Вертикальные провода

Владимир Зуев

В книгу вошли избранные стихотворения екатеринбургского поэта и драматурга Владимира Зуева, написанные в период с 1996 по 2016 год. Книга содержит нецензурную брань.

НА УЛИЦЕ СОВЕТСКОЙ

***

И страны той нет как нет…

И Свердловска нет в помине…

Лишь Свердлов бесстыдно стынет,

по зиме легко одет…

В центре города на «Е»

он стоит, не понимая,

что за жизнь вокруг такая:

«Коммунизм, паскуды, где?

Черт с ним! Где рэсэфэсэр?

Где мандаты и декреты?

Где Ильич? Володя, где ты?

Я торчу тут, словно хер…

Рядом Оперный, УрГУ,

мимо люди и трамваи,

голубей проклятых стаи

гадят… Я один в снегу —

в центре города, и мне

одиноко, зябко, страшно…

Недостроенная башня —

реквием по той стране,

что в помине нет как нет…»

И Свердловска нет в помине…

Лишь Свердлов бесстыдно стынет

много-много-много лет…

***

Афишам старым до сих пор верны

заборы серые на улице Советской,

и в парке Пионер, застывший нэцкэ,

как прежде, патриот своей страны…

Моей страны, сменившей лад и строй.

Мне повезло: я — выходец оттуда,

советский россиянин — чудо-юдо,

хлебнувший перестройку, и, застой

едва застав, я верен сам себе,

я вновь иду к афишам и заборам,

как в детство… Пионер глядит с укором:

«Товарищ, не сгибайтесь при ходьбе…»

***

лаяла собака, небо багровело…

след от самолета, как следок от мела

школьного, неровный, и доска кривая…

папа сильный-сильный, мама молодая…

я глаза прищурил, вижу сквозь ресницы:

фонари мигают, как огни столицы…

как звезда на башне главной, самой-самой,

я туда поеду скоро с папой, мамой…

там, на самой красной площади планеты,

небу расскажу я все свои секреты…

попрошу у неба, чтоб не умирали

никогда родные… чтоб войны не знали

люди на планете… и себе — щеночка…

вот и ночь настала, и фонарь как точка —

там, над домом, детством, где писали мелом…

лаяла собака, небо багровело…

***

через газету Правда

мама утюжит брюки

папе на митинг надо

папе синеть со скуки

папе идти в колонне

вечного Первомая

папа парторг в законе

папу признала стая

мама побудет дома

мама сготовит ужин

мама глава домкома

глаз за детьми и мужем

мама царица мира

метров квадратных наших

наша полна квартира

как говорится чаша

я подрасту однажды

буду большим как папа

я будут помнить каждый

день его цвет и запах

мама и папа рядом

вечно со мною будут

рвется газета Правда

значит есть место чуду

***

мама не

помыла раму

папа не

пришел с работы

дочка не

дала Тиграну

сыну не

вломили готы

мама не

с соседом в связи

папа не

пропил аванец

дочка не

с Ахмедом лазит

сыну не

нассали в ранец

так и жили они как все

так и жили они хорошо

и у каждого свой насест

и у каждого свой вершок

мама да

ушла к соседу

папа да

зашьется видно

дочка да

родит Давлету

сыну да

всю жизнь обидно

так и жили они как мы

так и жили они путем

и у каждого был свой смысл

и у каждого в горле ком

***

Помню чай со слоном,

помню пиво в пакетах,

сигареты «Ракета»,

синяков за углом…

Помню день Первомай

и Октябрь кумачовый,

брагу «хер Горбачеву»

и призыв «Наливай!».

Помню слово «Афган»,

страшный шепот: «Груз 200…»

Во дворе пели песни

про Кабул и Баграм…

Помню «Ассу», «Иглу»,

Цой — герой, «Группа крови»…

Мир рождается новый

в каждом пыльном углу…

Я в кафе за углом

(с дорогой сигаретой,

с пивом не из пакета),

с памятью за столом.

***

Май нэйтив таун изент ладж,

энд изент смол, и все такое.

Там школа, корефанов трое,

там «Magna», «Royal» и «Orange»…

Там детство, ивы и река…

В хрущевке песни под гитару,

и высь светла и высока,

и все сдавали стеклотару —

и были счастливы, бикоз.

Там «нáчать» было и «углу́бить»,

там был заветный кубик-рубик

и миллионы алых роз…

Там был волшебный «Wind of Change»,

влюбленность первая-вторая

и девственность девичьих плеч,

там Стелла, Оля, Зоя, Рая…

Там чудо — видеосалон,

и Цой живой, и Хой в почете,

и мы не в погребальной роте

с друзьями, время — не Харон

тогда и там… Теперь и тут

иные мы, май таун нэйтив —

форевер! Ай эм вэри эктив,

я жив доселе, вэри гуд!

***

Я листал чужой фотоальбом:

лица — незнакомые, красивые.

Девушка в небесно-голубом

платьице на лавочке под ивами.

Мальчик с букварем, цветов букет,

и в глазах застыло что-то вечное.

Словно знает: будущего нет —

мальчик этот, чем-то свыше меченный.

Будто знает, что грядет война,

и ему там быть солдатом-воином,

и что мать останется одна,

и ему лежать неупокоенным

на чужой, неласковой земле —

всюду горы, гордые, красивые…

Мальчику всего лишь двадцать лет…

Девушка на лавочке под ивами

в платьице небесно-голубом…

Боль и злость застыли жутким комом,

будто бы я вспомнил о знакомом.

Я листал чужой фотоальбом…

***

Ты обознался, ветеран.

Я не был там, где ты оставил руки.

Я пил с шалавами от скуки,

когда ты шел через Афган,

из ночи в ночь, из года в год

не на войне — тут, на гражданке…

Я на гражданке-нимфоманке

лежал, когда ты шел вперед…

Когда ты шел на караван,

на тот, что первый и последний,

мне бабы говорили «Бедный…»,

когда я корчился от ран

сердечных… В водке и вранье

я обретал мужскую доблесть.

Молчал мой стыд, молчала совесть,

я их салатом оливье

съедал и пил не за Афган,

я пил с шалавами от скуки…

Конец ознакомительного фрагмента.