Как молоды мы пили. Сто историй спортивного журналиста

Владимир Гескин, 2016

Автор этой книги – известный спортивный журналист Владимир Гескин, лауреат нескольких профессиональных наград, в том числе премии Правительства РФ в области печатных СМИ и медали Николая Озерова. Сразу должны предупредить: это вовсе не мемуары, как можно было бы предположить. По словам Владимира Гескина, он собрал под одной обложкой множество историй и баек – тех самых, без которых не обходится ни одно журналистское застолье. В общем, веселое чтение гарантировано!

Моэм виноват

Первое июля — для меня двойная дата. В этот день в 1974 году я пришел в «Советский спорт». А спустя 17 лет, опять же первого июля, написал заявление об уходе.

Взяли меня в «Сов. спорт», не стану скрывать, по знакомству. Когда на пятом курсе журфака родителям стало окончательно ясно, что я не испытываю никакого желания трудиться на иновещании, мама обратилась к своему знакомому, заместителю директора издательства «Советский спорт» Игорю Малышеву, и он обещал помочь. Вот благодаря его протекции я и оказался внештатным сотрудником международного отдела главной спортивной газеты страны. На гонораре. Иными словами, без зарплаты.

Одним из виновников того, что я восстал против иновещания, был, как ни странно, Сомерсет Моэм. Точнее, его рассказ о журналисте, который, будучи сотрудником всемирной службы Би-Би-Си, в течение нескольких десятилетий готовил передачи для жителей забытого богом острова в Тихом океане. Человеком он был ответственным, вкладывал в работу всю душу и свято верил, что его передачи кому-то могут помочь, а кого-то даже сделать лучше. Единственное, что огорчало журналиста, — островитяне не присылали ему писем: без откликов людей, которые давно, пусть и заочно, стали для него как родные, он чувствовал себя одиноко.

Когда журналист, наконец, вышел на пенсию, то решил побывать на далеком острове: из-за работы на путешествия прежде не хватало времени. И оказалось, что никто не слушал его передач — там, на острове, передачи Би-Би-Си вообще не принимали. Журналист понял, что десятилетия прошли зря. И то ли повесился, то ли застрелился.

Сюжет я привожу по памяти, поэтому, возможно, что-то исказил, но суть, уверен, передана правильно. Главное, рассказ произвел на меня огромное впечатление, и я твердо решил, что работать на иновещании, которое сами его сотрудники называли журналистской могилой, не стану. Мой друг Мишка Дмитриев (он закончил журфак на год раньше и уже работал в редакции вещания на Юго-Западную Африку) пытался меня переубедить, но безуспешно. Более того, через несколько лет он — не без моего участия — оказался в «Советском спорте». И в том же международном отделе.

Жизнь состоит из случайностей. Я иногда думаю: а как развивались бы события, если бы у мамы не оказалось знакомых в газетном мире или если бы Малышев трудился в каком-нибудь ином издательстве? Где я в таком случае начал бы журналистский путь и как сложилась бы моя судьба? И как сложилась бы судьба Мишки, который уже много лет спит вечным сном на подмосковном кладбище в Ракитках?

Ответов на все эти вопросы, конечно, нет и быть не может. Но моя репортерская жизнь оказалась счастливой и, что даже важнее, интересной, а без Малышева, замолвившего за меня слово, все было бы иначе. Вполне вероятно, несчастливо и далеко не так интересно. Так что спасибо этому хорошему веселому человеку, который и позже не раз поддерживал меня в непростых ситуациях.

А поскольку Игорь Владимирович, скорее всего, на этих страницах больше не появится, воспользуюсь моментом: вот симпатичная житейская история, которую сам Малышев и рассказал.

Как-то он заметил, что его жена и уже взрослая дочь ведут себя странно. Помрачнели. Шушукаются. Часто бегают в туалет. Подслушал: обе собираются к врачу. Попытался аккуратно выяснить, в чем дело. Те сначала отмалчивались, но потом признались: у них — то ли глисты, то ли еще какая-то мерзость. Такие мелкие красные червячки: стоит жене с дочкой посидеть в туалете — обязательно появляются.

Выслушав все это, Малышев для виду немного поскорбел вместе с родными, а потом сообщил:

— Дуры мои любимые! Не надо вам идти к врачу. Это мотыль!

Он был фанатом подледного лова. Собравшись с друзьями на рыбалку, купил мотыля, но поездку по каким-то причинам пришлось отложить. И тогда он положил кулек с мотылем в старый чулок жены, завязал покрепче — и отправил в туалетный бачок. В проточную воду. Только вот не учел, что в чулке — дырка. Стоило дамам, сделав свои дела, спустить воду — здравствуйте, красные червячки!

Ну, жена с дочкой его, конечно, чуть не убили. Говорили, что сам он дурак. И велели больше в бачок ничего не класть.

Малышев послушался. Двое против одного — тут не поспоришь.

* * *

В те дни, когда я появился в «Советском спорте», редакционный народ пребывал в возбужденном предпраздничном настроении. Через три недели газете должно было исполниться 50 лет. Все ждали: одни — государственных наград, другие — премий, третьи — возможности погулять на банкете.

Плюс было запланировано коллективное фотографирование — у Ленина в Лужниках. Туда отправились все, кроме дежурных. В нашем международном отделе дежурным, по понятным причинам, назначили меня, как не заслужившего пока право быть запечатленным на столь важном снимке.

Перед тем как отбыть, начальники (а для меня все тогда были начальниками) дали мне инструкции на все случаи жизни. Объяснили, что вообще-то все материалы в очередной номер уже засланы, но, конечно, могут прийти какие-то важные новости, и тогда я должен позвонить ведущему редактору Оресту Петровичу Шевцову. Вот номер его телефона. Сообщили, что часов в шесть вечера из типографии привезут полосы и мне предстоит внимательно прочитать все, что подготовлено нашим отделом, а если, не дай бог, я обнаружу какую-то ошибку (прежде всего смысловую; на русский язык обращать внимание не нужно — для этого есть корректоры), то обязан позвонить тому же Шевцову. И, наконец, уточнили, что сами в редакцию в этот день уже не вернутся (там, в Лужниках, есть отличная шашлычная) и что покинуть свой пост я могу исключительно с санкции Шевцова, которому должен позвонить, прежде чем уйду домой.

Вы только представьте — первое дежурство! Чувство ответственности переполняло меня до такой степени, что я даже сидеть не мог и метался из угла в угол нашей комнаты. Ежеминутно следил за новостями, но ТАСС молчал, а больше им и взяться было неоткуда. Расскажу — не поверите: главным источником зарубежной спортивной информации были тогда для «Советского спорта» сообщения «Франс Пресс», так называемые ленточки, которые нам по дружбе откладывали в московском офисе агентства, а редакционный шофер их каждое утро забирал. Да, некоторые сообщения были с суточной бородой, но в нашем отделе и это считалось подарком судьбы.

В шесть часов вечера из типографии привезли первые оттиски полос, и я углубился в чтение — в высшей степени внимательно и чрезвычайно неторопливо. Изучил все, как под микроскопом, и уже собирался в соответствии с инструкцией отнести полосы в бюро проверки, но тут мой взгляд остановился на заголовке к репортажу с чемпионата мира по боксу, который в те дни проходил в Гаване. Заголовок выглядел так:

ПЕРВАЯ МЕДАЛЬ В ГАВНЕ!

Это потом я услышал тысячу репортерских баек о пропущенных буквах и словах, посмотрел фильм Тарковского «Зеркало», где матери главного героя кажется, что при наборе текста допущена ошибка и в слове «главнокомандующий» отсутствует буква «л», и познакомился со стариком, заведующим корректурой, который в тридцатые получил срок за отсутствие «г» в слове «Ленинград». А тогда, в начале июля 1974-го, я, ничего еще не знающий и не умеющий, покрылся холодным потом и стал названивать Шевцову, а когда он снял трубку, несколько раз выкрикнул:

— В Гавне! В Гавне!

Надо отдать должное Оресту Петровичу. На мои крики он не отреагировал и, помолчав, абсолютно спокойным голосом спросил:

— Кто это?

— Гескин, — сказал я.

— Кто такой Гескин? — спросил Шевцов.

— Из международного отдела. Внештатный корреспондент, — промямлил я.

И вот тут Ореста Петровича прорвало. Очень коротко, несколькими фразами, используя исключительно непечатную лексику, он объяснил мне: (а) кто я такой; (б) кто такие мои начальники, оставившие дежурить внештатника и не предупредившие об этом его, Шевцова; (в) что если звонишь заместителю главного редактора, который в данном случае является еще и ведущим редактором, желательно здороваться; и, наконец, (г) что корректоры давным-давно нашли пропущенную букву и исправили ошибку. После чего он еще раз напомнил мне, кто я такой, и бросил трубку.

Я перевел дух. Уфф… Ничего подобного мне прежде слышать не приходилось, и я даже зауважал этого незнакомого мне человека, который способен на ровном месте устраивать такие разносы. Пошел к дежурному соседнего отдела, поделился впечатлениями. Тот, посмеявшись, подтвердил: да уж, Шевцов — натура взрывная, еще похлеще может наорать.

И рассказал древнюю совспортовскую легенду о том, как в 1958 году в Филадельфии проходил матч сборных СССР и США по легкой атлетике. Журналистов тогда за кордон почти не посылали, но тут — ввиду чрезвычайной важности турнира — сделали исключение и решением высоких инстанций командировали Шевцова. Во-первых, он был человек проверенный (в конце войны работал в советском генконсульстве в Сан-Франциско и вроде бы даже имел отношение к созданию ООН), а во-вторых, знал английский.

Шевцов улетел за океан, телеграммой сообщил номер телефона в гостинице и час, когда его надо вызвать, чтобы он продиктовал репортаж. Когда пришло время, стенографистка набрала международную телефонную станцию (прямой связи, естественно, и в помине не было), но там, как ни пытались, дозвониться не смогли: нужный номер не отвечал.

Он не отвечал почти два дня, и в редакции уже забеспокоились, не случилось ли со спецкором чего-то нехорошего. Но тут стенографистке, наконец, улыбнулась удача.

— Здравствуйте, Орест Петрович! — начала она. — Как я рада, что все-таки до вас дозвонилась!..

— Не мешайте мне работать! — оборвал ее Шевцов. И бросил трубку.

С годами он, конечно, немного успокоился и бушевал реже. Старика любили, считали его достопримечательностью «Советского спорта» и на пенсию не отправляли. Материалов Шевцов не писал, не дежурил и день за днем проводил в своем кабинете, изредка радуя нас своими прожектами.

Однажды во время редакционной летучки, проходившей в нашем актовом зале, он со словами «Все это глупости!» прервал очередного выступающего и, кряхтя, поднялся на сцену.

— Все, что тут говорят, — глупости! — повторил Орест Петрович. — Неужели вы не видите, что газета катится под откос? Заметки писать никто не умеет, заголовки такие, что хочется повеситься. Я тут посидел, подумал. Вот вам список из трехсот заголовков — предлагаю их на этой летучке утвердить и только их в дальнейшем и использовать. Да, иногда будут повторяться, но ничего страшного. Зато качество.

После чего он все триста заголовков зачитал. Мне запомнился самый первый — «Медленным шагом, робким зигзагом».

* * *

Юбилейный номер газеты с фотографией, на которой весь трудовой коллектив «Советского спорта» чистит себя под дедушкой Лениным, храню с благоговением. Иногда достаю из папки с тесемочками, всматриваюсь в лица.

Вот стенографистка Маша Петрова могучего телосложения, у которой пальцы бегали по клавишам пишущей машинки с такой скоростью, что было не уследить. Нет теперь такой профессии — стенографистка в газете, канула в небытие, а жаль, потому что настоящая стенографистка (а Маша как раз и была настоящая) являлась еще и редактором, и психологом. Успевала, где надо, подправить корявый текст и поговорить с его автором по душам.

Однажды на третьем этаже редакции, как раз там, где располагалось стенбюро, случился пожар, и всех эвакуировали, кроме Петровой, которая заявила, что не выйдет из своей кабинки, пока не примет какую-то заметку. Когда приняла, огонь уже бушевал в коридоре, отрезав героической стенографистке пути к спасению. Подъехала пожарная машина, выдвинула лестницу — как раз на уровень окна стенбюро. По ней Маша и спустилась, предварительно заставив пожарных отвернуться, поскольку, мол, она в юбке.

А вот улыбается Миша Меллер, писавший под псевдонимом Марин, наш горьковский корреспондент, великий репортер и очеркист: я до сих пор чуть не наизусть помню его материал «Поймать наглость хода» о велогонщике Валерии Лихачеве, опубликованный в «Юности». О Меллере рассказывали фантастические истории — мол, может проникнуть куда угодно, и, когда в космос запустили Николаева и Поповича, то без спецпропуска, подкупив пилотов ящиком водки, он полетел на Байконур, причем весь полет провел в неотапливаемом багажном отсеке. Интервью у космонавтов он, конечно, взял.

Вот Валерий Кудрявцев, почему-то хмурящий брови, еще совсем молодой и тоже удивительно талантливый, наш будущий главный редактор, который своими закидонами доведет редакцию до ручки и до раскола. И лишь много позже выяснится, что виной всему опухоль мозга, разъевшая то хорошее, что было в этом неординарном человеке.

Рядом с ним — Игорь Образцов, неподражаемый Образина, с которым я, к сожалению, лишь раз вместе был в командировке — в 1988-м, на Олимпиаде в Сеуле, ставшей, думаю, его звездным часом. Если когда-нибудь под одной обложкой соберут лучшие материалы, опубликованные в «Советском спорте» за все годы его существования, не забудут, надеюсь, о репортаже Образины, посвященном сеульской стометровке и, главное, Бену Джонсону с его мягкой, тигриной манерой бега. И бег, и репортаж — шедевры. Кто же мог представить, что всего через несколько дней Джонсон будет дисквалифицирован и с позором покинет Олимпийскую деревню!

А вот это — наш дядя Федя. Мастер на все руки — и унитаз починить, и стекло вставить. Единственный — и потому лелеемый — представитель пролетариата в нашем коллективе. Ветеран войны и член партии. Сильно пил, однако на это старались закрывать глаза, потому что все в редакции работало, закрывалось и светило как надо.

Но однажды над дядей Федей все-таки сгустились тучи. Когда он пришел к секретарю партбюро платить членские взносы, выяснилось, что партбилет у него мятый, покоробившийся и от него, скажем поаккуратнее, несет фекалиями.

Персональное дело дяди Феди вынесли на партбюро. Народ смотрел строго: испортить партбилет — за это и строгача мало. Секретарь изложил суть дела. Затем слово предоставили провинившемуся, который, как всегда, был немного навеселе.

— Я не хотел, — сказал дядя Федя. — Но в уборной прорвало трубу, и я закрыл пробоину грудью. А в пиджаке — партбилет.

Настроение членов партбюро, естественно, повернулось на 180 градусов. Потому как — это же наш Александр Матросов! Пробоину! Грудью! Принялись писать в райком партии с просьбой заменить испорченную святыню.

Но в этот момент со своего места поднялся редактор отдела писем Виталий Панов по прозвищу Череп (понятно, какая у него была прическа). Во время войны он был членом расстрельной тройки и с тех пор рубил правду-матку только так, не щадя ни чужих, ни своих.

— Рано мы успокоились, — сказал Череп. — Есть информация, что член КПСС дядя Федя красил синагогу.

Тут настроение присутствующих повернулось на противоположные 180 градусов. Синагога находилась рядом с редакцией, в соседнем доме, но все, что с ней связано, было табу. Партиец сионистам не товарищ!

Ситуацию спас главный редактор — Николай Семеныч Киселев или просто НикСем. Спросил дядю Федю:

— Федор Иваныч, скажите, а вы синагогу красили снаружи или изнутри?

— Снаружи.

— Ну тогда криминала нет, — твердо сказал НикСем. — Внутри дядя Федя не был, сионистской идеологией не проникся. А наоборот, сделал нашу столицу еще краше.

Тем дело и закончилось. НикСем был миротворец. Все бы так.