Настольная памятка по редактированию замужних женщин и книг

Владимир Макарович Шапко, 2020

Роман о небольшом издательстве. О его редакторах. Об авторах, молодых начинающих, жаждущих напечататься, и маститых, самодовольных, избалованных. О главном редакторе, воюющем с блатным графоманом. О противоречивом писательско-издательском мире. Где, казалось, на безобидный характер всех отношений, случаются трагедии…

Глава вторая

1

Яшумов колебался, ехать в Колпино или нет. Простудившаяся жена уже три дня лежит в постели в родном доме. Окружена заботой родителей. Медсестра с уколами приходит каждый день — так нужно ли ему быть там? Мешаться, путаться под ногами? И все же решил — нужно. В воскресенье — поехал. И поездка его в Колпино и обратно — превратилась в незабываемое путешествие.

Утром на Московском он брал штурмом восьмичасовую электричку. Влез. В вагоне стоял в длинной шеренге людей в затылок друг к другу. После остановок, когда шеренга немного рассосалась, даже сел. Между полной женщиной с большой коробкой и мужчиной, худым, но с купленным пылесосом в обнимку.

В Колпино сошло много людей. Толпа с огороженного перрона, точно в контрольно-пропускной пункт, теснилась в небольшой вокзальчик (неужели всё тот же?), проходила через него и вытекала на привокзальную площадь.

Ну а дальше, как сказала однажды жена, нужно пройти вдоль шоссе метров сто, не сворачивая никуда, повернуть на Ижорскую улицу — и на чётной стороне третья усадьба от угла.

Шёл вдоль довольно оживлённого шоссе. Смотрел на чёрные зимние деревья, уходящие в небо, на частные дома с обеих сторон шоссе.

Из одного дома, видимо, недавно на заснеженный газон выкинули пластиковый синий стул со спинкой. Прямо к дороге, где пролетали машины. Бесплатным подарком. Идущему человеку (Яшумову) можно было теперь представить картину: многопудовый дядя пришёл доверчиво в гости, сел на этот стул, стул треснул, и многопудовый опрокинулся на пол. «Что такое! Вы так меня встречаете?!» Дядю с трудом подняли под руки и посадили. К примеру, на диван: «Извините, дорогой гостенёк! Выпейте поскорее рюмочку!» Яшумов улыбался.

По левой стороне шоссе прямо навстречу машинам ехала грузная старуха в коротком пальто. Старательно надавливала на педали явно маленького для неё велосипеда. На багажнике укреплена была продуктовая корзинка. Корзинка — полная.

От удивления встречный водитель на Тайоте разом стал. Лёг, высунулся из двери:

— Куда ж ты едешь, старая дура? Навстречу движению? А?

— Ничего. — крутила педали дальше отважная. — Объедешь. Рули себе знай.

Для петербуржца Яшумова всё это казалось удивительным. В диковинку, как сказали бы простые жители Колпино. Только покачивал головой.

Родительский дом Силковой-Каменской оказался каким-то плоским. Походил на китайскую фанзу. Но раскрытые ставенки — русские, под старину, в рисованных цветочках.

Надавил кнопку звонка на простых деревянных воротах. Надавил ещё. Ждал. Тишина. Осторожно вошёл во двор. С горба крыши на край сразу сбежал кот. Чёрный. Как антрацит. И смотрит. Жёлтыми фонариками… Мимо пролетел, сиганув на землю. И побежал к крыльцу. Смурной, непредсказуемый. Чёрт бы тебя побрал! По дорожке, расчищенной от снега, пробирался следом, оглядывался. Кого ещё тут ждать? Маленькую шавку на штанину? Волкодава?

Но его уже увидели из окошка — и на крыльцо выбежали Анна Ивановна и Фёдор Иванович. Хозяева. Прямо раздетыми:

— Проходите, проходите, дорогой гостенёк! Ждём, ждём вас не дождёмся!

Яшумов вытирал ноги о половик на крыльце, здоровался и зачем-то говорил:

— Только стул синий не подставьте.

— Какой стул? Какой синий? — не поняли супруги.

Яшумов покрутил неопределённо рукой, извинился и вошёл в услужливо распахнутую дверь. А потом ещё в одну, тоже раскрытую Фёдором Ивановичем.

В прихожей разделся. Его сразу повели к больной. Шёл через проходные низкие комнатки, заставленные старой, советской ещё мебелью. Инстинктивно пригибал голову, боясь удариться о притолоки дверей. «Она в комнате бабушки и дедушки. Любимой своей комнате», — сообщали ему.

Жена полусидела в старинной железной кровати с пампушками, укутанная до пояса тёплым одеялом. В шерстяном свитере и ко всему — с завязанным горлом. Чёрный муравейник её как-то примялся и словно поблек.

Припал к больной, обнял, почувствовал, что и у самого заскребло в горле. Гладил спину жены, смотрел в коврик на стене, ничего на нём не понимая.

— Ну-ну, — успокаивали его. — Не заразись только. Видишь, я уже вполне. Сижу. И температура нормальная. Только к вечеру. — Подмигнула родителям: — Как доехал? В электричке не раздавили?

Яшумов уже сидел на стуле. Но не говорил. Поворачивался к её родителям. Словно за поддержкой. Но те улыбались от умиления, глядя на мужа и жену. Прямо лебедь и лебёдушка. Вон, как на мамином коврике на стене. Встретились.

— Гостя-то покормить, наверное, надо, — стряхнула их сладкий сон дочь. — С дороги ведь человек.

Родители всполошились. Опять повели «дорогого гостенька». И тут Яшумов повёз за собой какую-то собачонку. Дрыгал, дрыгал ногой. Собачонка не отцеплялась. (Не зря опасался во дворе.) «Зигмунд, место!» И Зигмунд разом исчез. Как будто и не было его. Яшумов продвигался, отряхивал штанину. Колпинские чудеса продолжались.

Кухня оказалась самой большой комнатой в доме. Это была, как теперь говорят, кухня-столовая. С современными ящиками по стенам, с мойкой, разделочным столом, со всякими кухонными приборами (прибамбасами!). Яшумова посадили за длинный (крестьянский?) стол лицом к двум светлым окнам на улицу.

Подкладывали еду хозяева и справа, и слева. Яшумов не отказывался, с аппетитом ел. Особенно нравился ему холодец. Из свиных ножек. Такой же нередко готовила незабвенная няня, Арина Михайловна. Но рюмку свою закрывал рукой. И всё же прямо спросил, как так получилось, что Жанна заболела. Ведь поехала в Колпино абсолютно здоровой. Родители на мгновение смутились. И стали объяснять. В баньке нашей простудилась, в баньке. На огороде. (Как это?)

— Понимаете, — говорила Анна Ивановна, — у дочи привычка. Когда приезжает из Питера, обязательно моется в баньке. Вы не подумайте! У нас и ванная есть, в доме, но у Жанки привычка такая, смывать всю грязь после Питера. В баньке. Понимаете? И я с ней тоже пошла. Уже вечером. Разделись. Только намылились, и котел опять полетел. (У нас газовый котёл там, газовый. Понимаете?) И вот сидим на полкѐ. Обе в мыле. Я высунулась на волю, стала отца кричать, а он в это время, как всегда, у соседа болтал. Понимаете? В доме. Ничего не слышал. Ну и пришлось холодной водой кое-как смыть мыло, накинуть одежонку да бежать в дом. Я-то ничего, привычная, а Жанку прохватило. И всё ты! — глянула на мужа. — Сколько говорю: наладь котёл!

Слушая супругов, Яшумов ощущал себя иностранцем, не понимающим половины слов. Всё время переспрашивал: что вы сказали? как? Однако понял главное: простыла в бане, в своей, крестьянской. Был поражён: XXI век, живут в городе, и такие патриархальные привычки. Хотя… хотя зачем Жанна сказала неправду по телефону, что после вокзала простудилась? Когда шла сюда, в этот дом, и была в тонких колготках?

В простенке между окнами висела какая-то исписанная фломастером бумага. Всё время отвлекала. Всё время хотелось прочесть её. Поправил очки, привстал, вгляделся:

«Инструкция. Настенная. Если кот наср… прямо в доме — его сперва активно тычут в дерьмо. И выкидывают во двор. Только так можно добиться какого-то порядка. Другой вариант. Везде в углах наставить больших чаш. Типа артезианских колодцев. Или микро джакузи. Но тут может возникнуть одна закавыка: кот присядет в чашу, но струями будет лупить в стену. Вроде парикмахера в парикмахерской. С пульверизатором. Чёрт бы задрал его совсем! И придётся опять вышвыривать его во двор. Чёрт его задери совсем! В общем — инструкция. Настенная».

— Что это? — с растерянной улыбкой повернулся к хозяевам.

Силковы с облегчением рассмеялись. Фёдор Иванович с готовностью стал пояснять:

— Это Николай наш повесил. Брат Жанки. Он у нас военный. Вот и привык как в казарме. В позапрошлом году был с семьёй. Вот и учудил.

Брат Жанны, оказывается, не без юмора. Только чёрного. Яшумов посматривал на гуляющего возле стола кота. По кличке Барс.

— А как же ваш Зигмунд? К нему инструкция относится?

— Не-ет, — смеялся Фёдор Иванович. — Зигмунд молодец. Всегда. с…. в одном месте. Только под яблоней возле ворот. Удобряет.

Скабрёзности простодушных колпинцев, и вывешанные на стену когда-то, и произносимые сейчас за столом — удручали. От стыда Яшумов не знал, куда смотреть.

Видя, что гость напрягся, Анна Ивановна подёргала мужа: придержи язык — то, не в гараже своём среди забулдыг!

Когда шёл обратно к жене, Зигмунд попытался было опять… Его куда-то разом задвинули.

— Что же ты сказала мне, что простудилась, когда шла сюда с вокзала? Оказалось, всё из-за вашей бани.

— Я правда сильно промёрзла в тонких колготках. Ну а банькой, холодной водой, добавила… Ты горчичники мне лучше поставь. Не разучился?

Яшумов побежал к Анне Ивановне.

Обратно явился с полотенцем, тёплой водой и горчичниками. Покорно согнутая голая спина жены вызывала слёзы. Осторожно накладывал мокрые листики. «Щекотно!» — кокетничала Жанна. Накрыл полотенцем и укутал одеялом. «Сиди. Десять минут». Сам сидел рядом и рассказывал, что уже звонил ей на работу. «Знаю, что ты тоже позвонила. Но так будет надёжней. Бюллетень здесь тебе откроют? Уколы не болезненны?»

Потом кормил. Как маленькую. С ложечки. Анна Ивановна помогала. Подавала и уносила.

Позвали самого обедать в столовую. Тесть попытался завести с образованным зятем умный разговор. Начал очень озабоченно:

— Смотри-ка, чего хохлы удумали. Да и наши. У меня друг закадычный на Украине живёт. Ваня Нечипор. Вместе служили. И как я теперь к нему? Или он ко мне? С какими шарами? Что думаешь по этому поводу, Глеб Владимирович?

Яшумов чурался всякой политики. Всегда. Какой бы она ни была. Во что бы ни рядилась. (Хотя избегать, чураться — это тоже политика.) Как и отец когда-то. Яшумов Владимир Константинович. Которого в институте за аполитичность всё время задвигали. (Не выступал, не поддерживал «нашу родную», а уж о том, чтобы вступить в неё — это только в страшном сне.) Нередко Владимир Константинович говорил со смехом домочадцам: «Я семафор на железной дороге. Притом всегда открытый. Даю дорогу молодым». Поэтому его потомок, сын, просто не знал, что ответить тестю с требовательными, «переживательными» глазами… Как будто не услышав вопроса, стал расспрашивать Фёдора Ивановича о домашнем его хозяйстве. Каких животных он содержит.

Фёдор Иванович смотрел на длинные волосы зятя. Под пятьдесят уже, а всё под стилягу косит. Да ещё нос картофелиной. Разделённой надвое… Не хочет говорить, скрывает, а сам знает всё. В столицах все всё знают. Фёдор Иванович нехотя говорил о скотине и птице на подворье. Держим хряка, на мясо, десяток кур, двух индюшек. Посмотрел ещё раз на зятя. Добавил: — Петуха. — Яшумов, как понимающий, кивал.

После обеда смело уже один пошёл в комнату бабушки и дедушки. От Зигмунда, который втайне от хозяев повис и поехал… отбился самостоятельно.

Но в комнате у жены ждало другое испытание.

Здесь при полной свободе от Яшумова в маленьком переносном телевизоре царил любимец Жанны — непревзойдённый Макс. Пинальщик и костолом на все времена. С душевным басом. Его железобетонной лысой головой, казалось, можно было пробивать стены!..

Яшумова поражало всегда, что неудавшаяся студентка медучилища, бросившая его после первого курса, трусящая ставить даже уколы на практике, до жути боящаяся трупов в морге — так любит теперь смотреть подобные фильмы. С драками, убийствами, с расчленёнными трупами, с натурализмом запредельным. Невольно напрашивалась мысль — девушка вытесняет (да уже вытеснила!) такими фильмами студенческий свой страх. Всё это очень соотносилось с теорией Фрейда. Сама же «студентка» была спокойна — уж здесь-то зануда не будет ехидничать и насмехаться. Не то место, не дома. И зануда покорно сел рядом.

Перебирал на тумбочке шприцы в упаковках, лекарства, плоские коробки с ампулами. Припоминал, какое лекарство от чего. На экран не смотрел. Впрочем, от примитивнейших двух мелодий, повторяющихся постоянно, от истеричных громких криков, мата, всяких мужских смачных кряков при мордобое — деваться было некуда.

Жанна сама выключила своего Макса.

— Ночевать, конечно, ты не останешься. Поэтому отправляйся на вокзал сейчас. Поедешь дневной электричкой. Вечером тебя просто задавят. Колпинцы ринутся в Питер. Обратно. К завтрашней работе. Не волнуйся, я буду всё время звонить.

Ну что ж. Яшумов обнял жену, опять похлопал по спине, разглядывая Лебедя и Лебёдушку, и вышел из комнаты бабушки и дедушки.

На крыльце обнял тёщу и тестя и пошёл позади катящегося под свою яблоню Зигмунда. Который торопился облегчиться там. Чтобы успеть потом цапнуть. Зацепиться и поехать на уходящем госте.

В вагоне, в промёрзшей, словно лубочной, раме окна Яшумов смотрел на движущийся зимний пейзаж. С улыбкой думал: «Барс» — это можно как-то понять. Но почему — «Зигмунд?» Где, на каком концерте услышали?

2

«Не-ет! — кричал Яшумов во сне. — Не буду переходить на виндовс 10! Не буду!» Зайчик в майке дюрасел убегал от проклятой винды. Винда, как прыгающий осьминог, гналась за зайчиком, пыталась ухватить щупальцем, зажать. «Не-ет! — кричал Яшумов. — Я буду жаловаться президенту! На горячей линии!»

Схватился за руку жены. «А! — вздрогнула та. — Чего тебе?» И снова засопела.

За завтраком она сказала:

— Сегодня прямая линия с президентом. О пенсиях будет говорить.

— И что?

— У нас никто не будет работать.

Хотелось сказать: да вам-то всем какое дело до президента? Кроме усатого пенсионера Шубина? Вам всем до пенсии — как до луны.

Недавно обедал с Плоткиным и тоже удивлялся: «Сколько можно о пенсиях говорить? О пенсионном возрасте? Григорий Аркадьевич? Что ни включишь — только об этом». — «Ну, эта тема навек. Как пропавшая группа Дятлова. А вообще, Глеб Владимирович, не загадывайте, не зарекайтесь — судьба за дверью стоит». Умный чёрт, посмотрел тогда на ведуна главный…

На работе всё было обычно, спокойно. Редакторы сидели, уткнутые в мониторы. Плоткин катался с креслом, подбадривал команду. Но Акимов, который, казалось, никогда не вылезал из-за своего стола (жил возле него, ел за ним, спал, другие дела делал) — сейчас ходил по кабинету и зябко ёжился. Был весь в себе.

Яшумов ждал.

— Глеб Владимирович, меня сегодня не будет. Всё оставляю на вас. Смотрите в двенадцать прямую линию. Вас ждёт сюрприз. — И он продолжил ходить. Но поглядывал на подчинённого уже со значением.

Яшумов вернулся к себе. Занялся привычным. Просматривал две новые рукописи, которые принесли сегодня редакторы. На папку Савостина, которая так и валялась на подоконнике… не смотрел. Забыл о ней. Навсегда!

В обед увидел всех сотрудников, сгрудившихся у монитора Плоткина. Сам Гриша тут же позвал:

— Глеб Владимирович, подойдите скорей! Смотрите — наш Пузырь!

Яшумов не поверил глазам своим: директор Акимов стоял рядом с Савостиным в группе петербуржцев. Построенных для прямой линии. Пузырь и Соломина рядом. От восторга у Пузыря глаза готовы были выпрыгнуть и пуститься в пляс. Савостин криво, снисходительно улыбался.

Яшумов не слышал, не понимал, о чём говорит человек впереди, перед которым держат микрофон. Яшумов не мог оторвать взгляд от двух… корефанов. «И куда теперь мне от них деться?» — повернулся к сотрудникам. «Нам, Глеб Владимирович. Нам», — уточнил Плоткин.

Савостин явился на следующий же день. У Яшумова, как всегда, без всяких церемоний развесил свои первобытные лохмы по вешалке. Поправил перед зеркалом петуха (или попугая?) и предстал перед главным редактором в своём рабочем прикиде — обтягивающие штаны цвета беж, шейный платок, рубашка апаш.

По-хозяйски сел, через стол протянул руку:

— Смотрели вчера прямую линию с президентом, Глеб Владимирович?

— Нет, — сказал Яшумов, глядя в сторону. — Не смотрел. — Стал перебирать листы рукописи, готовя себя к испытанию.

На этот раз встреча редактора и автора прошла без скандала. Хотя бы без скандала.

Но вечером в вагоне метро Яшумов не мог никуда деться от проклятых цитат Савостина. Которые начали возникать везде. Прямо в воздухе.

Первое предложение появилось над лохматой шапкой старика, сидящего напротив: «Макс атаковал сверху, как противный двуногий бульдог, а поросячьим носом успел хрюкнуть». Яшумов зажмурился, затряс головой. Старик же мгновенно понял, что напротив сидит сумасшедший. «Так обычно и действовал российский спецназ, но вот проблема, не люди это!» — добавилось над несчастным стариком. О, господи!

Другая цитата выползла прямо из маленького уха полной дамы. В виде облачка: «Как Артур и ожидал, это была девушка, с вполне сформированными нормами. Тощие ножки неожиданно оказались босыми и загорелыми». Яшумов готов был плакать. Полная дама передёргивалась от брезгливости и возмущения. Даже встала и пошла к двери. «Артур плюнул ей вдаль», — добавил Савостин даме. Коротко, как всё гениальное. Да что же это такое-то, а?

«Теперь Макс лишился возможности осуществить свою давнюю мечту — стать всемирным кронштейном», — возникло вдруг из носа у длинного парня, висящего на верхней штанге. Парень был удивлен. Поворачивал голову, искал: откуда это? Даже не мог подумать на пригнувшегося Яшумова.

Выпав из вагона, Яшумов потащил цитаты с собой. Они стали возникать поверх людей, торопящихся из метро наверх. Яшумов не успевал читать их!

Измученный, брёл к дому: «Несмотря на короткую седую бороду, лысую и выбритую голову, худющее туловище, он не выглядел конченым человеком». Господи-и.

Дома увидел испуганную жену: «Девушка была умная, кроме того, её насиловали не в первый раз, и от этого действия терять голову и разум — непростительная роскошь».

— Что с тобой? На тебе лица нет. Ты заболел? Отравился в своём кафе?

«Артур напустил на себя выражение попранной невинности и ушёл в ванную».

Ночью Яшумов опять кричал во сне: «Не-ет! Не буду переучиваться на виндовс 10! Не буду! Я — Яшустин! (Несчастный забыл свою фамилию. Создал гибрид.) Я не хочу выходить на прямую линию с Президентом! Не хочу! Не-ет! Я не Савостин! Я — Яшустин! Спаси-ите!»

3

На симфоническом концерте в филармонии жена сидела рядом. Почему-то ужималась в кресле, пригибала голову. Точно притащили её в этот зал насильно, и теперь она не знает, как из него сбежать.

Яшумов тоже был напряжён. Переживал за музыку, за музыкантов на сцене. Как будто те не соответствовали. Как будто плохо играли. Как будто были виноваты, что рядом с ним сидит испуганная жена.

Он привёл Каменскую в филармонию в первый раз. Он хотел поразить её. Однако та, подняв голову, уже рассматривала завитушки на колоннах. И дирижёр на сцене только разводил руки. Как бы говорил Яшумову: ничего не попишешь, дорогой, — деревня. Точнее — Колпино.

Во время пронзительного, щемящего адажио, от которого у Яшумова навернулись слёзы, она вдруг стала смотреть круто вверх, на люстру. Точно та должна была вот-вот оборваться и полететь ей на голову.

Невольно Яшумов тоже смотрел. Люстра походила на гигантское яйцо Фаберже. И, действительно, сорвись она — трудно даже представить, что началось бы в зале. Страх жены оказался заразительным.

Яшумов вывел жену из филармонии. Сразу же после первого отделения. От греха подальше…

…В детстве Глебка Яшумов переиграл почти все упражнения и этюды Черни. В пять лет он старательно долбил их под руководством мамы. А уже в семь — наяривал. В быстром темпе. Старинное пианино с подсвечниками постоянно гудело, тряслось в гостиной и как будто даже передвигалось. «Держи темп! Не убыстряй! Держи спинку!» — командовала мама.

Деревенская Алёнка (внучка домработницы), в первый раз увидев пианино в гостиной Яшумовых, осторожно подошла к нему и спросила у бабушки: «В этом ящике прячется музыка, да?» Бабушка Арина, но не Родионовна, а лишь Михайловна, только гордо усмехнулась. В фартуке в кружевах продолжила обметать большую вазу мягким султаном на палке.

А когда, поев, выбежал маленький Моцарт и с прямой спинкой задал 25-й этюд Черни, когда всё загудело и затряслось — Алёнка отпрянула, схватилась за руку бабушки. «Вот тебе и ящик!» — рассмеялась Арина Михайловна.

Через год-полтора юные Алёнка и Глеб играли «на ящике» уже в четыре руки. «Держите темп! — командовала мама, подсовывая к детям щёлкающий метроном. — Темп! У обоих прямые спинки! Темп! Раз-два! Раз-два! Глеб, не гони! Алёна, молодец!»

Иногда сама выходила со скрипкой, упирала её в подбородок и играла с детьми легкие пьесы для скрипки и фортепиано. Приучая их к ансамблю. «Глеб, не колошмать! Забиваешь меня! Алёна, молодец! Умница», — гладила талантливую головку с косичками.

Нередко брала детей с собой на репетиции оркестра. В филармонию.

Мама была вторая скрипка и библиотекарь. Перед началом репетиции всем музыкантам она раздавала ноты. Ходила и раздавала, чтобы те смогли играть. Получалось, что без мамы репетиция была бы просто невозможна (как же играть музыкантам без нот?). Дирижёр, сидящий на высоком стуле, говорил маме: «Спасибо, Надежда Николаевна». И поднимал руки. И начинал дирижировать.

Странный был этот дирижёр. С руками-дрожалками. С пальцами как будто без костей. Он особенно трепетал ими, когда хотел добиться от оркестра пианиссимо (очень тихой игры).

В пустом зале маленький Глебка сидел далеко от сцены. Как будто прятался за кресло. Алёнка всегда начинала подкрадываться к играющему оркестру. На цыпочках. И застывала прямо под махающим дирижёром за отгородкой.

В паузах тот поворачивал голову и смотрел вниз, поджав на высоком стуле одну ногу, как аист: «Что ты хочешь, девочка?» Мама на сцене сразу громко говорила из своего ряда: «Алёна! Пойди и сядь на место!» Но Алёнка как будто не слышала — во все глаза смотрела снизу на чудо-дирижёра. С пальчиками-дрожалками, которые сейчас свисли для отдыха. «Пусть стоит, — улыбался дирижёр. — Будет получать музыку из первых рук». Отворачивался и снова начинал потрясывать оркестру кисельковыми своими ручками.

Сам глава семьи Владимир Константинович Яшумов на премьеры новых симфоний ходил всегда. Он сидел с двумя детьми в центре зала. Мальчиком и девочкой. Девочка по правую руку от него, мальчик — по левую. Честно говоря, профессору Яшумову медведь на ухо наступил, но Владимир Константинович очень гордился своей женой-скрипачкой, всегда уверенно и чётко ударяющей смычком по струнам. И особенно был горд, когда та вставала со всем оркестром под аплодисменты зала — высокая, статная, в концертном длинном платье с цветком у плеча и совсем крохотной скрипкой, похожей на ребёнка. В такие минуты Владимир Константинович, размеренно хлопая, испытывал настоящий катарсис. А дети рядом (Глебка и Алёнка) хлопали изо всех сил. Глебка дубасил в ладошки, Алёнка готова была лететь на сцену за своими ручками. Как за птичками.

«Она ведь на колу дырки вертит», — говорила про внучку хозяйке Арина Михайловна, отпивая чай с блюдца по-крестьянски — обстоятельно, не торопясь. Глебка уже знал, что́ означают слова «на колу дырки вертеть». Это когда тебя постоянно дёргают за руки, не дают играть этюд Черни. Чтобы самой поскорей сесть к пианино и «вертеть на колу дырки».

«У неё ведь мать запойная», — иногда, словно вспомнив, говорила хозяйке Арина Михайловна. И вздыхала. «Как это?» — сразу возникал маленький Глебка. Вопросительным знаком. Но мама и няня переводили разговор на другое.

Алёнка жила где-то на Петроградской стороне. Вместе с «запойной». В каком-то общежитии. Но дневала и ночевала у Яшумовых, у бабушки. «У девочки абсолютный слух, — за бокалом вина говорила подруге своей, виолончелистке Кургузовой, Надежда Николаевна. Под грохот пианино с усердными детьми. — Её нужно серьёзно учить. За полтора года она обошла даже Глеба. Который играет с пяти лет».

Подруги смотрели на двух усердных, которые в четыре руки наяривали шестой этюд Черни.

Мать Алёнки (запойную) Глебка видел только один раз. Возвращаясь однажды из школы. «Я вам не отдам дочь! — кричала растрёпанная странная тётенька на площадке, вытолкнутая туда бабушкой Ариной. — Не получите её! Алёнка моя! Слышите? Никогда! Я вам не запойная! Вот вам, вот! — показывала она закрытой двери целых две фиги. — Слышите? Куркули?»

Качаясь, опасная тётенька стала спускаться по лестнице. Глебка с портфелем распластался на стене. «Не бзд…, малый. Тебя не трону», — дыхнули Глебке прямо в лицо. И она дальше спускалась, мотаясь из стороны в сторону. Ей было тесно даже на широкой лестнице!

Потом она, как сказала бабушка Арина, «умотала в Сибирь». С каким-то «хахалем». Глебка спросил у Алёнки: кто такой «хахаль»? Семилетняя Алёнка любовно выводила на бумаге карандашом абрис китайской вазы Яшумовых, которую всегда обмахивала султаном бабушка: «Это фамилия такая. У дяди Гены. Дядя Гена Хахаль. — И добавила, любовно выводя последний, крутой изгиб: — Мама всегда любит его, любит, а дядя Гена Хахаль лежит и избегает… Смотри, как красиво получилось».

Алёнка поселилась у Яшумовых (у бабушки). А через год, прослушав, её взяли в ССМШ (среднюю специальную музыкальную школу). По специальности фортепьяно.

Яшумовы купили второе пианино. И его пришлось поставить в комнатку Арины Михайловны. Бабушка юной музыкантши теперь постоянно вздрагивала на кровати, когда отдыхала вечерами. А иногда от бурных напорных звуков пианино её начинало трясти. Как на катящейся по плохой дороге телеге. «Чёрт тебя! — просыпалась Арина Михайловна и утирала слюну. — Перестанешь ты или нет? Одиннадцатый час ночи!»

— До одиннадцати имею право! — весело отвечала внучка. И ещё пуще наддавала.

— Наш маленький Ломоносов в юбке, — всегда гладил головку маленькой музыкантши Владимир Константинович. По утрам, за завтраками.

Глебка от Алёнки безнадёжно отстал.

4

Глеб Владимирович смотрел в окно на весеннюю Мойку. На Мойку уже без льда.

Сегодня в небе обычное для весеннего Петербурга солнце. Затёртое, скудное. Упали в воду Мойки перевёрнутые дома. Вода меж берегов гладкая, тишайшая. Будто и не вода это вовсе, а перевёрнутое небо, упавшее в реку вместе с домами. Яшумов всё смотрел. Думалось о чём-то далёком, несбывшемся, потерянном.

Как всегда, привёл в чувство зазвонивший телефон. Конечно, опять к Акимову. И понятно зачем. Даже не стал собирать всю рукопись на окне, просто затолкал часть её в папку и понёс как мусор.

Проходя редакцию, удивился — на своих местах были только художник Гербов и верстальщик-компьютерщик Колобов. И оба они сомкнули ладони в замок и помотали Главному, мол, держитесь, Глеб Владимирович, мы с вами.

В кабинете Акимова вся редакция сидела вдоль двух стен. Шпалерой к внушительному столу с директором. Никакого другого стола (для сотрудников) предусмотрено не было. Просто сидели бедные родственники. Которых зовут сюда раз, ну, много два раза в году.

Все заулыбались, когда вошёл Яшумов. Пришёл спаситель. Спаситель поможет. Один только Плоткин не повернулся. Подавшись вперёд, смотрел на начальника за столом. Смотрел неотрывно. С каким-то разоблачающим восторгом: ну, что ещё сегодня выдумаешь? Но Акимов не видел никакого Плоткина, Акимов перебирал на столе бумажки.

Показал Яшумову на стул. Получалось, Глеб Владимирович удостоился чести сесть даже перед столом начальника.

— Галина Петровна, все собрались? — повернулся начальник к секретарше, сидящей с блокнотом и ручкой. Та подтвердила: все, Анатолий Трофимович.

Акимов откашлялся и начал как на сцене в театре:

— Господа, я собрал вас…

Гриша Плоткин тут же подхватил:

–…чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие: к нам едет ревизор!

Все рассмеялись.

Акимов смотрел на храброго еврея: умный, да? отважный, да?

Тот сразу на попятную: цитата, всего лишь цитата, Анатолий Трофимович. Мол, продолжайте. Внимательно слушаем вас.

Акимов продолжил:

— Буду краток. Вчера я был в отделе культуры. В администрации губернатора. У Воскового Вениамина Антоновича. Он сообщил мне приятную новость: администрация губернатора приняла решение выделить нашему издательству пять грантов. Для пяти наших молодых, но перспективных авторов, которые не могут опубликоваться за свой счёт. Голубкиной Галине, Гриндбергу Михаилу… ну и остальным. Вы их знаете.

Все сразу оживились, а женщины даже зааплодировали.

— Но есть ещё один вопрос, — поднял руку Акимов. — Наш, текущий… В наше издательство ходит уже несколько месяцев Виталий Савостин. Тоже молодой и тоже перспективный автор. Ходит, повторяю, уже не один месяц. Но почему-то наш главный редактор никак не может (или не хочет?) срабатываться с ним. Видите, Глеб Владимирович, я ничего не скрываю, говорю при всех. Так вот. Мы с Вениамином Антоновичем решили передать перспективного автора под крыло Плоткина Григория Аркадьевича. Теперь курировать Савостина будет он. Надеюсь, вы не против, Глеб Владимирович? — повернулся к Яшумову: — Теперь вы сможете заниматься более приятными авторами.

Вот это ход! — отпали сотрудники.

Яшумов вскочил, тут же сунул растрёпанную папку на колени Плоткину. Метнулся к столу и затряс руку директора:

— Вы спасли меня, Анатолий Трофимович, честное слово, спасли! Спасибо вам, спасибо! (Что называется, век не забуду!)

И был действительно рад, искренен. Однако когда быстро шёл коридором к себе, почти не слышал Гришу, который бежал с листами Савостина и извинялся, что ни сном ни духом! Глеб Владимирович! Поверьте!

В кабинете главред собирал с подоконника оставшиеся листы:

— Я правда счастлив, Григорий Аркадьевич. Честное слово. Я освободился от Савостина. Но здесь мне вряд ли уже работать. Вот — держите! — добавил кучу листов на грудь Плоткину.

— Да я-то теперь куда? — чуть не заплакал Гриша Плоткин. Он же — Гриша Пушкин. — Глеб Владимирович!..

…После работы, свободный (ни одной савостинской цитаты в голове!), вышел на канал Грибоедова, к мосту о четырёх львах. Издали больше похожих на верных псов, охраняющих мост. Терпеливо ждущих, когда пройдёт по мосту, как дух свят, сам хозяин — Александр Сергеевич Грибоедов.

Тоже шёл. Почему-то не смотрел ни на львов, ни на воду канала. Только под ноги. Словно ощущал в крови гудящее время. Никаких суеверий, примет, связанных с мостом, — только ударяющее в уши красное время. Отец тоже всегда тут ходил. Не верил тогда его ощущениям. А теперь и сам всё это испытывал.

На противоположной стороне канала обернулся. Львы, казалось, морщились, отворачивались, готовы были чихать от ползущего по берегу и пукающего дымом автомобиля. Но всё равно после моста со львами стало на душе легче.

Дома ждала неожиданность — Анна Ивановна приехала из Колпина. Одна. Без Фёдора Ивановича. Привезла дочери и зятю свежую курицу. «Рубленную» сегодня. Прямо утром, Глеб Владимирович.

Яшумова передёрнуло от слова «рубленную». Но поблагодарил. И понял: тёща останется ночевать — темень за окном. Пригласил поужинать.

— Да мы с дочей уже натрескались, — опять по-простому весело ответила Анна Ивановна. — Разве только чаю пошвыркать с вами. — И снова села за стол.

Каменская по-быстрому накрыла мужу, села и снова отвернулась к телевизору над холодильником. К своему мужскому кино.

Однако Анна Ивановна не могла спокойно пить чай. Особенно когда у дочери в телевизоре начинались драки. Драки громкие, ментовские, отвязные. Анна Ивановна вздрагивала, пугалась, глядя на экран.

Яшумов ел, объяснял «несведущей»: «У них работа такая, Анна Ивановна. Бить, пинать людей и при этом громко крякать. По-мужски. Знаете, так бывает, когда раскалывают чурбаны. Колуном. С громким кряком. Так и здесь. Привыкайте».

Каменская нахмурилась. Выключила телевизор.

После ужина, извинившись перед Анной Ивановной, с ноутбуком Яшумов направился в спальню.

Решил посмотреть сайты с серьёзной литературой. Открывал, в общем-то, интернет-кладбища. Погосты. Искал могилы знакомых, читаемых когда-то авторов. Чтобы узнать, что те написали в своих гробах нового.

Неожиданно для себя набрал в поисковике — «Савостин». Поправился: «Виталий Савостин».

Ноутбук покрутил колёсико, загружая. Есть! «Виталий Савостин». Точно! «Война Артура!» Да что же это такое! Да куда же от него деваться! На серьёзном сайте. Невероятно!

Ночью опять снился гад Савостин. На этот раз он не пускал Глеба Владимировича к губернатору. Не давал прорваться. Они боролись возле высокой дворцовой двери в резьбе и узорах. Савостин пытался заломить руки Яшумова назад. Как спецназовец. Яшумов вывернулся и двинул Савостина в ухо. Тот щучкой улетел куда-то. Но тут на Яшумова навалились другие писатели губернатора, скрутили и повели. Как каракатицу какую. «Не-ет! — кричал Глеб Владимирович прямо в паркет перед глазами. — Не выйдет у вас! Не пройдёт! Не-е-ет!»

Анна Ивановна замолчала в постели рядом с дочерью. Вслушалась в темноту. «Не-е-ет! — доносилось из коридора. — Не дамся! Не-е-ет!»

— Чего это с ним?

— Не обращай внимания — закидон.

Дочь снова приобняла мать: «Ну говори, говори скорей, что он ещё про меня сказал».