Наше утро

Владимир Маканин, 1992

«Каменный барак поделен на комнаты: здесь живут семейные люди. Семьи, правда, без детей. Лимита. Люди из дальних краев, они получили временную московскую прописку. Но, проработав три года подряд (в некоторых договорах – пять лет), они получат постоянную, что и означает уже москвичи. Однако эти три года – работа под землей. Они роют котлованы для метро: подсобные рабочие широкого профиля…»

Каменный барак поделен на комнаты: здесь живут семейные люди. Семьи, правда, без детей. Лимита. Люди из дальних краев, они получили временную московскую прописку. Но, проработав три года подряд (в некоторых договорах — пять лет), они получат постоянную, что и означает уже москвичи. Однако эти три года — работа под землей. Они роют котлованы для метро: подсобные рабочие широкого профиля.

Все они, в первый же свой день, дали в отдел кадров поименную подписку, что условия знают и три года продержатся: детей не будет. (Иначе по закону им надо дать жилье, а жилья нет.) Но женщины иногда, конечно, «подзалетают». И, если они как-то зазеваются, не сделав вовремя аборт, рождается ребенок. Как быть дальше?.. А дальше комендант этого каменного барака-общежития, хромой, кривоногий монстр по фамилии Стрекалов, относит ребенка по-тихому в один из тех домов, где растут дети без матерей. Разумеется, это не порядок, это не разрешается. Но у Стрекалова уже давние, установившиеся связи. (Хотя и ничем не обеспеченные. Он просто ходит и ходит целый день. Он клянчит в одном месте, в другом, в третьем — бранится, уламывает, уговаривая с характерным простецким нажимом: «Ну, бери! бери!. чо жмесси!» — и в конце концов ребенка пристраивает.) Отплатить за принятого малыша или малышку ему нечем. Доводов тоже никаких. Но ведь настырен и напирает — бери!.. «Да уж не твои ли это дети?» — смеются над ним в детских домах. Там и без него (без его приноса) полно детей, взятых у пьющих матерей или у матерей, севших в тюрьму. (Или у одиноких и вдруг погибших при родах.) «Да уж мои», — мрачно отвечает Стрекалов.

Стрекалов, это известно, подл. В одном из лучших детских домов, что в районе метро «Пролетарская», Стрекалову выговорили — он должен надевать чистую рубашку, хотя бы руки получше вымыть, ребенка, мол, из таких рук у него не примут. Стрекалов унес ребенка, ушел лицом мрачен. Уже через неделю на элитарный детдом обрушилась ревизия, вызванная подлой жалобой — одной из тех пронзительных жалоб, к которым как раз и прислушиваются в силу их особенной простоты выражений (пишут уборщицы или костлявые малооплачиваемые посудомойки, кому нечего терять): «У детишков воруют. Детишков оберегите».

Устроив ребенка и записав, где он теперь и как, Стрекалов возвращается. Кривоногий, хромой, он медленно шкандыбает по улице, приближаясь к одноэтажной каменной общаге. Он отдает матери голубенький с пометкой листок о ребенке. «Не потеряй!» — говорит он сурово. И та благодарит, сыплет слова, мол, ясно, не потеряю. И конечно же через время куда-то закладывает листок, часто в книгу. Потом перекладывает его в другое место, забывает где и какое-то время листок, спохватившись, ищет. А потом уже и не ищет.

Конец ознакомительного фрагмента.