Асан

Владимир Маканин, 2017

Классик современной русской литературы Владимир Маканин «закрыл» чеченский вопрос романом «Асан». После него массовые штампы, картонные супергерои, любые спекуляции по поводу чеченских войн ушли в прошлое, осталась только правда. Каждому времени – свой герой. Асан – мифический полководец, покоривший народы, – бессилен на современном геополитическом базаре мелких выгод. Но победы в войне не бывает без героя. Тезки великого завоевателя – сашки, шурики и александры, отчаянно негероические ребята – удерживают мир в равновесии.

Глава пятая

Отец… Когда я вернулся в Ханкалу из Гудермеса, меня ждал сюрприз. Все-таки он приехал. Нагрянул!.. Отец появился здесь, в Ханкале, внезапно и совсем не вовремя. И конечно, незваный. Он вроде бы дал телеграмму… Вроде бы… Не зная адреса… А по приезде он собирался найти меня по фамилии. «У тебя же моя фамилия», — сказал он после.

Появившись в Ханкале, он с самого утра болтался на улицах. Прямо с поезда — в интересную жизнь. Вместо того чтобы увидеть сына. Однако для чего-то ведь он приехал?.. О да!.. Побазарить с солдатами. Огромный круг интересов! С неким контрактником Дубовым. Хотелось узнать, порасспросить насчет войны… Как-никак — отец майора Жилина! «Знаешь, дед, сколько здесь таких майоров!» — сказал ему некий контрактник Дубов. Но мой отец умел в две фразы навязать спор. Прямо на улице… Как бы вежливо. И как бы бесцеремонно… Хитро щуря глаз. И презрительно плюясь сквозь плохонькие вставные челюсти.

Как идет война? Как воюем? В общем и целом, а?.. Его, мол, интересует высокий (ирония) настрой нашего воинства… Страна, конечно, наплевала на пенсионеров. Стариков забыли! Однако мы, старики, не забыли страну… Мы в строю, витиевато рассуждал он. Сын?.. А что сын?.. Да, он отец майора Жилина, и он не делает из своего приезда в Чечню большой тайны… Но майор Жилин, как ему сказали, пока что занят. Майор Жилин все в делах, в делах!.. Ждем-с!

А майор Жилин уже два часа кряду сидел у телефонов (мобильный и рядом офисный) и гонял желваки. Я нервничал. И совсем не хотел бегать по Хан-кале… Выказывая всем и каждому свое слабое место.

— Отец твой. Ты уже видел его? — мне беспрерывно звонили. — Он хорошо поддатенький. Он издали похож на пьянь, а?.. Извини… Да, да. Симпатяга старик… Если бы не пил…

Они, кажется, с большим удовольствием мне звонили:

— Если бы не пил… Но лицо светлое. Такой белоголовенький. Щупленький. Аж светится… И говорит! так охотно говорит!

Доброхоты добавляли:

— Нагуляется — придет. Ты, Александр Сергеич, не волнуйся. Патруль его не забирал.

Но осторожный Крамаренко уже занервничал.

— Мишень приехала, — кратко выразился он.

Из далекого зачуханного Ковыльска-на-Урале. Городишко такой. Ясное дело, нашлись добряки советчики… Навести, мол, сына. Ну, что ты за отец! Там какая-никакая, а война… Сынок будет рад! Многие отцы своих в Чечне навещают… Весь этот хитрожопый бред кто-то впаривал вашему отцу в вашем Ковыльске… А ваш папаша и рад — в путь! в путь!.. Не в грязь же лицом! Небось, весь ваш долбаный городишко деньжат ему в долг собирал.

— Но-но. Ты уж слишком. Мой родной город, — одернул я Крамаренку.

Крамаренко не мог поверить, что старик отец сам по себе рванул в Чечню из простенькой жажды обновить скучноватую жизнь. Он не знал моего старика!.. Инженер-строитель, одинокий и вдруг выпихнутый на пенсию. Неудовлетворенный, непонятый… С потребностью выпускать лишний пар. С пышным (чуть выпьет!) слогом… С любовью к Ахматовой… Настоящий выпивающий совок. Сейчас он у ханкалинского дощатого пивного ларька… Он счастлив. С четвертинкой в кармане. Момент торжественный!.. Стоит, опершись, прислонившись к стенке, и вдудонивает какому-нибудь контрактнику про малые войны и про обесславленную Россию.

В моей казенной квартирке (она же офис) отец мог оставаться только до семи вечера. Таков запрет… Таков складской устав… Даже отца нельзя. Никого… Но тем лучше!.. Крамаренко проблему отцова ночлега решал оперативно. Старику нужен привкус войны — и потому Крамаренко разместит моего курящего и пьющего папашу в пакгаузе-8 (когда-то заставленном штабелями снарядов… ага!.. а ныне заваленном солдатским обмундированием). А ныне там горы гимнастерок и обуви… И настоящий канцелярский стол для учета, за которым, уставившись глазом в калькулятор, сидит кореец Пак и строчит… строчит… Заполняет накладные. Здесь же жесткий топчан корейца. (Пак не спал в казарме.) Но слева же есть и второй топчан! Запасная постель. Тихо… Скромно… Немного подванивает складированной обувью… Пусть!

Там и будет жить (и спать) мой отец. Будем общаться. Пакгауз-8 отгорожен от остальных. Майор Жилин будет приходить сюда в свободное время.

Я буду приходить к нему в этот пакгаузный закуток… По зову родства…

Я даже настроил себя, чтобы в первый же вечер мы с отцом побыли с глазу на глаз. Так что я загодя отослал Пака к Крамаренке… Займи его делом… Пусть, кстати, меж делом кореец выберет в списанном складском добре моему отцу камуфляж (неброский), обувку… белье добротное… И вообще задержи корейца. На время.

— Эх, Александр Сергеич… Чтобы Крамаренко не нашел чем занять солдата. Была бы солдатская шея, а уж хомут будет крут.

Я приготовил отцу (руками Крамаренко) теплое место, я приготовился (душой) сам, а отца не было — отец всё бродил по Ханкале. Мы ждали звонка. На улицах Ханкалы патрули, не очень-то на виду повыпиваешь. Правда, и отец был очень в этом процессе опытен. И неуловим. Возлияния на ходу… Почти на бегу… Он выпивал гениально, по-другому не скажешь. Его не поймать! При случае старикан умел контратаковать — мог постоять за свое право выпить. С блеском!.. С цитатами!

Наконец позвонили… Майор Жилин? Прошу прощения… Я — младший лейтенант Зуев… Должен вам сказать…

Я знал, что именно лейтенант должен. И сразу пошел, поспешил к воинской КПЗ… Отца, ожидая меня, загодя выпустили из обезьянника. Он уже вышел и сидел на скамеечке. С ним рядом сидел младший лейтенант Зуев… Который заулыбался мне уже издали… Мне сдавали отца с рук на руки.

Мы наскоро обнялись. Отец был заметно под хмельком. Он немного таращил глаза.

Сдали мне его без словца упрека. И вообще стояла тишина. Вверху только барражировал вертолет.

Дорогой отец оправдывался, что слишком увлекся, когда базарил с контрактником Дубовым. И еще прапор Горячий… Недоразвитые, отсталые люди! Ничего о стране… Ни одной новой идеи. Все только бабы. И еще блин… блин… блин…

— А ведь я, сын, приехал к тебе… Хоть ты и не хотел!.. Да, да, не хотел!.. Я ж не виню… Я приехал из-за нескольких жгучих идей, переполнивших мою седую башку.

Он прямо-таки бурлил. Меня не задевал смысл его слов, я их почти не слышал, не понимал. Волновал звук его голоса. Отец мало переменился. Неостывший старый вулкан.

Идти к складам недалеко. Но и посреди короткой дороги он вдруг надумал приостановиться. И прямо спросил:

— Ленин — мессия?

Я опешил на миг. Я только пожал плечами.

— Отвечай…

А я не ответил, только приобнял его. Только обнял… Родное тепло отца. Родное тело… У меня заплясало сердце. После этого можно долго молчать. Можно было не спешить с ответом.

Мы быстро пришли.

В пакгаузе-8 мы сидели за писарским столом корейца. Какая тишь! Время остановилось. Это мой отец.

Мысли куда-то провалились. Я пришел в себя, вдруг понимая, что отец опять спрашивает… Деловито… Уже дергая меня за рукав:

— Сын. Наш первый большой разговор, а? Наконец-то… Ты поставишь бутылец отцу… Я ведь с поезда…

Я засмеялся. Я очнулся… Он уже день как с поезда. Но ведь это мой отец.

— Я принес, принес, — и он выволок из кармана какое-то ларьковое пойло.

— Э, нет!

Я позвонил Крамаренке, и тот прислал солдата. Солдат прибежал! Все было готово загодя — все уже ждало нас. Выпивка и еда. На большом подносе.

Кругом нас складские полки. Одна над другой… Заваленные обмундированием… Пакгауз-8 особый. Здесь тихое царство Пака… писаря, которого вместе с его чистописанием на весь вечер зафрахтовал Крамаренко.

Бумаги чистюли-корейца мы сдвинули далеко в сторону. Бумаги вон!.. А отец пересел, чтобы быть напротив. Чтобы ближе. Чтобы глядя мне глаза в глаза… Сидя вот так напротив, пьется и закусывается вольготнее.

И тишина… Как вступление.

И тусклая лампочка.

И отец… Поднос… Рюмки… Закуска… Отсвечивающая бутылка… Красота кровной встречи!.. Бывает же так, что начинаешь свободно дышать только в каком-нибудь закутке.

Уже по телефонным разговорам (время от времени я звонил отцу в родной зачуханный Ковыльск-на-Урале) было понятно, сколь энергично мой отец сдвинулся в сторону политики… Но это ж крен многих пенсионеров. И пусть, пусть!.. Что мне!.. Пусть отец говорит. Пусть говорит что хочет… И как хочет… Я ему не помеха. Уже со второй, я думаю, стопки его понесло. Заговорил!

Это был нелепый, но яркий и вдохновенный забег в будущее… Высокий бред пенсионера о торжественном возвращении великой идеи социализма. О том, как (как именно) вернется к людям почти погибшая и прекрасная социалистическая идея… В России социализм не ужился… Это факт. Это правда. Это горькая правда, сын!

Россия, сын, в смысле идей уже никакая… В смысле социализма… Она перенапряглась… Она надорвалась.

Он широко развел руками:

— Но ведь есть другие народы! Они вполне чувствуют нашу неудавшуюся историческую миссию… Ты, сын, хочешь сейчас услышать всю правду?

Сказать честно, я не хотел. Ни о России. Ни о других народах… Я здесь достаточно об этом знал… Но зато я очень хотел бы услышать про мой тихий Ковыльск-на-Урале… Чем там живет мой старенький отец? И не перенапрягся ли он с выпивкой?.. Как там наши улочки?.. Старые клены… Развалилась ли моя школа № 9…

— Какие улочки! Какая школа!.. О чем ты только думаешь, сын!

И он опять и опять о своем… Нормально! — в который раз одернул себя я. Это же нормально… Пьющий наш старик с идеями. Выпивающий нынешний пенсионер. Это уж обязательно, что он с идеями. Иначе он и не наш…

Его и впрямь было не остановить:

— Вспомни христианство, сын… Для сравнения, а?.. Христианство не выжило в Израиле?.. Отвечай!

— Не выжило.

— Возникло там. Зародилось там… Но — не выжило. А теперь припомни, как и когда это поражение отозвалось… как оно аукнулось в Европе после… Как спохватились!.. Вспомнил?.. Вся Европа заболела Гробом Господним… Рыцари со всей Европы кинулись туда! Выручать! Освобождать!.. Крестовые походы… Иерусалим стал мечтой!

Фантазия отца, как всегда, не без логики… Я молча пил… Пусть выговорится. Оказывается, как Израиль в свое время остался без христианства, так Россия в наши дни — осталась без социализма… И израильтяне, и русские — родить родили. Вложили в роды страсть и кровь. Но… Но, увы, не вырастили.

Оказывается, Китай… Что? что?

Вот тут я решил, что ослышался.

Но нет!.. Оказывается, Китай… Китай!.. Вот он, народ, который спохватится о потерянном, об утраченном нами социализме. Ты, сын, думал об этом?

Не дождавшись ответа, он поспешил развить свою мысль. Бурно, напористо!.. О китайцах, которые вот-вот кинутся сюда, к нам… Как новые крестоносцы… Как рыцари. Через Сибирь — к нашим пятиэтажкам… Нет, нет, не грабить! Не заселять!.. Они придут с идеей! С нашей же, вернувшейся идеей, сын!.. Придут миллионами… Но не бойся их! Не бойся!

Его волновали, его будоражили уже нюансы этого близкого (как он считал) будущего. Конкретности китайского прихода… Ведь пытались же христиане освободить Гроб Господень?.. Ведь шли же войной в Палестину… в Иерусалим… Ради идеи…

Почему бы китайцам не попытаться освободить Гроб Ленина, а?!

Как ни готов я был к любой предложенной мне исторической развязке, — не ожидал. Никак не ожидал… На миг я похолодел. Надо же так!.. Китайцы у мавзолея. Момент истины… Его воображение так легко рисовало гуманных хунвейбинов, вал за валом спешащих к Москве.

— Батя. Остынь… Да ты свихнулся, — сказал я сердито.

Он удивленно смотрел на меня:

— Это ж просто идеи… Высокие идеи, сын… Беседуем… Разве нет?

Он засмеялся, но уже как-то смущенно:

— Я даже стих про это накропал… Ну, не стих, а только две строки. На тему…

Он опрокинул полнехонькую стопку в рот. Не пролив и капли. Недрогнувшей рукой. Великолепным жестом!

— Только, сын, не кори старика. Я ж не поэт… Стих только для поддержки этой жгучей мысли.

Он любил старое слово «корить», укорять. Был уже на сильном взводе.

Я кивнул — читай, отец… Я не укорю… Читай.

— Но сначала по рюмочке, а?.. Сын?

Я опять кивнул и взял свою задержавшуюся стопку. А он себе новую налил. Полнехонькую… Выше краев… Крамаренко организовал нам отличнейшей водки.

Откашлявшись, отец тихо (неожиданно тихо) произнес свои две строки:

Еще, конечно, впереди

Освобожденье

Гроба

Ленина.

Пожевав колбаски, отец пояснил, что вторую, главную строчку стиха надо читать, как у Маяковского… Ты, сын, знаешь — моя любимица Ахматова. Но здесь… Здесь нужна зычная торжественность. Лучше Маяковский… Лесенкой… Ступеньками…

Мы помолчали.

Отец добавил, пожимая плечами:

— Вот, собственно, всё… Жаль, рифмы нет. Не задалась рифма.

Мне (под очередную рюмку) вспомнился подвал в нашем старом доме… в Ковыльске… Земляной, глубокий подвал, там воняло крепким духом моченых арбузов. Засоленных с укропом, с солоцким корнем, с несколькими яблочками… За этими яблочками я и пробрался тогда… Только-только хотел запустить руку в бочку. Шаги… Отец… Я спрятался за второй, за последней бочкой. И замер.

Отец, помню, вынул из первой небольшой арбуз. Хрустко разломал его… Я видел впалый бок арбуза… Отец был пьян и хотел закусить. Моченый арбуз — большая вкусовая радость для пьющих. Смог он укусить пару раз или нет, я не увидел. Зато услышал… И еще услышал, как отец застонал, так было вкусно… Умел пить, крепкий мужик!

Да и сейчас, хотя суховат, он был крепенький старикан. Прочитав пророческое двустишие, отец напряженно замер… Пауза… Он ожидал за свой стих большего, чем похвала… Чего-то большего. Он не знал, чего именно, но знал, что это большее существует.

Меня, надо признать, морозец продрал. Даже сквозь водку. При мысли о миллионах китайцев, которые ринутся… уже ринулись… идут по нехоженым сибирским дорогам. Я кожей оценил стих. Я как-то слышал, что от настоящей поэзии мороз по коже… Что-то подобное было и сейчас… Ощутимая зябкость. Вдоль позвонков… Так что я с уважением подумал в ту зябкую минуту — не о стихе даже. Об отце.

–…А как думцы?.. Неужели, сын, наши выкинут Ленина из мавзолея?

Он, кажется, боялся, что китайцам ничего не достанется. В сущности, тоже люди. Так долго шли!.. Спешили. Такими дорогами пробирались и топями! А в домике-гробике пусто!..

Провинциальная милота и тишь отбросили отца назад лет на пятнадцать-двадцать. И законсервировали… Москвич или петербуржец его поколения пел бы мне сейчас про демократию. Бодался бы с властью. Что-нибудь интересное!.. Сошел бы с поезда — и сразу всерьез о правах человека, о выборах, а мой старикан что нес! С ума сойти!

А мой старикан опять нес пургу… На Красной площади… Суета у мавзолея… Освобожденье Гроба. Смена нашего караула на китайский… Со вскинутыми штыками китайские гвардейцы чеканят шаг… Всё ближе… Аж мурашки, когда мой отец вдохновенно и опять про Гроб… И китайцы вокруг… китайцы… китайцы… вся площадь… Их же придут миллионы!

Он все равно не дал бы возразить — и зачем, сын, спорить?! Мы, мол, с тобой просто люди, и против Истории мы с тобой ничто!.. А они придут, придут скоро.

Вкусно причмокнув, отец произнес:

— Миллионы.

И вдруг он впал в ступор. С открытым ртом…

Мой старик даже привстал со стула. Онемел. Его можно было понять.

На пороге… В дверях… Там возник Пак.

Почему-то с котелком. И со своим автоматом на плече.

После пяти или шести полновесных (по самый край) стопок отец мог думать, что час «икс» пробил и что первый из китайцев уже здесь. Отец выпучил глаза… Известно, как сильно удивляются пророки, когда их собственное предсказание сбывается.

Однако минута-другая, и мой отец преодолел себя — пересилил краткий, но поистине космический кошмар. Старый строитель весь распрямился… Поднялся со стула. Весь на уральской отваге. Он выпятил челюсть:

— Кто тебя звал? — спросил он грозно.

Тихонький маленький кореец затоптался на месте… что-то мяукнул… мямлил… мол, ему время спать.

Я вмешался — это теперь твой сосед, отец… Наш писарь Пак. Наш солдат…

— А!.. Тогда знакомь.

И отец, вот умелец выпить, сделал, не качнувшись и не дрогнув, два крепких шага навстречу. Не поленился… И с щедрой провинциальной улыбкой протянул писарю руку.

А уже на следующее утро я был вызван в Гудермес разбираться с исчезнувшим составом бензина. И плюс два дня в их тупике на товарной — выяснять, где чей мазут… Никакая не коррупция. Просто хаос! Бардак!.. Не воровство, а хищение. (Коррупция — это уже какой-то уровень. Это уже какая-никакая культура, — как сказал во всеуслышанье один из штабных генералов.)

Цистерны перехватывали на самом подъезде к Грозному… Буквально за километр… Их отгоняли. Их даже перекрашивали…

Приходилось проверять каждый тупик… Я выискивал, крутился, но все равно убытки!

А без меня что было делать на складе отцу? В одиночестве? Неудивительно, что он рвался на ханкалинские улицы… Увы, увы! Патрулям была дана строгая команда — старика, отца майора Жилина, не трогать, пусть выпивает… Его дело… А вот солдат-халявщиков от старикана отгонять непременно — гнать в шею. Чтоб не пил с кем попало. И чтоб никаких обсуждений… Пусть себе ходит-бродит. Пусть устанет ногами.

Могу только представить, как мучилась в его одинокой душе идея возврата социализма… Рвалась из нутра. Распирала душу… И какая же злая мука — спор без собеседника!.. Идея задыхалась сама в себе. Идея сидела со стариканом рядом на паршивой скамейке и страдала, помня свое былое величие. А люди, даже халявная солдатня, шли себе мимо.

Отец возвращался к ночи в пакгауз-8, не выговорившийся, неутоленный. Отец доставал едва початую бутылку. По сути, невостребованную!.. Отец сбрасывал тяжелые ботинки… И наконец целый вулкан слов обрушивался среди ночи на тихого вежливого корейца.

У Пака возникли большие проблемы со сном.

Отец говорил подолгу. Настаивал на полноценной беседе. Что ж спать!.. Почему не отвечаешь?!. Если отец вдруг о чем-то задумывался, кореец тотчас пытался вздремнуть. Хоть немного… Особенно если отец в хмельном раздумье съезжал со стула… И молча сидел на полу. Но промежутки тишины были слишком малы.

Едва Пак засыпал — отец просыпался. И снова и снова рассказывал он корейцу о построении миллионов на Красной площади. О китайских народных плясках на Васильевском спуске… Пак каждый день жаловался Крамаренке на недосып, однако же он так и не стал ошибаться в своих безукоризненно оформляемых бумагах. Просто в его глазах стоял туман.

Только на четвертую (или пятую) ночь, как раз когда я вернулся, оба наконец устали… и спали. Особенно сладко спал Пак. Эти невинные ароматы непьющего писаря!.. Зато справа висел густой дух крепкой выпивки… Там, в соседстве с горой солдатских гимнастерок, стоял отцов простенький топчан. Я присел на край.

По полу тихо перекатывалась пустая бутылка. Все-таки отец перешел с водки на дешевое пойло… Я не решился будить. Я тоже был усталый. Я просто посидел около… Отец… Его усы… Его мощное сонное дыхание.

Я вспомнил забытое. Он учил меня в детстве натягивать сапоги… Утром, когда в школу… Высокий подъем ноги. У многих. Уже с детства… Вся тогдашняя обувь — сапоги, валенки — все с трудом. Отец учил меня выждать. Ощутить миг сопротивления. И только тут еще и еще подтягивать голенище с усилием… Школа.

Пусть спит… Я протянул руку. Я хотел прикоснуться к нему. Погладить его высокий морщинистый лоб. Но он вскрикнул, и я отпрянул… С протянутой было рукой.

Крики были неожиданные:

— Маша! Маша!

Я так и сидел с отдернутой, как бы отброшенной кверху рукой… С пьяноватого, сладкого сна он выкрикивал имя не мамы, а своей первой жены.

Мама была жена лучше, была вернее, чем та. Насколько я знал.

Я ушел к себе. Надо было поспать.

Однако ночь получилась тяжелой. Только я лег — разбудил Крамаренко. Один из солдат-грузчиков сломал руку. Я быстро вновь оделся и еще быстрее пошел к погрузке. Это у второго пакгауза… Я забеспокоился — как-то вдруг, мимолетом, подумал, что поломался один из моих шизов-контузиков. Из бродячих…

Отправлять их в родную воинскую часть надо вместе, обязательно вместе. Они составляли пару. Алик и Олег.

Тяжелая ночь тяжела с первой минуты… Солдат сидел от погрузки в сторонке — уже выбитый из обычной колеи. Сидел прямо на земле, ждал судьбы. «Идет фельдшер! Уже идет!» — повторял ему Крамаренко.

По силуэту солдата я понял, что шизы целы… поломался кто-то третий. Я подошел… Ваня Клюев. Безотказный на работе. Почему ломаются самые тихие? — легкий вопрос и легкий ответ. Я присел на корточки с ним рядом… Сейчас, Ваня, отправим… Не робей… В медчасти лучше, чем здесь… А какие там медсестры!

Я почувствовал себя машиной, которая ломает солдатиков. Склад на войне — такая машина. «Это хорошо, Ваня. Поверь… Ты там жирком обрастешь.

Повеселеешь!» — я был и ломающей, и утешающей машиной. Подбадривая, я рассказывал ему анекдоты о медсестрах, очень старые.

А на самом трудовом месте, у открытого заднего борта грузовика, я видел своих двух контузиков. Вкалывали!.. Конечно, там. Они безотказные. А как, мол, иначе?.. Зато опытные солдаты-грузчики, конечно, жухали. Как бы трудиться поменьше. Как бы еще разок сбегать отлить… Все они… Кроме этих двоих. Да еще Вани, уже поломавшего руку… Чуть ниже локтя. Ваня придерживал руку другой рукой. Лучевая кость. Это на месячишко!

Один из двух грузовиков загружался с ленцой. Я строго окрикнул солдат. Я, мол, все вижу… Но помалу они все равно сачковали. Устали… Неделя была авральной, погрузка-разгрузка. И сплошь солярка — бочки! Подпрыгивающие в накате! Ночью — это тяжело. Тюлени, — так почему-то называют бочки с соляркой. Гимнастерки солдат мокрые… Рожи красные.

Я сидел с Ваней, но опять встал… Ага! Я присмотрелся. Да там и впрямь нелады. Ну-ка!

— Шестаков!.. Ко мне! — крикнул я, выдергивая одного из солдат-грузчи ков к себе поближе.

Солдат подошел, дышал тяжело. Этот не притворялся… Но тем хуже для него.

— Почему не потеешь? — спросил я. — Повернись. Повернись! Не прячь спину!

Я потрогал, еще и похлопал ладонью по его сухой спине.

— Не пил. Клянусь… Честно… Не пил, товарищ майор.

— Дыхни.

Алкоголь обезвоживает организм. Но сначала связывает воду внутри нас. Солдат дышал каким-то жутким дыханием, и я поманил к себе рукой Крамаренко.

— Сейчас, сейчас, т-рищ майор! — Крамаренко следил за погрузкой у дальней машины. Там забарахлил автоподъемник бочек. Судя по звуку.

Крамаренко подошел к Шестакову и, ничего не спрашивая, придвинул ноздри. Тоже нюхал. Однако солдат действительно не пил. У нас, увы, уже был такой опыт. Почки… Или сердце… То, что не давало солдату при ночном сверхнапряжении потеть, мог унюхать-определить только врач… Пусть врач и разберется. Солдат потому и отлынивал, быть может, что почки ему подсказывали. Почки ему нашептывали, обе сразу: «Не спеши, солдатик. Ты не из долгожителей…».

Я отправил его в казарму. И чтоб с утра к врачу.

Что поделать! У нас не хватало рук. Не хватало мощных плеч, трицепсов, крепких прессов… Не хватало стальных позвоночников… И много чего еще.

Крамаренко думает о том же. Предлагает — может, еще раз из бродячих… из отбившихся от своих рот солдат взять и пригреть еще парочку.

— С ума сошел, — фыркаю я. — Я с этими двоими не знаю, как быть. Жалею, что взял.

Мы подошли глянуть на них. Контузики вкалывали. В крепкой пятерке грузчиков… Быстрей! Быстрей!.. Хороший, ровный ритм. Ворочали и катили бочки… Прямо из складских дверей к откинутому борту грузовика, а там тяжелого тюленя принимали в две пары рук и ставили на попа.

Словно почувствовав, что о них вспомнили, Алик прервал накат бочки и шагнул в нашу сторону… Запыхавшийся.

— Товарищ майор! Когда… — он прихватил воздуху в глотку. — Когда?.. Отправьте нас к своим…

И Олег тут же. Этот прямо с бочкой… Он ее катил мимо нас. Увидев, что переговоры, так и застыл… Придерживая бочку на скате… Готовый покатить ее дальше. Если я или Крамаренко прикрикнем.

И тоже подал просительный голос:

— Мы надеемся.

Я спохватился. Я не считал дни, но они-то, конечно, считали. Неужели пролетел месяц?.. Нехорошо, майор!

— Крамаренко, — мой голос тверд, я хозяин. — Свой месяц они отработали?

— Отпахали, т-рищ майор.

— Уверен?

— Уже два дня лишних… Если считаться.

Крамаренко загибал пальцы, пересчитывая дни… Оба солдата ждали. С волнением.

Я сказал:

— Ладно, ладно!.. Все помню… Как только колонна будет в сторону вашей воинской части — отправлю.

— Мы старались… Мы работали… М-м-мы пахали, товарищ майор.

Тут я уже прикрикнул:

— Сказал же — помню!

Алик кинулся в темноту склада, чтобы схватить заждавшуюся бочку. Олег рьяно покатил свою, замершую на скате… Как только контуженные подключились, поток бочек наладил ровность подачи… Бочки шли мягко, одна за одной… Плыли. Текли. Настоящий ручей! Чуть только прыгали…

Ну, то-то… Мы не могли оторвать глаз от контузиков. Как честно работают больные на голову… Как ровно!.. Взять, что ли, еще пару? Набрать взвод контуженных. Кому-то смешно.

Крамаренко побежал к забарахлившему автоподъемнику. У третьего пакгауза. Пора, пора купить новый!

Алик и Олег, они оба бродячие — уцелевшие из на две трети уничтоженной чеченцами колонны. Одуревшие после близкого разрыва… Забились в ямку. Уползли… В непролаз кустов. Когда бой (не бой, а избиение) уже кончался… Их рота с большими потерями ушла. А они, контуженные близким разрывом, жались друг к дружке и ползли… Олег стонал от нестерпимой головной боли… Отползали все дальше, слыша, как там, в ущелье, чичи добивают наших раненых.

Днем спали в перелесках и даже прямо на обочинах, а ночью — шли.

Отбившиеся от своих после боя, одичавшие солдаты — известная странность этой войны, где нет линии фронта… Шатающиеся от голода. Воняющие козлом…

Они забывали номер своей воинской части. Забывали, как зовут ротного командира. Все отшибло… И, не дай бог, утеряно оружие.

Комендатура — это первое, что их ждет и приголубит. Где был бой? Где колонну разгромили?.. Ах, он не знает. НЕ-ЗНА-АЕТ… Как это не знаешь, ну-ка, не ври! Спрос всегда суров — а когда был бой? Какого числа?.. Как это не знаешь числа. Разрыв снаряда? Какого снаряда, если орудий у них нет?.. А разве у чичей были в том бою минометы?..

Пробираясь в Грозный, они бредут по ночной дороге — от горы к горе — чуть что — в кусты… В ночной тьме выдают из кустов друг дружке опознавательный сверчковый звук: «Ти-ри-ри-и… Тири-ри-и…». В отличие от чичей, которые издают для своих негромкий высокий посвист.

Мой бравый сержант Снегирь подобрал Алика и Олежку на самом подходе к Грозному. В каком-то перелеске они отсиживались… Классика!.. Зоркий Снегирь углядел их из БТРа. Попросил водилу остановиться… Стой!.. И свистнул прячущимся в кустах контузикам грубым двупалым свистом. Наш посвист. Эй, вы!..

Контузики выползли из кустов. И перебежкой к руинам пятиэтажки. И с автоматами оба! Не как-нибудь!.. Переговорил с ними Снегирь быстро. Хотя один заика. И на броню обоих… Поехали!

Их только и волновало, сможет ли этот майор Жилин отправить их в родную в/ч после того, как они честно отработают на его складе.

— Шеф все сможет, — сказал Снегирь. — Наш шеф всем шефам нос утрет.

Это про меня.

И привез их… Первый из них, Олежка, надо, не надо вытягивался и отдавал честь. И вопил: «Присяге верны!»… Второй вовсю заикался, и глаза на мокром месте. Вернее, один глаз. Плачущий левый глаз. И левосторонний легкий лицевой тик… Воняло же от них… Это сейчас они благообразны. Отмылись, отъелись.

Когда сержант Снегирев привел их прямо из перелеска к Крамаренке, а Крамаренко — ко мне, я спросил:

— Чего боитесь?.. Что у вас такие напуганные рожи?

Отвечал мне Алик. Сильно перекашиваясь и заикаясь — м-мол, с-с-спрос будет… М-мол, тюрьма… Фээсбэ спрашивать будет… Я засмеялся: «У Фээсбэ только и дел контуженных спрашивать». — «Еще как спрашивают. А в комендатуре вообще ни слову не верят… Как это, мол, вы уцелели, когда колонну разгромили?.. Как это остались одни?.. Часть ушла в одну сторону, а вы в другую. П-п-почему?»

А еще дружок их там навсегда остался. Ощеренные зубы выставил… Застывший, замороженный подбородок мертвого пацана… Толич. Лежал в двух шагах… Толича добили, а тебя почему-то нет. П-почему?

— Ладно, ладно!.. Но ведь вы со своими автоматами. Уже не скажут, что в бою бросили оружие.

Он опустил голову. И продолжал лить слезу. Из левого глаза. Прямо ручеек.

— С-с-страшно… Огонь шквальный… Мы отползли в кусты.

Запуганы… У солдат много страшилок. Пробираясь сюда, на стыках дорог они натыкались на других запуганных, а те порассказали им своих страхов. Было, чем делиться.

Притом что все они, бродячие, знали одно спасение и один выход — вернуться в свою воинскую часть.

— Месяц поработаете у меня на складах. Ровно месяц… Потом отправлю в часть, — пообещал я.

Оба закивали. Согласны!.. Мотали башкой — да… да!.. А Олег на всякий случай еще разок отдал честь. Присяге верны!

Через Колю Гусарцева я узнал, что после пополнения их рота была отправлена под Ведено. Жаркое местечко!

— Может, кого из охраны? — предлагает Крамаренко.

— А?

— Перекинуть в грузчики кого-то из охраны?

На этой нехитрой мысли мы с Крамаренкой пока что останавливаемся. Хватит с нас наших контуженных. Попробуем!.. Завтра он принесет мне поименный список наших солдат, охраняющих склады. И сам будет стоять рядом. Крамаренко знает каждого… Будет водить по списку пальцем, подскажет — здоровяк ли?.. Годится ли в краснолицые?

Между делом он стукнул мне на отца.

— Александр Сергеич… Не сочти за упрек… Твой отец здесь много пьет.

— Он везде много пьет.

— А не давай денег.

На другой день отца все-таки отловил патруль. Наконец-то решились… У него отобрали его паспорт… Началось с криков на улице. Отец прижал к стене очередного контрактника и крутил ему пуговицы… Затеял спор о войне… О начале и причинах… Как идет ход войны? Засады чеченцев на дорогах — агония войны? Или ее новый виток?..

— Вашего папашу кое-кто приметил, — говорит мне на стройке склада чеченец-рабочий, еле шевеля губами.

Совсем тихо-тихо.

У меня екает сердце. Кто приметил? Наши или чичи?.. Судя по тому, как он шепчет, чеченцы… Шелестит губами. Чтоб не слышали даже эти недостроенные стены. И эти громыхающие под ногами деревянные настилы.

Конечно, пока что слушок. Отдаленный и невнятный… Однако вполне достаточный, чтобы я наложил в штаны.

Случаев с умыканием родственников немало. (От пивного ларька — прямиком в горы.) Грозный как раз наполнился свежевыбритыми чеченцами. С белыми, незагоревшими скулами на месте вчерашней бороды… У них были выправлены бумаги… Они, мол, теперь сотрудничают с федералами. Со вчерашнего дня… Отличнейшие бумаги! Но запах гор не скрыть. Даже свежевыбритые, они подванивали. Когда такой протягивал свою бумагу, патруль, как по команде, зажимал ноздри и отступал на шаг назад… Дело в том, что в Грозном в эти дни перебои с водой. Мы не мылись… Так совпало. Мы, сказать честно, все пахли сыром.

Конечно, охота за мной. Пьяненький болтливый старикашка — легкая добыча!.. Но это я буду у чичей на крючке. Я и мои склады. Я и мои бочки с бензином… Моя солярка… Мои (только что привезенные на склад гранатометы… пять штук) АГС-17… Если они отца схватят. И начнут меня доить… Эти идиоты могут думать, что я держу деньги при себе. Тем опаснее!

Отец появился к самому вечеру. Шумный, поддатый, он вязался к солдатам охраны у Больших ворот. Я слышал, как охранник себя сдерживал… «Ладно, ладно… Проходи!» — охранник с удовольствием не пустил бы на склад «майорова отца», вытолкал бы в ворота. Еще бы и пинка дал…

Я поспешил встретить, отец был в отличной разговорной форме. Глазки его бегали, блистали. Остренькие в вечернем свете… Он имел в кафе… в кафе?.. интереснейшую беседу с неким контрактником Запасецким.

— О самом начале этой войны… Дуда хотел в СССР, верно?.. Дуда ни за что не стал бы с нами воевать, если бы снова в СССР.

Я сдержанно улыбнулся.

— Он много чего хотел.

Я же знал про ханкалинские кафе. Поддатые контрактники в эти две кафешки носа не сунут. Боясь патрулей… Да, признался отец. Да, сидели не в кафе. Сидели на завалинке. Потом просто на траве сидели. Но что это по существу меняет?.. Беседа получилась интереснейшая. Контрактник Запасецкий оказался умен и знающ. Но на самом пике вдохновенного спора его замели. Патруль!.. Молниеносно! Делать им нечего! Они здорово здесь наловчились. В две секунды!.. Такого философа замуровать в обезьянник!

Мы подошли к пакгаузу-8.

— Тебя не замели, — я улыбался. — Потому что ты им напомнил про майора Жилина?

Он возмутился:

— Ничего я не напоминал! Они и так меня знают!

Святая правда. За неделю гостевания его знали все патрули. Пора отправлять в Россию… И побыстрее, майор Жилин… В дальнюю дорогу. В вагон, на крепкую нижнюю полку, бутерброды, бутылец — и прямиком к его друзьям, к пьяницам далекого городка Ковыльска… Загостился!

Отец укладывался на ночь… Пак на своем топчане уже спал. Бывают же безгрешные люди. Затравленный писарь, уставший думать о полчищах возле мавзолея, завернулся с головой в одеяло. Маленький… Был как кокон.

Едва я уложил отца спать, звонок Рослика: отцу пора уезжать.

За отцом следили. Отца уже пасли, отслеживая потемнее место и пожестче обстоятельства. Настоящая охота!.. Рослик, весь возбужденный, кричал в трубку… Папашу на складе не запрешь, Александр Сергеич! А на улице подпоить старика ничего не стоит. Лишняя стопка! За хорошим разговором!.. Даже не оплатят его выпивку. С такой скоростью… Уволокут… Только и всего.

Конец ознакомительного фрагмента.