весь этот цирк: обстоятельства требовали средств к существованию, а их как раз-то и не было. Требовалась выдумка. Поэтому Иван Абрамыч, работая своей головой, как любил он говаривать, загребал жар чужими руками. Во всяком случае, окружение, затаив дыхание и внемля повествованию, ждало развязки.

— Но и это ещё не всё. Самое интересное впереди. Теперь вступает в действие мощная корневая система, — и… Абрамыча понесло. — Она состоит из центрального и множества — от пятидесяти до ста, — боковых ползучих корней, стелящихся параллельно поверхности земли на глубинах от тридцати до пятидесяти сантиметров и тянущихся на расстояния до двадцати метров, не менее. Центральный корень — полый, как труба, — уходит строго вертикально вниз, пока не достигнет артезианских глубин. По центральному отверстию корня артезианская вода самовытесняется вверх и, через множество малых естественных отверстий в основании дерева, осуществляет полив и орошение земли, прилегающей к дереву.

Слушатели, почёсывая затылки, всё больше и больше проникались доверием к рассказчику, до того всё было ново и необычно.

— Горизонтально расположенные корни, веером расходящиеся в разные стороны, — продолжал фантазировать Бабэльмандебский, — являются источниками-синтезаторами корнеплодов, в основном — картофеля. Посадочный материал сам формируется корнями. То же самое можно сказать и о произрастании земляных орехов, морковки, свеклы.

Таким образом, каждому овощу, фрукту, ягоде — свой корень, своя ветка. Следовательно, имея одно такое многоуровневое, плодоносящее дерево, вы спокойно можете обеспечить себя, всю свою семью и ближайшую родню запасами пропитания на три декады. Это проверено и подтверждено экспериментом… Ты-ы, моря-ак красивый сам собою…

— А как же обработка земли: вспашка, прополка, полив, внесение удобрений? — робко, неуверенно попытался осведомиться кто-то из слушателей.

— Забудьте об этом! Дерево находится на полном самообслуживании. Как это происходит?.. Наливай!.. Ваше здоровье! — Бабэльмандебский удовлетворённо вытер рукой рот и продолжал. — А как это происходит, расскажу при следующей нашей с вами встрече. Да, ещё одна особенность: вместо сорняков вокруг «Древа Жизни» произрастают низкорослые лечебные, лекарственные травы. Так что вам остаётся только лишь принести под дерево диван, лёжа на нём читать романы или загорать, собирать лечебные травы, и ждать. Ждать, покуда солнце за горой тридцать три раза не сядет. Правда, есть один недостаток у дерева: баклажаны ни в какую не хотят расти. Но это вопрос времени.

— Послушайте, Иван Абрамыч, миленький, — взмолился садовод-любитель Пыжиков. — Сделайте, голубчик, одолжение. Озолочу. Только посодействуйте в приобретении саженцев. Ну, что вам стоит. Вы же вхожи в научные круги и крутитесь в них как брошенный ботинок.

— Мне-то это ничего стоить не будет, — сурово насупил брови рассказчик, — а вот вам, уважаемый, всё это может влететь в копеечку, и не малую

Насчёт брошенного ботинка Ивану Абрамычу не особо-то понравилось, но он промолчал, будучи джентльменом девятьсот девяносто девятой пробы. Тут все разом загалдели. Началось брожение умов. На выручку Абрамычу пришёл Манюня.

— Господа! Господа, успокойтесь! Растение экспериментальное, на сегодняшний день в единственном экземпляре. Будут вам саженцы, но, на следующий год, по весне. Я вам обещаю. А сейчас, давайте-ка, на посошок.

— Манюнь, а Манюнь! А может быть не надо? — засомневался Бабэльмандебский. — Мы и так уж на два градуса больше положенного выпили.

— Абрамыч! Прочь сомнения! — воспротивился Чубчик, — Если мы пьём, значит выполняем свой долг. Правильно я говорю, мужики?

— Пра-альна! — Разноголосье породило разночтение. — За науку! За генетику!

— И вот что ещё я вам скажу, друзья, — после очередного возлияния воспрянул духом Манюня. — Ведь до чего дошла генная инженерия, а, я вас спрашиваю? Вот, к примеру, в лаборатории всеми нами уважаемого профессора Метёлкина работал один научный сотрудник, правда — младший, но — голова, что мои три. Он обладал удивительной способностью лишь одним только усилием мысли и воли мгновенно изменять свой генетический код, превращаясь то в муравья, то в свинью, то в шимпанзе, и даже — в крокодила. Правда, он однажды душевно перенапрягся, бедолага, и тут же усоп, у всех на виду.

Выпили за упокой души усопшего — младшего научного сотрудника.

— Ты, Моня, лучше бы рассказал публикуму о своих изобретениях. Надеюсь, ты прихватил с собой свои авторские свидетельства и патенты?

Чубчик как открыл рот, так и не в силах был закрыть его от неожиданности, пока Абрамыч незаметно не поддал ему локтём в бок.

— Ну вы и скажете, старина! — малость оклемавшись и придя в себя, выдал Чубчик. — Что я вам: невежа какой или бухгалтер сельпо, чтобы ходить и перед всеми хвастать своими достижениями? Нет, увольте! Не дождётесь! Обижаете. Не таков Манюня Чубчик.

— Тогда скажу я, — запротестовал Бабэльмандебский. — Взять, к примеру, хотя бы два его последних изобретения из области средств воздухоплавания. Как их? Напомни-ка. — Он хитро подмигнул Манюне.

— Да чего уж там теперь: «Аэроблин» и «Спирулёт», — слегка замешкавшись, стеснительно напомнил Чубчик.

Изобретатель-самоучка Сидор насторожился и весь превратился в слух.

— Ну так расскажи нам о них, — попросил он с надеждой в голосе, хотя бы коротенько.

— Да чего рассказывать-то? — приступил к импровизации Манюня. — И тот и другой — летательные аппараты. Первый действительно похож на блин и перемещается в воздухе под действием электростатических сил отталкивания. Второй же — это такое средство передвижения, что дует назад, а летит вперёд. Крылья обладают свойствами сворачиваться в спираль и ввинчиваться в воздух. При посадке может зависать на проводах, на деревьях, садиться на крыши домов, на воду, плавать под ней. Да что только не может «Спирулёт».

— А фигуры высшего пилотажа? — оживлённо поинтересовался Сидор.

— И фигуры может, даже сверх высшего пилотажа.

— Ого!

— Вот тебе и «ого», — передразнил Манюня. — Всё, Абрамыч! Домой!

Словами этими Бабэльмандебский был выведен из задумчивости, обусловленной размышлениями над тем, какой же у него талантливый ученик и последователь.

— Да-да, пора. Что-то мы тут засиделись, а великие дела не ждут. Надобно и честь знать.

Оба нетвёрдой походкой, поддерживая друг друга, направились к выходу. Обострённый слух Чубчика невольно улавливал недоуменные восклицания оставшихся у пивной стойки недавних собутыльников: «А как же всё-таки собирать с дерева клубнику с малиной? Высоко же ведь!», или, «А я что-то со „Спирулётом“ не особенно понял!», или, «Интересно, а почему всё-таки баклажаны не хотят расти?».

Таким образом, каждый из оставшихся оказался наедине с множеством нерешённых вопросов, вдруг возникших в их головах на протяжении двух часов общего застолья.

Иван Абрамыч Бабэльмандебский покидал питейное заведение с твёрдым убеждением, что, начиная с этого дня и до весны следующего года, ему с Манюней обеспечено, как минимум, один раз в каждую неделю, по сто «наркомовских» с привесом, плюс — закусь, просто так, как говорится — на халяву, за щедро раздаваемые обещания. Жить как-то надо?! А насчёт саженцев… Ну что же. Может случиться так, что жизнь внесёт свои коррективы в ход событий, и тогда всё ещё может измениться. А пока что нечего ломать себе голову. Сомнения не мучили его.

2. Будни друзей. Их нежданная встреча с Монбланом Аристарховичем Кочергиным-Бомбзловским и Павлиной Викентьевной Памперс-Лобызовской

Каждый субъект — хозяин

своего потрясения

(Автор)

Утро следующего дня было отмечено пасмурной погодой и таким же настроением. Однако, ближе к полудню распогодилось. Солнце уже старалось заигрывать с природой, то появляясь, то прячась за тучкой. Светило, видимо, стеснялось своей откровенной наготы.

Иван Абрамыч и Манюня так и провели первую половину дня в боковых упражнениях, иной раз стеная и охая.

Окончательно разбудил их какой-то непонятный шум, доносившийся со стороны улицы. Иван Абрамыч глянул на настенные часы с кукушкой. Они показывали без четверти час. Он попытался привстать с постели, но тут же ойкнул, согнулся дугой и схватился за поясницу.

— Здоровье — разменная монета: им надо расплачиваться, — с натугой выдавил из себя. — Кажись у меня снова депрессия в пояснице. Знать, сон не в руку.

А явилось ему во сне снова какое-то кошмарное видение. Будто бы он пребывает в каком-то складском помещении среди голых, тощих полок. А среди этих полок бегают упитанные голые продавщицы и один продавец, тоже голый, но худой.

Манюня Чубчик покинул пределы раскладушки и активно считал свои рёбра методом чёса.

— Что там за шум на улице, Абрамыч? — полюбопытствовал он.

— Не по тому адресу обращаешься, — прозвучало в ответ. — Посмотри сам.

— Эк вас согнуло, компанэрос! — посочувствовал Манюня. Почёсываясь и позёвывая, подошёл к открытому окну.

С высоты второго этажа хорошо просматривалось шествие небольшой процессии — преимущественно из представительниц слабого, но такого прекрасного пола, — следовавшей по обочине проезжей части дороги. На самых её задворках семенила неуклюжая фигура древнего, но ещё довольно-таки энергичного старикана, бывшего компартийца, а ныне — общительного общественника, занимающегося на общих началах общими вопросами.

Процессию возглавляла дородная дама бальзаковского возраста. В холёных руках её красовался небольших размеров плакат, гласивший

«Каждому телесериалу по концу!!!»,

поясняющий рядовому обывателю, что перед ним — представители общества любителей телесериалов. Как следовало из других плакатов, они, любители, были крайне возмущены бесконечностью телесериалов, их кровавыми разборками.

Следовавшие за предводительницей другие общественницы — две худосочные особы, — с гордо поднятыми головами несли развёрнутый транспарант с надписью:

«Лучше уж ничего,

чем всего понемногу,

но без конца».

Процессия завершалась плакатом:

«Не позволим!

No passaran!».

— Делать им что ли больше нечего? — проворчал Бабэльмандебский, крадучись к окну косинусом, а разгибаясь подле него отрезком прямой. — Ба-а, знакомые всё лица! — можно было прочесть на его лице. Он знал почти всё население города, пофамильно, а его знала почти каждая дворовая собака.

Жил Иван Абрамович бобылём, в двухкомнатной квартире, во втором этаже старинного жилого здания. Квартира досталась ему в наследство от матушки. Отца своего он вовсе не помнил. А воспитала его, как любил он говаривать, детская комната. Когда его спрашивали, женат ли, отвечал, что был, да весь вышел. Жена с двумя детьми покинула его по причине наличия взаимной перпендикулярности взглядов на жизнь. С собой она прихватила почти всё, что могло двигаться, и перебралась к другу детства Ромуальду Шаловливому. С ним она дружила с незапамятных времён непорочного детства.

Кем только не приходилось ему работать и служить за всю свою жизнь. Был он и мальчиком на побегушках, и грузчиком, швейцаром, и официантом, продавцом, и театральным работником — осветителем. О своей жизни он распространялся с большой неохотой, отделываясь, как правило, безобидной шуткой:

— То — не жизнь, а сплошные многоточия!

Последним местом его работы был производственный кооператив закрытого типа «Эй ухнем!». Тот поставлял свою продукцию в городской мебельный магазин «С лёгким стулом!» открытого акционерного товарищества с ограниченной ответственностью «Обух и дышло». Должность Иван Абрамыч занимал ответственную, связанную с риском для жизни, но зато высокооплачиваемую. Согласиться на неё отважился бы не всякий. Здесь нужен был человек со стальными нервами и чугунной выдержкой. Его штатная единица так и называлась — «Специалист по громоотводу». Всё вроде бы и правильно: производство с максимальным применением лакокрасочных материалов. В его распоряжение был предоставлен отдельный прекрасно обставленный, оборудованный и оснащённый новейшей техникой служебный кабинет. Всё вроде бы чин-чином.

Однако то была лишь внешняя сторона дела. На практике же всё обстояло иначе. Специалисту по громоотводу отводилась незавидная роль «мальчика для битья», или иными словами — так называемого, в подразделениях товарищества, роль «ковёрного». Его прямой обязанностью было являться начальству «на ковёр», за «того парня».

Заправлял всеми делами фирмы, то есть — товарищества «Обух и дышло», шеф, шустрый малый Пендель Криводуй, крутой и бескомпромиссный. Крутой не только на слова, но и на кулаки. Под его руководством трудилась целая орава начальников различных подразделений.

— И вот, только представьте себе, — обычно вёл свой рассказ Иван Абрамыч в кругу неприкаянных, таких, как и он сам, — Вызывает, к примеру, Пендель Криводуй к себе кого-либо из подчинённых начальников. Этот, кто вызывается, в свою очередь звонит мне и посылает к шефу меня вместо себя. Я иду. Шеф, если он не в духе, пытается отвести на мне душу. Надо было быть хорошо подготовленным и в совершенстве знать производство, чтобы суметь выкрутиться из любой ситуации и не заработать лишнего тумака.

Так что в вышеозначенной фирме я лучше других владел производственно-психологической ситуацией, и потому был в большой цене, хотя и не раз оказывался в нокауте. Но меня, главное, ценили, а цена эта была несоизмерима с количеством синяков и ссадин, заработанных мной в процессе общения с начальствующим составом.

Но в один ненастный, пасмурный день — так уж получилось, — я оказался не в силах стерпеть несправедливых упрёков и болевых приёмов со стороны шефа. Контакты не совпали с напряжением, между нами проскочила искра. Фирма сгорела. Сгорело и пожарное училище вместе с пожарным депо, расположенными впритык к ней. Как говорится — цирк сгорел, клоуны разбежались. А Пенделя Криводуя ищут до сих пор, найти не могут…

— Послушай, Моня! Пожрать бы чего, а? Ты б глянул, что у нас там есть в холодильнике.

— Вчера ещё смотрел. Хоть шаром покати: холодно и пусто, как в мировом пространстве.

— Что же делать? — Иван Абрамыч почесал затылок. — Ума не приложу. Может у кого из соседей деньжат занять?

— Да ведь не дадут же, — в полной безнадёге махнул рукой Чубчик. — Кому только не задолжали. Вон, Навлакия Пришпандорина даже грозилась в суд на нас подать.

— Ну, ладно, ладно. Что-нибудь придумаем.

В воздухе повисла недолгая пауза.

— Безысходность определяет внутренний надлом, — нарушив молчание выдал на-гора Чубчик, и что-то тихо прошептал в свой ботинок.

— Хватит, дружище, ныть и сопли на кулак наматывать. Выше голову. У нас с тобой всё ещё впереди, — обнадёжил Иван Абрамыч и промурлыкал: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». — Так как вся наша жизнь облачена в формы времени, пространства и причинности, одевайся, дружок, и — вперёд. Нас ждут великие дела!

Солнце светило во всю «ивановскую». Щебет пернатых, гул моторов и отголоски трамвайных звонков заполонили улицу. Проехала поливальная машина. Испарения, исходившие от асфальта, приятно щекотали ноздри и будоражили воображение.

Не имея ещё никаких планов на текущий день, Иван Абрамыч Бабэльмандебский и Манюня Чубчик двигались в полный рост, наугад, по одной из шумных улиц.

По левую сторону, через дорогу, располагался магазин «Суши вёсла!», торговавший водным спортинвентарём. Новинкой сезона в нём была подводная надувная лодка, предназначенная для одиночного подводного плавания в водах речных заток, в автономном режиме.

Промелькнула редакция еженедельника «Будь здоров, не хворай!». Всевидящий, проницательный взгляд приятелей привлекло цветастое объявление на одной из металлических дверей. Текс гласил:

Кальсоны шерстяные, ручной вязки.

Фасон-покрой — «Галифе,

выставочный вариант

Только для младших научных сотрудников

и приват-доцентов.

Вход 1 руб.

Брось сюда!

Под объявлением в двери виднелась узкая щель с откидным козырьком. Содержимое текста объявления просто интриговало: что это за невиданная продукция такая, и почему именно для ограниченного контингента работников интеллектуального труда? Любопытство взяло верх. Два рубля из последней пятёрки быстро исчезли в щели. Что-то загудело, щёлкнуло. Дверь сама отворилась и впустила любопытствующих посетителей, после чего сама же и захлопнулась.

Иван Абрамыч и Манюня очутились в длинном, слабоосвещённом коридоре, в конце которого виднелась ещё одна такая же дверь. С правой стороны на стене был прикреплён стрелочный указатель с надписью:

«Проходи дальше!»

Прошли. Открыли дверь. Зажмурились: неведомая сила вытолкнула их на ярко освещённое пространство улицы, параллельной той, с которой они только что пришли.

Небольшая толпа зевак, таким же образом попавшаяся на чью-то удочку, весело загалдела и удовлетворённо-издевательски захлопала в ладошки.

— Мать моя героиня! — только и сумел воскликнуть Иван Абрамыч. — Объегорили, облапошили, к столбу позорному пришпандорили! У-у, авантюристы ушлые!

— Да-а, такие-то вот дела, что прошу не беспокоить! — добавил Манюня.

Они быстенько пересекли улицу и шмыгнули под своды какого-то магазина, подальше от улюлюканья и насмешек, и очутились перед прилавком, заполненным множеством разноцветных, надувных, резиновых шариков. Мужчина-продавец утопал в них, силясь надуть очередной шарик.

Перед прилавком стоял крутой бритоголовый — с чрезвычайно низким лбом, квадратным, скошенным подбородком и густыми, насупленными бровями, — с сынишкой лет шести. Дитя капризничало и желало какой-то особый шарик, но ни один из них не устраивал его. Отец требовал от продавца очередного надутия, показывая огромный кулачище из-под прилавка. Продавец хотел было выразить протест, но услышал:

— Дуй, козёл бубновый, не то моргалы повыкалываю! Понял?!

— Как вам не стыдно, гражданин? Что вы себе позволяете? — попыталась вступиться за продавца пожилая женщина. — Чему вы учите своего ребёнка?

— Без сопливых обойдёмся! — нисколько не задумываясь и не смущаясь, отпарировал папаша. — Ты кто такая?.. Тоже мне. Ишь, инфузория амёбная нашлась.

Женщина как открыла рот, так и не смогла его закрыть от возмущения. У неё перехватило дыхание.

Всё закончилось тем, что капризный бутуз мастерски проколол один за другим три шарика, схватил папашу за штаны и потащил его к выходу из магазина. Продавец упал в обморок, Вызвали «Скорую», констатировали: кислородное голодание и отвезли в больницу.

Тут же рядом, за перегородкой, во внутреннем дворе, располагалось торговое подразделение магазина под вывеской «Сукины дети», где продавались щенки смешанных пород от родителей с древними, шикарными родословными. Правда, глядя на этих недоношенных сукиных детей, почему-то закрадывались большие сомнения в справедливость подобных утверждений.

Изнемогая от жары и голода, хватив на оставшиеся деньги по кружке кваса из автоцистерны, приятели принялись рассуждать, чем бы им заняться и куда направить стопы свои. Пока они терялись в догадках, мимо, сверкая чёрным лаком и блеском никеля, прошуршала «автопродлёнка» и остановилась подле парадных дверей ресторана «У самовара» отеля «Знай наших!». Швейцар в парадной ливрее, выросший словно из-под земли, услужливо отворил тяжеловесную дверку лимузина. Из утробы его молодцевато выскользнула низкорослая фигура старичка, одетого по последнему слову моды. Протянув руку в кабину, он извлёк на свет божий прекрасное изваяние в лице царственной молодой особы. Казалось, на голову её был выплеснут целый ушат драгоценностей. Она вся сверкала бриллиантами и светилась неоновым светом. Улыбка с ямочками на персиковых щеках не сходила с её лица.

Со стороны можно было предположить, что это дед с внучкой. Однако, это была пара, связанная любовными узами, в которой Бабэльмандебский узнал своего давнего друга Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского и примадонну городского театра Павлину Памперс-Лобызовскую. Ухажёр небрежно сунул в нагрудный карман ливреи вытянувшегося по стойке «смирно» швейцара бумажную ассигнацию неизвестного достоинства. Дама взяла его под ручку.

— Монбланушка! Ты ли это, старина?! — радостно воскликнул Иван Абрамыч, быстрой рысцой — переходящей в галоп, — приближаясь к вновь прибывшим с распростёртыми объятиями. — Вот так номер! Сколько лет, сколько зим! Обалдеть!

Тот, видимо, тоже признал в приближавшемся своего старого приятеля и выпростал вперёд руку для предстоящего мужского рукопожатия.

— Дай облобызать тебя, верный товарищ мой, друг сердешный! — и Иван Абрамыч на ходу заключил в ладони свои руку старца.

Но тут случился казус. Бабэльмандебский, по причине заплетения ног, споткнулся и, не выпуская руки Монблана Аристарховича, брякнулся оземь, потянув за собой и старца и спутницу, державшую его под руку. Завершающей сценкой встречи было мелькание в воздухе высоких, тонких каблучков чёрных, лакированных туфелек и вознесение небольшого облачка пыли над тремя — один на другом, — телами: Иван Абрамыч снизу, Павлина наверху.

— Фу, чёрт! — выругался Кочергин-Бомбзловский. — Ну, ты, брат, и скотина! Разве можно так обращаться с дамой?

А та, как ни в чём не бывало, уже стояла на обеих и делала вид, что созерцает что-то там, в небесах.

— Пардон, Павлина Викентьевна, пардон! Видит Бог, не хотел. Так уж получилось, — засуетился Иван Абрамович. — От великой радости всё это, что имею честь лицезреть вас и лишний раз убедиться в вашем полном здравии и благополучии. Обязан заметить, что цвет ваших туфелек прекрасно гармонирует с цветом ваших коленок. Вы — бриллиант на золотой россыпи жизни, и не ругайте меня почём зря. Давайте-ка я вас отряхну, — и он прошёлся рукой по тому её месту, на котором обычно сидят.

— Ой! — ойкнула та от неожиданности. — Вы всё такой же, как я посмотрю, шалунишка и баловник, Иван Абрамович, — мастерски уклоняясь от руки Бабэльмандебского, заметила Павлина и погрозила ему пальчиком.

Тот, поймав её ручку, прошёлся быстрыми, мелкими поцелуями от браслета до плеча. Павлина зарделась и, как говорится, вся растаяла, образовав под собой лужу.

— Ну, полноте вам, старый проказник! — кокетливо прозвучало соловьиной песней. — Познакомьте же нас, наконец-то, с вашим приятелем.

Манюня Чубчик смиренно стоял в сторонке на расстоянии десяти локтей и носком ботинка смущённо ковырял асфальт.

— Оне стесняются, — пояснил Иван Абрамыч, и добавил: «Манюня! Подойди же сюда. С тобой познакомиться желают».

Тот скромно, но с достоинством, подошёл, представился.

— Наш отечественный Винсент ван Гог, Пабло Пикассо, Леонардо да Винчи, — последовало краткое пояснение. — Шедевров, равноценных «Ночному кафе», «Гернике», «Джоконде» или «Тайной вечере» создать ещё не успел, но уже где-то, я вам скажу, на подходе к истине. Так что прошу любить и жаловать, несмотря на наш непрезентабельный вид. Простота манер, скромность, отрешённость — наиболее характерные черты, свойственные молодым титанам изобразительного искусства и философическим, жизнеутверждающим натурам. А удел гения — прижизненная нищета и непризнание…

В воздухе повисла временная пауза, воспользовавшись которой Бабэльмандебский успел шепнуть на ухо Кочергину-Бомбзловскому:

— Послушай, Монблан Аристархович! Не откажи в любезности, одолжи, брат, на правах старой дружбы, пару сотенных: полное безденежье. При случае, верну.

— Изволь, Иван Абрамыч! Для лучшего друга — всегда. — Он извлёк откуда-то внушительных размеров портмоне, отсчитал пять сотенных и сунул их в руку просителя. — На! Вернёшь, когда посчитаешь нужным… Да, вот ещё что. Сегодня у меня в двадцать нуль-нуль намечается небольшая вечеринка. Собирается, так скть, местный бомонд. Приходи, батенька, и друга своего прихвати. Только уж приоденьтесь, приведите себя в божеский вид, а то смотреть на вас противно. Вот вам визитные карточки. Всё, пошёл, меня дама ждёт.

Иван Абрамыч стоял как вкопанный, с открытым ртом, и смотрел вслед удалявшемуся под своды увесилительного заведения — под-ручку с прекрасной особой, — старинному другу, до недавнего времени такому же бессребренику, как и он сам, а теперь, видимо, умело вписавшемуся в удачливейший зигзаг судьбы. Швейцар же удалился величественной походкой с горделиво поднятой головой, с подобающим достоинством захлопнув за собой парадные двери.

Понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

— Ну и дела-а! — стряхнув оцепенение, наконец-то выдавил из себя Бабэльмандебский. — Уму непостежимо! Монблан, в таких видах, при таких обстоятельствах и возможностях… Он ли это?

Иван Абрамыч отлично знавал и Павлину и Монблана Аристарховича ещё по работе в городском музыкально-драматическом театре, где когда-то служил театральным осветителем. Первая порхала балериной, числившейся в примах. Кочергин-Бомбзловский, прозябавший в артистах второй весовой категории, подвизался там же, на главных второстепенных ролях в амплуа третьих любовников. В спектаклях, «на стороне», ему любезно доверяли играть роль «колобка» и «ветра в поле». Но… когда это было! Монблан давно уже расстался с театром и года три-четыре пропадал неведомо где.

Павлина?.. А что — Павлина! Это она сейчас такая гладкая уважительно-предупредительная. С её уст, казалось, так и готова была сорваться фраза: «Мне так хорошо, что даже плохо!». Кстати, любимым её изречением было: «Испытываю необходимость питать пристрастие к отвращению!». А это ведь по её милости, его — Ивана Абрамовича Бабэльмандебского вытурили из театра: во время спектакля посветил, видите ли, не туда, куда надо. Павлина раскапризничалась, закатила истерику, симулировала обморок. Результат: его попёрли из храма Мельпомены и Терпсихоры в три шеи, без отпускных и выходного пособия.

В этом году у Павлины последний театральный сезон. Годы! Как-никак, тридцать пять стукнуло. Уже так не попрыгаешь-не поскачешь, не повертишься-не покрутишься. Но как бы там ни было, прощальным гастролям предстоит быть пышными: это он, Иван Абрамович Бабэльмандебский, обещает.

И всё же. Сцена — понятно! Но что их — Монблана и Павлину сблизило и объединило на жизненной стезе? Вот вопрос.

— Ну и женщина, Абрамыч! Эмансипэ! — восторженно произнёс Манюня Чубчик. — У неё совершенная конструкция. Создавал её, видимо, талантливый архитектор. Не зря ведь говорится — вернее я так думаю, — что хранители генеалогического древа, занимающиеся, в свободное время, воспроизводством потомства, муж — архитектор, жена — прораб.

— Да Бог с ней, Манюня! Главное, мы спасены, — потрясая в воздухе пачкой купюр, ликовал Бабэльмандебский. — …не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым…

Ну а этот, друг ваш, Монблан, — не унимался Чубчик. — Каков, а?

— Да-а. Джентльмены, к счастью, ещё не перевелись. Не то, что тот, крутой, в магазине со своим оболтусом. Ведь — быдло! Ты его ряди хоть в смокинги, хоть во френчи, да хоть и в тогу министра, а всё равно из них так и будет переть быдло, — рассуждал Иван Абрамович, будучи уже дома и приводя свой выходной костюм в порядок. — А джентльмен — его хоть в лохмотья дырявые ряди, — так его за версту видно: манеры, брат, обхождение, науки разные, мысли философические, и прочие причиндалии.

— Вот и я того же мнения о вашем друге.

— О Монблане что ли? Да как бы это тебе мягше выразиться: если в принципе, то он тоже — джентльмен, но какой-то вроде бы быдловатый что ли. Ты не находишь? К слову, запомни на будущее, — продолжал Иван Абрамыч. — Если у тебя вдруг, когда-нибудь, возникнет непреодолимое желание просочиться в ряды великосветского общества, повстречайся, как бы невзначай, с одним из его представителей, и спроси: « А не найдётся ли, уважаемый, в вашей домашней библиотЭке что-нибудь из Зигмунда Фрейда?». Или же: «А не читали ли вы случайно, батенька, Зигмунда Фрейда о причинности пространства и времени? Нет? Ну как же так можно?!.. Рекомендую, батенька, рекомендую. Непременно почитайте, не пожалеете». И этим всё будет сказано. Этого вполне достаточно, чтобы сузиться и вырасти в глазах истеблишмента на пятнадцать сантиметров в высоту…

За час до предстоящей вечеринки оба были уже готовы влиться в мирскую круговерть высшего общества. Заминка произошла лишь со штанами Манюни: они оказались ему слишком широкими, а лишнего ремня под руками не оказалось. Однако, он быстро нашёлся, прикрепив штаны с помощью верёвочки к пуговице пиджака, с внутренней его стороны. А в общем-то как представители порядочного общества выглядели они вполне достойно и убедительно.

— Послушайте, Абрамыч! У меня предложение: а не ублажить ли нам себя в ресторане, перед вечеринкой, лёгким ужином при свечах?

— Зачем?

— Порадуем посетителей.

— Да ну тебя! Оболтус! Вечно что-то придумаешь.

3. Друзья спешат в гости к Кочергину-Бомбзловскому и становятся невольными участниками импровизированного спектакля

Бочка мёда без ложки дёгтя —

что уха без костей.

(Автор)

Место проживания Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского оказалось в живописном загородном районе. Пришлось добираться сначала троллейбусом, затем трамваем.. «Скромная обитель» хозяина повергла гостей в шок. То был огромный двухэтажный особняк, обнесённый высоким кирпичным забором и утопавший в глубине сада.

Боковая калитка, соседствовавшая с раздвижными металлическими воротами, оказалась запертой. Позвонили. В смотровой дверной щели мелькнули глаза привратника.

— Кто такие? — прозвучал густой, хриплый бас.

— Свои! Хозяин дома?

— Ваши документы.

Показали визитные карточки. Замок щёлкнул, дверца калитки распахнулась и пропустила посетителей. В конце аллеи, ведущей к парадной лестнице, показалась тщедушная фигура Кочергина-Бомбзловского.

— О-о, святой Антонио! — радостно воскликнул хозяин.

— О-о, пресвятая дева Мария! — вторил ему гость.

— Иван Абрамыч! Мой вам до пояса и ниже! Милости прошу в мою скромную обитель! — Хозяин спешил гостям навстречу, мельтеша ножками, наклонив голову набок, с дымящейся сигарой в руке. — Почтили всё-таки своим присутствием старого отшельника, осчастливили. А вы у меня первые, — сообщил он радостную весть. — Сейчас и гости начнут съезжаться. А покеда оне будут это делать, я успею показать вам своё хозяйство.

Показал: на правах хозяина дома, бегло, с краткими пояснениями водил их по своим апартамента. На немой вопрос, так и сквозивший во взгляде Бабэльмандебского — откуда, мол, всё это, — Кочергин-Бомбзловский, не менее откровенно возведя глаза к небу, мысленно дал понять что всё это дано свыше, не всем этого уразуметь, всему своё время, да и вообще — вопросы тут излишни.

— Судьба! — вслух подытожил Иван Абрамыч.

— Судьба, говоришь? Что судьба? Так можно всю жизнь чего-то прождать. А ты лучше возьми, да дёрни тихонечко Господа нашего за рукав-то, напомни ему о себе. Смотришь, и тебе кусочек пирога под солнцем сыщется. Обо всё рассказывать просто нету времени: вот-вот гости подъедут. Обо всём доложу, как только время представится. Одно только могу сказать: всё, что вы здесь видите, зиждется на собственном здоровье и нетленных костях старческих.

Жилище было обустроено шикарным образом. Повсюду охрана и прислуга. В дверном проёме спальни на втором этаже, подперев голову рукой, закинув нога за ногу и облокотившись локтём о косяк, красовалась тучная, могучего телосложения фигура чернокожей женщины с мощным торсом.

— О-о! — не удержался от подобной неожиданности Иван Абрамыч, открыв от изумления рот и замедлив ход. — Что за чудо! Это откуда же у тебя этот нежный цветок — дитя Африки?

— Эту бабенцию я выписал из племени Мбабане Туки-муки, что в провинции Куанго-Буанго, для любовных утех, сам понимаешь, чисто платонических.

— Понимаю, понимаю! — Бабэльмандебский невольно, украдкой, перевёл взгляд на неподобающее место мужской стати своего визави. — Значит — седина в голову, бес — в ребро? — пошутил он. — На манер Казановы. Тот не был женат, но оставил после себя неисчислимое потомство. Так что все мы — дети Казановы, а Казанова — порождение эпохи. Ну и правильно. Мужчина силён духом, женщина — телом. Да и вообще, по секрету: женщина — это наркотический продукт.

— Выходит, что так! — стушевался хозяин. — Живём только раз. Между прочим, зовут её по-ихнему — Йо-хо-хо, а по-нашему — Коломбина.

Своды основной залы были украшены лепными изображениями персонажей греческого эпоса. На хорах заканчивали свои приготовления к игре музыканты. Ужин был сервирован а-ля-фуршет. Суть этого иностранного слова для Ивана Абрамыча, ещё со времён далёкого детства, заключалась в том, что под ним он подразумевал определённое действо, когда гости вереницей ходят кругами вокруг стола, на ходу выпивают, закусывают и удаляются восвояси. Однако, для желающих, отдельно стояли столики с лёгкими, ажурными, приставными стульями.

— Всё, открываю кингстоны, ложусь на дно! — прошептал Манюня Чубчик на самое ухо Бабэльмандебскому, окидывая беглым взглядом столы, уставленные чёрной и красной икрой, свежими омарами, чудесной семгой, заливными осетрами, куропатками, батареями бутылок со спиртными напитками: винами, водками, коньяками. — Всего томительней на свете — ожиданье! — произнёс он, глотая слюну. — Благоговею, уповая!

Потихоньку стали съезжаться гости. Зала медленно оживала, наполняясь звуками голосов и приглушённой игрой музыкантов, исполнявших игриво-шаловливую «Польку „Бабочку“ для молодого носорога». Некоторые из гостей прибыли со своими малыми чадами, доставлявшими взрослым немало хлопот. Так, например, эти юные диверсанты, резвясь, потешались тем, что подкладывали почтенным мужьям и дамам, под сиденья стульев, имитаторы неприличных звуков и запахов. Надо было видеть лица и поведенческие реакции «провинившихся» взрослых. Вот была потеха-то.

Дворецкий непрерывно объявлял фамилии вновь прибывших, но… только именитых гостей: менее именитая публика не была удостоена подобной чести.

— Генеральный директор закрытого акционерного товарищества «Фирма веников не вяжет» господин Мюдак Витольд Арнольдович!

— Основатели кооператива «Сельхознавоз», двоюродные братья, господин Бжепшицкий Апостол Евграфович и господин Пшибжецкий Автандил Дормидонтович!

— Хэрвамвбок, господа!

Зал поначалу застыл и затих от изумления. Потом пронёсся лёгкий шумок и ропот. А где-то там, на ближних подступах к туалету, возмущённо прозвучал женский голос:

— Да как он смеет, подлец этакий? Хам!

— Хэрвамвбок, господа! — повтори дворецкий, видимо, явно наслаждаясь произведённым на публику эффектом от произнесённого. — Господин Хэрвамвбок Сусалий Пирамидонович, отпрыск скандинавской королевской династии, экс-дипломат!

По залу прокатилась волна облегчённого вздоха. Послышались смешки и обоюдные поддёвки.

— Гордость отечественного балета, госпожа Брунгильда Лучезарная и госпожа Амброзия Гибкая!

— Наши иностранные друзья: господин Петардо Хуан Бернардович из Бразилии и госпожа Джуди Балерини из Палермо.

— Наши японо-вьетнамские друзья: Сунь Ся-ка, По-Чём-пень, Ху Вон-там!..

— Вон, глядите, два закадычных друга — Поцелуйко и Наливайко, — заочно знакомил хозяин друзей со своими гостями. — А выправка-то, особенно у Поцелуйко.

Действительно, так и хотелось спросить у того: «В каком полку изволили служить, батенька?», и услышать в ответ: «В сто первом, кавалергардском!» — Идёмте-ка, подойдём к ним поближе, — посоветовал Монблан Аристархович. — Кажется, к ним направляет стопы свои Гармония Всеобъемлющая — жена генерала Портупей-Голенищева, генерала с ужимками отставного прапорщика. У него есть ещё такая прибаутка: «Штык те в карман и портянка на шею!». Так вот, Гармония, это, я вам скажу, не женщина, а полевая гаубица. Исключительно породистая и плодовитая особа.

— Добрый вечер, господа! — сходу, без обиняков, прямо в лоб атаковала та молодых людей. — Мы с вами не знакомы?

— Никак нет! Не имеем чести знать! — молодцевато прищёлкнув каблуками, с одновременным вскидыванием головы, став во фронт как заправский служака, лихо подкрутив щёгольские щёточки усов, ответил один из них, и представился:

— Поцелуйко!

Превратно истолковывая подобное представление, его по обычаю целовали: мужчины — подчёркнуто вежливо, по-мужски, так же подкручивая усы, от смущения крякая, кряхтя и покашливая в кулак; женщины — с особым рвением, но с опаской оглядываясь: «Моего здесь нет?» и произнося: «Какой милый чебурашка!».

— Наливайко! — произведя отмашку рукой, точно таким же манером представился другой.

— Эй, человек! Наливай-ка! — обратилась она к проходившему мимо официанту с бутылкой коньяка и хрустальными рюмками на серебряном подносе. — Налей-ка нам, братец, по маленькой на троих: душа жаждет… Ну, причастимся, друзья, и возрадуемся!

Выпили, вкусили по конфетке. Те, как выяснилось впоследствии, оказались «Музыкальными», подкинутыми на поднос юными экстремистами.

А гости всё прибывали и прибывали, заполняя собой залу.

— Гость Востока! — провозглосил глашатай. — Господин Челдобухры Шалдыбурдык семнадцатый.

— Мордухале чугуп апанамана бирды-кирдык! — приветствовал вновь прибывший, послав в публику, двумя руками, три воздушных поцелуя.

— Известный в салонных кругах юморист-пародист господин Табуреткин Исидор Сысоевич! — в очередной раз возвестил дворецкий о прибытии нового гостя.

— Здравствуйте, кто как может! — обезьянничая всем своим лицом, на манер шута, в замысловатом реверансе, тот отвесил низкий поклон. Он танцевал губами: верхняя улыбалась, нижняя плакала. При этом левый глаз не слушался правого. Голосом Владимира Вольфовича справился: «Полководцы вам не нужны?.. Пока — нет? Ну что ж, я подожду», и с этими словами затерялся в толпе праздношатающихся.

Монблан Аристархович, испросив у своих друзей разрешения, покинул их, сославшись на какие-то неотложные дела. Те продолжили обход залы. Они завязывали с присутствующими светские беседы, выслушивали их советы, пожелания, наставления.

Вот небольшая стайка любопытствующих окружила писателя местного масштаба Амулета Модестовича Чертополоха, который — по его собственным утверждениям, — пишет о том, чего нет и не было, но вполне могло бы быть. Он неторопливо, назидательно-нравоучительно вёл беседу со своими слушателями.

–…тогда непреложным правилом пишущей братии должен стать девиз: «Пиши, товарищ, пиши, и из этого что-нибудь да получится». И тогда писатель начинает постепенно обрастать своими произведениями, от головы до шляпы.

А если взять в целом, то литератора надобно уподобить быстрой лани, а цензоров и критиков — стае волков. Хороший литератор, дабы донести свою «крамольную» мысль до умов читателей, должен так — мастерски завуалировав, — преподнести её в своём произведении, чтобы любой цензор или критик был бы беспомощен в своём стремлении «утопить» произведение.

Следовательно, стоящий литератор за счёт наличия представителей литературно-фискальной номенклатуры совершенствует и оттачивает своё мастерство. Благодаря этому произведение его приближается к высокохудожественному, тянущему на Нобелевскую Премию.

Среднего и слабого литератора цензоры и критики просто «съедают», как каннибалы. Если последних просто не будет, то даже хороший литератор изленится пером и душой, превратившись в захудалого, посредственного бумагомарателя. Литература станет чахнуть и вырождаться. Хотя, правда, и в этом случае читатель сыщется. Не зря Антон Павлович Чехов в своей юмореске «Правила для начинающих литераторов» заметил: «Нет того урода, который не нашёл бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя».

Отсюда вывод: цензоры и критики просто необходимы — на то и щука в озере, чтобы карась не дремал, — а чтобы таковых много не расплодилось, то их надобно время от времени отстреливать, особенно кровожадных. Так, а теперь переходим к критическим заметкам о критиках…

— А я того мнения, что писатели — то всё приёмные дети лейтенанта Шмидта: ходют, понимаешь ли, с вечно протянутой рукой, ходют, — высказал свою мысль Иван Абрамыч куда-то в пространство, — а чего ходют, сами не знают.

— Да-а, что-то много их расплодилось в последнее время, — поддержал Манюня своего друга. — Слушай, Абрамыч. А если все начнут писать?.. Вот если каждый напишет хотя бы по рассказу, то сколько же этих томов будет, да по сколько же листов каждый, а? Ведь это ж надо?!

— Всем писать нельзя. Надо по делу и существу, — заметил Бабэльмандебский. — Вот, к примеру, мой сосед по лестничной площадке, Иван Васильич, осчастливил Василия Иваныча, живущего этажом выше, обещанием выполнить его просьбу: оценить одно из его художественных произведений. Оценил. Написал десять листов рецензии на его четверостишие, высказав тому дословно: «Поэзия — это отражение внутреннего мира творца. Её нельзя организовать и оценить никакими баллами. Ваше же стихотворение близко мне своей непонятливостью». Утверждает, что написать его побудило желание облегчиться.

Сам же поэт признаётся, что бриллиантовую россыпь своих поэтических шедевров он создаёт этак непринуждённо, легко, просто и весело, на пути между туалетом и ванной. Кстати, Иван Васильич на данный момент занят написанием диссертации на тему «О совокуплении бабочек в процессе их свободного парения»…

По кругу залы с горделивым достоинством и подобающей грацией гарцевали две пожилые девушки. Шествуя, взявшись под-руку, они о чём-то мило беседовали. Одна из них, Юрисдикция Аполлинариевна Соковитая, была заядлым коротковолновиком-любителем, поддерживая радиосвязь со всеми странами мира, предпочитая связь с представителями мужского пола. Обычно своих визави она спрашивала: «Чем работаете: ключом или на микрофон?», а о ней самой говорили: «Каждый раз, выходя в ночной эфир, она жаждет случайных связей».

Другая пожилая девушка, Марфа Евлампиевна Ядрёная, за жизненную цель поставила себе поиск верного друга жизни, верного до гробовой доски. Ищет до сих пор. От тоски по ласке, и одиночества в сто этажей, курит пенковую трубку, предпочитая крепкий, дешёвый табак. Её знакомства с незнакомыми мужчинами, как правило, подчинялись единому сценарию и сводились к следующему. Поймав «на мушку прицела» предполагаемого спутника жизни, она тут же преграждала ему дорогу. Удерживая под мышкой деловую кожаную папку, опустив очки на самый кончик носа и глядя поверх них, в упор, на собеседника — встав к нему в полоборота, слегка откинув голову в правый бок, а левую ногу в воздух и несколько назад, — она спрашивала: «А не были бы вы столь любезны, уважаемый, взять на себя труд сообщить одинокой женщине, где тут у вас находится научная библиотэка?» Последнее слово она произносила через букву «э» с волжским напевом. В результате ответа на подобный вопрос Марфа однажды даже чуть не забеременела. Но всё, слава Богу, обошлось. Теперь она стала более осмотрительной и требовательной как к себе, так и к будущим претендентам на её сердце. Всё, хватит!

Где-то в глубине залы, за отдельным столиком, неясно просматривались фигуры безудержного рассказчика неприличных анекдотов Стопкина-Рюмашевича и его закадычного друга, эстонского молдаванина грузинского происхождения из Канады, Гиви Кальвэ. Они сосредоточенно фуршетились, молча разговаривая с осетром и бутылкой водки.

— Смотрите, смотрите! — зашушукались где-то сзади. — Тур-Буяновский со своей Партией Ильиничной Коммунистической (в народе бытовало сокращённое — со своей ПИКой). Ишь, рыжие-бесстыжие!

Ни для кого не составляло большого секрета, что её он любил сильней, чем собственную жену, но любил как-то особенно, исподтишка. Как-то раз он даже признался, сказав: «Каюсь! Жене своей я изменяю частенько, но отечеству — никогда!».

Радостно промчался, весь сверкая и роняя за собой искры, известный повеса и сердцеед Сапфир Алмазов. Он преследовал захлёбывавшуюся от смеха и счастья молоденькую Увертюру Какис-Ляписову, модистку из дамского салона «Фигли-Мигли» госпожи Иродиады Фритьюр.

Все находились в состоянии беспробудного веселья. По лицам блуждала одна приятность. Переполненные впечатлениями от всего увиденного и услышанного, приятели решили выйти на двор. Вышли на веранду. Воздух был пропитан запахами бразильского кофе, духов «Виолет де парм» и гаванской сигары. К ним примешивались аромат цветов и запахи трав. По пути друзья мельком успели услышать и узнать, что, оказывается, тёмной личностью называют негра, и о том, что произошло, когда Соня Айсберг направилась к Шлагбауму, чтобы дать Маху. Всё это было очень свежо и забавно. Друзья недоумевали, особенно Манюня:

— Куда это мы с вами попали, а, Иван Абрамыч? — задавался он вопросом. — Это прям какой-то театр абсурда.

Тот и сам толком ничего не понимал, теряясь в догадках, хотя просветление постепенно начинало овладевать всем его существом. Они вышли на веранду. Вечер был чудесен. Всё небо было усеяно звёздным бисером и полная луна бросала бледные, колеблющиеся блики на их лица.

— Граф Бан де Роль и маркиз Подитуда! — пробивался голос дворецкого сквозь шум голосов и приглушённые звуки «Ноктюрна» Шопена.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, Моня, — пожал плечами Бабэльмандебский. — Хотя мне порой начинает казаться, что здесь разыгрывается великолепный спектакль жизни с участием гениальных актёров. А что такое жизнь человеческая? Я тебе скажу, только ты заруби себе это на носу: вся наша жизнь — один сплошной спектакль под названием «Пролог к небытию» или же «Прелюдия к Вечности». Выбирай, что тебе больше по душе. А в общем-то…

— А мне думается, — не дал договорить другу Манюня, — что вся наша жизнь — сплошной цирк. Кто-то на трапеции раскачивается, кто-то по канату ходит, кто-то вдребезги разбивается… А клоунов сколько!.. Два кофе на террасу! — прищёлкнув пальцами, ни с того ни с сего, громко изрёк он в пустоту, желая, видимо, удостовериться в реальности происходящих событий и в соблюдении утончённых правил и нравов общества, в котором ему была предоставлена честь оказаться.

Словно по мановению волшебной палочки перед ними возникла изящная фигура сказочно прекрасной, знойной креолки в одеянии Евы, едва прикрывавшем лишь нижнюю часть её женских достоинств. В руках она удерживала маленький фаянсовый поднос с двумя фарфоровыми чашечками — исходящего ароматом — кофе, установленными на блюдечках с позолоченными каёмочками.

— О, Боже! Ущипните меня! — воскликнул Манюня, поражённый изяществом форм нагого шоколадного цвета тела и ослепительной красотой креолки. — Не сон ли это?! — Он ущипнул себя левой рукой за правый бок. — Больно, однако! — резюмировал он. — Следовательно я действителен в своей действительности: я живу и грежу наяву. А как тебя величать, милое создание?

— Гуля, Пых-Мотузовская! — последовал ответ, и видение растаяло так же неожиданно, как и возникло.

— Да-а, — протянул Бабэльмандебский, причмокивая и прищёлкивая языком. — Небольшое несоответствие, но всё равно: эта дева обольстительна в своей наготе. Не мешало бы поближе познакомиться с ней.

— А вы, оказывается, любезнейший Иван Аброамыч, бабник и старый развратник, — пошутил Манюня, дымя презентованной гаванской сигарой и мелкими глотками потягивая кофе.

Но, как издревле говорится, пути Господни неисповедимы. Между колоннами мелькнули три женских силуэта и приблизились к ублажающим себя кофеями и сигарным дымом Бабэльмандебскому и Чубчику.

— Мальчики, и не стыдно вам? — принялся журить мужчин один из силуэтов, по виду и манерам самый старший, а следовательно и самый опытный в делах по амурной части. — Забились в угол и ни гу-гу. Нехорошо. Давайте знакомиться.

Познакомились. Две высокие, дородные незнакомки оказались сёстрами: это были Саламандра и Сколопендра Кукуевы. Их наставницей оказалась Анна Ахмутдиновна Прыгунец-Скакалкина, а за глаза — согласно народной молве, — просто Анка-запеканка. Она выпустила струйку табачного дыма из правого уголка пунцовых губ чувственного, порочного рта.

— А мы за вами давненько наблюдаем, — проявляя большой коэффициент подвижности, кокетливо заявила она. — Вы всё как-то особняком да особняком среди всей этой шумной оравы человеко-мужчин. Наше внутреннее чутьё, базирующееся на подсознании, подсказывает нам, что наши новые знакомые испытывают некий интеллектуальный дискомфорт.

Прыгунец-Скакалкина говорила долго и нудно, используя безобидную людскую привычку некоторых людей во время разговора машинально крутить у собеседника пуговицу, чем она и занималась по отношению к Манюне.

Тот сначала не придал этому факту сколь-нибудь большого значения, но потом вдруг вспомнил, что к этой пуговице у него на верёвочке подвязаны брюки. Положение ещё усугублялось и тем, что обе руки его были заняты: одна кофейным прибором, другая — сигарой, а обе сестрёнки уже успели подхватить его с обеих сторон под руки. Так что по рукам он был связан окончательно и бесповоротно, а Прыгунец-Скакалкина, беззаботно болтая, всё крутила и крутила пуговицу его пиджака, и нельзя было её остановить никакими «коврижками» по причине всеобщей скованности частей тела.

— С вашей стороны было очень мило терпеть нас столь долго, — сдипломатничал Бабэльмандебский, смекнув в чём дело и пытаясь прийти на выручку своему товарищу, питая при этом слабую надежду сбыть с рук этих назойливых дам, или что хотя бы, по крайней мере, они извинятся и ретируются. Но не тут-то было.

— Я позволю себе усомниться в ваших словах, многоуважаемый Абрам Иваныч, — молвила Прыгунец-Скакалкина.

— Иван Абрамович! — поправил тот.

— Вот и я говорю, Иван Абрамыч: не были бы вы со своим другом столь любезны, чтобы изъявить желание потанцевать с нами?

— Мы в обязательном порядке изъявим, только чуть-чуть попозже, — жалобно простонал Манюня, пытаясь извивающимися движениями тела высвободиться от двухсторонних захватов. — Мы в скором времени засвидетельствуем вам своё почтение. Вы только идите, а мы вмиг обернёмся.

— Нет, нет и ещё раз нет! — воспротивилась Анна Ахмутдиновна. — Танцевать, и сейчас же!

— И правда, мальчики, пойдём же плясать, — низким грудным голосом поддержала свою наставницу Саламандра Кукуева.

— Да не хочу я! — воспротивился Манюня, извиваясь всем телом между двумя столпами.

— Ну нет уж, пойдёмте! — прозвучало колоратурное сопрано Сколопендры Кукуевой.

— Ой! — вдруг испуганно воскликнула Анка-запеканка — Господин Чубчик! Я пуговичку вам случайно открутила. Ну, чисто случайно, нечаянно. Ничего? Вы уж извините меня, подлую. После танца обязательно пришью. Девочки!..

И сёстры, повинуясь поступившей команде и внутренним порывам души и сердца, ещё сильнее стиснув под руки сопротивляющегося и зависшего в воздухе молодого кавалера, устремились с ним к центру залы, поставив его перед свершившимся фактом. А факт был таков. Высвободив Манюню из захватов, сестрёнки оставили его в покое, любуясь им со стороны. А тот стоял среди залы: в зубах дымящаяся сигара; в одной руке, на уровне груди, кофейный прибор с недопитым кофе; другая рука прижата к животу, чуть ниже уровня поясного ремня;; брюки сложились в полусжатую гармонику.

К Чубчику уже спешили Бабэльмандебский и Прыгунец-Скакалкина. Первый поспешно освободил его от кофейного прибора и сигары. Вторая, приблизившись к нему почти впритык, заигрывающим голосом, несколько в нос, изрекла: «Ну что, потанцуем?», и распорядилась: «Что-нибудь этакое, зажигательное, латиноамериканское!»

Музыканты на хорах заиграли «Я в Рио-де-Жанейро». Одна рука у Манюни оказалась свободной, а другой он старался незаметно подтянуть брюки как можно выше. Партнёрша поймала в свою руку свободную руку партнёра, а другой обвила его талию.

— Я вас обняла, — с игривой лукавинкой в глазах засвидетельствовала Анна Ахмутдиновна. — Отчего ж вы не сделаете то же самое? Обнимите же меня!

Мысль Манюни Чубчика лихорадочно работала: взяться за её талию — штаны спадут или же совсем соскочат; держать свою руку во время танца прижатой к своему животу — тоже не дело, не поймут, а если и поймут, то превратно. И тогда он принял единственно правильное решение. Он резким движением отнял руку от своего живота, обхватил партнёршу намного ниже талии и сильно прижал к себе.

— Что вы замыслили, проказник? — испуганно прошептала она. — На нас ведь смотрят.

— Ну и пусть себе смотрят, коль не могут шагать в ногу со временем, — нашёлся Чубчик. — Сегодня в Латинской Америке все так танцуют. Это новое веяние времени.

Сильное прижатие в результате вынужденного слияния партнёров сковывало почти все их движения, за исключением боковых, да и то не на согнутых, мешали коленки. Поэтому ноги танцующей пары работали больше на систематическое расширение при отсутствии всяческих телодвижений. В конце концов Чубчик так прижал её низом к себе и подтянул наверх, что ноги её зависли в воздухе, и он приобрёл свободу движения. Он начал носиться со своей партнёршей по всему периметру залы, а Прыгунец-Скакалкина только и успевала восклицать, изумлённо-радостно: «Ух!.. Ух!..»

Прозвучал завершающий аккорд. Смолкли звуки музыки. Танец прекратился и пары стали расходиться.

Еле высвободившись из цепких рук партнёрши, Манюня вмиг испарился, шустро юркнув в праздную народную массу. Им овладело желание остаться наедине с самим собой и осмыслить всё случившееся. Отдышавшись в туалетной комнате, он быстро привёл себя в порядок, а очутившийся рядом Иван Абрамыч уже успел раздобыть ему брючный ремень. С дрожью во всех чреслах он мысленно старался воссоздать возможные последствия той ситуации, в которой мог бы оказаться. Картина получалась довольно таки неприглядной.

Вновь воротившись в лоно великосветского общества, друзья скромно укрылись за одной из колонн и приготовились наблюдать за тем, что происходит в зале. Но не тут-то было. Намётанный глаз Манюни вмиг уловил начавшееся движение в их сторону сестриц Кукуевых и их наставницы госпожи Прыгунец-Скакалкиной.

— Атас! Лёгкая кавалерия! — с дрожью в голосе вымолвил он.

Друзья поспешили побыстрее ретироваться, скрывшись за ближайшей дверью и очутившись в каком-то коридоре. Одна из его боковых дверей привела их в комнату, где трое пожилых людей — женщина и двое мужчин, — обсуждали молодёжную проблему. Ученическая доска, висевшая на стене вся была испещрена математическими формулами дифференциального и интегрального исчисления. Тут же были развешены какие-то таблицы и графики. За разговором они даже и не заметили прибытия незваных гостей. А те, без излишнего шума, молча присели на стоявшие рядом стулья и стали прислушиваться к шумам, доносившимся из-за двери. Помалу их волнение улеглось и внимание постепенно переключилось на дискуссию беседовавших.

Из их разговора они узнали, что, оказывается, в городе с недавних пор стали практиковаться обязательные годичные, платные курсы «Жених и невеста» с выдачей дипломов женихам и аттестатов зрелости — невеста; форма обучения — заочная, семестровая. Обучение осуществляется двумя потоками под девизами «Двум тёщам не бывать, одной — не миновать!» для женихов и «О свекровь, о жизнь моя!» для невест.

Мужским потоком заведовал Энтузиаст Пахомович Горлохватов, а женским — Хорда Алладиновна Брандахлыстова. Руководителем же курсов являлась Новелла Рахатлукумовна Хворая.

Вот как раз эти трое «учёных мужей» и вели неторопливую беседу, переходившую порой в дискуссию непримиримых. Разговор касался одной из наболевших, щепетильно-интимных проблем — темы брачной ночи, входившей несколькими вопросами в экзаменационные билеты, перед преддипломной практикой. Рассматривался частный случай технического оснащения брачного ложа молодожёнов. С помощью элементарных математических выкладок и формул матанализа сошлись на том, что для брачной ночи лучше ложа и не придумаешь, чем раскладушка, предусматривающая конструкцию двойных стандартов, то есть — раскладушка с регулируемым противовесом, или иными словами, когда «дэ икс по дэ тэ» равен нулю, что и требовалось доказать.

Друзья так же тихо и незаметно вышли, как и вошли. Из-за дверей соседней комнаты тоже доносились чьи-то голоса. Заглянули и туда. Первое, что они услышали, было:

— А из-за двоюродной бабушки моего троюродного дедушки в тысяча восемьсот семнадцатом году чуть не возник военный конфликт между двумя дружественными государствами.

Это был глас Дафнии Паштетовой, одной из представительниц небольшой компании, расположившейся кругом, в центре которого восседал идальго Антонио де Альварес, или просто — Антон Альваров.

— Дафния! Старших перебивать не гоже, — прозвучали слова упрёка. — Продолжайте, Антонио.

— так вот значит я и говорю, — продолжал Альварес. — Как-то раз, пребывая в краткосрочном отпуске на одном из островов тихоокеанского архипелага, утопая в глубоком шезлонге в тени разлапистых ветвей мангового дерева, я наслаждался утренним шумом прибоя, многоголосым пением птиц, и чёрт те знает ещё чем. И вдруг — волна цунами! Того острова давно уже нет, его поглотила морская пучина.

Один день и одну ночь несла меня эта волна на своей вершине, пока не выбросила на борт авианосца одной дружественной нам державы. И не просто на борт, а прямо в люк бомбового отсека палубного бомбардировщика, уже набиравшего разгон на взлётной полосе.

Что делать? Хотя вы знаете, я не робкого десятка но тут и у меня забегали мурашки по коже, сами понимаете. Ну, взлетели мы, значит, летим. Часика через два отбомбились. Держусь за внутренность обшивки фюзеляжа, чтобы самому не бомбануться. Легли на обратный курс, а тут, как назло, островные туземцы открыли по нам из высокоточного переносного ракетного комплекса залповый огонь. Попали, мерзавцы. Ясное дело: самолёт — в пике, я в бомбовом отсеке кручусь как… в проруби. Улучив момент, отталкиваюсь ногой от рулевой тяги и отделяюсь от падающего самолёта. Он уже далеко внизу, а я прощаюсь с жизнью, мысленно испрашиваю прощения у родных, близких и знакомых, у Господа нашего Бога за пригрешения. Лечу, распластавшись в трёхмерном пространстве. Всё, думаю, ништяк-кранты: сейчас плюхнусь, акулы тут как тут и — «прости, прощай Одесса-мама!».

Но, видимо, прислушалась матушка-природа к моим мольбам и стенаниям. Уже на самом подлёте к поверхности воды на меня обрушился чудовищной силы тайфун. Он подхватил меня и вынес на самую вершину. Он нёс меня в западном направлении три дня и три ночи. На четвёртый день тайфун, достигнув берегов Индии, обрушился на них, преобразовавшись в громадный смерч. Подхватив меня, он понёсся на северо-северо-запад. Минуя Пакистан, Афганистан, Таджикистан с Узбекистаном, он стал затихать и в скором времени плавно опустил меня недалеко от здания ташкентского аэропорта. Здесь меня уже поджидал правительственный самолёт.

Почти неделю — пока меня носило — весь мир, затаив дыхание, следил за перемещениями общего достояния планеты Земля, её сына, то есть — меня. Я забыл сказать: дело в том, что во время вынужденного путешествия мной осуществлялась с Большой Землёй двусторонняя связь посредством сверхсовременного мобильного телефона. Так вот, спустя короткий промежуток времени я уже в столице нашей Родины Москве. Фото-, радио-, телерепортёры, цветы. Женщины кричат «Ура!» и в воздух парики бросают. Каждый представитель мужского пола так и норовит пожать мне руку и приглашает на брудершафт или на посошок. Почётный кортеж доставляет меня прямо в Кремль. «Сам» вручает мне орден за мужество и отвагу, назначает ежемесячное денежное пособие с вознаграждением и пожизненную персональную пенсию.

Потом, как и следовало ожидать, стены американского конгресса, палата лордов на берегах туманного Альбиона, Рио-де-Жанейро, Париж, Рим, Берлин, Брюссель и так далее, и тому подобное. В результате — почётные должность и звание посланца Мира и доброй воли. В этом качестве объездил я почти весь свет. Но всему своё время и всему есть свой конец: от всеобщего внимания и чрезмерной опеки я просто утомился. Жизнь такая стала мне в тягость, и я решил выйти в тираж.

Инкогнито — чтобы избавиться от излишней людской молвы, — я переехал в этот город, оброс друзьями и знакомствами, окунулся в самую гущу народных масс, влача безбедное существование, и теперь я весь к вашим услугам: я ваш!

— Хрен с ним, с этим идальго! — устав слушать байки, изрёк Манюня Чубчик. — Я вижу, что этот посланец испытывает благостное томление от снизошедших на него блаженства, духовного счастья и покоя. Пойдём-ка лучше, Абрамыч, глянем, что там без нас делается. Шут с ними, с этими настырными бабенциями. Нам с ними детей не рожать, а кушать хочется, и дербалызнуть не мешало бы.

— Твоя правда, — согласился Иван Абрамыч. — Но, всё-таки, надобно соблюсти некоторую предосторожность…

Коридорная дверь с шумом и треском распахнулась. В коридор ворвалось какое-то «чудо-юдо» с косичками вразлёт, бешено вращая зрачками испуганных глаз и молчаливо взывая о помощи.. Так как оно очутилось на пути следования Ивана Абрамыча и Манюни, то невольно замешкалось и тут же было схвачено за ухо цепкими пальцами преследователя — запыхавшегося тучного гражданина. Чубчик хотел было заступиться за дитя, но Иван Абрамыч слегка осадил его, незаметно дёрнув за рукав: мол, подожди, посмотрим, что дальше будет.

— Попалась, поганка ты этакая! — с победным торжеством воскликнул преследователь, всё сильней и сильней сжимая ухо. — Ты чья будешь? Как тебя звать?

— Я — Манька Падекале! — дрожа всем существом и большими бантиками в косичках, объявило «чудо».

— Очень приятно! А я — Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский. Значит чуть ли не однофомильцы проливные. А разницу чувствуешь: кто я и кто ты?! Чувствуешь? Я кого спрашиваю?

— Чу-увствую!

— Ты это зачем подкинула, душа твоя подлая, хлопушки ароматизированные Аппатию Весельчак-Бефстроганову и Игнациусу Мандауэллу, чем ввела их в великое смущение, а? И как ёжика за пазуху Милиции Уголовной сунула, тоже видел. Я уже не говорю о Майонезе де Оливье, которому ты с антресолей, на самое темечко, полпачки горчицы «Деликатесной» вылила. Я сразу как-то подумал, что это ещё за персоны нон-граты тут ходют-скачут. У-у! Так и дал бы тебе щелбана! — Панас Мартынович ещё сильней потянул несчастную за ухо.

— Ой, больно же ведь, дяденька! — заверещала она.

— Ничего, терпи! Господь терпел и нам велел! Кто ты есть такая? А три кнопки на сиденье стула Климентине Альфонсовне Лиходей-Злодеевской кто подложил? Я ведь всё видел и наблюдал за тобой…

— А раз так, то почему же вовремя не остановили? Самим, небось, интересно было.

— Ах ты дрянь маленькая! Да ты знаешь что я тебе за такие слова? — до корней волос возмутился истязатель. — Сколько тебе годиков?

— Я бы сказала, дяденька, да не помню сколько мне в прошлом году было.

— Ты ещё и поиздеваться надо мной решила, пакостница ты этакая. Ну, погоди!

— Ей где-то годик седьмой пошёл, не больше, — попробовал угадать Чубчик.

— Ты хоть раз себя в зеркале видела, коза общипанная? — не унимался Босфор-Гибралтарский. — Ну дылда дылдой, рыжая-конопатая с кривыми ногами и острыми коленками; и ведёшь себя как плохой мальчик, отпетый хулиган.

— Послушайте, любезный, — обратился Манюня к инквизитору. — Ведь девчушка ещё маленькая, соображения на миллиметр, вот и думает, что она мальчик.

— Правильно! А покажите-ка мне ту девочку, которая не хотела бы стать мальчиком. Это говорю вам я, Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский.

— В этом что-то есть, — философски заметил Иван Абрамыч Бабэльмандебский, и задумался.

— Есть и то, что жизнь преподнесла ей большой подарок: глупость неимоверную. У ней извилин — и тех одна, да и та прямая, мысли зацепиться не за что. Постучать по твоей башке, — Панас Мартыныч грозно посмотрел на Маньку Падекале, — так звон, небось, на всю округу стоять будет.

— Ну, ладно, дядя! Скажу тебе по секрету: наша глупость продлевает нам жизнь. Поизмывался над дитём, и хватит, — уже не в силах был сдержать себя Чубчик. — Отпусти страдалицу.

Инквизитор ещё раз потянул свою жертву за ухо и, наконец-то, отпустил.

— Ну ладно, иди уж, только на глаза мне больше не попадайся. А своим бой-скаутам, разведчикам сопливым, значит, пакостникам этим, скажи, — он молча высморкался в платочек, торчавший из нагрудного кармана пиджака Манюни, — что, если оне и дальше будут продолжать безобразничать, то дядя Босфор-Гибралтарский быстро поставит всем вам клизму большую для промывания мозгов, если они у вас, разумеется, имеются. Всё, ты свободна, дитя рокового стечения обстоятельств. Прощай! — и он комично поклонился на все четыре стороны.

Но тут его рабочий механизм, на последнем поклоне, сработал на выхлоп.

— Э-э, клапан, кажись, прохудился. Я не стала бы, дядя, спать с тобой в одной палатке. И вообще, я вас осуждаю уже только за одно то, что вы есть! — Весь этот обвинительный монолог Манька Падекале произнесла гневной скороговоркой.

Панас Мартыныч даже и опомниться не успел. Лицо его превратилось в одно сплошное багровое пятно, усы округлились, а глаза встали дыбом. Маньки и след простыл, а он ещё не мог выйти из полуобморочно-столбнячного состояния. Потом и его, как ветром сдуло: видимо, у него созрело определённое решение свершить вендетту над распоясавшимся, обнаглевшим созданием.

Бабэльмандебский и Чубчик вышли в залу. Здесь царили всеобщие оживление и праздничное настроение: звучала музыка, танцевали пары, за столами и столиками провозглашались тосты, сопровождаемые звоном хрусталя. В саду зажглись, закружились шутихи, засверкали блёстками разноцветных огней запускаемые с крыши особняка фейерверки.

— Как? Вы разве не слышали потрясающую новость? — донеслось до слуха друзей, когда они проходили мимо сбившихся в небольшую кучку гостей. — Некто Мордухан Мордубей у всеми нами уважаемого Скорпиона Серапионовича Бодун-Сморкуновского стибрил, самым наглым образом, капитал каких-то двух порядочных джентльменов: кажись — капитал Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Каково, а, я вас спрашиваю?

Вышли в сад, в задумчивости побродили по тёмным аллеям.

— Ты моя лучезарно-судьбоносная! — донеслось из левого тёмного угла.

— Вы предмет моей страсти! — донеслось из правого, в результате чего последовал незамедлительный ответ: «Низменные чувства повелевают вами, друг мой… Ой! Противный!.. Мне щекотно. Убери свои руки… на другую часть моего тела».

Прямо на друзей из темноты вынырнула беспечно болтающая стайка прогуливающихся.

— Мой ребёнок такое совершил двадцать лет назад, такое, что и сказать-то невозможно, да и на словах передать трудно, — вспоминая о чём-то, сокрушалась немолодая, но ещё вполне привлекательная на вид дама.

— Что же он такого предосудительного совершил? — перебивая друг друга, с нескрываемым испугом в голосе, поинтересовались сопровождающие.

— А он просто взял, и… не родился! — В восторге от собственной шутки она залилась звонким смехом.

— Вот такая-то проблемация сублимации, если, конечно, спирально посмотреть, — своеобразно выругался Манюня Чубчик. — Дурочка с переулочка. Пугает людей почём зря.

В отблесках фейерверка было замечено, как какая-то мужская стать, а вернее — господин Пейдодна, по какому-то поводу проявлял своеобразную форму протеста в виде объятия фонарного столба. Другой же, господин иностранного происхождения, герр Дринькштоф, торопился на выручку первому, распластавшись в двухмерном пространстве, совершая руками круговые движения и пытаясь безрезультатно «подплыть» к своему приятелю.

— Правильно гласит неписаный закон: «Всё, что шатается, обязательно должно упасть» — посочувствовал Чубчик. — Не рассчитала братва сил своих, вот вам и результат.

Прошли в дальний угол сада, куда едва долетали людской шум и звуки музыки. Было слышно, как на смену игривому, весёлому, фугообразному пассажу пришли диссонирующие звуки фаготов, флейт, виолончелей, рождающие тяжёлое, тягучее маэстозо-состенуто, пробуждающее тоску и мрачные предчувствия.

— Дедушка сквознячок что-то разгулялся, — вбирая плечи в голову, посетовал Иван Абрамыч. — Как бы не застудиться. Давай-ка присядем да помолчим.

Присели на лавочку, укрываемые листвой акации. Ночь была всё так же прекрасна. Ярко светила Луна, покрывая серебром лужайки и верхушки крон деревьев. Игриво перемигивались звёзды. Откуда-то с юго-западной стороны доносились звуки собачьей брехни. Воздух был наполнен живительными струями ночной прохлады.

— А небо-то так и звездится, так и звездится, — попытался нарушить молчание Манюня. — Сидим, не шелохнёмся, словно заминированные, а, Иван Абрамыч?.. Это просто какой-то частокол загадок, какой-то паноптикум. Что ни шаг, то открытие. Сплошной серендепити.

Но Иван Абрамыч был углублён в собственные мысли. Его молчание было столь красноречиво, что Чубчик махнул рукой и умолк. Где-то куранты пробили полночь.

— Друзья мои! Где вы, чёрт бы вас подрал? — донёсся из-за кустов сирени голас Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского. — Куда вы запропастились?

— Мы здесь, туточки, Монблан Аристархович, — радостно отозвался Манюня, предвкушая окончание затянувшегося молчаливого диалога. — Сидим вдвоём с Абрамычем как два сыча на одной ветке.

— А-а, вот где вы спрятались, облегчённо вздохнул хозяин. — А ведь подумал, ушли, черти, даже не попрощались. Слава Богу, вы ещё здесь, а значит и не откажитесь переночевать у меня, в этой скромной обители.

— Вы так говорите, будто гости уже разошлись, — заметил Чубчик.

— А почему бы им и не разойтись? Вот уже как десять минут полночь пробило.

— И что? За такой короткий промежуток времени все успели куда-то испариться?

Бабэльмандебский и Чубчик прислушались. Действительно, в воздухе висела ночная тишина, нарушаемая лишь только звуками природы и шуршанием гравия под ногами трёх статей, направлявшихся к зданию особняка.

— Куда же все успели подеваться? — удивился Иван Абрамыч. — Ещё совсем недавно до нашего слуха доносились голоса твоих гостей…

— Да полноте вам, друзья. Всё происходило согласно моего сценария: феерия, понимаешь ли, момент истины, — как-то уж больно замысловато выразился Монблан Аристархович.

Подошли к дому. Ни звука, ни живой души. Из освещения — лишь два окна на втором этаже.

— Там спать будете, — указал в их сторону хозяин.

Вошли внутрь. Полумрак в свете ночникового освещения. Зал был пуст. Ни единого признака пиршества. Всё куда-то невероятным образом исчезло: и музыканты, и гости, и а-ля-фуршет. До слуха доносились только характерные звуки шума электрических вентиляторов и калориферов с вплетающимся в них писком озонаторов воздуха.

На лестничном пролёте второго этажа, словно приведение, мелькнула чья-то расплывчатая фигура и тут же скрылась.

— Там кто-то есть! — испуганно уведомил своих спутников всё видящий и всё подмечающий Манюня, указывая мезинцем в ту сторону.

— Это мой телохранитель, чех, Марек Страшилка. Отличный парень, я вам скажу, — пояснил Монблан Аристархович. — Знает своё дело. Бояться вам нечего.

Поднялись наверх, в спальную комнату.

— Спите и отдыхайте, сколько душе вашей заблагорассудится! — сказал он, широким жестом руки обводя спальные апартаменты. — Когда проснётесь, вряд ли застанете меня дома. Я буду уже ух как далеко от родных пенат, за тысячи километров.

— Послушай, Монбланушка, старина, — произнёс Иван Абрамыч. — Мы, конечно, горды, что удостоены чести лицезреть тебя в полном, так скть, жизненном абсолюте. Всё это прекрасно и не противоречит жизненным устоям рядового гражданина нашего общества. Но поясни однако же, что всё это значит — вся эта твоя затея с вечеринкой. У меня возникло и превалирует какое-то странное ощущение того, что многих из твоих гостей я когда-то, где-то видывал: голоса, понимаешь ли, манеры, повадки. Что-то, знаешь ли, подозрительно знакомое в их елейных, ехидных, нахальных физиогномиях. Я весь теряюсь в догадках и затрудняюсь что-либо сказать по этому поводу. К тому же, вся эта необычная обстановка… Твоё ли это благоприобретение или же всё это есть элементы сценического искусства? Развей мои сомнения, старина. Приоткрой завесу своей тайны.

— В общем так. Всё с начала, но не всё сразу. Я богат! — предвидя излишние расспросы, прямо в лоб пояснил Кочергин-Бомбзловский. — Я чертовски богат!.. Что же мы стоим? — спохватился вдруг хозяин. — Присаживайтесь, господа. Места много, всем хватит.

Все уселись на мягкий диван, выполненный в венецианском стиле.

— Всё, что вы здесь видите — и дом этот, и земля, на которой он стоит, и всё, что окружено забором, — принадлежит вашему покорному слуге. — Сказав это, Монблан Аристархович приложил руку к груди, отвесив лёгкий поклон. — Бизнес мой — частного характера, весьма необычный, с вполне вероятным ущербом для здоровья, а может быть даже и с возможным «letalius ishodes». Сути его пока что не раскрываю, уж извините меня подлеца этакого. Всему своё время. Налогами не облагаюсь по причинам мне одному только известным, и о которых позвольте умолчать. Производство — полулегальное, основанное на экспроприации денежных излишков у дельцов от международной, мафиозной буржуазии. Штат невелик, всего три человека: я, собственной персоной, и ещё две штатные единицы. Обе с незаконченным высшим образованием: чех Марек Страшилка и Макар Хват-Шелкопёров — наш, отечественный продукт. Работа такова, что налицо постоянные разъезды по нашим городам и весям, и длительные загранкомандировки. Средства мои таковы, что позволяют содержать целый штат домашней прислуги и заниматься меценатством.

Всё, что вы сегодня видели и слышали — импровизированный спектакль — спектакль, подобного которому не было, пожалуй, нигде, хотя вся наша жизнь, как вы сами понимаете, одна сплошная игра.

Ты может и удивишься, Иван Абрамыч, но большинство из приглашённых гостей тебе давно уже знакомо, только надобно поднапрячься и вспомнить.

— Позволь, позволь! — удивлённо вскинув брови, произнёс Бабэльмандебский. — Я что-то начинаю потихоньку соображать, понимать и догадываться. Уж не старая ли это гвардия?! Ух ты! Ну ты, Монбланушка и даёшь стране угля!

— Ты совершенно прав, Абрамыч. Мне удалось собрать всю ныне здравствующую актёрскую братию нашей с тобою золотой театральной поры, как ты позволил себе заметить — старую гвардию нашего городского музыкально-драматического театра: старое, уходящее поколение. Боже! Какие были времена! Мы жили театром, грезили им, молились на него, лелеяли и оберегали от всяческих посягательств на старые, добрые традиции.

«O tempora, о mores», как говорится — о времена, о нравы. Ничего не стоит на месте. Всё претерпевает изменения. Всё молодое оттесняет — без всякого повода и сожаления — старое, казалось бы изжившее себя, на обочину жизни, и старый актёр умирает, сначала душой, а потом уж и сердцем, и, наконец — телом. Всё, баста: нет человека, нет и проблемы.

Из старой гвардии нашего театра многие уже отошли в мир иной, но ещё больше всё-таки живут, отвергнутые временем, влача жалкое существование.. И вот мне пришла в голову шальная мысль собрать воедино всех ныне живущих и здравствующих актёров нашего театра и организовать встречу в виде творческого вечера. Каждый из них должен был сыграть свою, придуманную им же роль, без предварительной подготовки, без репетиций. Всё должно было быть построено на импровизации, на основе внутреннего мироощущения и жизненного опыта.

Каждый из них сыграл сегодня свою лучшую, главную роль, кто-то, может быть, и последнюю — ведь самому младшему из них шестьдесят два года, а старшему — восемьдесят пять, — но как сыграл в этой величайшей, четырёхчасовой трагикомедии. Они выложились полностью, играя в этот раз не для публики, а для себя, для внутреннего самоутверждения, ради осознания того, что ты ещё что-то можешь в этой жизни, и можешь сделать это во сто крат лучше прежнего. Это был для них парад жизни, момент истины.

— Удивительно! — изрёк в задумчивости Иван Абрамыч. — Просто удивительно всё это!

— Что — удивительно? — спросил Монблан Аристархович.

— Удивительна способность людская к полному перевоплощению: в Большом такого не увидишь. Однако, с трудом, но кое-кого, кажется, признал, кого-то вычислил. У меня мелькнула такая догадка, но как-то не в силах был поверить. Взять, хотя бы к примеру, эту Прыгунец-Скакалкину. Так это ни кто иной, как Марфа Пингвинова. Её сподвижницы — Сколопендра и Саламандра, — Степанида Продувная и настурция Балагур-Смехотворная.

— Пра-альна! — заключил Кочергин Бомбзловский. — А Гармония Всеобъемлющая?

— Это кто?

— Ну та, что с Поцелуйко и Наливайко, ну ещё: «Моего здесь нет?»

— А-а! Насчёт двух первых, так это, кажись, Ёлкин-Палкин и Перламутров соответственно, а вот касаемо Гармонии… — Иван Абрамыч задумался. — Нет, что-то не припомню.

— Эх ты, голова твоя садовая. Это же Фурия Булдыкина.

— Точно! — Бабэльмандебский шмякнул себя по лбу.

— А помнишь её в роли просительницы, этакого забитого существа, в комедийной пьесе Марьин-Рощинского и Сергиев-Посадского «Якосьмь возопивши»?

— Ну как же, как же! Там ещё, помнится: на предложение чиновника Пятихвостова: «А ну, покажи-ка, наконец-то, свою гордыню», она, позабыв слова — суфлёр Хрянь-Моржовый в это время околачивался в буфете, — нашлась, дерзко, с гордым вызовом воскликнув: «Пожалуйста!», высоко подняв подол своей юбки. Помнится, зал был в восторге. Суфлёра лишили должности и перевели в дворники, а Фурию долго ставили всем нам в пример за выдержку, находчивость, хладнокровие.

— А вот ещё гости наши иностранные: Сунь Ся-ка, По Чём-пень, Ху Вон-там. Кто они?

— Сейчас, сейчас, погоди. — Иван Абрамыч на какое-то мгновение задумался. — Первый — Алямс Дармоедов, второй — Кика Дубадал, и третий — Микки Альпеншток. Кика с Микой, помнится, были закадычными друзьями.

— Да они и сейчас таковыми являются, — поспешил заверить Монблан Аристархович.

— А ещё из иностранных гостей признал Фросю Огнеупорную в роли Джуди Балерини из Палермо — дочери солнечной Италии. Потом — Петардо Хуан Бернардович из Бразилии. Так это Пантелеймон Вертихвостов. Припоминаю его любимые изречения: «Мама родила меня как человека, папа — как мужчину», или «Прошу оставить меня один на один с унитазом!».

— А каков Сусалий Пирамидонович Хэрвамвбок, а? Каков, я вас спрашиваю?

— Да-а, Мухобойников Тарантул Силыч был неподражаем в своей роли, — согласился Иван Абрамыч. — Помнится, на поминках тёщи, заливаясь слезами крокодила Гены, он говорил: «Как человека мне её жалко, как тёщу — нет!». Послушай, старина. А кто та жгучая, знойная, прекрасная креолка Гуля Пых-Мотузовская, что кофе подносила нам с Манюней?

— Не догадался?

— Не-э!

— «Ах, у меня в голове такая поэтическая проза!» — продекламировал Монблан Аристархович. — Ну что, вспомнил?

— Неужели Виолетта Недевушкина?! — изумлению Ивана Абрамыча не было предела. — В это невозможно поверить, потому что этого не может быть! Сколько же ей лет?

— Намедни шестьдесят девять стукнуло.

— Но тогда что означает то молодое, упругое тело, та свежесть и миловидность лица, вся та нагая прелесть одеяния Евы? Почти в семьдесят-то лет! Уму непостижимо! Голос — пение соловья, движение — порхание бабочки… Невероятно!

— Ну, ладно. А двоюродные братья Бжепшицкий и Пшибжецкий?

— Это наши вечные статисты Вездеходов и Бегемотов.

— Так, хорошо. А «Кто не с нми, посторонись на обочину истории!», — напомнил о чём-то хозяин.

— Так ведь это Бердун-Затюковский, его слова. Роль Шалдыбурдыка семнадцатого ему удалась на славу. А вот гендиректор Витольд Арнольдович Мюдак это кто?

— Кто, кто… дед пыхто. Филимон Шпендрик. Не гоже забывать старых приятелей. Может ты скажешь, что не узнал и Чибис-Табуретуина, Исидора Сысоевича?

— А кто у нас, когда бывал «подшафе», говаривал «Скажи мне кто твоя жена, и я скажу кто ты», а? Вот так-то вот. Евстигней Запорожец-Задунайский так говаривал. Значит это он и был в роли Чибиса…

Долго ещё перебирали в своей памяти, пофамильно и поимённо, всех бывших, из актёров и обслуживающего персонала. Вспоминали старые, добрые и не очень добрые времена.

— И вот у меня мысль одна в голове засела, — решил поделиться своими соображениями Кочергин-Бомбзловский. — А задумал я, понимаешь ли, театр, особенный театр — «Театр вечного актёра» создать, из представителей старшего поколения, исключительно лишь из старейшин сценического искусства. Пусть живут, радуются, страдают, любят, ненавидят — чёрт бы меня подрал, — самоутверждаются, подают пример остальным, как надобно жизнь до конца дней своих достойно прожить.

Беседа уже давно перевалила за полночь, а старые друзья всё никак не могли наговориться.

— В наше время, дабы что-нибудь создать, требуются капиталовложения, и не малые. А это, тем более, театр. Эк, на что замахнулся! — в мягкой форме постарался высказать свои сомнения Иван Абрамович Бабэльмандебский.

— Вот как раз по этому поводу я и отряжаюсь в загранкомандировку. Думаю на полгодика, не больше, а там уж как получится. По возвращении, для начала, арендую подходящее помещение для театра — таковое у меня уже есть на примете, — соберу труппу всех «бывших» — отверженных и оскорблённых, и, первым делом, чеховскую «Чайку». Параллельно буду возводить новое здание театра. В общем, задумки большие…

Кстати, давно уже пора трубить отход ко сну — как говорится: «Иди, друг, труба зовёт, мать твою в шпангоут!», — а я вас тут всё байками да словесами кормлю. Вон и товарищ твой… — возникла непредвиденная заминка.

— Чубчик, Манюня, — подсказал Иван Абрамыч..

— Манюня… Это что, имя такое?

— Меня в детстве так называли, — пояснил Чубчик.

— А по-всамделишному, и по батюшке тоже?

— Мануил Сафронович Чубчик.

— Странная и, главное, редкая фамилия, — возвёл брови к потолку Монблан Аристархович. — Ну да ладно. Вот я и говорю: у обоих вас глаза на грани замыкания, в особенности у Мануила Сафроныча. Отдаю должное его выдержке: слушает. Молчит, не перебивает. Редкое качество в наше время, особенно у молодёжи. Сейчас вы, как я понимаю, переживаете тяжкие времена, а я буду отсутствовать полгода. Вот вам на первое время воспомоществование. — Кочергин-Бомбзловский вынул из внутреннего кармана пиджака, видимо, заранее подготовленные деньги в виде двух пачек и протянул Ивану Абрамычу. — Здесь ровно пятьдесят тысяч рублей, можешь не считать.

— Последней бы свиньёй я был, если б стал считать. А во-вторых, Монбланушка, побойся Бога: я тебе никогда не смогу вернуть такую сумму. — Говоря это. Иван Абрамыч дрожащей рукой вытирал от волнения выступивший на лбу пот. Я таких денег, за один раз, сроду не видывал. Ты что? Хочешь сделать меня вечным должником?

— Бери, бери Абрамыч, не переживай, — попытался он успокоить гостя. — Это безвозмездно, в знак нашей с тобой старой дружбы. Я и расписки-то с тебя никакой не возьму. Ведь ты со своим другом на сегодняшний день испытываешь не лучшие времена. Не так ли?

— Да как тебе сказать, — замялся Иван Абрамыч, пытаясь не потерять своего лица и достоинства. — Не всегда…

— Ладно, ладно, — не дал договорить ему Монблан Аристархович. — Верю, но лишние деньги не помешают. Считай, что я тебе их дарю. Бери, сделай милость, — и он силой сунул в трясущиеся руки друга пачки банкнот.

— Ты вот уезжаешь, а когда же я тебе отдам те пятьсот, что занял намедни?

— А ты и не отдавай. Считай, что ты у меня их и не занимал. Ну, хватит о деньгах. Сейчас лето. Город, пыль, разные там выхлопные газы, шум-гам. Отсюда вытекает мой вам совет: поезжайте-ка в деревню, на вольные хлеба, ближе к патриархальному быту, простому люду, слейтесь с природой. Покой, тишь, свежий воздух — благодать неземная. Даю координаты: деревня Зелёнкино, что в сорока километрах отсюда — надо ехать электричкой, — хутор Фёклы Авдотьевны Загогульки, моей родной тётки. Ей сто два года. Угнаться за ней можно, но — трудно. Она ещё отлично плавает и ныряет. Вёдра на коромыслах — так это для неё раз плюнуть. Там ещё в полуверсте от её избы — между ней и деревней, — церковка деревянная стоит рядом с погостом. Я ей записочку вместе с вами отправлю. Гостите хоть до конца лета, а понравится, так и дольше…

Уснули с первыми петухами.

4. Иван Абрамыч и Манюня отправляются на отдых в деревню Зелёнкино, на постой к Фёкле Авдотьевне Загогульке. Знакомство с дедом Пескарём

Могущий вместить,

да вместит!

(Автор)

Поутру, ровно в 9.00 по московскому времени, пригородная электричка, максимально замедлив ход на полминуты, выплюнула из своих недр на полустанок «Бугор-Колдыбино» всего лишь двух пассажиров. Конечно же, это были Иван Абрамыч Бабэльмандебский и Мануил Сафроныч Чубчик. Было ещё свежо и прохладно, хотя яркое летнее солнце давно уже стояло над горизонтом.

Железнодорожная колея пролегала между хвойно-берёзовыми лесопосадками, тянувшимися вдоль полотна так далеко, насколько хватало взгляда. Начальник полустанка — он же по совместительству путевой обходчик, пояснил как добраться до «Зелёнкино».

Подхватив нехитрый скарб, путники отправились в дорогу. Чубчик транспортировал две складные удочки с сачком и вместительный рюкзак. В руках Бабэльмандебского раскачивался коричневый саквояж. Оба были облачены в белые одеяния отдыхающих дачников. На их головах красовались новенькие, широкополые соломенные шляпы. Посмотреть на них непредвзято со стороны — дон Кихот Ламанчский и Санчо Пансо. Шагали они по просёлочной дороге, сначала тянувшейся вдоль железнодорожного полотна, а затем резко забиравшей вправо. Из лесопосадки вышли в степь, оглашаемую стрекотанием кузнечиков и пением жаворонков. Отшагать требовалось не менее шести километров по пыльной просёлочной дороге.

— Раздолье-то какое, а? — восторженно изрёк Чубчик. — А небо-то какое васильковое, в голубых тонах. Хоть сейчас бери, садись да и пиши пейзажи. Крррасота! Действительно, не зря говорят: не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Разве думали-гадали мы с вами ещё вчера, что сегодня сольёмся с матушкой-природой, не обременённые суетой мирской в поисках хлеба насущного. Ну и друг у вас, Абрамыч, я вам скажу. Вот так, просто — раз, и одарил своей заботой, вниманием, а главное — средствами, так скть. Это просто какой-то добрый барабашка на головы наши свалился.

— И не говори, Манюня! Много ещё на земле непонятного творится, — согласился Бабэльмандебкий. — До-свиданья мама, не горюй… А воздух-то какой! — потянул он носом. — Хорошо в краю родном, пахнет сеном и гумном. А ведь были времена, когда нас, старых работников сцены, за ненадобностью или по чьему-то злому умыслу, вытурили из театра в три шеи. За что, спрашивается, за какие такие грехи? Тяжёлые были времена, что и говорить. Нам с Монбланом Аристарховичем пришлось жить тем, что собирать бутылки и сдавать их, без приглашений ходить на свадьбы и поминки, подрабатывать на судебных тяжбах, в основном против хамоватых продавцов.

— А это как? — поинтересовался Манюня.

— Да вот так! Специально нарывались на скандалы, при свидетелях, своих людях… Не нужен мне берег турецкий… Как правило, дела выигрывались, следовала денежная компенсация за причинённый моральный ущерб. Суммы, разумеется, были незначительными, но прожить было можно… Отцвели уж давно хризантемы в саду… Благодать-то какая! Ты и представить себе не в силах, Манюня, какой я сегодня комфортный и даже, сказал бы, распоясанный!

— Оно и видно, — согласился Чубчик. — Ну а что дальше-то было? — сгорал он нетерпением.

— А было то, что Монблан Аристархович по неосмотрительности своей попал под колёса автомобиля. В больнице он провалялся где-то около двух месяцев, а потом его и след простыл, на целых четыре с лишним года… Ніч яка місячна, зоряна, ясная… Где был, чем занимался, для меня лично до сих пор большая загадка, а тем более после всего увиденного и услышанного за последние два дня.

Начинало припекать. Путникам пришлось сначала замедлить шаг, потом они остановились немного передохнуть.

— Русь ты моя трубно-печная, — широко раскинув руки, вдруг воскликнул на все лёгкие Иван Абрамыч, — лапотно-самоварная, с полатями да лежанками, с завалинками и полисадниками, с наличниками резными, с пирогами, тараканами и клопами злющими. Именно такая, забубённая, ты мне и дорога.

Монолог оказался кратким, но содержательным. От нахлынувших чувств, от любви ко всему его окружающему Бабэльмандебского распирало во все стороны, и даже в высоту. Далее шли молча, омываемые солнечным душем, обволакиваемые зноем, пристально вглядываясь в даль, в надежде увидеть признаки хоть каких-нибудь строений.

Так они и шли, пока за спиной не послышался скрип колёс телеги. Сзади тащился воз с свежескошенным сеном. На верхах восседал древний дед, удерживая в руках вожжи. Лошадь, запряжённая в телегу, плелась как-нибудь, без излишней инициативы и энтузиазма, изредка понукиваемая и похлёстываемая вожжами по бокам. Рядом с кобылой резвился жеребёнок.

— Добрый день, отец! — поздоровался Бабэльмандебский, когда телега поравнялась с путниками.

— Добрый день вам, коль вы добрые люди! — откликнулся седок, останавливая воз.

— Далече ли до Зелёнкино будет?

— Да километров, почитай, пять пути, не мене. А вы сами-то откеда и куда путь держать изволите? — полюбопытствовал дед. — Никак к кому в гости?

— В гости, отец, в гости! Из города мы. К Фёкле Авдотьевне Загогульке.

— А-а! Ну как же, как же. Известная на всю округу личность. И кем же она вам приходится?

— Да нам вот привет велено ей передать, от племянничка её…

— От Монблана Аристархыча что ли?

— От него самого, от Кочергина-Бомбзловского.

— В таком разе нам с вами по пути, — раздобрился извозчик. — Залазьте наверх. Устраивайтесь поудобней.

Предложение пришлось путникам по душе и, главное, кстати. С радостью исполнив волю нового знакомого, разместились на самой вершине стога сена, утонув в нём, словно в пуховой перине.

— А дух-то какой благостно-живительный источается копной! Боже ж ты мой! — умилялся Манюня.

— Меня Макар Макарычем Пескарём величают, или просто — дед Пескарь, — представился дед. — А вас как называть?

— Меня Иван Абрамычем, а его Манюней зовите, — отрекомендовался в свою очередь Бабэльмандебский.

— Эка у вас, городских, всё не как у людей. Даже имена — и те с вывертом да подкавыкой, — засмеялся дед. — А вот с Монбланом мы старинные приятели. Ещё с пелёнок его помню.

— Сколько же вам годков, дедушка? — удивился Манюня.

— На днях ровно девяносто стукнуло!

Манюня только присвистнул, а Иван Абрамыч почесал затылок.

— Ну тогда прими наши поздравления, отец! Живи долго и упорно!

— Благодарствую! — отозвался дед Пескарь, крякнул и дёрнул вожжи. — Но-о, милая, пошевеливайся!

— А велика ли деревня, отец? — поинтересовался Бабэльмандебский.

— Да как ведь тебе сказать, внучек. Велика деревенька наша будет, дворов на сто. Хоть и далече от цихвилизации-то, но имеется и свой клуб, и столовая. Библитеку имеем для приобщения к городской культуре, огромадный магазин. Я уж не говорю о детсадике, о школе-десятилетке, об медпункте. Всё у нас есть, как у людей полагается. Помолиться пожелаешь, душу облегчить, значит, пожалуйста — цельный храм выстроили.

— А как у вас здесь насчёт рыбалки? — поинтересовался Манюня.

— Ну так, как я понимаю, что раз вы на отдых прибыли, то без того, чтоб рыбалить, ну никак нельзя, вот. Рыбы тут, хоть пруд пруди. Карась, окунь, лещ, щука, сом. Раков — море. Хошь, на Шалунье рыбаль — это у нас речка так называется. Хошь — на озёрах. Их тут много по лескам да лужкам раскидано.

Вдали в лучах солнца засверкали церковные купола. Окрестность огласилась звоном колоколов.

— Загогулька ваша проживает на отшибе, на хуторе значит. Это от другого конца деревни километрах в полутора будет. Так что придётся вам, сынки-внучатки, пешочком, через всю деревню, в самый конец её шагать, да и там полчаса ходу. А я в этом конце проживаю. Явитесь, Фёкле — этой старой перечнице, передайте, мол, дед Пескарь кланяться велел.

Распрощались. По пути набрели на столовую. Решили подкрепиться. Зашли. Зал вмещал в себя около десятка столов. За одним из них, только что, расположились двое взрослых парней и один подросток. Как явствовало из их разговора, они являлись работниками птицефермы. Приезжие разместились неподалёку, через стол.

— Что будем заказывать? — спросила официантка — она же помощник шеф-повара, — подойдя к работникам.

— А шо есть? — полюбопытствовал один из взрослых.

— В меню всё указано! — ответила работница питания, равнодушно глядя в потолок.

— Не вижу её, меню-то! — озираясь по сторонам, развёл тот руками. — Давайте, братцы, меню искать.

— А правда, где же меня? — встревожился другой взрослый.

— Да вот же оне! — радостно воскликнул подросток, срываясь с места и подхватывая меню с дальнего стола.

— А-а! Ну это другой коленкор! — обрадовались работники.

К счастью у отдыхающих меню оказалось под руками. Выбор был невелик. На первое — щи «Колхозные». На второе — котлеты «Механизаторские» под гороховым гарниром «Симфония».

— «Пятая симфония Глазунова», — попытался сострить Манюня, прыснув от смеха в кулак. — Запьём всё это компотом… Как он тут? Ага! «Чистый родничок» называется. Другого не дано. В общем-то, не одобрямс, но кушать хоца.

— Васька! Шо толкаешься, медведь ты гималайский? — прозвучало замечание. — Сиди себе смирно, не крутись.

— А гималайский медведь, это где он, Кось? — спросил Васька.

— В Гималаях.

— А что это такое?

— Горы такие.

— А где эти горы Гималаи?

— Ты разве не знаешь? — вытаращив глаза и перестав жевать, удивился Коська. — Ну ты даёшь! В Альпах, чудак! Чему только вас в школах учат!

— А Альпы где? — не унимался чересчур любопытный Васька.

— Гы! Спрашиваешь! Знамо где. В Эфиопии, а где ж им быть? Алиментарно! Учись, пока я жив.

Бабэльмандебский и Чубчик еле сдерживали смех. Они делали вид, что поглощены процессом приёма пищи.

А тем временем за соседним столом продолжался оживлённый разговор. Темы мелькали, словно калейдоскоп, одна за другой, проливая свет на разные жизненные проблемы и обстоятельства мелочного характера, но так необходимые для жизненного статуса существования.

— А что, Васька? Слабо насчёт кулачков с соседской пацанвой из Угореловки? — справился Коська у подростка. — Я слыхал, как они хвастали, что запросто закидают вас шапками.

— Это кто тебе сказал? Федька что ль, у которого брат сисьмологом работает? Пусть только попробуют! — В глазах Васьки мелькнули воинствующие огоньки. — Пусть! А мы эти шапки соберём, продадим, а на деньги от продажи купим бронепоезд и баян в придачу. Хотел бы я посмотреть на них апосля этого. Вот!

Затем разговор зашёл о работе. Взрослые парни, на правах наставников, взялись бранить Ваську за неподобающее отношение к ней.

— Неправда всё это! — оправдывался тот. — Как вы не поймёте! Я очень люблю работать. Очень! Но — недолго.

— Вот те на! — воскликнул Коська. — А если долго?

— То не очень! Организьм у меня больно уж слабый.

— Смотри, девки любить перестанут.

— Скажешь тоже! Меня все девки любят в радиусе ста метров. Она как!

Приезжие расплатились за обед и покинули здание столовой. На самой окраине деревни пред их взором предстала картина совершенно иного характера. На лавочке под забором, возле покосившейся избы сидел невзрачного вида мужичок. Он размеренно покачивался, вперив отсутствующий взгляд в одну точку, где-то там, над горизонтом. Был он в кургузом пиджаке и в ботинках на снос, в пожёванных брюках и помятой коричневой шляпе, съехавшей на затылок. Он улыбался, и весь мир улыбался ему. Над ним, сложив руки на груди, стояла дородная женщина-тяжеловес. Глаза её метали искры.

— Ну и каланча! — удивился Манюня. — Она ведь его сейчас одним пальцем пришибёт.

— Тихо будь! — одёрнул Иван Абрамыч. — Не ровён час, и нам перепадёт под горячую руку. Не смотри в их сторону!

— Ну что, опять скажешь? Мол, в выпимшем состоянии? — бранилась женщина. — На вид ты мужик вроде бы и ничего, так себе, но пользы от тебя, как от козла молока.

— Не треплись почём зря, женщина, гадюка ты этакая! Наскрозь тя вижу… И тихо будь, люди ведь кругом!.. — и мужик неприлично выругался.

— Это ты будь тише. Так материшься, что все окна матом покрываются.

— Сяводнь ча? Вторник шо ль? — язык мужика еле ворочался.

— Вторник, вторник! — Женщина отвернулась в сторону и произнесла куда-то в пространство: «Хотя точно знаю, что сегодня пятница!» — Ты где это изволил так нализаться с утра пораньше, дуралей, а? Я кого спрашиваю? Отвечай! Небось опять у Маньки? — Каланча подбоченилась и приняла воинственную позу.

— Ну чо раскорячилась, дура? У ней, кажись… Нет, я у ней больше по средам да пятницам гощусь… Знать — у Варьки… Самогон у ней градусов семьдисять пять будить.

Раздался громкий, глухой шлепок по затылку, за ним другой.

— Вот тебе Манька, вот тебе Варька! — приговаривала женщина, одаривая мужика подзатыльниками. — А вот тебе «семьдисять пять будить».

— Господи! За что? — взмолился тот. — Снизойди и ниспошли, а её, пираньюшку мою, прочь отжени!..

Что дальше было, приезжие уже не видели. Они были на полпути к хутору Фёклы Авдотьевны Загогульки.

— Мужик, явно, с рельсов сошёл, — подытожил Бабэльмандебский. — У него налицо половое влечение: его влечёт к полу.

— Но какова бабенция, а? — удивлялся Чубчик. — Один мой хороший знакомый всех женщин делит на две категории: женщин лёгкого и тяжёлого поведения. Женщина лёгкого поведения — это женщина, которая порхает, парит, скачет, кувыркается и так далее. Женщина тяжёлого поведения — это женщина с походкой лапчатого гуся, которая стучит кулаком по столу, ругается нехорошими словами и выходит из себя, куда подальше.

5. Знакомство друзей с деревенским укладом жизни

Курица — не петух,

тёща — не мать родная.

(Автор)

Хутор находился в полутора километрах от околицы. Стоял он на пригорке, в живописной берёзовой рощице, в стороне от центральной просёлочной дороги.

Поднимаясь по тропинке к избе, приезжие увидели стоявшую у калитки женщину в длинном платье и блузке. Это оказалась хозяйка дома Фёкла Авдотьевна Загогулька, сухая, жилистая сто двухлетняя женщина. Была она не по возрасту бодра и подвижна. Гостей встретила и приняла любезно и приветливо. Разумеется после того, как прочитала записочку от Кочергина—Бомбзловского.

— Надо так значит понимать, что на отдых, если я правильно поняла племянничка? — справилась она на всякий пожарный.

Получив тому подтверждение, хозяйка провела гостей в избу. Поступило предложение располагаться и отобедать. От обеда отказались, сославшись на то, что уже успели это сделать.

— Здесь, в избе, будете столоваться, — пояснила хозяйка, — а спать на сеновале, в сарае. Ну а ежели пожелаете в избе, то на печке место найдётся. Правда душно будет, жарко.

Сошлись на том, что для ночёвки лучше места, чем сеновал, и не найти.

Изба представляла собой деревянный сруб. Сени вели в просторную кухню, обустроенную русской печкой с лежанкой. Около окна стоял тёсаный стол с двумя лавками по бокам. В одном из углов размещался шкафчик с посудой, в другом виднелся образок с двумя лампадками по бокам.

Потом хозяйка показала гостям свою опочивальню — небольшую комнатку, окна которой были с видом на погост с деревянной церковкой. Как и сама хозяйка, изба была тщательно выскоблена и чисто прибрана.

В сенях стояла коротенькая лавочка, на которой были установлены два ведра с колодезной водой. Испросив разрешения и зачерпнув черпаком холодной воды, утолили жажду..

Двор оказался невелик. Все хозяйственные постройки были крыты соломой.

— Можете располагаться здесь, прямо внизу, или же наверху, под самой крышей. Как вам угодно будет, — пяснила хозяйка, препроводив гостей в помещение сеновала.

Сено источало медовый аромат полей. Свалили всё своё имущество в кучу, на небольшой дощатый помост.

— Велико ли хозяйство, Фёкла Авдотьевна? — полюбопытствовал Бабэльмандебский.

— да как ведь сказать. Для меня в самый раз. Корова Матильда, да козёл Гораций, десяток кур-несушек с петухом. Одна только беда: куры нонче не желают нестися. Видать ещё не время. Да и петух, окоянный, весь изленился.

В хлеву было пусто.

— Матильда и Гораций на выгоне, — пояснила хозяйка, — а вся птица туточки, в курятнике. Ежели потребуется что испечь — пироги, аль ещё како тесто, — то яйца надобно будя покупать в магазине. Уж не обессудьте меня, старую.

— А на что вам, бабушка, козёл? — спросил Чубчик. — Пользы-то никакой, окромя убытков.

— Да уж не скажи, мил человек. Польза от маво козла огромадная. Гораций мой, как мужского роду, у меня, почитай, на всю округу в единственном числе пребывает. Ко мне вся деревня водит своих козочек. Вот вчерась, к примеру, Кузькина мать приводила ко мне Сидорову козу Изольду, чтобы мой Гораций уважил её. Во как! Ну а мне что надо? Меня потом нет-нет да и поблагодарствуют молочком козьим. Обоюдная польза получается.

К избе примыкал внушительных размеров огород, в конце которого виднелись слегка покосившееся строение деревенской бани и колодец с «журавлём».

— Кажную субботу у нас банный день, — предупредила Фёкла Авдотьевна. — И печку в избе, и баньку — всё этось топим сосновыми дровишками. У меня их цельный сарай. Только пили, да коли.

— Да как же вы, бабушка, при своих-то годах успеваете управляться со всем этим? — удивился Чубчик.

— Вот так и справляюсь, внучек. Я давно уже привыкла делать всё сама. — Хозяйка засмеялась, обнажив все тридцать два зуба. — Ведь как в народе говорят: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!» А там, глубже, в самом берёзовом лесочку, большой пруд имеется, — пояснила она, указывая рукой куда-то вглубь леса. — И щука, и карась водятся. Рыбаль, сколь душе твоей заблагорассудится. Там, посерёдке пруда огромадная каменная беседка когда-то стояла. Помню красивая такая была, с разными лепными амурчиками и с деревянным мостком от берега. Ещё в прошлом веке её построили благодетели. — и до теперя помню их чудные хвамилии, — местный помещик Изосим Дундуклеев и приезжий заморский гость Форте Грациози. Эх, и гуляли тогда господа с цыганами, да с песнями: шум-гам, гвалт да дым коромыслом на всю деревню стояли. Это мне моя бабка рассказывала. А сейчас от беседки одни воспоминания остались, разве что сам помост кирпичный, да столбики деревянные от мостка. Пойдёте рыбалить, сами увидите. А на речке Шалунье много раков можно наловить. Их мужики и ребятки малые ловят кто на вентерь, а кто так — голыми руками. Как уж полюбится.

Фёкла Авдотьевна подвела гостей к небольшому земляному валу. В самое его подножье, на глубину человеческого роста, уходила деревянная лестница с неширокими ступеньками и упиралась в дубовую дверь.

— А это у меня погреб земляной. Там у меня маринады да соленья всякие хранятся: капуста квашеная и яблоки мочёные в кадках, помидоры, огурцы. Вареньев и компотов всяких имеется множество.

Основательно ознакомив приезжих с домашней обстановкой и бытом, бабка Фёкла направилась заниматься своими делами, предоставив гостей самим себе. Воспользовавшись подобным обстоятельством, Бабэльмандебский и Чубчик по извилистой лесной тропинке проследовали к пруду.

Место оказалось действительно сказочно живописным, повергнув в неописуемый восторг животрепещущие, утончённые натуры наших героев. Пруд оказался величиной с футбольное поле. В центре его просматривался остов бывшей беседки, а вернее — её площадки. От берега к ней тянулись вертикально поставленные опоры — деревянные сваи, на которые когда-то опирался перекидной мостик. Небо, отражаясь в водной глади, придавало ей неописуемо сочные радужные тона и оттенки. Картина дополнялась множеством белых лилий, усеявших пруд. И вся эта божественная красота была заключена в плотное кольцо берёзовой рощицы.

На берегу, в полузатопленном состоянии виднелась просмоленная лодка, прикованная цепью к деревянному стояку и взятая на замок. Наличие непрекращающихся расходящихся кругов на воде свидетельствовало о вечной, непримиримой вражде и борьбе карася со щукой.

Под действием неизгладимого впечатления от волнительных красот природы Манюня, чуть ли не бегом, кинулся к избе со словами: «Я щас, Иван Абрамыч! Только за инструментом своим сбегаю». Выпустив несколько густых клубов пара, он скрылся в дебрях берёзовой рощицы.

В скором времени Манюня воротился, прихватив с собой переносной мольберт с холстом, складной стульчик, палитру со свежеразведёнными красками и прочие художественные принадлежности. Опытным взглядом художника окинул местность. Оценил наивыгоднейший вариант цветового решения. Определил место своего размещения. Тут же взялся за дело, предварительно наводя контуры будущего творения.

— Всё, Абрамыч, заземляюсь! — торжествующе объявил Чубчик. — А вы уж как хотите.

Иван Абрамыч перечить не стал. Он оставил своего друга наедине с природой. Это предоставило тому возможность не только страдать и изнемогать под грузом свалившихся на них впечатлений. Это позволило ему погрузиться в углублённое, творческое переживание, полное вдохновения и практической целесообразности.

— Ну что ж, а я в таком случае воскрыляюсь, — объявил в свою очередь Бабэльмандебский, — и улетучиваюсь… Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой…

Тихо напевая, он направил свои стопы в сторону, откуда и пришёл, чтобы занять себя каким-нибудь общественно-полезным делом. Фёкла Авдотьевна быстро очертила круг необходимых работ, поставив гостя в самый его центр. Завтра суббота, банный день. Требовалось произвести заготовку дров для топки печи и бани на завтра. Посетить деревенский магазин на предмет закупки яиц для выпечки деревенского хлеба и пирога с ежевикой.

С поручениями Иван Абрамыч справился достойным образом. Пребывая в деревне, приобрёл дополнительно ящик пива, а у деревенских ребятишек купил ведро раков. Они с удовольствием помогли приезжему доставить его покупки до дому, за что и были поощрены премией в виде энного количества дензнаков.

— Если что, дядя, то мы и ещё можем, — начал было самый главный из них.

— Это мы учтём, мальцы, — не дал договорить Бабэльмандебский. — Ну, а теперь, каманчи, гуроны, делавары, ирокезы! Вперёд — к своим вигвамам!

Ближе к вечеру были наколоты дровишки и собран кузовок ежевики. Вернулся с «посиделок» и Манюня Чубчик. Он остался весьма удовлетворён ими.

В период первого знакомства Бабэльмандебского с Чубчиком тот в своих последних произведениях проводил красной нитью философию теней, их извечную борьбу друг с другом и против третьего лишнего. Это были картины-светотени, например, оттеняющие силуэт коровы на фоне увядающей природы.

Иван Абрамыч считал себя знатоком и ценителем изобразительного искусства. В картинах Манюни его поражала прежде всего насыщенность палитры. Он без конца готов был утверждать и доказывать каждому сомневающемуся, что в его полотнах присутствует отдалённая перспектива, кажущаяся перпендикулярность, постепенно и незаметно переходящая в векторность; что симметрия чудесным образом перекликается с пространством; что воздуха в полотнах становится намного больше положенного; что за последнее время в творчестве его друга, наряду с эмоциональностью и динамикой, стала преобладать некая экспрессия что ли, выливающаяся порой в художественный, психологического характера, экстремизм. Чего только стоило одно лишь художественное полотно Чубчика под названием «Обнажённая в высоких зарослях крапивы». В процессе его первичного созерцания, особенно женским полом, у особо впечатлительных и тонко воспринимающих чувствительных натур, на теле сразу же выступала крапивница, появлялись зуд и жжение всех частей тела.

Или же взять, к примеру, картины «Жующий лимон» и «Пчелиный укус в кончик носа». Ассоциации при их просмотре были одинаковыми и адекватными: обильное слюноотделение, псевдопокраснение и псевдораспухание носа. Были и такие полотна, как «Укол в ягодицу» или «Чрезмерно тужащийся», и так далее.

По глубокому убеждению Бабэльмандебского подобное направление в деятельности Чубчика является гиперболой его художества, при этом, амбивалентность — она как бы предполагает созерцательную полифоничность.

По причине психологической направленности этих картин и исходящей от них угрозы для жизни и здоровья человечества, некоторые слабонервные любители живописи грозились даже прикрыть эту лавочку, чтобы другим неповадно было.

Под вечер с пастбища явились Матильда с Горацием, экскортируемые лохматым псом.

— Это мой Шельмец, — пояснила Фёкла Авдотьевна, рукой взлохмачивая свалявшуюся шерсть зверя, — лучший друг и верный помощник. На зорьке отгонит скотину на пастбище, вечером пригонит обратно. И напоминать не надо. До чего ж, я вам скажу, смышлёный, самостоятельный пёс.

Шельмец в это время недоверчиво, с большой опаской и подозрением, обходил и обнюхивал со всех сторон непрошеных гостей. Он негромко ворчал и пофыркивал, видимо, выражая подобным образом своё недовольство возникновением ряда новых обстоятельств, нарушавших прежний размеренный расклад его собачьей жизни.

Хозяйка в сенях загремела вёдрами, направляясь в хлев к своей Матильде, теребовавшей своим мычанием освободить её от тяжкого молочного бремени. Шельмец успокоился и хозяином стал обходить двор, суя нос свой в каждую дыру. Отдыхающие расположились на лавочке за столиком под раскидистой яблоней, что росла напротив избы.

Только начало смеркаться, на горизонте замаячила фигура деда Пескаря.

— Мир дому твоему, Авдотьюшка, — вымолвил он, поравнявшись с калиткой, — а заодно и гостям твоим.

— Смотри кто к нам пожаловал! — всплеснула руками баба Фёкла. — В какие-то веки! Видать кобыла в лесу сдохла! Сам Макар Макарыч Магарыч, собственной персоналией, явился не запылился. Как там Домна-то поживает?

— Домна? А что Домна? Дай Бог ей здоровья. Намедни упокоилась, сердешная.

— Да что ты мелешь, чёрт старый? Рехнулся что ли? Я её вчерась ещё вечером видела.

— А раз видала, то чего спрашиваешь? Аль не рада моему приходу? А ведь когда-то о том только и мечтала.

— Так когда это было?! Таперича всё это мхом поросло.

— А вот ты мне и покажи конхретно все те места, что мхом поросли.

— Ну взять, к примеру, хотя бы тебя и всю твою стручкообразную фигуру, — огрызнулась Фёкла Авдотьевна.

— А ведь така язвительна, стервоза! — обиделся дед Пескарь. — Все вы бабы, от природы, существа о-очень эгоистичны. Какая же всё-таки в тебе — этакой закавыкой — степень бодючести и кусючести сидит, а?! Ехидна галапагосская!

— Сам стручок! — не осталась в долгу баба Фёкла. — И там, где ему не положено быть, у тебя тоже стручок. Тьфу, смотреть противно. Сморщенный, никчёмный, никудышный.

— Это когда ж ты всё это видела — твою маму в куличи?!

— Когда ты дрыхнул на печи!

— Подглядывала, значит, интересовалась? Со свечой работала.

— Нет, с хфакелом! И молод ты ещё со мной таким тоном разговаривать, сопляк. Ты ещё только под стол начинал ходить, а я к тому времени уже вкушала…

— А чавой-то это ты вкушала?

— А вкушала я плоды своей привлекательности.

— Она как! Ой-ой!

— Вот так. И не ойкай мне тут. Бывалочи этак правую бровь выгну дугой. Левым плечом поведу. Как бы невзначай малость бедро правое оголю. Глядь, а у кавалеров-то моих тут же все пуговицы враз на штанах так и отскакивают, так и отскакивают. Ох, какá была я сексуальна в девках-то, такá уж сексуальна…

— Хватит тень на плетень наводить, Фёкла, — запротестовал дед Пескарь. Ему уже до чёртиков надоела эта бессмысленная перепалка.

— Да я шутю! Нешто гости не понимают?

— Ты нам лучше того, что-нибудь закусить приготовь, — посоветовал дед. — А то я тут вот, ядрён корень, бутылочку первачка с собой…

— Ну, что я говорила? — обратилась Фёкла Авдотьевна к гостям. — Рекомендую: Макар Макарыч Магарыч — ветеран труда, по совместительству — передовой самогонщик и «первахом-наливахом».

— Шоб ты ночью по дороге шла и спотыкалась! — не вытерпел дед Пескарь. — Отцепишься ты когда-нибудь от меня или нет. Неси что-нибудь закусить, коза бодючая. Гости ждут.

— А может в избу пройдём? — предложила хозяйка. — Заодно и повечеряем.

От ужина отказались. Хозяйка быстренько собрала на стол. Выпили по первой, за приезд, закусили.

— За приятное, значит, знакомство! — прозвучал второй тост. Выпили, закусили.

Третий тост опустошил бутылку.

— Хорошо пошла под закусь, родимая! — похвалил Иван Абрамыч. — Пральн я грю, Манюнь?

— Однозначно! — слегка заплетающимся языком подтвердил Чубчик.

— А у меня ещё кое-что есть, — заговорщески объявил дед Пескарь и извлёк из внутреннего кармана старого пиджака чекушку. — Не так много, правда, но всё-таки. Это специальная лечебная настоечка, — пояснял он, разливая её в стаканы. — Рецепт от бабушки по настоятельному требованию моего дедушки. Так помянём же добрым словом наших бабушков и наших дедушков.

Выпили, оздоровились, закусили. Посудачили ещё немного о превратностях быта деревенского, тепло распростились и стали расходиться ко сну. Где-то перебрехивались собаки. Со стороны деревни доносились приглушённые переливчатые звуки гармоники, сопровождаемые залихватскими перепевами молодых голосов и звуками отбиваемой чечётки.

— Ну что? Пора и баиньки, — заявил Иавн Абрамыч. — Пошли укладываться.

— А темень-то какая на дворе, — вторил Манюня. — И небо чёрное, как унтер-офицерский сапог.

Заботливой рукой хозяйки на сеновале давно уже было заготовлено место ночлега в виде разостланного брезента с двумя подушками и стёганым одеялом.

— Благодать-то какая, а, Абрамыч! — умилялся Чубчик. — Умереть, не встать! Где ещё такую найдёшь? Один воздух чего только стоит. У меня аж всё обмякло.

— Это уже плохо! — заметил Бабэльмандебский. — Отвратительное, видать, зрелище!

Гости возлегли на свои ложа и приготовились ко сну. До их слуха доносились звуки вздохов и мерного пережёвывания отрыжки пастбищного рациона, доносившиеся из хлева. Где-то рядом пели сверчки, а за огородом без умолку квакали лягушки. Сквозь небольшое отверстие, зиявшее в соломенной крыше сарая, проглядывал чёрный небесный диск, усеянный мерцающим звёздным бисером.

— Манюнь, а Манюнь! — тихо позвал Иван Абрамыч. — Ты спишь?

— Почти что. Начинаю помалу отлетать.

— Что хотел тебя спросить: ты, случаем, не сомнамбула?

— Нет, а что?

— Да ничего, просто так. Ладно. Спи.

А заволакивающееся паутиной небытия сознание Чубчика почему-то непрестанно преследовали слова дурацкой, всем хорошо известной детской прибаутки: «Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет!»

Мир отходил ко сну. Душа постепенно отделялась от тела и лёгким дуновением возносилась в безбрежные просторы Вселенной.

6. Иван Абрамыч, Манюня и дед Пескарь спешат на помывку в деревенску баньку

Умейте ждать! А если уж

невмоготу, начинайте шутить.

(Автор)

Эх! До чего ж ты широка и привольна средне-русская возвышенность! Не объять тебя ни взглядом, не постичь ни умом, ни сердцем своим. Ты как тысячелетний воин-богатырь русский после праведных трудов ратных раскинулась своими широтами-доспехами вширь и вглубь Рассеи-матушки. Полнишься степями да лесами необозримыми, реками полноводными да озёрами голубоглазыми, ручейками журчащими, балками да овражками. И нет тебе ни конца, ни края, как нет конца песне жаворонка и парению коршуна в подоблачных высотах воздушного океана, распластавшегося над тобой животворным опахалом. Где ещё найдёшь такую красоту! Мир тебе, природа, и вечный покой! Аминь!..

Утро одарило проснувшихся отдыхающих густой, пряной свежестью воздуха, запахами трав, первыми криками петухов, игрой лучей солнца, отражавшихся в дрожащих капельках росы. Прохлада с холма, на котором стоял хутор, уползала туманом, опустившимся на деревню и стелившимся над рекой и запашными лугами.

— Манюня! — возвестил Иван Абрамыч. — Каждодневная, утренняя пробежка — вот что позволит нам сохранить и усовершенствовать физические и духовные параметры наших несовершенных конституций. Только движение… Наш паровоз вперёд летит… Только движение позволит наполнить смыслом наше с тобой мелочное, никчёмное существование… В коммуне остановка…

–…Иного нет у нас пути, в руках у нас морковка! — продолжил Манюня и, зачерпнув из ведра ушат холодной колодезной воды, обдал ей, с ног до головы, своего компаньона.

Тот только крякнул и подпрыгнул от неожиданности. Однако сориентировался быстро, погрозив кому-то пальцем за спиной своего обидчика. Манюня машинально оглянулся и тут же был наказан. Вода из ведра перекочевала ему на голову. Теперь настала пора зачинщика конфуза корчиться и извиваться штопором от холодного душа.

— Один-один! — засвидетельствовал Иван Абрамыч. — А теперь — вперёд!

Они затрусили мелкой рысцой в сторону лесосеки за холмистой местностью, навстречу алевшему востоку.

Фёкла Авдотьевна из-под руки смотрела вслед удалявшимся чудикам, пока очертания фигур их не растворились в призрачной дымке утреннего тумана.

— Да-а, — покачала она головой, и вздохнула. — Мне бы ваши заботы.

Замычала Матильда, заблеял Гораций, засуетились, закудахтали куры. День был субботний. Выгон отсутствовал. Вся живность пребывала дома. Шельмец мирно дружил с полудрёмой у порога избы. Лишь изредка он потягивал носом воздух, наполненный запахом сосновой смолы и горящих поленьев.

Фёкла Авдотьевна направилась в избу. В русской печи уже варились щи, в глиняных крынках парилось молоко, в чугунном казанке румянилась картофельная запеканка на молоке и сметане, пеклись хлеба и пироги. Хозяйка умело орудовала печной заслонкой и ухватом.

День обещался выдаться погожим. Вдали под холмом лентой извивалась речка Шалунья. Поля, заливные луга и пастбища с их сочными травами, перемежающиеся лесными островками и массивами, подёрнулись колеблющейся пеленой животворящего эфира.

С пробежки возвращались шагом.

— Дышится-то как легко, — заметил Чубчик, размахивая длинными руками и проделывая ими в воздухе немыслимые «па».

Иван Абрамыч, несмотря на свою тучность, разбежался и перекинулся на руках через голову. Потом ещё раз, и ещё.

— Учись, пока я жив! — назидательно сообщил он Манюне.

— Я тоже не лыком шит! — заметил тот, и со всего разбега тоже перекувыркнулся в воздухе через голову, но без помощи рук.

— Ты смотри! — удивился Бабэльмандебский. — Не ожидал от тебя такой прыти. Перещеголял меня, подлец ты этакой, перещеголял. Но оно и понятно. У тебя руки растут не оттуда, откуда им положено расти.

— А откуда же им расти?

— Тебе ещё рано об этом знать.

— Чуешь, Абрамыч? Убиться можно, как пахнет! — Манюня потянул носом воздух. — Кажись бабка Фёкла пироги печёт на наших яйцах.

Спустились в низину, к самой речке. Туман лёгкой дымкой стелился над водной гладью, отливавшей тусклым серебром. На берегу то тут, то там виднелись согбенные, неподвижные в своём сосредоточении фигуры рыболовов, не отрывавших взглядов от поплавков самодельных удочек. На прямолинейном участке, там, где речка не спеша несла свои воды и где не наблюдалось наличие рыболовов, искупались. Вода оказалась тёплой, как парное молоко.

Часы показывали ровно восемь утра, когда отдыхающие воротились в свой чертог. Со стороны деревни доносился звон колоколов, призывающий верующих на молебен. Заглянули в избу. Фёкла Авдотьевна стояла перед образами и молилась. Ещё через полчаса оба были накормлены и готовы заняться каждый своим делом. Манюня, прихватив с собой художественные принадлежности, отправился на пруд созерцать, ваять и созидать.

Иван Абрамыч на задах, рядом с баней и колодцем, развёл костёр и приступил к варке раков, предварительно посолив воду и добавив лаврового листа. Раки сначала угрожающе раздвигали свои клешни, отчаянно пищали и бешено вращали длинными усами. Потом поняли, что были не правы, густо покраснели и от стыда выпучили глаза. Душой своей Иван Абрамыч был отходчив и поэтому немедленно простил этих тварей, приняв от них в качестве жертвоприношения самого крупного представителя речной фауны.

Ближе к полудню приступили к растопке бани. Руководила Фёкла Авдотьевна. Иван Абрамыч был на подхвате, куда пошлют. Растопили. Надо было ждать, пока банька основательно прогреется и наберёт нужную силу. Натаскали воды, приготовили свежие берёзовые веники. Пока суть да дело, Бабэльмандебский растянул меж двумя берёзками большой семейный гамак и завалился на него с ногами. Мерно раскачиваясь, не заметил, как задремал. Благостное ощущение покоя было нарушено призывом на обед.

Конец ознакомительного фрагмента.