Возвращение мессира. Книга 1-я

Владимир Георгиевич Лисицын

Тот, который искушал в пустыне, на заре Новейших времён, посетил теперь наше сегодняшнее Время. Что он выдумал на этот раз, как объясняет происходящее с нами, и что пророчит в будущем – вы узнаете из данного романа.

Часть вторая. Шлюзы

7. Транзитный причал

Виталий, прочитав об отплытии яхты из Ростова на Дону, в ночь на полнолуние, снова занервничал, засуетился чего-то. Прошёл на кухню, поставил чай. Закурил. Открыл, уже затворённое, предупредительной маманей, окно. Ночь была тихая и звёздная. Издалека зажужжал идущий на посадку самолёт, вот появились его горящие прожектора, жужжание превратилось в звенящий гул — он гасил уже ненужную скорость своего полёта. И вот, он приземлился — это было слышно по его дикому рычанию — точно тигр, на пути которого встала дрессировщица с хлыстом.

Виталий вернулся в комнату, с чаем, сел к компьютеру, и, мельком глянув на телефон, и искупав лицо, горячим дымком свежего чая, продолжил чтение.

@ @ @

«Славный корабль с капитаном, в зеркальных очках которого играли отсветы яхтенной иллюминации, его архи малочисленной командой и одним единственным пассажиром на борту, бесшумно, и уверенно набирал ход. Он уже минул бывшие станицы: Александровскую и Аксайскую, оставив их далеко сзади, по левому борту.

Тем временем, капитан пригласил своего гостя в кают-компанию, на чашку вечернего чая. И теперь, Голицын сидел за маленьким столиком, в уютном ярко освещенном, этаком — светском салоне, с винным баром, бильярдом и домашним кинотеатром — со звуком «Долби», который, в данное время, тихо звучал какой-то легкой джазовой импровизацией. Приятно пахло молотым кофе, дорогим немецким одеколоном и французским коньяком.

Капитан вышел из своей каюты и вошёл в салон, держа в руке сложенную географическую карту, которую он тут же развернул и разложил на бильярдном столе.

Это карта нашего маршрута. Просто — окинем взором, чтобы весь путь, целиком, уложился в голове, и не казался бесконечным. Прошу, — пригласил он к карте пассажира.

Да, конечно, — глупо согласился тот. Встал и подошёл к бильярдному столу.

Вот он Дон — славная река. Мы сейчас — вот здесь. Наша задача пройти все шлюзы Волго-Донского судоходного канала имени В.И.Ленина, войти в реку Волга, у города Волгоград, а там и до Москвы рукой подать. Пока всё. Вопросы есть? Вопросов нет.

У матросов — нет вопросов, — прозвучал до боли знакомый голос за спиной Голицына.

Он оглянулся и увидел кота, одетого в чёрный фрак с белой манишкой и чёрной бабочкой. Кот принёс на чёрном с позолотой подносе две парующие белые ребристые чашки, тонкого фарфора: одну — с чёрным кофе, другую — с чаем, и поставил всё это на маленький столик, за которым, только что сидел Голицын. На коте ещё были, почему-то, синие шаровары с красными лампасами, заправленные в белые шерстяные носки, а на ногах — вроде, галоши, но не резиновые.

Чего так смотрите, — перехватил кот взгляд гостя, — чирики это, чирики, — и он приподнял ногу, демонстрируя свою обувь, — «Тихий Дон», Шолохова Михаила Александровича, читали? Кстати, это не он написал «Тихий Дон».

Да что вы говорите?? — наигранно изумился Голицын.

Да-а, — невозмутимо и со знанием дела протянул кот, — это я вам говорю, как большой специалист по русской литературе! Я бы мог привести вам неоспоримые доказательства, но время моё, к сожалению, ограничено.

К счастью ограничено, — строго прервал тему кошачьего трёпа Мессир.

Так вот, это, — он поменял демонстрационную ногу, — это самые настоящие казачьи чирики. Эти — из козьей кожи. Я их, конечно, в порядок привёл. Отлакировал. У

меня есть мастер знакомый, в Большом театре работает, сапожником. Вы вот тут сидите у себя и ничего-то не знаете про себя. Мышей, как говорится, не ловите. А

мы, в наших столицах, мышей ловить — не забываем. Изучаем провинциальный рынок. Работаем конкретно по маркетингу. Я у вас на Дону уж заранее побывал. В этнографической экспедиции, — уточнил он, глянув на капитана, — сказки всякие там собирал, пословицы с поговорками; танцы казачьи, песни. Ну, например, /и он ловким движением достал откуда-то балалайку, заиграл на ней и запел, приплясывая/:

«Как у нашего соседа —

Весела была беседа.

Ой, люли, по-люли,

Весела была беседа!»

Пойдёмте к столу, а то ваш чай остынет, — пригласил капитан своего пассажира, перекрывая кошачье пение. — И выше голову, мой друг! Жить надо весело! — добавил ОН, когда они садились за стол.

А кот продолжал:

«Были гости дорогие —

Офицеры молодые.

Ой, люли, по-люли,

Офицеры молодые!»

А ну-ка, подпойте мне, — пританцовывая, крикнул кот Голицыну, — я же знаю, что вы — знаете!

Голицын согласно улыбнулся и сказал, — В следующий раз. Я сегодня устал.

Мессир подал коту знак рукой, тот смолк, учтиво поклонился и с достоинством ушёл.

Яркий свет тут же сменился — мягким интимом.

Как вам наш чай? — поинтересовался Мессир.

Отличный аромат. Тонкий, я такой люблю.

А теперь, обещанное, — и Мессир хлопнул в ладоши.

Появился кот, с сигарной коробкой, орехового дерева, в руках.

Теперь, и время, и место, напомнил Мессир обещанное им на кухне у Голицына, — Угощайтесь.

Кот открыл, перед гостем, коробку, и Голицын извлёк оттуда длинную и довольно толстую сигару. И по старой, ещё с детства, привычке, сразу же поднёс её к носу, и понюхал.

Какой божественный запах! — изумлённо воскликнул Голицын.

Ну, что вы, мой друг, совсем, наоборот, — в свою очередь, изумился Мессир.

Ах, да, — сначала не поняв, а потом, осознав в чём дело, виновато произнёс он, — просто, у нас — так привыкли говорить.

Привыкли, — недовольно передразнил своего гостя хозяин, — надо отвыкать. А то говорите, сами не знаете — что.

Кот звякнул золотой зажигалкой и высек пламя.

Голицын проследил, как обращается с сигарой капитан. А тот, обращался с ней очень нежно. Он, долго гладил её своими длинными утончёнными пальцами, нюхал, глубоко втягивая в себя влажноватый аромат её, и снова гладил. И Голицын проделал то же самое со своей сигарой, после чего прикурил её от сверкающей золотыми зайчиками, в кошачьих лапах, зажигалки. Затянулся.

Боже, какой кайф! — изумился с новой силой Голицын.

Вы меня опять с кем-то путаете! — уже более укоризненно сделал свой посыл Мессир.

Простите, Мессир, но мы, так, привыкли выражать свой восторг, — с сожалением сказал Голицын. — Я ведь ожидал от сигары горькой крепости, думал, что закашляю сейчас, а тут — такое! Что же это за сорт? Кубинские, голландские?

И Голицын стал присматриваться к фирменной этикетке, надетой вокруг сигары. Присмотрелся и прочитал: «EJENY».

Я уже видел эту надпись на розовом мыле, в душевой, — сделал удивительное открытие Голицын

Да, — подтвердил Мессир, — это эмблема нашей фирмы, — и произнёс с французским прононсом, — «EJENY».»

@ @ @

Виталий отпрянул от экрана монитора. Снова закурил. И стал думать. «А может это простое совпадение» — успокаивал он себя. «Слишком невелика вероятность. Письмо с вирусом на мой электронный адрес пришло именно под этим именем: „EJENY“», — сказал он, убеждая самого себя. Он посмотрел на белеющий, в тени стола, лежащий на диване — модем, потом, на телефон, скрытый тьмою. «Боже, чуть не забыл» — всполошился он, — «Надо же сбросить на дискету файл „ДИТЯ“. Идиот! Как же я забыл-то?! Уже ж научен один раз!» И он потянулся рукой через пламя свечи, к полке, где лежали коробки с дискетами. Достал один коробок, нашёл в нём пустую дискету, и через «проводник» проделал операцию с копированием файла «ДИТЯ». После чего, облегчённо вздохнул, вложил дискету с копией файла обратно в коробок, и положил его на место. «Так что? Рискнуть? Попробовать выйти в Интернет? И переслать этот файл кому попало, пусть читают? А дальше — на их усмотрение? Можно послать по нескольким адресам. Надо сначала выйти в „Глобальную сеть“, а там, видно будет» — решил Виталий. «Была, ни была»!

Он закрыл папку с файлом «ДИТЯ». Включил модем, тот засветился. Щёлкнул мышкой по значку с телефонами — затрещал модем, отозвавшись ему, затренькал телефон — начал автоматически набираться номер провайдера. И уже было, установилась связь, как, вдруг, заверещал телефон, как сумасшедший, как в те разы!.. Как уже было! Виталий, в панике, не зная, что делать, под верещание телефона, стал выключать компьютер, в первую очередь, спасая его — как бы чего не вышло! За тем, он кинулся к проклятому телефону, и выдернул его шнур из розетки, упав на диван, и прислушиваясь — не проснулась ли мать, от этой «тревоги»? Но было тихо.

В эту ночь, он решил больше не включать компьютер, от греха подальше. Он перекурил это дело, собрал стол, и лёг спать.

Проснулся Виталий, как обычно, около полудня. Всё так же заварил чай, и подал его себе в постель, с уже приготовленной чёрной папкой, с колодой карт. Но сегодня была задействована следующая колода, и бросал он уже на двух крестовых дам.

Потом, всё та же зарядка, вторая чашка чая и сигарета с фильтром, у раскрытого окна кухни. И те же ревущие самолёты, но уже на устойчиво-синем небе. Осень пришла.

Покурив, он прошёл в свою комнату, включил телефон — он заверещал так же, как этой ночью. Поднял трубку — противные короткие гудки. Виталий в отчаянии плюнул сухим плевком, и выдернул шнур из розетки!

Ма! — крикнул он, через всю комнату, — надо опять Жорика звать. Я уже не знаю, что делать с этим телефоном.

Чего ты? — недовольно спросила, подошедшая к его двери мать.

Чего, чего. Телефон, говорю, опять сломался — Жорика звать надо.

Ты что, чокнулся?! Мне уже стыдно перед человеком!

Ну, а что я могу сделать?!

Иди ты — к чёрту, — и мать ушла в свою комнату.

У чёрта — своих до чёрта, — бросил он ей в след, передёрнувшись, и с некоторым опозданием.

У тебя-то телефон работает? — снова крикнул он через всю комнату.

У меня-то работает, — так же громко отозвалась мать, и добавила, — я над своим телефоном не издеваюсь, как ты — над своим. Он у меня всегда работает.

Виталий уже был не рад, что затронул её, но что было делать — Жорика надо звать.

Потом он разобрал стол. Помолясь, включил компьютер. Там открылся рабочий стол. Он долго и бессмысленно бродил стрелкой курсора по значкам, не зная, что ему выбрать. Его не влекла никакая программа. Он не хотел слушать никакие песни в своём исполнении, записанные в программе Sound Forge, и ни в каких транскрипциях и фоновых прибамбасах. Он не хотел смотреть никакие свои видео клипы, сделанные в программах Macromedia. Наконец, он щёлкнул по «зелёному глазу» — и стал, безразлично, просматривать свои картины, одну за другой. И вот, на чёрном фоне экрана монитора, появилась его картина «ХУТОРОК». Он задержал её на экране. Увеличил. Ещё увеличил. Пошло искажение. Он чуть уменьшил масштаб. Всмотрелся в лицо убитой молодой вдовы, под левой налитой грудью которой, сверкала рукоятка воткнутого в неё ножа. Он вспомнил, что подвигла его к этому сюжету — старинная песня или, скорее, романс «… и с тех пор в хуторке уж никто не живёт, лишь один соловей громко песни поёт». Но тем «сором», из которого рождаются стихи, по словам Ахматовой, было нечто другое, нечто — нервно-щекочущее душу и подсознание. Убитая вдова застыла, сидя на лавке в своём доме, где принимала гостей. Её длинные, тонкие соблазнительные руки, хотя на ней и была белая блузка, с длинными рукавами, повисли, как плети. Крупные ноги её, под задранной чёрной юбкой, тоже расслабленно разошлись в стороны. А на тонком лице её — улыбка успокоения и благодати. Только зрачок её левого глаза, слегка повело в сторону убитого топором купца, сидящего теперь у стены под раскрытым окном, рядом с лежащим топором. А за окном встаёт летний рассвет и соловей на ветке рябины, под самым окном. А молодец, в красной рубахе, уходящий вдаль, виден в другое раскрытое окно. И по удаляющейся лихой спине его, видно, как до беспамятства страстно он любил эту молодую вдову.

Виталием овладело неудержимое желание вернуться к тексту романа, где он, как раз и остановился в прошлый раз — там разворачиваются события, которые чудесным образом переплелись с сюжетом этой картины, под ласковым и тёплым названием: «ХУТОРОК».

Он тут же закрыл «зелёный глаз», и открыл файл «ДИТЯ». Нажал на боковую стрелку, стал листать страницы. Они побежали всё быстрее, быстрее… Стоп. Вот оно:

@ @ @

« — Да, — подтвердил Мессир, — это эмблема нашей фирмы, — и произнёс с французским прононсом, — «EJENY». И тут же добавил, улыбаясь одним краешком губ, — А если бы вы были повнимательней, то увидели бы наш брэнд и на своей чашке. Или, во всяком случае, на моей.

Голицын поднял к глазам свою чашку и действительно увидел переливающуюся позолоту знакомых букв.

Спутники, какое-то время, молча курили, наслаждаясь чудесным ароматом фирменных сигар. Кот оставил их, подав на их столик хрустальную, с позолочённым волнистым ободком пепельницу. Мессир затянулся, в очередной раз, сигарой; со вкусом и с наслаждением пожевал во рту её ароматный дым и сказал, обращаясь к Голицыну:

Маэстро, пришло время вручить мне ваши рукописи.

Мои пьесы, что ли?

Что ли, — подтвердил Мессир.

Голицын, отложив сигару в пепельницу, взял свою сумку, с которой, почему-то не расставался нигде, на яхте; достал оттуда две красные папки-обложки, ещё с советских времён, предназначенных для вкладки официальных приветственных адресов, а теперь набитых до предела экземплярами его пьес, и передал их Мессиру.

Благодарю, — сказал ТОТ, и загасил свою сигару в пепельнице. — Ваша каюта напротив моей. Там всё уже готово. Разберётесь. — Он встал, взяв под мышку папки, и пошёл к своей каюте, находящейся здесь же, через дверь, по коридору. И уже у самой двери, он остановился, обернулся и добавил, — спокойной ночи. — И скрылся за дверью своей каюты.

Взаимно, — с опозданием произнёс Голицын, который, в свою очередь, загасив сигару, отправился к себе в каюту.

Каюта была как каюта. Со всеми удобствами. С десятью режимами освещения, висячей койкой, в золотом покрывале и двумя столиками: письменным и чайным, с пакетиками чая и экзотическим японским самоподогреваемым прибором. Последнее обстоятельство обрадовало Голицына, как большого любителя ночного чая. Он повесил сумку в шкаф, предварительно достав оттуда — свои сигареты. Послонялся по каюте. Вышел на палубу. Полная луна пугающе висела над их кораблём. Кругом царила ночная тишина, и в этой тишине, вдруг, увидел Голицын, по правому борту — бесшумно плывущие им навстречу, и проплывающие мимо — огни большого теплохода. А оттуда — доносилось тихое пение под гитару: «Засыпает синий Зурбаган, а за горизонтом ураган…», в голицынскую грудь вселился тревожный трепет. „Грянет ливень резкий и косой, и продрогнет юная Ассоль…“ — продолжал песню тихий мужской голос, и увидел Голицын — там на палубе теплохода, высвеченную лунным светом, группу людей, сидящих за импровизированным столиком. „И опять понять не смогут люди, было это или только будет…“ Боже мой, — подумалось Голицыну, — да ведь это мы плывём на теплоходе „Михаил Шолохов“! Вон и я сижу там, под козырьком, в тени, закрываясь от назойливого света полной луны. А Фёдор поёт. Именно от него, я впервые услышал эту песню». «Два часа на часах, день ненастный не нашего века…» «Точно, — чуть не вслух воскликнул Голицын, — это же мы отмечаем мой День рождения, оказавшись, по долгу своей артистической службы, в эти дни мая на этом теплоходе! А вон и Сашка, и Марина, и Люба, с которой тогда уже не было никаких отношений, кроме служебных — она была там руководителем Культурной программы. Это мне сорок два или сорок три…» «Сгинет ночь, и день придёт иной, как волна приходит за волной, и проснусь я в мире невозможном, где-то между будущим и прошлым…» И огни теплохода удалились, и исчезли за поворотом реки, унося с собою и песню ту. Светлая печаль сменилась жутким одиночеством. Как это могло быть?! — с ужасом подумалось Голицыну. Он передёрнул плечами и перешёл в носовую часть. Там было не так одиноко. Там был виден боцман, несущий свою вахту, управляя яхтой, и лежащий на узком диванчике, у левого борта, кот. Иллюминация уже была погашена, и светили только сигнальные фонари.

Слева по борту Старочеркасская, — крикнул боцман, увидев Голицына.

И действительно — впереди, слева, на берегу виднелись редкие огоньки станицы или, теперь, города. А справа горел фонарь старочеркасского парома.

Бывшая столица Донского казачества, — прибавил боцман.

Да, да, — подтвердил Голицын.

А вот там, на повороте, в небольшом ерике, в войну, баржу с зерном разбомбило. Так что, в мирное время, это стало отличной приманкой для рыбы и рыбаков. И весь правый берег, за поворотом, был занят рыбаками. А стояли там — уже мурые старики, знающие своё рыбачье дело на «ять». Каждый занимал, чуть ли ни пол километра береговой линии, расставив свои донки. И повесив на них колокольчики, чтобы, значит, было слышно, когда рыбина взялась. Ну, шутка ли, такой разброс. Угу. Они—то все были — пенсионеры. А потому, стояли тут весь сезон, приспособив халабуды разные, шалаши, да. Так что, я тогда ходил здесь на своём буксире и, иногда, захаживал к ним. Обзнакомился помаленьку. А особенно с одним из них — Дмитрием Ивановичем. Он был более покладистый и понятливый мужик. Угу. Но чудак был в своём роде, да. Потом, когда я вышел на пенсию, то есть, был списан на берег, это в году шестьдесят втором — шестьдесят третьем, да, я тоже сюда повадился, и он уступил мне немного своего места, а мне много и не надо было, да. Вот оно, это место, — и боцман дал несколько гудков, а сам замолчал. — Да-а, — протянул он, — светлое место. Собирали вечером общий котёл, для ужина. С этой процедуры, можно было умереть. Деды все были прижимистые, и начинался торг. А надо сказать, они почти все были Ивановичи по отчеству. Ну, так сошлось. Угу. «Чтой-то ты Михал Иваныч, дюже маленькую жменьку крупы даёшь. Или ты сегодня не вечеряешь — постишься?» — стал разыгрывать боцман по ролям. — А тот ему: «Да я-то вечеряю, а вот ты, Иван Иваныч, видать — отдыхаешь. За твою чайную ложачку крупы, ты столовую ложку ухи не получишь. И я, ребята, серьёзно об этом говорю, и предупреждаю!..» — и поднимался такой серьёзнейший спор со скандалом, что не дай тебе Бог. И так, считай, каждый вечер. Я с них покатывался. Я ж как бы помоложе их-то был. Да ещё и новенький. Так они, хором переключались на меня: «А ты-то чего скалисся, как ужа за пазуху получил?! Мы, Дмитрий Иванович, вообще не довольны твоим пассажиром! Чтоб ты знал. Подселил его у нас под боком, пригрел, как змею, у нас не спросив. А он вон ест в три горла, а в котёл-то с гулькин нос отсыпаить.» — А звали они меня «пассажиром», потому, что Дмитрий Иваныч сам меня так называл. Дело в том, что стоять-то стояли весь сезон, но ходить-то до дому надо было, хоть раз в две недели. Улов присоленный отвезти, да припасов съестных взять. А у меня своего баркаса тогда не было, и меня Дмитрий Иваныч с собой брал. А как брал, тут же начинал ворчать: «С этими пассажирами, ити иху мать! И так баркас перегружен» — ну и всё в этом роде. Так же, выходили с ним на его баркасе — на фарватер, на сома. Сам же попросит меня, а потом тут же начинает: «С этими пассажирами, ити иху мать» — и всё сначала Чудак был. И всегда в чёрной приплюснутой фуражке, с козырьком, надвинутым на самый его горбатый нос. А приспичит ему, в баркасе, по-маленькому сходить, а привстать он не может — живот перетянет, как вот у меня сейчас, да. Так у него алюминиевая кружка была, на все случаи — чаю ли попить, воды ли. Так он в неё и ходит, по маленькому. И тут же, пополоскав, воды с Дону зачерпнёт, и напьётся, из той же кружки. А как-то, ему приспичило побольшому сходить. А стояли мы на фарватере. И хорошо стояли — хорошего сазана ждали, поскольку, один у нас уже взялся, килограмм на семь. И сниматься с места не было никакого расчёта. Что делать?! Долго и мучительно он спускал свои штаны, потом, долго целился задницей — за борт, опасаясь, чтобы не свалиться туда, да. И, только, он пристроился, и затих, как выворачивает из-за поворота огромный теплоход с пассажирами, в основном — с туристами, конечно. А стоял солнечный день, туристы высыпали на палубу, стояли у борта, с фотоаппаратами да с биноклями — любуясь берегами тихого Дона. Да. А у него задница старческая, белая, как вот эта луна, что сейчас над нами. Я ему говорю: «Ну, Дмитрий Иванович, вовремя вы выставились — сфографируют сейчас вашу задницу, и будет она красоваться в домашних альбомах по всему Советскому Союзу!» А он своё коронное: «Пассажиры, ити иху мать, и здесь от них покою нет!» А потом, уже дуясь, прибавил: «Ну, ничего, пусть полюбуются задницей донского рыбака. А то, где б они ещё такое увидали».

У Голицына на душе стало весело от рассказа боцмана. В нём было что-то своё близкое, знакомое ему по его же жизни. И он, с удовольствием, вдохнул в свои лёгкие — свежего ночного донского воздуха.

А ещё, слышишь, — обратился боцман к Голицыну, желая продолжить свой рассказ, — этот Дмитрий Иванович, надо сказать, был страстный рыбак. Бывало, сидим с ним в его халабуде — полдничаем или чай пьём. А сосед его слева — Михал Иванович, подметит это дело и кричит на весь берег сумасшедшим голосом, зовя: «Дми-и-итри-и-ий Ива-а-анович! Дми-и-итрий Ива-а-анови-и-ич!» — а над водой голос хорошо, широко разносится, да. И мой Дмитрий Иванович, как угорелый, бросает всё, срывается с места, перевернув всё, что было под рукой и на пути его, выскакивает наружу, думая, что у него клюёт, но какая из пятидесяти донок, он сразу-то понять не может и отзывается кричащему, с такой же громкостью: «А-а-а??» А тому того и надо было, и он, ему в пику, отвечает: «На-а-а!! Проверка слуха!» И Дмитрий Иваныч, проклиная Михал Иваныча, называя его «дураком» и «негодяем», матерясь и жалея уже о перевёрнутом им чае или ещё чего, возвращается в халабуду и, продолжая ворчать, садится на своё место продолжать трапезу. Я, буквально, давлюсь смехом, боясь, чтобы он этого не заметил. И что ты думаешь? Буквально, через пять минут — повторяется то же самое точь в точь. Я его уговариваю — не обращать внимания на зов соседа, но он — ни в какую, бежит как угорелый и отзывается тем же макаром. И слышит в ответ — то же самое. И всё повторяется вновь. И так понескольку раз за один присест.

Голицын покатился со смеху, упав на диванчик, у правого борта. Он долго не мог успокоиться — вновь и вновь представляя себе эту картину. Но, потом, он всё же насилу успокоился и обратил своё внимание на спокойно лежащего кота, напротив

Глянь-ка, да ты, кажется, и правда, Седя, — сказал он, приблизившись к коту, — у него была точно такая же чёрная пушистая шерсть, а самые кончики её были белые, как седые. — А сам подумал: «Почему кот, давеча, назвал именно такое число роз?»

А боцман, продолжив по инерции свою мысль, сказал, — Я Дмитрию Ивановичу говорил: «Вы бы, хоть для разнообразия, что ли, крикнули не „а“, а „что“»

И на это замечание, вдруг, ответил кот, — Он бы ему на это ещё похлеще ответил.

Голицын снова рассмеялся, отпрянув от кота, и сказал, — Нет, ты не Седя, ты просто — Седой! — И добавил, успокаиваясь и зевая, — ладно, пойду спать. Всем спокойной ночи.

Спокойной ночи, — ответил боцман.

И Голицын ушёл к себе в каюту. Он как-то свыкся со всем, что с ним происходит, и успокоился. Почему? Он этого не знал. Да и не хотел знать. Он устал от осознаний, от поисков истин, от мучений совести и всевозможных переживаний. Сейчас он плыл по течению, не смотря на то, что их яхта, в данное время, плыла против течения.

Уснул он быстро и крепко. Но часа через два проснулся. Не одеваясь, он вышел из каюты и, зачем-то, попробовал дверную ручку каюты напротив. Дверь открылась. Он вошёл на цыпочках в слабоосвещённую красным светом комнату. Поскрипывали растворённые дверцы шкафа. Голицын глянул туда. В шкафу весел капитанский китель с фуражкой и белая рубашка с брюками. И стояли белые парусиновые туфли. Мало того, на других плечиках — висела чёрная рубашка с брюками, и стояли чёрные модельные, с лакировкой, туфли. Не было в каюте, только, трости, её владельца и красных папок с пьесами Голицына. Постель Мессира была нетронута.

Незваный гость, так же, на цыпочках, вышел из капитанской каюты. Вернулся в свою, закурил. Надел брюки, вышел на палубу. Луны, как небывало. Но, зато, на небе сияла и, как бы, покачивалась, яркая Венера — вечная планета вечной любви. «Где-то между будущим и прошлым» — вспомнились ему слова песни и те — проплывающие мимо огни теплохода, и он — сидящий там же — на том, прошедшем мимо него же — теплоходе.

Голицын протопал босыми ногами на нос. Кот лежал на том же месте и, как всегда, было непонятно — спит он, или просто прикрыл глаза.

— Проходим первый шлюз, — доложил боцман Голицыну, как будто, тот был капитаном, — «Кочетовский гидроузел», — добавил он, поясняя свой доклад.

— О! До боли знакомые места, — весело воскликнул Голицын, — Кочетовка! Как же! В шестьдесят девятом или семидесятом году, я здесь был на колхозных работах, от училища. Виноград собирали, — пояснил радостный Голицын. — И как-то вечером, сидели мы у костра, вон там, на том берегу, указал он на правый берег, который был сейчас по левый борт их судна, — сидели, пели песни под гитару. Ну, я видел, что мимо прошла баржа, большая баржа прошла, с этаким шипом проскользила. Но мало ли шло мимо всяких барж. Мы бы и не обратили внимания.

Но рядом, по берегу стояли рыбаки. Они тихо так стояли, ловили на донки — их и не слышно было. И, вдруг, они как заорут, в один голос! Мы понять ничего не можем. Повскакивали и смотрим на них как бараны на новые ворота. А они орут и машут руками в сторону прошедшей баржи! И тут, слышим — на плотине стрельба началась. Вот здесь, вот, где мы сейчас. И, вдруг, страшный удар металла об металл, сине-белые искры, скрежет стали и тишина. И вода в Дону стала заметно спадать.

Боцмана, в это время, отвлекла береговая служба, по громкоговорящей связи, какими-то, специфическими фразами и тот перекинулся с ними такой же парой фраз, по такой же громкоговорящей связи. Их яхту подняло на заметно более высокий уровень, и она пошла далее — в свободное плавание.

И боцман, тут же вступил в разговор с Голицыным:

Вон ты о чём! Так я тебя сейчас обрадую — я стоял в тот вечер здесь, среди этих рыбаков! Вон там, — указал он левой рукой на правый берег реки.

Да вы что, серьёзно?!

Хэ, спрашиваешь. Я в те времена сюда ходил рыбачить. У меня же уже был свой баркас, да. Мы баркасы свои оставляли ниже плотины, под присмотром. А сами забрасывали донки — выше плотины. Здесь и стояли. А баржа та была «сотка» — огромная — вся, под завязку, гружёная лесом, и шла она полным ходом.

Точно — с брёвнами она была. Мы рано утром проснулись специально, чтобы посмотреть. У меня даже есть фотография — мы тогда сфотографировались на фоне этой остановившейся баржи, за пробитой ею плотиной.

Да. Капитан пытался остановить баржу, когда понял, куда они прут… Слышал же грохот цепи, брошенного якоря?

Да-да, точно — было такое.

Вот. Но было уже поздно. Ему не дали лоцмана в Волгодонске. А он сам — капитан-то, ходил здесь лишь один раз и то — весной — при разливе. И тогда они так и шли — прямо поверх плотины. Я, потом, интересовался у ребят, в нашем Управлении. Ну что, крайнего, конечно, отыскали, кого, правда, не знаю. Усть-Донецкий же порт стал — вода сошла. Но здесь им помуздыкаться пришлось. С плотиной-то. Я представляю. Её ж строили пленные немцы, ещё с Первой мировой. Теперь же таких стандартов нет. Не знаю, как они тогда выкручивались. Строители, я имею в виду.

Да, понятно. Надо ж, какое совпадение — сошлись два свидетеля одного события, не знавшие, до того, друг друга. Прямо странно, — сказал Голицын, обхватив себя руками, и зябко передёрнувшись.

Светает, — сказал боцман, заметив дрожь своего собеседника.

Восток, и в самом деле, начал заметно светлеть.

Да. Пойду. Замёрз, — с дрожанием в голосе сказал Голицын, и пошёл в каюту.

С палубы был виден ещё тёмный край западной стороны неба и Венера, довольно быстро перешедшая на эту сторону небосклона.

Проходя мимо каюты Мессира, Голицын приостановился, но заходить туда больше не решился. Он вошёл в свою каюту. Взял в руки пачку сигарет, но курить не стал — не хотелось его лёгким заглушать свежий речной воздух — удушливым дымом.

Голицын выключил свет, и лёг спать.

Проснулся он, когда дневное солнце уже во всю светило за отшторенным иллюминатором. «Крепко же я спал» — подумал Голицын. И в эту самую минуту, он услышал шум за дверью: тяжёлый топот чьих-то ног, звон какой-то разбитой посуды, протяжно рыкающие крики боцмана и, снова топот мимо его дверей. Голицын осторожно выглянул в коридор, но там никого не было. Тогда он, как был, в трусах, вышел на палубу и, сразу же услышал страшный шум внизу, в той части судна, где он принимал душ. Но едва он подошёл к лестнице, ведущей вниз, как чуть не был сбит с ног, вылетевшим от туда котом, который панически заорал длинное: «Мя-я-а-ау!» и затяжным прыжком, великого футбольного вратаря Льва Яшина, оттолкнувшись от левого борта всеми лапами, он взлетел, и исчез куда-то в район носа. Вслед за котом, громко стуча сандалиями, на босу ногу, по лестнице, снизу, вздымалась фигура боцмана Дули, одетого в тельняшку, и цветастые семейные трусы. Увидев Голицына, боцман зарычал, тяжело дыша:

Где он, подлюка?!

Что случилось? — спросил Голицын, прижавшись к твёрдому «телу» корабля.

Где он?! — повторил свой вопрос боцман.

Кто? — глуповато спросил Голицын.

Ну не я же! — гаркнул боцман, — ко-о-от, сукин сын, кто же ещё?!

Голицын подуспокоился, поняв, что кот просто чем-то нашкодил.

Да вы успокойтесь, он этого не стоит, — стал успокаивать разъярённого боцмана Голицын, — а что, собственно, он сотворил?

Он, сволочь, провонял весь кубрик!

Как провонял? — смутился Голицын.

Да ты понимаешь, — стал рассказывать боцман, — я собрался отдыхать, после ночной вахты-то, да. Чувствую — какие-то запахи непонятные в воздухе витают. И покою от них нет. Я сначала не понял. Стал искать, что же это могло быть? Рыба ни рыба, духи ни духи… Слушай, — вдруг прервал свою прежнюю мысль боцман и вылупил свои глаза-дули на Голицына, — да ведь он, подлец, дюжины две! баб раздел! Причём, бельё-то совсем ещё свежее,.. в смысле — ещё тёплое, то есть, я хотел сказать — запах ещё свежий. Как бы, не выветренный ещё. Где ж это он, а?? Кого ж это он??

Голицын вспомнил свадьбу на Базе отдыха и расхохотался.

Не волнуйтесь, боцман, они сами ему отдали, я свидетель.

Значит — объегорил, — сказал боцман со знанием дела. — Ну, мне дела до того нет. Так он, подлец, не хочет выбрасывать это. И выносить никуда не желает. Убью! — заключил боцман, и зашагал вдоль борта — в носовую часть лайнера.

Голицын последовал за ним, и увидел, что их яхта стоит на приколе, бросив якорь не далеко от причала какого-то небольшого городка, расположившегося на высоком берегу

Дона. Было что-то около полудня, судя по солнцу. Близко к берегу домов не было. И на берегу не наблюдалось никакого движения.

Я тебя последний раз спрашиваю, — говорил боцман, задрав голову на сидящего, на самом верху, кота, — ты будешь выбрасывать эту дрянь?!

Кот же, упрямо молчал, жмуря свои глаза полные безразличного презрения.

И в это время, на своём мостике появился капитан. По полной форме — в кителе и фуражке, и, конечно же, в своих зеркальных очках.

Добрый день, господа, — приветствовал он свою команду и пассажира. — Боцман, почему бодрствуете? Почему не отдыхаете? — и, не дав боцману объясниться, тут же сказал, — не порядок

Слушаю, — прохрипел боцман и удалился прочь.

А вы, Седой, вы получили задание? Выполняйте.

Жду случая, — нагло ответил кот.

И тут же, рядом с яхтой появился идущий к берегу баркас. Кот ловко прыгнул на борт, а оттуда прямо в баркас. Тот пристал к берегу, уткнувшись в него носом. Кот спрыгнул с баркаса на берег и побежал в гору. Хозяин баркаса — мужик в выцветшей клетчатой рубашке, с длинными рукавами и баба, с повязанным на голове белым платком, и не шелохнулись в сторону кота, а занялись своими корзинами полными красных помидор.

Как ночевали, Пётр Григорьевич? — спросил капитан, кривя улыбку.

Спасибо. Хорошо ночевал.

Вы скорее дневали, чем ночевали. Но, таков удел художников, я понимаю.

Прошу извинить, капитан, я не одет, — опомнился пассажир, пойду, оденусь.

А искупаться в Дону не хотите? Здесь река намного чище, чем у вас в Ростове. Смотрите, какая прозрачная вода — песок на дне виден.

Голицын подошёл к борту, заглянул за него. Вода и правда была чиста и прозрачна, она манила в свою прохладную свежесть, припечённое солнцем, тело Голицына. Тело, которое истомилось духотой его «кельи», за все эти последние годы его «монашеского сидения», истомилось вот по такой, вольно бегущей реке, вольному солнцу над ней и такому же вольному ветерку, ласкающему сейчас — это его тело.

— Я знаю, вы, последнее время, привыкли «не искушать Бога», хотя, должен заметить, что ваши познания — о моём искушении МЕССИИ, примитивны. Но не будем сейчас об этом. Я, просто, хочу сказать, что раньше вы просто боялись прыгать с высоты в воду, и, вообще — просто боялись высоты, а теперь, видите ли… Но да ладно, — прервал свои рассуждения Мессир, — с того борта спущена лестница, можете плавно спуститься в воду, как вы предпочитаете, — снисходительно улыбаясь, сказал ОН.

Но Голицын, глянул на НЕГО, тоже улыбаясь, стал босыми ногами на борт, набрал в лёгкие воздуха, спружинил, и прыгнул в воду, вниз головой.

В воде, он заставил себя сделать ещё одно, чего раньше, почему-то, боялся — он открыл глаза. Открыл, и увидел через её прозрачность — Мессира снявшего свои зеркальные очки, и смотрящего на него своими застывшими и разного цвета, как показалось Голицыну, глазами. Причём, один из ЕГО глаз проваливался глубже в глазную воронку, и никак не отражал свет, чего нельзя было сказать о другом глазе, сверкавшем солнечным отражением от колышущейся водной глади.

Голицын долго купался. Что называется — допался. Он прыгал в воде, отталкивался от яхты и плыл. Возвращался к яхте, кувыркался, и снова прыгал, чего-то, весело крича, и, смеясь неизвестно чему. Когда же он поднялся, по упоминаемой капитаном, лестнице — на яхту — там уже никого не было. Тогда он пошёл на палубу и, расставив руки в стороны, и задрав лицо к солнцу, стал обсыхать. Но такая поза его быстро утомила, и он стал искать более подходящий вариант обсушки. И нашёл — складную, очень удобную тахту, с белым покрытием из какой-то тонкой кожи. Разложил её на середине палубы и лёг на неё, животом к солнцу. И ему было хорошо. Но не долго. В голове стали роиться мысли… «Опять — мысли. Ну, нигде нет от них покоя!» — разозлился он сам на себя и на свои мысли. И тут, одна из этих мыслей, где был баркас с мужиком и с бабой, и с их помидорами, вдруг осенила его — и привела прямо к прозрению: «Да ведь это!..» Он открыл глаза, вскочил на ноги, и огляделся «окрест себя». «Точно, это та самая станица.

Или теперь — город? Их не поймёшь. Короче, это — оно самое. Да-а, чудеса-а. Как же это я сразу-то не узнал, не догадался? Мессиру — ни слова».

Что это вы, как будто встревожены чем? — услышал он голос Мессира за своей спиной.

Нет, ничего. Не встревожен, — ответил Голицын, как нашкодивший школьник, учителю по физкультуре. И делово подбоченясь, произнёс, — Вот, любуюсь здешним ландшафтом.

Ну, и прекрасно. Я вижу, вы освежились, и готовы к приёму пищи, — так же делово произнёс капитан. — Сейчас пойдём завтракать. Идите, одевайтесь, и кот отведёт нас на квартиру.

На какую — «на квартиру»? — настороженно удивился Голицын.

На хорошую, — в пику ему ответил капитан. — Знаете, остановиться в таком сермяжном казачьем поселении и столоваться на судне, это — кощунство.

Но у меня не обсохли трусы, извиняюсь! Куда же я пойду?!

Ерунда, у нас на судне сушка. Она и высушит, и выгладит — моментально. Отдайте ваши трусы коту — он знает. Через пятнадцать минут, я жду вас у трапа, — и, круто развернувшись, командирским шагом он отправился в носовую часть корабля.

Голицын, задумавшись, пошёл в свою каюту. «Отдать трусы коту» — думал он. «А где его, чёрта, искать? Нет, я сниму трусы, заодно — выжму их, надену брюки, а потом — позову кота. Покиськаю его» — и с этими думками, он вошёл в свою каюту, и обомлел. У шкафа его каюты сидел котик, поспешно разбирающий разноцветное женское нижнее бельё, укладывая его в какую-то коробку.

Тс-с, — тсыкнул кот, увидев глаза вошедшего хозяина каюты, и приложив правую лапу к своему рту, — не выдавайте меня. Вы человек понятливый, а не то, что этот боцман — хамло. «Дря-а-ань», — передразнил он боцмана, — да что он может вообще понимать в этих тонких женских штучках?! Я вас умоляю, пусть всё это — пока побудет у вас, — и он закрыл наполненную бельём коробку, и засунул её в дальний угол шкафа. — Фу, аж вспотел от волнения, — сказал облегчённо кот, закрыв дверцы шкафа, которые смачно чмокнули своими присосками, и сел на задние лапы.

А боцман что, спит? — спросил растерявшийся хозяин каюты.

Спит. Храпит, аж бульбухи отскакивают!

Ну, вот что, — замявшись, произнёс Голицын, — я сейчас отдам тебе свои трусы, поскольку у меня нет сменных, а ты должен их быстренько просушить.

Нет проблем, — моментально отозвался кот, и вставил, — но насчёт моей коробушки мы договорились, я так думаю?

Договорились. — И Голицын взялся за резинку трусов, — не смотри на меня, — сурово сказал он коту.

Ой, ой, ой — напугал бабу яблоками, — сиронизировал кот, и протянул свою лапу в сторону Голицына, чтобы получить в неё его трусы.

Руки бы вымыл. То есть, лапы.

Какие проблемы, — кот понюхал кончики своих лап, с удовольствием полизал их, снова понюхал, и получил от голого Голицына его мокрые трусы.

Через пятнадцать минут они были в носовой части, уже снявшегося с якоря, и подошедшего к причалу корабля. Кот, спрыгнув на причал, умело закрепил концы, так же умело брошенные ему капитаном. И они сошли на берег.

— Ну, Сусанин, веди, — сказал Мессир коту, изящно поигрывая тростью.

И кот побежал впереди.

Они повернули от причала налево, и пошли по дороге, вдоль Дона. «Точно, — подумал Голицын, — вот то место, среди островка редких деревьев и кустарников, где я оборвал все свои донки, и где Светлана Николаевна чуть не набила морду ни в чём не повинной женщине в купальнике, которая, отойдя от двух своих мужиков, со стаканом вина, хотела у меня поинтересоваться, „как клюёт?“. Но не успела. На неё бедолагу, так налетела та, что за малым не сбросила её в Дон, вместе с её стаканом расплескавшегося вина. А за всейэтой сценой „пламенной ревности“ — наблюдали местные огородники, приплывшие на своих баркасах с той стороны Дона, и, аккурат, в это время, выгружавшие с баркасов, собранные с задонских огородов помидоры, в вёдрах да корзинах. Точно — ещё раз подтвердил он себе свои воспоминания».

Троица свернула направо, и пошла в гору.

«И я, быстренько собрав свои снасти, с горящим от стыда лицом, отправился на нашу квартиру, а точнее — во флигель, который мы сняли тогда, на неделю. Точно. Вот, это железное, с позволения сказать, кафе, мимо которого я ходил на реку и обратно. Вот, этот старинный, развесистый тополь, на углу. А вон — на горе — и дом, с одинокой, ещё молодой, так взволновавшей моё воображение, хозяйкой. Но который именно дом, из этих, второй ли, третий,.. я сейчас и не вспомню» — снова думал Голицын».

А в это время, кот подвёл их к калитке одного из этих домов, про которые думал, сию минуту, Голицын.

Не бойтесь, — сказал кот и толкнул калитку лапой, — собак здесь нет. — И первый прошёл в приоткрывшуюся калитку.

Прошу, — и Мессир ткнул калитку концом своей трости, и та распахнулась перед Голицыным.

Спасибо, — настороженно поблагодарил он Мессира, и прошёл во двор. И увидев, в глубине двора, маленький деревянный флигель синего цвета, запылал лицом.

А из самого дома, который был прямо перед ними, на его низкие ступеньки, вышла босая хозяйка. И лицо Голицына запылало с двойной силой.

Здравствуйте, хозяюшка, — приветствовал её капитан, приподняв за козырёк свою флотскую фуражку, — вот, хотим заночевать у вас — странствующие рыцари. Не откажите — приютите.

Здравствуйте, рыцари, — ответствовала та своим мягким бархатным, как южная ночь, голосом, и улыбнулась во всю ширь своих молочно-кремовых зубов, образовав на щеках своих, те самые — неповторимые, полные насмешливой загадки, ямочки. Чёрные очи её, в которых играло и тонуло солнце, внимательно осмотрели, просящихся на ночлег рыцарей. — А котик, что ли, ваш? — поинтересовалась она.

Котик наш, — подтвердил капитан и добавил для верности, — корабельный кот.

Угу, — чуть наклонив голову, с гладко забранной на затылок, причёской, густых чёрных волос, и спрятав улыбку в левый уголок рта, согласилась она с объяснениями капитана. — Знаете, скажу честно, — продолжила она, поставив правую ногу на носок сзади левой и согнув её в колени, — по нынешним временам, я бы вам отказала. Но, вот, их, — и она искоса взглянула на Голицына, — я знаю. Они когда-то останавливались у меня, и жили вон в том флигеле. Но почему-то молчат.

Так это он и привёл нас сюда, — нашёлся Мессир, — просто он стесняется. Время же прошло.

Да, — опомнился Голицын, — я был у вас с одной дамой, — повесил он последнее слово в воздухе, — здравствуйте, — и он склонил свою «повинную» голову, и вдруг взял её руку, и поцеловал лёгким прикосновением губ, и, отпустив её руку, стал, чуть ли не по стойке «смирно».

А я так и знала, что она вам не жена, хотя и представлялась ею. Так, значит, теперь вы с другом решили?

Да, — протянул Голицын, не зная как сказать, — с друзьями, — попытался он сделать беспечное восклицание.

Так с вами ещё кто есть? — подняв дуги своих густых бровей, полюбопытствовала она.

С нами ещё боцман, — вмешался капитан, — но он будет, в основном, на корабле.

Угу, — плавно и медленно покивала она головой. — Ну, проходите во флигель, там открыто, осмотритесь. Он вам подскажет, — указала она глазами на Голицына, — если что. Там ведь ничего не изменилось.

И они пошли во флигель. Котик уже ковылял туда первым. «А она ещё больше похорошела. Прибавила в годах, конечно, но это, её женскому имиджу, на пользу пошло.

Наверно замуж вышла» — думал Голицын, идя к флигелю последним. Он оглянулся — она искоса смотрела им в след. И он быстро отвернулся, и его лицо вновь загорелось, и голова пошла кругами.

Что ж это вы, — громко заговорил Мессир, осматривая низенький флигель изнутри, — скрываете от своих друзей, что уже были в этой станице постояльцем?

Не успел, — буркнул Голицын и присел на то место у маленького окошка, в сенях, где он когда-то любил сидеть, попивая чай, и облокотясь вот на этот скромный столик, застеленный всё той же синенькой клеёнкой.

Ну, что ж, — так же громко сказал Мессир, осмотрев помещения, и отряхивая руки, ладонь о ладонь, — это, конечно, не Рио — де — Жанейро, как говорил один мой хороший знакомый, но мне здесь нравится. — И он обратился к коту, сидящему перед ним на задних лапах, — молодец, Сусанин, история и Я вас не забудем. А теперь, ступай на корабль, и приведи сюда боцмана. И ещё — скажи боцману, чтобы он захватил две красные папки с их содержимым, лежащие на столе в моей каюте, и принёс их сюда. Выполняй.

И кот, облизавшись, и сказав: «Мяу», переходящее в урчание, встал на четыре лапы, и посеменил из флигеля, скрывшись за его приоткрытой дверью.

Вошла хозяйка, со стопкой пастельного белья в руках.

Ну, как, осмотрелись? — спросила она со скрытой улыбкой, в уголках её губ.

Осмотрелись, и нам понравилось, — сказал, не мешкая, капитан.

У меня здесь три койки как раз. Если вас, конечно, не больше.

Нет, нет, не больше, — уверил её капитан.

Я вам сама постелю и заправлю постели. Так полагается. Да так и вам приятней будет, — сказала она, улыбнувшись, и мельком взглянув Голицыну в глаза.

И, пройдя в ту комнату, где стояли кровати, стала стелить постели. В дверном проёме, между сенями и комнатой, дверей не было. И Голицын видел в этот проём, иногда появляющиеся фрагменты крупной упругой хозяйкиной ноги под колышущимся, и поднимающимся, при её наклоне, коротком сарафане, подол которого был отделан широкой лентой крупноячеистых рюш..

Теперь не время, конечно, — с неловкостью произнёс Мессир, посылая свою неловкость, громким звуком, в их будущую спальню, — но лучше поздно, чем никогда. Вас как зовут-то?

Меня зовут — Зоя, — сказала она своё имя округло и нараспев, — А вас как кличут?

Меня зовите просто — капитан. А моего друга, зовут — Пётр, если вы забыли.

Я-то не забыла, а вот он, видать, забыл, раз вам-то не назвал меня.

А мы и не спросили, не успели, — сказал и тут же наступил на свои слова Мессир, начав новую свою мысль, — так вот, Зоя, у вас найдётся, чем нас покормить, в смысле — домашней еды? А мы вам за всё заплатим, сколько скажите, — и он застыл, в ожидании ответа.

Господи, какая там плата. Что мы, на этом зарабатываем, что ли.

А на чём же вы зарабатываете? — спросил Мессир, сдвинув брови, после предыдущего её ответа.

Ну, у людей огороды. Да мало ли — кто как приспосабливается. Лично я — шью. То есть — портняжничаю.

На дому?

Ну, а где же! Обшиваю своих сельчан. Женщин, конечно.

А налоги платите?

Голицын вонзил свой жуткий взгляд в Мессира. Но Зоя ответила капитану очень даже весело:

Ха-ха, если нам ещё и налоги платить с этих копеек!.. Тогда пусть нас всех и вовсе закроют — забьют досками, крест на крест, как в войну, и напишут: «все ушли на фронт». А сами — улетим куда-нибудь — на Марс.

Анекдот был такой, ещё в Советское время, — встрял Голицын, — собрал председатель колхоза общее собрание колхозников и говорит: «Товарищи, наш колхоз перевыполнил план по сдаче зерна государству, и нам прислали из центра большую премию. Так вот, у кого будут какие предложения — на что нам истратить эту самую премию?» Ну, тут поднялся такой гвалт предложений!.. Кто говорил: «давайте построим детский сад», кто: «школу», кто-то предлагал «поделить эти деньги на всех». В общем, до драки дошло. И только один сидит, и спокойно держит руку вверх — колхозный сторож дед. Кузьма. «Тихо» — крикнул председатель, зазвонив в колокольчик. Собрание смолкло. «Вот, дед Кузьма хочет сказать своё предложение. Он человек старый, с богатым жизненным опытом, послушаем его. Говори дед, что ты предлагаешь?» Дед встал и говорит: «А давайте, на все эти деньги накупим дихты, построим аероплан, и улетим к едрени матери».

Она снисходительно посмеялась, и сказала, — Вот, вот.

Пойду, полюбуюсь видом на море, — всё так же громко сказал Мессир.

Отсюда моря не видать, отсюда, только Дон и видно, — с грустинкой в голосе проговорила она.

А вот мы поглядим, — и с этими словами Мессир вышел вон.

Во флигеле наступила напряжённая тишина.

Голицын зашуршал своей сумкой, открывая её замки, и ища, растерянной рукой, сигареты. Наконец, нашёл. Закурил.

Ну, вот, — сказала она, выйдя из комнаты в сени, и поправляя гребень, у закрученной на затылке, широкой косы, — ваши кровати и готовы. Можете уже и отдыхать.

В тесноте этого флигеля и этих сеней, она возвышалась над ним как гора

Спасибо, — поблагодарил он, боясь поднять на неё свои глаза.

И снова стало тихо. Даже не было слышно их дыханий. Замерло всё вокруг них и в них самих. И в этой нервно-паралитической тишине — пахнуло запахом её тела — это был запах степных трав, распаренных полуденным солнцем, перемешанный с запахом парного молока и женского, эфирно-лёгкого запаха утреннего пота, натомлённого за ночь, в одинокой свежезастеленной постели.

«Нет, она не замужем» — промелькнуло у него в голове.

Вы, Пётр, свои носки забыли здесь — под матрасом. Я их выстирала и сохранила. Заберёте потом. Пойду на стол собирать.

И она вышла. А у него кровь прилила к голове. Ему пришло на память, как он вспомнил об этих носках — потом, по приезде домой. И какой он выдержал скандал от Светланы Николаевны, которой он рассказал об этих дурацких, забытых носках. И как та, заподозрила его в намеренной забывчивости, что он специально забыл свои носки у этой вожделенной до мужского пола, развратной женщины. С чего она черпала свои выводы и насчёт забытых носков, и насчёт вожделенности этой женщины, он тогда понять не мог.

Не было к тому никаких видимых причин. «Всё же у баб есть какое-то особое чутьё» — резюмировал он и, переведя дух, встал, и вышел во двор — на воздух.

Капитан сидел на самом высоком месте двора, возвышаясь над флигелем, у забора, на табурете, нога на ногу, и любовался донскими просторами.

И вдруг вонзились в голову Голицына тысячи острых иголок. И так ясно вспомнился ему тот поздний тёплый летний вечер, когда он сидел вот на этом самом месте, где сидит теперь Мессир. А тогда, рядом с Голицыным сидели Зоя и Светлана Николаевна, и тихо говорили о чём-то друг с другом. Он же — Голицын бездумно смотрел вдаль — в дышащую свежестью темноту бескрайнего задонья. Но потом, он поднял глаза в усеянное звёздами небо, и увидел летящую, среди них, звёздочку. Сначала-то он просто смотрел на неё, как на летящий очень высоко в небе самолёт. Но потом, вдруг, осознал, что скорость-то была необыкновенно быстрой. И не успел он тогда и подумать об этом, как звёздочка та — остановилась, и как бы подморгнув ему, так же быстро полетела дальше, и скрылась, за заборами и домами, что чернели у него за спиной.

Голицын очнулся от воспоминаний, и огляделся.

Мессир сидел на том же месте, и молча любовался задонскими просторами, как ни в чём не бывало.

Хозяйка у своего дома мыла овощи.

Открыв калитку, вошёл боцман, с прошмыгнувшим, впереди него, котом.

О-о! — заорал боцман с порога, — колодец! Какая прелесть. Я страшно хочу пить! Мне во сне снилась колодезная вода!

Это не колодец, — разочаровала его хозяйка.

А что же это? Я же вижу — это колодец.

Да, по форме, это колодец. Но в нём донская вода, набранная туда в ночь на Крещение.

Как это? На какое крещение? — недоумевал боцман.

На Крещение Господне — девятнадцатого января, — пояснила хозяйка, — но вода очень чистая, свежая и холодная, попробуйте.

Голицын уже знал эту историю о воде, и только улыбался, наблюдая за боцманом. Мессир же делал вид, что вообще ничего не слышит. Боцман отложил в сторону, мешающие ему, красные папки, открыл створки «неколодца», с грохотом спустил в его глубину пустое ведро, привязанное верёвкой на круглый брус с рукояткой, и стал обратно крутить рукоятку бруса, наматывая на него верёвку, и таща из глубины полное ведро воды. Вытащив ведро, и расплёскивая из него воду, боцман приложился к нему губами, и стал пить большими жадными глотками.

А-а-а, — довольно зарычал боцман, отпав от ведра, — какая прелесть! — и не долго думая, он окатил себя водой из ведра, как был — в белой сорочке, с головы до ног, — ничего, высохнет. Лето на дворе, — успокоил он всех и самого себя. И снова обратился к хозяйке, — Здрасьте. Будем знакомы — боцман Дуля, — и он поклонился хозяйке. — А вас, простите, как зовут?

Зоя, — ответила та, занимаясь овощами.

Так вот, Зоя, у вас отличная колодезная вода!

Эта вода, из Дона набранная, — снова пояснила ему Зоя.

Не смешите меня. Я старый донской волк и я-то знаю, что такой воды в Дону давно нет.

Так — нет. А на Крещение, она — такая. Вот — на Крещение, мы и нанимаем водовозки, которые, всю ночь и день, закачивают в свои цистерны воду с Дона, и развозят по дворам, заполняя наши земляные цистерны, — подробно описала она боцману всю Крещенскую водную процедуру.

И она весь год вот в такой сохранности и остаётся?! — не унимался тот.

Да, — коротко ответила она.

Вы, боцман, лучше бы помогли Зое, по хозяйству, — раздался издалека голос капитана, — не забывайте, что вы ещё и корабельный кок, на судне Кука, — разбавил он лёгкой шуткой своё указание.

Слушаю, капитан. Всё будет в ажуре, — потирая руки, ответил боцман.

А, куривший у флигеля Голицын, обращаясь к Мессиру, сказал, — А чем вы будете с хозяйкой расплачиваться? Своими фальшивыми купюрами?

Но если нам больше не чем расплатиться, — тонко съязвил ТОТ, — мы найдём нефальшивые деньги. Хотя, все они, в сущности, ничего не стоят. Игры без них нет. — И на этих словах, ОН подал, сидящему перед НИМ, на задних лапах коту, какой-то непонятный знак рукой, с перстнем на безымянном пальце, и кот, мяукнув, с места пустился «вскачь», лихо перепрыгнул забор у калитки, и исчез за ним.

Часа в четыре они сели обедать. Стол накрыли во дворе, за флигелем, в маленьком фруктовом саду, под вишней. Здесь была тень и отсюда, с высоты, хорошо был виден Дон с его низким пологим левым берегом. Козырным блюдом стола был парующий в тарелках, со своим специфическим домашним ароматом, борщ. Огромная эмалированная чашка салата из нарезанных свежих помидоров, огурцов, зелёного лука, присыпанного свежим укропом и петрушкой, и заправленного пахучим подсолнечным маслом, стояла в центре стола. Рядом, лежало блюдо, с горой красных сваренных с высушенным укропом, раков. А с другого края, стояла большущая сковорода полная жаренной румяной картошки, рядом с которой, была такая же большая тарелка с мелкой хорошо прожаренной разнорыбицей. И ко всему этому, хозяйка принесла запотевшую — из холодильника бутылку «Московской» водки, и поставила её в самый центр стола. Бутылку распечатал боцман, который и наполнил стоявшие на столе гранёные стопки. Он же и произнёс первый тост

Ну, за хорошее знакомство и со свиданьицем!

Все чокнулись стопками, и выпили. Кроме Голицына.

А вы, всё также — не пьёте? — спросила Зоя, севшая рядом с Голицыным.

Не пью, — скучно ответил тот.

А ваш борщ — из мозговой косточки? — поинтересовался Мессир.

Точно, — ответила хозяйка, взглянув на капитана, — а вы, видать, разбираетесь в борщах, чего по вам не скажешь.

Приходится, — пожаловался капитан, — по долгу службы.

А-а, ну, да, — согласилась Зоя. — А что это вы всё в очках, больные, что ли? — ещё одним обстоятельством поинтересовалась она.

Что ли, — подтвердил её догадку капитан.

Боцман «рубал» борщ, не отрываясь ни на миг от своей тарелки, втягивая его из ложки в рот, таким громким звуковым сопровождением, что переговаривающиеся, в это время, за столом, с трудом слышали друг друга.

А Голицын, посматривал, то на красных раков, то на Зою, искоса. Эти раки изображены на его картине «ХУТОРОК». Они рассыпаны там по полу, поскольку, стол был перевёрнут, и эти красные раки выполняли у него роль крови, которую он не хотел рисовать. И ещё там был расколотый и растоптанный ногами красный арбуз.

Эх, жаль, что арбузы ещё не подошли! — громко воскликнул капитан.

Голицын вздрогнул.

Да, — отозвалась хозяйка, — арбузы ещё не поспели. Рано им ещё.

Голицын посмотрел на налитую ему стопку. Слегка наклонился над ней, но так, чтобы никто не заметил этого, и понюхал её содержимое. Пахло знакомым запахом водки. «А что» — подумал он — «Что если развязать себе руки? Вот, рядом сидит та самая Зоя. Значит, это судьба меня ведёт? Подарки мне преподносит, а я».

И тут, в голове его ударили глухие литавры, всё, реально окружающее его, исчезло. Голова наполнилась тускло красными точечками. Из них выплыла живая картина двора перед жёлто-грязным трёхэтажным домом. Во дворе стоит машина «скорой помощи». Из углового подъезда этого дома выходит он — Голицын, а за ним два санитара, в белых халатах. Он заходит в кузов «скорой помощи», а рядом с ним женщина. Но она уже не рядом, как ему кажется, она уже около — она, просто, сопровождает его. В нос ему ударил противный, ещё не совсем обозначившийся, незнакомый запах незнакомой больницы. Но вот, в голове его что-то щёлкнуло, картина с красными точечками рассеялась, перед лицом его была рука Мессира, с золотым перстнем на безымянном пальце, со сверкающим бриллиантом внутри. Рука щёлкнула средним пальцем о большой палец и удалилась.

Мессир стоял, возвышаясь над столом, и говорил, обращаясь к хозяйке:

Зоя, но хоть вы на него повлияйте! Водку не пьёт, женщин любить перестал, а в результате — перестал любить жизнь. Ну, что это за жизнь?!

И Голицын заметил, что лицо Мессира страшно напряжено, оно стало белым, как мел. Он, явно, с чем-то или с кем-то невидимым боролся. И, видимо, проигрывал, потому что от

него сквозило злом. Но ОН быстро оправился, заметив оцепенение окружающих, улыбнулся, лицо — из белого сделалось томно-бледным, ОН взял одного большого рака за клешню, и сел на своё место.

Господи, — нарушила нелепую тишину Зоя, — ну, не пьёт и не надо. Не пьёт и хорошо.

Мессир вновь побелел лицом, но уже не так явно. ОН, с хрустом, выломал клешню у рака, и стал грызть её своими мраморно-белыми зубами.

Что сидим-то, как у тёщи на блинах, — не выдержал боцман и, взяв рукой бутылку, наполнил стопки, — давайте-ка — по второй.

Вот, это правильно, — весело поддержала его хозяйка.

И они чокнулись, и выпили, не обращая внимания на двух насупившихся мужчин, за столом. После чего, она залепетала, адресуясь, почему-то к капитану:

Масло анисовое принимать в пище надо. Это придаёт мужчинам и женщинам желание к соединению. И любовь горячит, согревая всё нужное. А ещё трава «косая железнянка» — ростом в локоть, собой красновата, цвет жёлтый или

багровый, листочки ёлочкой, а растёт по брусничникам вдоль земли. Хороша та трава: у кого кутак не стоит, пей в вине и хлебай в молоке — станет, даже если десять дней не стоял.

Боцман расхохотался. Капитан улыбнулся. А их единственный пассажир заёрзал на своём табурете, угнув голову.

Чего вы хохочете, это в «травнике домостроевском» сказано. У Сельвестра-то.

Лицо хозяйки сделалось пунцовым, глаза её заблестели, губы стали пухленькими, а над верхней губой, у самой её кромки, прорисовалась испариной женская щетинка.

Хозяйка, а хозяйка, — обратился к ней боцман, отхохотавшись, — а где же твой хозяин?

Утоп, царство ему небесное.

Как утоп? — остолбенел от неожиданности боцман.

Так вот. Очень даже просто. Покончил с собой.

Да ты что, — ещё больше изумился боцман.

Ох, — вздохнула она и на мгновение задумалась, — давно это было, ещё в «послеперестроичные» времена. Ревновал он меня страшно. К каждому столбу

ревновал. А я, в те времена-то, в «челночную» жизнь ударилась. В Ростов за товаром ездила. А то и в Москву. И даже в Турцию мне протеже делали. Да. А что

было делать? Надо было как-то выживать, в те времена-то, вы вспомните. Как-то все всё сразу забыли. А вы — вспомните! Тогда и осуждайте.

И у неё на глаза навернулись слёзы. Но, проглотив, так внезапно возникший в горле горький комок, она перевела дух и продолжила:

Фу. Был у нас тогда баркас. Так он с этого баркаса. Только крикнул людям на берегу: «Скажите моей суки, что я её любил!». И всё. А я в Турции была — грешница, — по-казачьи ударила она первую букву последнего слова.

Зоя посмотрела в сторону Дона, подперев правую щеку руками, и, облокотившись на стол, сказала, — Наливай, выпьем третью, не чокаясь, за хозяина.

Боцман наполнил стопки, и они выпили, не чокаясь.

Стало быть, вы — молодая вдова. Как в той песне.

Да-а, как в той песне.

И снова глядя в сторону Дона, она вдруг запела протяжную, доставшуюся по наследству, песню: «Ой, да разродемая моя, да и сторонка, ой да неувежу больше я ж и, да и тебя…»

Голицын, к его удовольствию, знал эту песню, и подпел ей. А она, не ждавшая такого, явно обрадовалась, и при этакой голосовой поддержке, даже задишканила, в нужных местах этой песни: «Ой, да не увежу, голоса, да и не вслышу, в саду вот и соловья…»

Песня у них хорошо выходила: голоса гармонично сливались и, даже, иногда возникал тот удивительный звон, который дорогого стоит.

Боцман заслушался. А Мессир, вроде улыбнулся, и отбросил, изгрызанную им, раковую клешню, к чёртовой матери.

Песня кончилась.

Ну, Пётр, уважили. Никак не ждала от вас. Жили у меня тогда, со своей-то, тише воды-ниже травы, — проговорила она, оглядывая его лицо, и добавила, посмотрев

ему прямо в глаза, и приглушив свой голос, — хотя, от вас — много чего можно ждать.

И на этой её фразе, они оба замерли, глядя в глаза друг другу.

А я вот здесь, под этой вишней, подсак свой чинил, — проговорил Голицын, не отводя своих глаз от глаз Зои, — подсак мой разболтался, так я нашёл у вас в сарае хорошую толстую алюминиевую проволоку, плоскогубцы, и укрепил его как следует, на рукоятке.

Правда? А я и не знала, — тихо обрадовалась Зоя.

Да, — подтвердил Голицын, — я всегда беру с собой подсак. Рыбаки смеются, мол — на крупную рыбу нацелился. А я говорю словами Пантелея Прокофьевича: «не заважит». Потому что, были у меня случаи, когда я приходил на рыбалку без подсака и, как назло, попадалась на крючок хорошая рыба, и уходила, как только я подтаскивал её к берегу. Вот тогда-то и кусаешь себе локти, да достать не можешь.

И Зоя с Голицыным снова замерли, глядя, друг другу в глаза.

Но тут, со своего места поднялся капитан, и громко сказал, — Ну, спасибо хозяйке за такое царское угощение!.. Засиделись мы. А ей, после нашего столь сытного обеда, ещё и убираться надо.

Да что вы, — всполошилась хозяйка, — сидите! В кои-то веки.

Боцман, — снова оборвал её капитан, окликнув боцмана.

Слушаю, — боцман встал.

А Мессир потянулся рукой к красным папкам, положенным ИМ, перед обедом, на перевёрнутое ведро в саду.

Мы с Петром Григорьевичем сейчас пойдём по своим делам. А вы здесь, во флигеле, устроите себе послеобеденный отдых. Ещё вздремнёте. Я думаю — возражений нет, — направил он свои зеркальные очки на боцмана.

Никак нет, — довольно ответил тот.

А вот это, — и ОН достал из папки экземпляр какой-то пьесы, — когда проснётесь, прочтёте, — и ОН вручил боцману этот самый экземпляр, как какой-нибудь важный пакет с донесением.

Что это?? — прочитав заглавие, недоуменно и дрогнувшим голосом, спросил боцман.

Это пьеса нашего друга, — указал Мессир своей тростью на Голицына.

«Каракуба», кажется, знаю, — рассуждал боцман, — где-то, по-моему, на Донбассе — станция была такая.

И ещё, Каракуба переводится как «чёрный город», — пояснил ему капитан.

А что такое «трибадия», — произнёс по слогам боцман, — не знаю.

Это, когда женщина любит женщину, — старательно объяснил капитан.

А зачем это мне?? — недоумевая, пробасил боцман.

Это мне надо, — настоятельно сказал Мессир, — я хочу, чтобы вы прочитали это. Вам ясно?

Так точно, капитан, — вымолвил боцман, с подозрительным прищуром.

Выполняйте.

Ой, и я хочу прочитать это, — сказала хозяйка низким голосом.

А вам это не надо, — по инерции, командирским тоном, ответил ей капитан. А затем, переменив этот тон, на загадочно доверительный, и сделав лёгкий реверанс в её сторону, сказал, — А вы, мадам, готовьтесь к вечернему «Бал-маскараду», куда мы и приглашаем вас, с Петром Григоричем. Готовьтесь, он зайдёт за вами. — И, обращаясь к онемевшему автору, сказал, — Пойдёмте, Петр Григорьевич, нам пора, — и вручил ему в руки одну из его красных папок с пьесами.

«Куда пора? Зачем пора?» — думал Голицын, и ничего не понимал. И вот так, ничего не понимая, и обняв рукой свою папку, он двинулся с места, увлекаемый Мессиром, и пошёл за ним.

И они вышли из калитки, и пошли по городу, двигаясь вверх от Дона. Путь их пролегал не по пешеходным тротуарам, которые здесь были местом перед частными домами, а по дорогам, которые здесь были широки и мощены по-разному: где какая-то мелкая чёрная тырса, где жужалка, где просто — земля, а где и булыжные мостовые. Когда они вышли на асфальт, то поняли, что это центр города. Они уже прошли местный универмаг, с высоченными ступеньками, когда Мессир вдруг резко остановился, и сказал: «Стоп». ЕГО взгляд привлекла небольшая группа людей, собравшихся у какой—то афиши приклеенной к стеклу витрины. Мессир, а за ним и Голицын, подошли поближе к этой разновозрастной людской группе. И тут, Голицын увидел эту афишу, выполненную на

глянцевой фирменной бумаге, где на чёрном фоне, красно-золотым изысканным шрифтом было написано следующее:

сегодня и больше никогда, проездом в Амстердам

диджей

КОТ-ШОП-БОЙЗ

даёт

Б А Л — М А С К А Р А Д

НА ЯХТЕ

суперкласса

шикарные маски даются бесплатно и насовсем!!!

начало в 22.00. часов. Билеты продаются у местного причала, цена — 50р.

В КОНЦЕ БАЛА — ПРАЗДНИЧНЫЙ ФЕЙЕРВЕРК

Что это? — тихо спросил Голицын, обернувшись к Мессиру.

Работа, — холодно ответил тот.

Какая ещё работа?! — с паническим злом произнёс Голицын.

Хз, «удивительный вопрос — почему я водовоз», — иронично процитировал Мессир слова из советской песни. — Вы же сами пожелали, чтобы мы расплатились с Зоей настоящими российскими рублями. А где я их возьму как не у граждан этого же городка.

Лихо работаете.

А как же. Пойдёмте дальше посмотрим, — и ОН зашагал через площадь, к какому-то кафе, где стояла толпа поболее.

А я думаю, куда это кот запропастился, даже на обед не остался, — говорил Голицын, едва поспевая за Мессиром.

Молодец Седой, оперативно сработал. А главное, со знанием дела.

Они подошли к этой толпе, которая состояла в основном из молодёжи, и которая тоже собралась у котовской афиши приклеенной на стене, у входа в кафе. Молодые люди обсуждали информацию, свалившуюся на них со страницы афиши.

Та нет, это какие-то прогоны, — сказал один из них, нараспев и в нос, но не по-французски.

Какие прогоны, — залепетала девушка, лет шестнадцати, — ты прикинь какая отпадная реклама!

Да, тут одна бумага чего стоит, — поддержал её юноша в диоптрических очках и светлых шортах.

Да вон, Шабалиха видала эту яхту. В хлебном, бабам рассказывала. А мне мать сказала, — вмешался в спор паренёк в чёрной майке с английской надписью.

Ну, и чо она рассказывала? — спросил тот, что нараспев.

Говорит, что таких! ещё в жизни не видала. Крутая яхта.

Вы как хотите, а я пойду на бал, — выпалила девушка лет шестнадцати.

Ты что — пятьдесят целковых, — грубо пробасила длинная барышня в очень короткой юбке, делая ударение на первый слог последнего слова.

Ха, что ж это тебе — мороженое в этой кайфушке лопать. Это супер-яхта. Прикинь, как там всё. Пойдём, Гнилой, — обратилась шестнадцатилетняя к тому, что нараспев.

Надо Малахаю сказать, — пропел тот, — пусть он с ними разберётся, а потом уже прикидывать, что к чему.

Да что им твой Малахай, — сказал юноша в очках.

Не скажи, — возразил тот, — под Малахаем вся ментовка ходит.

Мессир посмотрел на Голицына и, оценив его состояние, сказал:

Веселей, господин художник! Вся жизнь — игра! Хотите мороженого, я угощаю. — И он обратился к тому, что нараспев: — Гнилой, тебя как зовут?

А что? — насторожился тот, оглядывая капитана с ног до головы.

Дело есть, — коротко пояснил капитан.

Ну, Вася, — прогундосил Гнилой.

Ну вот. Ты Вася, а я хозяин яхты. Найди, Вася, Малахая, и скажи, что хозяин мороженое кушает, и его дожидается. Всё понял?

Да.

Выполняй. — И обратился к Голицыну, — пойдёмте, маэстро, мороженое кушать.

И они вошли в маленькое неуютное помещение «кафе-мороженое». Сели за столик. Заказали по двести пломбира с фруктовым наполнителем, и стали потихоньку, чайными ложечками, есть его. Но не успели наши посетители съесть и половины порции, как в кафе вломилась целая братия горячо дышащих молодцов, во главе с чёрномаечником, лет тридцати, с позолоченным крестом на груди и золотой цепкой на шее.

И кто же здесь «хозяин»? — спросил он, оглядывая заезжих гостей.

Я хозяин, — ответил Мессир, продолжая вкушать мороженое из чайной ложки. — А я с кем имею честь? — не отрываясь от мороженого, поинтересовался ОН.

Малахая звали? — в свою очередь поинтересовался тот.

Звали, — ответил Мессир.

Так я — Малахай, — сказал Малахай так, как будто он был самим дьяволом. Правда, белки его глаз были и в самом деле красны, а зрачки бегали как угорелые.

Малахай? — не глядя на него, спросил Мессир, и тут же предложил, — присаживайся. Мороженое будешь?

На кой оно мне, — ответил, присаживаясь к столу, Малахай, выказав свой нервный тик — невидимой шеей и огромной, налысо стриженой башкой.

Спрашиваю конкретно, — сказал Мессир без разгона, — какие ваши базары?

Повисла пауза. Малахай снова повёл шеей вместе с башкой, глянул на свою голодную стаю «волков» и бросил им:

Идить туда. Все. Тама ждить.

И стая, медленно, но верно, выполнила его команду «идить туда», и вышла за двери кафе. Женщина — продавец и девочка официантка — сами скрылись с глаз, без особой команды.

Базар такой, — сказал он, дождавшись очистки помещения, — десять тысяч баксов.

Лохов разводишь? — спокойно спросил капитан.

Какие лохи?! Яхта крутая. Воды наши. Причал тожить — наш. Прикинь.

Причалу этому — сто лет в субботу было. Вода — от Создателя. А я — людям Праздник привёз.

Ха, я же тоже — не лох, — скривил он что-то вроде улыбки, отвесив нижнюю губу.

А я тебя и не лохую. Прикинь конкретно: цена билета — 50 р. Так? Так. Охотников найдётся человек сто, да и яхта больше не вместит. Считаем: пятьдесят на сто?. И выходит грязью — пять тысяч рублей. Крокодиловы слёзы. Значит, если я даже отдам тебе половину, это будет — две тысячи пятьсот рублей. Вот такая выходит конкретика. На напитках — такие же копейки. А у меня бесплатные маски, аппаратура, диджей, эксклюзивная музыка. Плюс — баснословной цены фейерверк, для меня. А для твоих земляков — красота на халяву.

Ха. А — эта!

Кто — «эта»? — не понял капитан.

Кто, кто, с — прищуром проговорил Малахай, — травка!

А что, есть клиенты? — поинтересовался капитан.

А что ж мы, на Марсе живём, — с патриотической обидой ответил тот.

Нет, травкой не занимаемся. И вообще, всё это — не мой бизнес. Это так — хобби, во время трудового отпуска, — обрезал тему капитан. — Значит, мой базар такой: тысячу баксов, за услуги по безопасности мероприятия. Но в эту сумму замазываются все ваши городские, естественно — бюрократические, структуры.

Ха-а, — задрав башку, произнёс партнёр по безопасности, — это будет — две тысячи!

Ладно. На этом базаре и остановимся. Но смотри, чтобы меня больше никто не доставал: ни менты, ни пожарники, ни санэпедики — никто! За своё слово отвечаешь.

Отвечу, — сказал тот, поводя башкой в сторону

Маэстро, — обратился Мессир к Голицыну, — подайте-ка мне папку.

Тот подал Мессиру свою красную папку. Мессир, приоткрыл её, и извлёк оттуда две новеньких купюры, и отдал их, открывшему рот, Малахаю.

Нет базаров? — спросил Мессир.

Базаров нет, — ответил тот, вставая, и засовывая в карман чёрных фирменных штанов, полученные деньги. — Отдыхайте, — добавил он, и вышел из кафе.

Расплатившись в «кафе-мороженое», из настоящей целенькой сотни рублей Голицына, хранимую им для покупки сигарет, спутники направились к причалу. Там их поджидал ещё один сюрприз — от кота. В конце причала, на фоне шикарной белой яхты с мачтами, под симпатичным красно-белым тентом-зонтом, на фигурном фирменном стуле от яхты, сидела девица с высокой причёской, с завитушками-висюльками и чёлкой из ярко-рыжих волос; в маячке серебряно-золотыми разводами, на тоненьких бретельках, и с глубоким декольте спереди и сзади, и в очень коротенькой светло-салатной юбочке.. На столике лежал вахтенный журнал, в который были заложены билеты на «Бал-маскарад», выглядывавшие оттуда своими кончиками. Девица вызывающе курила сигарету «Мальборо», пачка которой лежала на столике, рядом со сверкающей золотом, зажигалкой кота.

Здравствуйте, милая барышня, — приветствовал её капитан.

Привет, — ответила та, играя серебряно-золотистой босоножкой на своей раскачивающейся соблазнительной ножке, — а вы, я вижу, капитан этой яхты?

Видите правильно. А откуда ж вы такая взялись, среди этой деревенской декорации?

А я к бабушке приехала, из Ростова.

Землячка, — сказал капитан, обращаясь к Голицыну.

А я, между прочим, так и подумал, — с некоторой гордостью ответил тот, и внутри у него что-то ёкнуло.

А кто же вас нанял на столь ответственную работу? — поинтересовался, зачем-то, капитан.

Ваш диджей, — невозмутимо ответила она, и делово добавила, — он уже весь прикинутый — в маске, в шкуре.

Молодец диджей. А, кстати, как он с вами обходился, не хамил ли?

Нет, он очень даже хорошо обходился, — сказала она, загадочно улыбаясь и, подводя глаза под веки, — он даже мне понравился.

Так он же в маске, говорите! — удивился Мессир.

Ну и что, а внутри-то — мужчина. Я его интуитивно прочувствовала, — томно произнесла она и, расставив руки и, согнув их в локтях, она потянулась телом, хрустнув застоявшимися косточками и, выгнув свою грудь в сторону яхты.

Конец ознакомительного фрагмента.