На обочине

Владимир Васильевич Киреев, 2023

Каждый родитель мечтает, чтобы его дети жили лучше, чем довелось ему. Но вот беда – не всегда мечты сбываются. Об этом хорошо было известно Ермолаю Кириенко, дед которого и отец изрядно пострадали в поисках лучшей доли. Поэтому, когда семейству самого Ермолая выпал шанс наладить свое житье-бытье в Сибири, он крепко призадумался. Ведь на кон придется поставить все нажитое, всю прежнюю жизнь…

Часть первая

Глава первая

1

Раскаленным диском солнце висело над селом. Все живое — вся ширь полей и лесов под необъятным голубым небом, — уставшее от жары, ожидало сладкой вечерней дремоты и ночной прохлады.

Село Дареевск, более сотни дворов, плотно облепило бревенчатыми хатами оба берега реки Лужицы. За околицей виднелись болота, заросшие камышом и осокой. Вдоль села, за ближним леском, тянулись поля, а вокруг, насколько хватало глаз, расстилались девственные леса.

Как только солнце ослабило жар, Харитон, оседлав Карюху, карего немолодого коня, уставшего от бесконечной работы, поехал оглядеть свое поле. Неспешно прошагав по деревенской улице, конь вынес хозяина за околицу. В воздухе витал аромат луговых трав, смешиваясь с терпким запахом конского пота.

Харитон — высокий, широкоплечий, с курчавой головой — уверенно сидел в седле. Верховой езде еще в детстве его обучил отец. На нем была широкая, не доходившая до колен серая холщовая рубаха с опояской. Рубаха и штаны были сшиты из того полотна, что прошлой зимой вместе с женой Анной они ткали из грубых льняных ниток.

Большие загорелые руки уверенно держали уздечку. Сейчас, покачиваясь в такт лошади и теребя окладистую бороду, он думал только об одном, только одно тревожило его душу и сердце: устояла ли рожь, хватило ли всходам влаги — влаги земли, напитанной весенними дождями?

Изо дня в день засуха набирала силу, второй месяц — ни капли. Трава на покосах поднялась и тут же, опаленная солнцем, сникла. Чтобы собрать добрый воз корове на зиму, все руки избил Харитон о твердую землю, приподнимая и выкашивая редкотравье. В это лето высохли даже болота, окружавшие село, оголяясь высокими серыми кочками, да селян такое только обрадовало: исчезли и комары, и прочий гнус, плодившийся в болотной воде.

Чистое, ясное небо распростерлось над головой, и лишь на горизонте маячили редкие тучи. Харитон спустился в лесной распадок, пересек небольшую ложбинку, в которой весной стояла снеговая вода, — сейчас ее глинистое дно, разрезанное тележной колеей, растрескалось на солнце. Дорога зарастала ольховыми и кленовыми деревцами, их ветви низко клонились над нею.

Карюха шел быстрым шагом, изогнув гривастую шею. Вдруг он поднял голову и, взглянув вперед, громко заржал. Харитон придержал коня, приподнялся на стременах и в просвете меж раскидистых вязов увидел приближающуюся телегу, груженную серо-зеленым сеном.

Воз слегка трясло на дорожных выбоинах. Двое сидели на сене, сопровождающий шел рядом.

Подъехав поближе, Харитон по серой лошади узнал соседа, кузнеца Демьяна Руденко. Тот расположился в передней части воза и курил трубку. Позади него в сене угнездилась его дочь Прасковья, в светлом сарафане с туго заплетенной косой, а старший сын Андрей, в серой рубахе и коротких портах, широко шагал босыми ногами возле борта телеги. Его лицо с чахлыми, едва пробивающимися усиками и редкой щетинистой бородкой и крепкая шея были коричневыми от жгучего летнего солнца, несмотря на широкие поля шляпы.

Харитон остановил коня.

Придержал свою лошадку и возница.

— Серая, стой! — ласково проговорил он. Вожжи вскинулись на лошадиную спину, кобылка встала и, тяжело дыша, замотала головой и зафыркала. С ее худой спины по ногам на пыльную дорогу скатились крупные капли пота.

Кузнец, повернувшись к Харитону, приветливо поздоровался. Тот кивнул в ответ.

Демьян был высокого роста, плечистый, с крупными сильными руками. В селе его уважали, потому что много сил и умения отдавал он работе и каждому старался помочь в меру своих сил и возможностей. Из-под его широкополой соломенной шляпы выбивалась прядь седых волос.

— Ты, сынку, иди потихоньку, а мы чуток передохнем и нагоним тебя, — велел он Андрею.

— Что-то нонче ты затянул с косьбой? — спросил Харитон. — Вроде и косить нечего?

— Да тут у пана батрачили, вот и затянули маленько, — промямлил сосед.

— Как же так? — удивился Харитон. — Чаго батрачил-то?

— Да бес попутал! Весной у Васьки Хлама, нашего старшины, надел попросил на посев, и он неделю назад напомнил, что рассчитаться не мешало бы. Хоть я ему столько работы на кузне проделал, одних только лошадей с десяток подковал. Вот ему за аренду сено всем семейством и готовили. Ну, слава богу, рассчитались. Только устали — сил нет, — его добрые темно-серые глаза смотрели из-под густых, выгоревших на летнем солнце бровей.

— Да! — почесал затылок Харитон. — Я погляжу, что паны, что старшины — все на нашем горбу нажиться стараются. Это как можно было боевого казака, сотника заставить батрачить?!

— Да кому мои заслуги нужны? — протянул в раздумье Демьян. — Тем более я списан с воинской службы. Только раны о ней забыть не дают.

Демьян Руденко воевал на Кавказе, участвовал в Даргинском походе. Чудом уцелев в том побоище, весь израненный, с двумя Георгиевскими крестами вернулся в село. Отец его к тому времени лежал при смерти: захворал — и вскоре зачах от старости. Перед кончиной повинился:

— Прости, сынок, не удержал хозяйство, растерял все.

Горько было на душе у Демьяна. За годы службы он отвык и от отца, и от семьи. Все хозяйство порушено, сарай для скота сгнил, дров к зиме нет ни полена. Отец оставил после себя старую хату… А еще хромую кобылу да коровенку с телком, за которыми ухаживала жена Надежда.

Она с двумя детьми жила в отцовском доме и как могла, так и управлялась с хозяйством. Лечила и кормила свекра, согревала его последние деньки теплотой и заботой.

И кузница стояла полуразрушенной. Ребятня растаскивала бесхозный инструмент и чуть было не сожгла строение.

Другого бы согнула нужда, но он сумел собраться с силами и стать на ноги. Да помогли кое-какие денежки, что привез со службы.

Демьян тщательно прибрался в кузнице, собрал по селу растащенный инструмент, кое-что докупил. Жена, ловкая и сильная, тянула лямку наравне с мужем. Жизнь постепенно стала налаживаться. Сын Андрей с дочкой Прасковьей подросли и впряглись в работу. Демьян поехал в Клинцы, на станции добыл антрацит для горна, и кузница ожила. Не забывал он и поле, что осталось от отца. Как в селе жить без земли, без хлеба?..

— Ты гляди, с огнем осторожнее, сено не запали, — как маленькому, погрозил пальцем Харитон.

— Да не переживай. Не впервой, — довольно усмехнулся в соломенные усы сосед, затягиваясь самосадом.

— Какая дочка у тебя гарная, невеста моему Моисею растет.

— Ну, это как сказать, — хитро прищурился Демьян. — Это мы еще посмотрим, правильно я гуторю, дочка?

Прасковья зыркнула в сторону всадника, поправила платок на голове и, покраснев от смутившего ее вопроса, отвернулась, скорчив кислую гримасу.

— Ну, бывай, сосед, — заулыбался широким ртом Харитон.

— Доброго пути.

Конь уверенно бил копытами по дороге, отчего пыль поднималась, разлеталась по сторонам и оседала на придорожных кустах и деревьях. Вдруг тропка вильнула в сторону и пошла посреди цветущего донника, исходящего густым медовым настоем. Карюха стал замедлять ход, но всадник, жалея коня, не бил его плеткой. Харитон видел, что животное выбилось из сил, — уже не вскидывало голову, а только тяжело всхрапывало.

Дорога пошла меж могучих дубов и вязов — казалось, она сейчас потеряется в чаще, но Харитон знал: через пару минут она выскользнет из лесного гнета туда, где на поделенных участках посеяна рожь.

Вскоре лес поредел, и лошадь, громко фыркнув, вышла на большую поляну. Подъехав к своему наделу, Харитон придержал Карюху и остановился.

Не слезая с лошади, прикрыл ладонью глаза от солнца, долго всматривался, что происходит на поле. Ближе к дороге, где стоял Харитон, дружно наливались колосья, а на пригорке темно-зеленое поле кое-где отсвечивало желтизной.

Лишь изредка тишину нарушали мелодичные трели жаворонков.

— Эх, дождичка бы сейчас, — досадливо проговорил Харитон.

Островки берез с обвисшими ветвями, на которых уже подернулись желтизной листья, мощные стволы и раскидистые кроны дубов и вязов закрывали слева часть посевов от палящего солнца.

Это поле досталось ему от отца, а тому — от деда. Сколько лет мужчины их семьи пахали и сеяли здесь! Когда деда не стало, этот кусок земли обрабатывал отец. От собранного урожая зависела судьба семьи.

И он, Харитон Кириенко, невзирая ни на что, с самого детства за работу брался во всю ширину плеч и со всего размаха рук. Так жили его отец, деды и прадеды; до скончания века крестьянин стремился к лучшей доле: пахал, сеял, убирал урожаи, растил детей — до тех пор, пока у него были силы и земля.

Но не так просто проходила крестьянская жизнь, ведь после оплаты различных податей иногда приходилось выживать, довольствуясь вареной картошкой, горбушкой ржаного хлеба и безвкусной похлебкой из редьки или крапивы. Затрудняли выживание природные катаклизмы и неурожаи…

В страду он приезжал домой, только чтобы уснуть на несколько часов. Затем поднимался с первыми лучами солнца и снова спешил на свое поле. Он не жаловался на жизнь и не завидовал никому. Он знал: как поработаешь, такой достаток и будет в доме.

Харитон мог бы работать и больше, тем самым мог бы сделать свою жизнь лучше — но где работать? Свободной земли-то нет! Ему, как и другим казакам, помимо пашни, хотелось иметь и выпасы для скота, и луг с участком леса для покоса. Но вся земля в округе поделена между казачьим старшиной и помещиками. Идти просить у них — значит попасть в крепость, а это не дай бог.

Он слез с коня, забросил повод и валкой походкой, разминая затекшие ноги, не спеша прошелся по краю своей делянки, осматривая наливающиеся зерном колоски.

Оглянулся на шум: с окраины леса вышла лошадь, впряженная в телегу. Это прибыл Федор Сковпень. Рядом с ним на телеге сидел его старший сын. Максим — парень умный, видный, пятнадцатый год уже пошел. За их спинами маячил и младший сынок Федора — Антон. Телега остановилась у соседней деляны.

Происхождение свое Федор вел из рода старообрядцев, на селе за глаза его называли богомолом. Он был человеком скрытным, но однажды разоткровенничался и поведал Харитону историю своей семьи.

За веру свою праведную родичи Федора натерпелись не дай бог! Гоняли их по всей России, пока они не спрятались в Полесье. Выжили, несмотря на все горести, и от веры своей старой не отступили. За те муки и слезы господь помог им. Его дед после указа Екатерины II «О позволении раскольникам выходить и селиться в России» перебрался из глухомани белорусского полесья в Дареевск. Выкупил у Миклашевского участок земли, построил хату, занялся землепашеством и крестьянскими заботами.

Федору удавалось поддерживать свое хозяйство еще и ремеслом: он делал из дерева на продажу ложки, чашки, веретена, ушаты, кадки, лопаты и многое другое, в чем нуждались односельчане. Его семья, как деды и прадеды, продолжала жить по древнему благочестию, обособленно, не так, как казаки или крестьяне; в церковь никто из семьи не ходил.

Он был настоящим наследником истинной, благочестивой веры.

Детей глава семейства воспитывал в строгости, порой граничившей с жестокостью, и за малейшие шалости наказывал. А в свободное от работы время заставлял их читать церковные книги, присматривал, чтобы не отлынивали, а потом внимательно слушал пересказ прочитанного. Как-то раз младший Антошка, читая «Жития святых», нечаянно заснул. И, конечно же, от отцовских глаз это не ускользнуло. Враз на колени мальца — и в угол.

— Бог в помощь! — издали крикнул Федор. — Как рожь табе? — полюбопытствовал он.

— Так вроде ничего… Даст бог, уродится. Я худшего ожидал, — Харитон подошел к семейству поближе.

— Пошто это так случилось, что мы с тобою нонче именно здесь встретились? — ехидно сощурился Федор и стал костлявой рукой вытирать пот с лица. — Так, видно, богу угодно?

— Не пойму я тебя, что здесь такого? — рассердился Харитон, а Федор пристально на него посмотрел и неприязненно спросил:

— Як что? Ты по каким делам приехал?

Был он невысоким, худым, с сутулой спиной; лицо в легких рябинах от оспы, но они не делали его внешность безобразной: козлиная бородка скрывала часть изъяна.

Федор не сводил недоброго взгляда с Харитона, и потому тот резко ответил:

— Надел свой поглядеть хотел, — он еще раз обеспокоенно поглядел вдаль, туда, где наливалась зерном рожь. — А вообще это не твоего ума дело.

— Я вот тебя давно увидеть хотел, да все случая не выпадало, — сморщенное лицо Федора стало вдруг подергиваться. Он раздраженно и вызывающе осведомился: — Ты зачем нашу межу сломал, табе что, земли мало? Вон та березка как раз на меже стояла, а таперь на твою сторону смотрит. Не стыдно табе?

Харитон не ожидал такого поворота событий и от неожиданности растерялся, неловко завертел шеей, вспотел и бегающими глазами глянул в сторону поля, но промолчал, вспомнив, что был весной такой грех. Когда пахал поле, то действительно — по ошибке! — заехал плугом на межу, и теперь граница почти на три вершка переместилась в сторону соседа, уменьшив его надел.

Федор разгладил седую бороду, покачал лысой головой, блестевшей от пота в лучах заходящего солнца, и посмотрел на сыновей, которые сидели на телеге и уплетали вареную картошку.

— Вот, сынки, до чего корысть доводит — чужую землицу норовят урвать. И бога не боятся.

— На кой черт мне твоя земля нужна, у меня своя есть, хоть и малый клин, зато свой, — покраснев и смутившись, как ребенок, застигнутый в шалости, проговорил Харитон, стыдясь, что запамятовал и не восстановил межу. — Следующей весной сам запахивай межу, если жаба давит.

— Ох-хо-хо, — тяжело протянул Федор, трясясь скрюченными плечами. — Я табе всегда уважал, ты же не хапуга какой-то там. Ты сильный и правды не боишься, всегда все прямо говоришь. Вот и я табе сегодня все прямо сказал, хочется, чтобы по совести было, а землицы-то у табе поболее моей будет раза в два.

Тень враждебности пробежала по лицу Харитона, он нарочно отвернулся от собеседника, опустил голову, сгорбившись, как под тяжелой ношей, и посмотрел на выжженную солнцем землю. Его душу разрывала тяжкая вина.

— Может, я и виноват, но злого умысла у меня не было, — выпрямившись во весь рост и выпятив грудь, громко сказал Харитон. — А насчет того, что земли у меня больше, так у меня и сыновей больше. Ты не переживай сильно, после дележа сравняются доли наших детей.

Федор, поставив перед собой палку, оперся подбородком на лежащие сверху кисти рук и испытующе искоса поглядел на соседа. Заметив, что у Харитона от волнения побагровела шея, понял, что тот признал вину. Закряхтев, Федор перекрестился:

— Прости господи! — он вздохнул полной грудью и почувствовал в душе покой, гнев и злость испарились. Тяжело опираясь на палку, подошел к Харитону и, будто не было прежнего разлада, завел разговор о погоде, которая вечно мешает его задумкам: — Больше месяца пролетело, а дождя как не было, так и нет. В низине да ближе к лесу пашня влажная — все зелено и колос добрый, а вот на пригорке дрянь зерно, жалтеть начало.

Жмурясь от закатных солнечных лучей, он с тревогой осматривал поле.

— У меня тоже, — тяжело вздохнул Харитон. — Дождя надо. Если сено не уродилось, так хоть соломой скотину зимой сохранить.

— О-хо-хо, о дожде и думать нечего. Вон как солнце жжет, — с огорчением отметил Федор. — Каждый год, черт возьми, чаго-нибудь да случится: то высушит, то зальет. Одно божье наказание.

— Прошлое лето тоже засушливым было, урожай плохой собрали, часть семян на муку помололи. Как селяне этот год жить будут? — развел руками Харитон.

— Все одно: серпы зубрить надо, вон уже колосья наливаются, враз побелеют. Не успеешь собрать — осыпаться начнут.

— По такому жнивью серпы без надобности, косой убирать самое то, — виновато улыбнулся Харитон, повернувшись к соседу.

— Еще есть надежда на картофляники. Напечем, что бог даст, да, может, зиму и переживем. Крестьянам-то паны помогут, не дадут с голоду пропасть, а нам самим выживать, в кабалу попадать негоже.

Они глянули друг на друга и рассмеялись. Федор, одной рукой держась за живот, другой — за палку, раскачивался на ногах, в его глазах набухли слезы.

— Встряла эта межа между нами, будь она неладна, — проговорил он сквозь смех. — Столько лет бок о бок живем, никакого раздора промеж нас не было. Надо нам собраться, обо всем поразмыслить — и жить спокойно, без скандалов, по справедливости.

— Правильно говоришь. Заходи вечером, яблочным вином угощу.

— Спаси бог. Нельзя мне голову дурманить, а соседям грех ругаться.

— Дядька Харитон, — бодро соскочил с телеги долговязый Максим, наспех вытирая губы, измазанные картошкой, и подтягивая старые линялые штаны, — правду тятя говорит, не иначе все это — божеское наказание. На земле воцарился антихрист, истинное православие во многом утрачено, Бога гневим, вот и нет милости господней.

Его карие глаза едва были видны из-под косматых черных волос, курносый нос облез и стал ярко-красным на смуглом, загорелом лице. Худые плечи сгорбились, отчего из-под серой рубахи торчали лопатки.

— Богу надо молиться, дружок, да поле не забывать, работать не покладая рук, и господь тогда к тебе милостив будет, — поучительно сказал Харитон и перекрестился.

— Это я понимаю, — отвечал Максим. — Бог лучше знает, чему надо быть, и, любя, наказывает нас.

— Это ты хорошо говоришь, сынок, по-божьему, — ласково взял сына за плечо Федор. — На бога не ропщите, рук не жалейте да с богом работайте, и господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.

Сын хотел ответить, но отец, перебив, обратился к Харитону:

— Бес бы ее побрал, эту засуху! — и в сердцах плюнул на пыльную землю. — Тапереча только на бога одна надежда.

— Ругайся или не ругайся, только сена уже не заготовишь, хоть бы хлеб вызрел. Я тут по дороге Демьяна встретил, как раз перед тобой, он с покоса возвертался с детьми, худо с сеном и у него.

— Нонче у всех худо. Дай бог, мы дня за два приберемся. Почто руки бить да косы гробить по такой траве? Свят-свят! — перекрестился Федор и спросил: — В церковь то ходишь?

— Как же в церковь не ходить?.. Чай мы крещеные. Без церкви прожить нельзя, — отвечал Харитон. — Храм божий для нас — это святое, хоть не каждое воскресенье ходим, потому что работы невпроворот. Вот летом, когда мы в полях, праздников уж нет. С сохой да косой не до моленья, особенно в такой год, как нынешний. Тут и праздники забудешь, какие они у бога есть, день и ночь только и думы, как бы урожай убрать да сохранить.

— Сущую правду гуторишь, — промолвил, лукаво улыбаясь, Федор. — Только в церковь то ходить нашему брату нельзя.

— Ну, это уж тебе решать, — развел руками Харитон.

2

Когда Харитон возвращался домой, солнце над дальним синим лесом уже медленно клонилось к закату. На смену огнедышащему дню пришел теплый вечер. Меркло безветренное небо. Вдали дотлевала яркая полоска зари. Пели лесные птицы, в траве еще громче зазвенели кузнечики. Со стороны села слышались лай собак, позвякивание бубенчиков коров, возвращавшихся с пастбища. Пастухи хлопаньем бичей и громкими окриками поторапливали стадо. На землю опускались сумерки. Вот уже показался купол сельского храма.

* * *

В 1645 году на российский престол вступил Алексей Михайлович.

Украинские крестьяне, жившие в это время под гнетом Речи Посполитой, не принимали чуждой им католической веры, и по всей территории Украины, захваченной поляками, постоянно разгорались бунты непокорного народа. Один из таких бунтов перерос в антипольское восстание Богдана Хмельницкого, в 1648 году пошатнувшее власть поляков. В 1653 году Хмельницкий в третий раз за время своей Освободительной войны обратился за помощью к русскому царю. Результатом этого обращения стало воссоединение Украины с Россией в 1654 году.

Поляки и шведы непрестанно тревожили Российское государство, пользуясь его слабостью. Деулинское перемирие и Столбовский мирный договор хоть немного, но дали России отдохнуть от войн и накопить силы. Русские войска под предводительством Алексея Михайловича взяли Смоленск (1654 г.), отбросив поляков за Днепр и Двину. Вернули и другие земли, освободив их от Речи Посполитой, не раз выступавшей в союзе с крымскими ханами.

Земли Малороссии стали театром военных действий России и Польши. Тогда наиболее состоятельные крестьяне, жившие на территории, захваченной Речью Посполитой, и имевшие своих коней, чтобы сохранить личную свободу и избежать в дальнейшем закрепощения польскими панами, стали активно записываться в казаки. В числе их был пращур Харитона — Кириенко.

Первым делом жители Дареевска изгнали шляхтича Пясочинского, который владел селом, и, получив свободу, принесли присягу на подданство русскому царю.

С образованием Стародубского полка Дареевск вошел в состав Погарской сотни. Все дворы села были причислены к Погарской ратуше с обязательством платить налог на содержание войска, казацких старшин и разных чиновников.

Стародубские казаки стали селиться по соседству с крестьянами, называемыми посполитыми.

Эти воины не только обладали личной свободой, но и были освобождены от тягла (государственных налогов). Государство наделяло их землей, а вот вооружение и лошадей им приходилось приобретать за свой счет.

Крестьяне же и посадские люди несли государственное тягло в полном объеме. Но недолго посполитые оставались свободными.

Казак Малороссии Алексей Разумовский, пользуясь расположением Елизаветы Петровны, получил дворянский титул и был одарен поместьями с крестьянами. По приказу императрицы привезли в столицу и Кирилла, младшего брата ее возлюбленного. И Кирилл Разумовский, бывший пастух, в свои неполные 19 лет возглавил Академию наук при живом Михаиле Васильевиче Ломоносове, а через четыре года его назначили гетманом Малороссии.

И уже в 1752 году новоиспеченный гетман Кирилл Разумовский с барского плеча пожаловал часть дареевских крестьян генеральному хорунжему Николаю Ханенко, а другую часть — полковому старшине Михаилу Миклашевскому.

Ханенко, выйдя в отставку, поселился в Дареевске. Привез наемных людей из казаков, собрал отряд и начал устанавливать новые порядки. Непокорных нещадно бил плетью, показывая свою власть. До бога высоко, до царя далеко…

После того как он навел мало-мальский порядок, стал скупать земли у посполитых, которые владели обширными участками. Через несколько лет владения Ханенко составляли несколько тысяч десятин. Это были деревни с крестьянами, леса, луга и пахотные земли. Он держал и конюшни с лошадьми.

В Дареевске у него была большая ферма, в которой имелось полсотни коров. Молоко перерабатывали на маслобойне; сметану и творог отправляли на стол помещику, обратом поили поросят в свинарнике, а масло продавали в Чернигове. Навоз вывозили на поля, и удобренная земля давала хорошие урожаи.

Здесь же, на реке, стояла его мельница, которой пользовались жители окрестных деревень. Рядом располагался большой двор, в котором возвели рубленые дома для местных работников и приезжих помольцев.

Полосы Ханенко были широкими, чистыми от сорняков и наливались большим колосом. Отрабатывать повинности на помещичьих землях «всем гуртом» крестьяне должны были пять дней в неделю и только оставшиеся два — в субботу и воскресенье — они работали на своей земле. Эти дни для крестьянина значили многое: нужно было вспахать землю, обеспечив тем самым себя хлебом и семенным зерном, да еще заработав на оплату казенных податей.

В 1782 году Стародубский полк по указу императрицы Екатерины II был упразднен; поселение стало уездом Новгород-Северского наместничества Российской империи, а с 1802-го — Черниговской губернии.

После отмены полкового деления казачье сословие продолжало жить и существовать уже в категории «исторических» казаков. Они утратили значение членов войскового сословия, но продолжали формально числиться казаками. Со временем они утратили свой сословный облик и стали земледельцами.

Однако они избежали закрепощения — в селе действовало самоуправляемое казачье общество, в котором имелись староста, суд и управление. Крепостные крестьяне, в отличие от казаков-земледельцев, находились в полной собственности у своих господ и зависели от их воли. И помещики решали единолично судьбу земли, лесов, лугов, а также своей «православной собственности»: кому на ком жениться, кого выпороть кнутами и розгами за провинности, а то и просто проиграть в карты соседу.

* * *

Дареевск располагался в тридцати верстах от поселения Стародуб. Широкая улица, застроенная белеными хатами с соломенными крышами, вела прямо к каменной белой церкви, прятавшейся в зарослях черемухи. В основном в селе жили потомственные казаки — их дома всегда имели при себе огороды и сады. Однако значительную часть здешней земли застроили помещичьи крестьяне, принадлежащие Ханенко и Миклашевскому.

Небольшая бревенчатая хата Харитона стояла недалеко от церкви, упираясь плетнем в болотистый берег реки. За много лет семейной жизни он знал, что Анна с сыновьями, управившись с хозяйством, будет ждать его. Ей оставалось только подоить корову, вернувшуюся с поля. Накормит детей, подоит корову и будет стоять высматривать возле открытых ворот.

Еще будет ждать его самая младшая — любимая доченька Лукерья. Ей исполнилось три года, она уже хорошо говорила и помогала матери теребить шерсть.

Эту хату построил его отец, Иван Кириенко, после того как вернулся с войны, начатой французами. С обеих сторон хаты росли березы и ветлы. Деревья старые, стволы уже все во мху. Вдоль деревьев — плетень, еще покойный отец ставил… Давно хотел Харитон деревья вырубить и плетень обновить, но никак руки не доходили. Он часто вспоминал отца, тот был невысокого роста, с густой бородой, широк в кости. Обычно с военных сборов он возвращался с особым пафосом: на гнедом жеребце, в зеленом мундире. Из-под темно-зеленой фуражки с желтым околышем выбивалась прядь темных волос, на боку висела шашка, ее ножны в лучах яркого солнца отливали серебром.

Когда грянула война с французами, вероломно вторгшимися на территорию России, в губернии стали формироваться казачьи полки. Атаман войска на общем совете объявил, что те казаки, которые запишутся на войну, будут освобождены от всех казенных податей до ее окончания. Многие жители села приняли это предложение и пошли добровольцами, в том числе и Иван. Они были причислены к 3-му Черниговскому полку. Но казаки собирались воевать не только из-за налоговых послаблений. По всем деревням из хаты в хату ходили слухи, что Наполеон идет вместе с поляками и другими католиками, чтобы уничтожить православие в России. А память дареевских жителей о власти шляхтича Пясочинского, который владел крестьянами до восстания Богдана Хмельницкого, еще была свежа.

С годами дом начал дряхлеть и врастать в землю, Харитон менял сгнившие бревна, мазал глиной стены, перестилал солому на крыше, но время брало свое.

Подъезжая к дому, что стоял напротив его хаты на другой стороне дороги, Харитон увидел старика Терещенко. В светлой рубашке и казачьей фуражке он сидел на бревне, притулившись к заборчику палисадника, и, согнувшись, подслеповато смотрел куда-то вдаль из-под густых бровей, потом, будто очнувшись от дремоты, тряхнул головой и приветливо помахал соседу клюкой. В ответ Харитон поднял руку, приветствуя его.

За свою долгую жизнь Василий Терещенко дослужился до вахмистра, а уйдя со службы, основательно занялся хозяйством. Однако жил он в постоянной нужде, несмотря на то что был рачительным хозяином. Невысокого роста, с окладистой бородой, в старости он стал задыхаться и часто болеть. Глаза видели плохо, а недавно оглох на одно ухо. От домашних забот теперь он отошел и передал бразды хозяйствования своему сыну Матвею. Тот не только занимался обыденными делами, но и был первым помощником сельскому голове казачьей общины, за что был произведен казацким старшиной в десятники.

Сколько помнил себя Харитон, Терещенко с женой вечерами всегда сидели на лавке и о чем-то ворковали. А прошлой зимой жена умерла от болезни сердца… Не думал Василий, что после такого горя когда-нибудь выйдет вечером за ворота и сядет на скамейку, да и саму скамейку решил убрать с глаз долой.

Но как только пригрело весеннее солнце, он появился за воротами все в той же казачьей фуражке и в лаптях.

Харитон слез с коня, несколько раз присел на затекших ногах.

— Доброго дня, — сказал он, подойдя.

— Добре, сидай, — ответил, улыбаясь во всю ширину беззубого рта, Терещенко и протянул загорелую дряблую руку.

Харитон присел к нему на скамейку и увидел, как под расстегнутой косовороткой обнажилась короткая шея в вялой коже с синими жилами.

— Как ты живешь-поживаешь? Что-то ты совсем исхудал, казак… — с тревогой проговорил Харитон. — От переживаний, наверное.

— Что сделаешь… — всхлипнул Василий и, нащупав руку соседа, сжал ее в своей. — Кто-то должен умереть раньше: или муж, или жена, ведь не получается в один день… Лучше бы я… Да богу виднее.

— Ничего, ничего, все уладится, — попытался успокоить его Харитон. — Вон и сын у тебя молодец, с хозяйством управляется.

— Слава богу, не жалуюсь.

— Ну ладно, давай отдыхай, а я пойду, работу мою никто за меня делать не будет.

— Ну, бувай, — попрощался Терещенко, сняв фуражку и тряхнув головой.

Кивнув старику, Харитон пошел к своему дому.

У соседа Руденко во дворе горел костер, Демьян с Андреем ходили вокруг лошади, громко разговаривая. Харитон из доносившихся до него обрывков фраз понял: что-то случилось с копытами лошади. То ли подкова отвалилась, то ли рану хозяева обнаружили.

Про себя подумал: «Не зря же говорят: сапожник без сапог».

3

Харитон открыл ворота и завел во двор Карюху. Снял уздечку и, шлепнув по крупу, отправил коня в стойло. Бросил узду на жерди под навесом, сполоснул руки в ушате с дождевой водой. Кинул взгляд в огород — там, на меже возле гумна, под липами стояли колоды с пчелами. Прищурившись, внимательно пригляделся: возле летков все было спокойно.

На всякий случай он решил проверить свое хозяйство. Роев у Харитона было немного, с десяток. Каждый год пчелы умирали и рождались, а эти борти стояли здесь уж более полувека. Часть из них пришла в негодность, и отец сделал новые, несколько бортей изготовил сам Харитон.

На потрескавшемся стволе липы под раскидистой кроной густых листьев висели иконы святых Зосимы и Савватия. К ним Харитон всегда обращался с молитвой о помощи при уходе за пчелами.

Колоды для пчел, толстые сосновые бревна высотой более метра, сверху были накрыты от дождя шапками из ржаной соломы.

Харитон приложил к одному бревну ухо, внутри слышался гул: «У-у-у». После трудового дня насекомые собрались внутри своих жилищ.

Он всегда с удовольствием слушал этот гул, он завораживал и успокаивал… И тут вдруг из крохотного летка появились пчелы-разведчики.

«С ними лучше не связываться», — вовремя решил он и направился к хате.

Поднялся на крыльцо, развязал лапти и скинул их в сенях. Потом, скрипнув дверью, вошел в дом. Все его детишки сидели за столом, черпали из большой глиняной миски жидкие щи, шоркая по краю ложками, и заедали их ржаным хлебом.

Харитон с удовольствием вдохнул запах кислого ржаного хлеба.

— Ты где пропал? — с беспокойством спросила Анна. — Мы заждались, завечерело уже. Я и квашню поставить успела, с утра печь топить надо — хлеб-то закончился.

— Надел наш проведывал, всходы оглядывал, — Харитон присел на лавку у двери, тяжело вздохнул и наморщил лоб: — Что-то я устал сегодня, давно так не уставал. От жары, наверное.

— Ну и как там наш хлебушко? — испуганно спросила Анна.

— Пока, дай бог, все хорошо, только дождя надо молить. Если еще неделю простоит засуха, то все, конец нашему хлебушку.

Анна зашмыгала носом и тихо всплакнула. Затем вытерла подолом фартука влажные глаза и, не отрывая взгляда от стола, с раздражением сказала:

— У нас от этой погоды одни беды. То дождь днями льет, не переставая, всю землю в болота обратит, то солнце все высушит.

Она встала из-за стола, повязала платок, пошарила рукой за печкой, достала лучину и сунула в печь. На конце лучины ярко разгорелся огонек. Подошла к киоту и зажгла фитиль на глиняной лампадке. Перекрестившись перед иконами, тихо сказала:

— Помоги нам, заступница наша Богородица, помоги нам в нашей беде.

Налила мужу кружку кваса и, направившись к двери, сказала мимоходом:

— Каша в чугунке, молоко в кринке, хлеб на столе, я пошла Буренку доить.

Единственная комната в хате была почти до середины разделена на две половины глинобитной печью. В правой половине за холщовой занавеской стояла родительская кровать. Возле печи над дверью разместились сколоченные из досок полати. Левая половина — детская. На сбитом из досок топчане лежал матрац, набитый соломой. Укрывались дети дерюгой из грубого холста. Когда наступали холода, самые маленькие перебирались на печь, где было теплее и уютнее.

Посреди комнаты, объединяя обе половины, стояли стол и две скамьи, напротив стола на беленой стене висел киот. Под образами теплилась зажженная лампада. А за иконами торчали высохшие вербочки. Сумрачно смотрел Спаситель на чадящую перед ним лампадку. Тут же, рядом — Ильинско-Черниговская икона Божьей Матери. Ею в доме очень дорожили, так как ее подарил родитель в день свадьбы Харитона и Анны. Во многих местах доска потрескалась, с краев отлетела краска, но от нее исходил какой-то особенный, внутренний свет, вселяющий радость в душу. Почитание этой иконы в семье было столь велико, что ни одно событие семейной жизни не совершалось без благословения и молитвы у этой иконы.

Харитоновы сыновья походили на него: высокие для их возраста, с темными кудрявыми волосами и крепкими белыми зубами. А дочка Лукерья — вся в мать пошла: у нее были светлые волосы и большие серо-зеленые глаза.

Харитон сел за стол, придвинул к себе кружку, отхлебнул глоток кваса, а когда потянулся ложкой за медом, встретился взглядом со старшим сыном. Отец улыбнулся и кивнул. Он всегда так делал, когда был в хорошем настроении. Моисей — самый старший, ему уже пятнадцать годков стукнуло, поэтому он был первым помощником в работе. Уже в пять лет сажал его отец верхом на коня, поручая возить борону. Это дело считалось детским. Когда не было полевых работ, Моисей пас гусей и овец. Теперь он мог самостоятельно запрячь в телегу лошадь, чистил хлев.

Глава семьи ласково смотрел на Моисея, на его худое длинное тело, радовался смышленому взгляду из-под густых черных бровей и думал: «Весь в деда Ивана».

На Руси издавна существовал обычай: когда в селе рождался ребенок, счастливые родители шли в церковь к священнику, чтобы он окрестил младенца. Конечно, при этом учитывались пожелания отца и матери.

Первенец родился в сентябре, в день памяти пророка Моисея. Батюшке уж больно понравился младенец, и он сказал Харитону и Анне:

— Нарекаю его именем пророка. Пусть творит добрые дела на земле.

Моисей, Максим Сковпень и Андрей Руденко были закадычными друзьями. Как выпадет свободная минута, так сразу собираются — и в лес. Нарежут острыми ножичками веток ивовых, наделают свистулек и по всему селу бегают с хлопцами, только свист стоит. А ножички… Это Андрей уговорил отца смастерить их всем троим из обручей, что бочки стягивают. Эта троица всю голову задурит и себе, и соседям! Моисею и Андрею все с рук сходило, а вот Максима отец наказывал. Читать «Жития святых» заставлял. Друзья бы тоже хотели с ним почитать, да только грамоте их никто не учил.

— Ну как, вкусно? — улыбаясь, спросил Харитон, отхлебывая горячий взвар.

— Ага! — громко ответил Моисей. Ему наперебой весело поддакивали малые Иван и Ефим. Лукерья щи не ела, она тихо стучала по столу деревянной ложкой, внимательно разглядывая своего брата Ефима.

— Ты чего не ешь? — спросил Харитон.

— Она, тятя, молока напилась, — пояснил Моисей.

Тут Харитон всплеснул руками:

— Растудыт твою! Сынку! Совсем с ума выжил. Обуваться неохота. Сходи Карюхе воды плесни в поилку.

— Сейчас, тятя, бегу, — допивая молоко, послушно сказал Моисей.

Ефим вызвался помочь брату и вскочил из-за стола.

— Сиди, ешь, — строго сказал отец. — Без тебя управится.

— Я тоже хочу… помогать, — жалостливо протянул Ефим.

— Тогда к мамке иди, корову помоги подоить, — назидательно проговорил Харитон.

Иван засмеялся и с издевкой посмотрел на брата.

Ефим, насупившись от обиды, зашмыгал носом и присел на лавку, опустив глаза под стол. Там на земляном полу, застеленном соломой, скрестились его босые ноги с заскорузлыми от грязи пальцами. Потом бросил взгляд на окно — во дворе почему-то стало светло, в небе мелькали отблески красного цвета — и, недовольно кашлянув, посмотрел на отца: хотел ему указать на красное небо.

Вдруг дверь с шумом распахнулась, на пороге показалась испуганная Анна и заорала благим матом:

— Го-орит!!!

— Что горит? — оторопел Харитон.

Ее крик перешел в визг:

— Ой, мамочки! Село горит! — и она выскочила во двор.

Харитон, наспех завязав в сенях лапти, крикнул жене:

— Смотри за детьми!

На улице было темно, но совсем рядом огромные столбы красного огня поднимались и разрывались в черном небе. Гулко и тревожно зазвонил колокол. Повсюду раздавались громкие, встревоженные крики людей.

Пламя поднималось над несколькими хатами, с треском пожирая их стены, крыши, и, гонимое ветром, двигалось вдоль улицы.

Харитон схватил стоявшее возле стены ведро, выскочил за плетень и побежал за толпой. Недалеко от его дома горели три крестьянские хаты. Народу было полно. Все кричали, бегали, тащили ведра с водой, лили в огонь. Но пожар только разгорался, зловещие языки пламени взлетали высоко в небо и падали на соседние дома и строения.

На пожар прибежало все село. Из колодцев воду доставали медленно — по одному ведру. Поглядев на это, люди кинулись к речке и стали оттуда ведрами таскать воду.

Стоявшая несколько поодаль белая церковь была освещена огнем, блистали красноватым светом купол и крест.

Харитон подбежал к горящему дому. В лицо дохнуло нестерпимым жаром, волосы затрещали. Он вылил в огонь воду и отскочил. Хата горела внутри и снаружи, пламя с гулом уходило в ночное небо.

Он недоумевал: еще каких-то полчаса назад в селе царила тишина — дымились костры во дворах, в окнах тускло светились лучины. А сейчас пламя неумолимо поднималось вверх и, подчиняясь ветру, зализывало огромными языками стоящие одна с другой хаты.

Вскоре загорелся еще один дом. Столб огня взметнулся вверх и потащил с собой клочья горящей соломы и пылающие деревяшки — все это тут же падало сверху, шипело, дымилось и поджигало другие дома. Боролись в основном с пламенем, попадавшим на соседние хаты, так как горящие было уже не спасти.

Хозяева соседних домов залезали на крыши и поливали водой свои жилища. Повсюду мелькали фигуры мужиков и баб. Вокруг стоял шум и гам, сливавшийся со звоном колокола.

Пожирающее хаты пламя, гонимое ветром, неумолимо подступало к дому Харитона.

— Батюшки! — раздался пронзительный женский голос. — Хата кузнеца горит!

Все бросились туда.

Ненасытный огонь стал пожирать усадьбу Демьяна Руденко.

Харитон сбегал на реку, зачерпнул ведром воды, вернулся на свой двор, поставил лестницу, залез на крышу.

— Сынки! Выгоняйте всю живность из хлева! — закричал он.

Моисей с Ванькой помчались в хлев и стали выгонять корову на улицу. Животные тоже чувствовали беду: коровы и лошади столпились в кучку и от страха жались друг к другу. Коровы громко мычали, лошади молча смотрели на происходящее. По всему селу визжали поросята и шарахались из стороны в сторону овцы.

Ефим, не понимая, что происходит, горланил от ужаса. К нему присоединилась Лукерья. Мать пыталась их успокоить, но безуспешно. С крыши ее окрикнул Харитон и показал рукой на ведро.

Анна подбежала и, сгибаясь от тяжести, полезла с ведром по лестнице. Харитон перехватил из ее рук ведро и вылил на крышу. Вода пробежала по соломе и скатилась на землю.

— Пустое все это! — обескураженно проговорила Анна.

Харитон бросил ведро на землю, спрыгнул с крыши мимо стоявшей на лестнице жены и побежал помогать тушить хату Демьяна. На ходу крикнул:

— Сынок! Помогай мамке, запасайте воду в бочки!

На полпути он запнулся о брошенный кем-то в суете ушат и со всего маху ударился грудью о землю. Вскочил и, корчась от боли, оглянулся на свою хату. Горящие искры поднимались от дома Демьяна Руденко и гасли в ветвях и листьях высоких, разросшихся берез и ветел — деревья защищали от огня соломенную крышу Харитоновой хаты.

— Вот тятя! Вот молодец! — Харитон перекрестился. — Царство небесное тебе, родной мой человек.

Демьян в разорванной рубахе, босиком, с опаленными взъерошенными волосами метался из стороны в сторону, безумно озираясь. Около вынесенных на улицу пожитков на земле сидели его жена Надежда и ребятишки. Надежда выла и ревела громче звонящего колокола.

Первым очутился на крыше хаты кузнеца Степан Гнатюк, самый бедный из всего села мужик — крепостной пана Миклошевского. Хата Степана давно уже сгорела, он из нее и вынести ничего не успел. Еще не осознав происшедшего, но не растерявшись, он стал усердно помогать односельчанам бороться с пожаром. Ему подавали воду, он заливал разгоравшийся огонь. Потом велел односельчанам выдирать с крыш пучки тлеющей соломы. Десятник Матвей Терещенко с недоумением воспринял приказы крепостного свободным казакам, но ничего не сказал, а молча стал исполнять. Громким голосом Степан понукал и ругал непроворных мужиков и особенно баб, те были еще медлительнее мужиков. Одна штанина у него загорелась, он начал бить по ней ладонью, пытаясь затушить, но только обжег руки, потом просто залил ее водой.

Горящие пучки соломы вырывали баграми с крыш и уносили на улицу. Там Максим Сковпень и Андрей Руденко забрасывали их землей. Прибежавший на помощь Моисей ладонями черпал воду из ведра, заливая дымящиеся пучки.

— Добре, хлопцы! — похвалил ребят проходивший мимо с батожком Терещенко. Не усидел дома казак, видя такое горе. Вышел вместе со всеми на пожар, чтобы хоть чем-то помочь односельчанам.

— Господи помилуй! Господи помилуй! — бормотал Федор Сковпень, не переставая креститься.

Огонь сбивали долго. Люди неустанно таскали воду и лили, лили, лили…

Ветер ослаб, и большой пожар стал затихать, а вскоре огонь и совсем исчез. Под утро, когда уже стало светать и ветер совсем стих, от пожарища потянуло угарным едким дымом.

— Господи! Полымя-то утихомирилось! — запричитали бабы.

Кашляя и отплевываясь, люди пошли к реке. Смывали с себя сажу и копоть, пили теплую речную воду.

На берегу рядом с дедом стояла дочка Матвея Терещенко — Татьяна. Она валилась с ног от усталости, набегавшись к реке за водой. Ее карие глаза из-под густых бровей пристально следили за Андреем Руденко. Этот парень ей нравился с самого детства. Андрей же, окунувшись с головой в реку, встал и, выходя из воды, повернулся и в упор посмотрел на нее. Она опустила глаза и покраснела.

Амбар и хлев у Демьяна сгорели дотла, а половину хаты отстояли.

Харитон, пока был в горячке и бегал по горящей соломе, сжег подошвы ног. Когда горячка схлынула и он обмылся в реке, оказалось, ступить нельзя.

Моисей здесь же, на берегу, срубил два тальниковых ствола, стесал топором ветки и подал отцу. Харитон, опираясь на них, охал при каждом шаге и ругал себя самыми последними словами за легкомыслие и неосторожность.

На реке говорили о случившейся беде, строили предположения, отчего занялся пожар, откуда прилетела первая искра. Но толкового ответа никто не дал. Один лишь Федор ворчал, показывая обожженный наполовину рукав рубахи:

— В сеннике у Степана Гнатюка загорелось и пошло пластать, боже ты мой.

— Ну ты только подумай, — отвечал ему на это другой голос, — поди, вот где греху-то быть!

— Ой-ой, на Степку вину свалить хотите? — возмутился Степан и перекрестился. — Нет греха на мне. Надо с хлопцев спрашивать, кто с огнем баловался. Окромя их, некому больше пожар учинить.

Терещенко, сгорбив плечи, оперся руками на палку и громко сказал:

— Это происки ведьмы Луаны, я точно вам говорю.

— Да ты, старый, рехнулся, что ли? — испуганно взвизгнула Анна. — Нашел с кем связаться!

Старый казак молча повернулся и пошел к своей хате, шаркая лаптями по земле.

Демьян стоял понуро возле жены и спасенной от огня утвари. Исподнее на нем было черным-черно. Подошел и встал рядом Андрей. Прасковья сидела на узлах с одеждой возле матери и, понуро опустив голову, туго завязанную платком, молчала.

— Что теперь делать?! — кричала убитая горем Надежда. Ее красивое лицо было в саже, платок на голове сбился. — Жизнь страшная, дом сгорел, хлеб сгорел, до нового еще далеко, чем теперь детей кормить и где жить?!

— Пойдемте к нам на постой, — громко и твердо произнес Харитон, обращаясь к Демьяну.

Тот равнодушно пожал плечами:

— Пошли.

Он подошел к рыдающей жене и попытался утешить:

— Перестань голосить. Главное, все живы-здоровы, скотина цела, а остальное хозяйство, дай бог, отстроим заново. Нам с тобой не привыкать к тягости. Вставай, пойдем к Харитону с Анной на постой, пока зовут, а то могут и передумать.

Надежда затихла, вытерла платком лицо, мокрое от слез, поднялась и исподлобья глянула на мужа — его лицо морщилось от навалившейся беды.

— Это правильно ты сказал. Так раньше хоть хата была, а сейчас ни кола ни двора. Вон, смотри, одно пепелище. Хоть стены и остались, но все разбирать надо и сызнова строить.

Моисей занялся соседскими спасенными животными, Андрей ему помогал: они привели корову и загнали овец в ограду, сюда же определили лошадь. Затем освободили сарай от старых бочек, корзин и прочего хлама, постелили на землю соломы.

— Вот здесь и располагайтесь, — кивнул Харитон на сарай, опираясь на палки.

Анна принесла мешковину, они с Надеждой набили ее соломой, постелили сверху вместо матраца.

Надежда выпрямила затекшую спину и повернулась к хозяевам:

— Спасибо вам, люди добрые, за приют.

— Да полно тебе! — вздохнула Анна и по-доброму улыбнулась: — Живите, сколько нужно будет.

Демьян глянул на Харитона и сквозь слезы улыбнулся:

— Чую, долго нам тут жить придется.

— Ну, всяко-разно, до морозов надо успеть хату поставить, а харчеваться вместе будем, чай от нас не убудет.

— Как твоя-то хата уцелела? — удивился Демьян. — Видно, господь тебя сберег.

— Не только бог меня оберег, но и мой тятя, который посадил березы и ветлы с обеих сторон дома, прикрыв его от тебя и от Сковпня. Столько годков пролетело, а вот и пригодились деревья. Как щит, закрыли дом от огня.

— Простая наука, а мой отец ее не усвоил, вот я и поплатился.

На том разговоры закончили, пошли в хату.

Прасковья молча наливала чай из самовара и подавала кружки на стол. Анна поставила тарелку с лепешками.

Моисей сидел за столом вместе со взрослыми и незаметно наблюдал за Прасковьей, ничем не выдавая своего любопытства.

Девушка села за стол напротив него и аккуратно забросила косу за плечо. Взяла лепешку и отхлебнула из чашки.

Их взгляды встретились, Прасковья потупилась, ее щеки вспыхнули огнем. Моисей тоже отвел взгляд, но его сердце обожгло жаром: ему было приятно ее смущение.

4

На следующее утро в село приехал помещик Ханенко. Это был человек почтенной наружности: седой, с густо нависшими над глазами бровями и тщательно расчесанной бородой; руки его были белы и покрыты небольшими веснушками. Облачен он был в синий кафтан со светлой рубахой; на голове — новый картуз; сапоги, как всегда, сияли, обильно смазанные дегтем и начищенные до блеска.

Он неторопливо слез с брички, повернулся к кучеру и что-то сказал. Тот, видимо, не сразу понял, о чем его просят, и некоторое время в замешательстве смотрел на хозяина, потом резво соскочил, снял кафтан с помещика и аккуратно положил на облучок.

Помещик наследственно владел крестьянами, живущими в деревнях, обширными лесными угодьями, пахотными полями, покосными лугами, прудами и всей той живностью, что там водилась.

Вместе с ним приехал бурмистр Богдан Леонтьевич Ющенок. Управляющего Ющенка знали все в округе: он занимался оброчными делами, следил за ведением хозяйства в окрестных деревнях, принадлежавших помещику, контролировал сбор податей с крестьян и определял другие повинности. Отличался крутым нравом, и многие пьяницы и лодыри в окрестных деревнях его побаивались. Он не церемонился с ними и устраивал хорошую баню в виде показательных порок.

На помещика же Ющенок смотрел преданно, как пес. Еще с молодости помнил, как вразумлял его Ханенко:

— Стереги хозяйский хлеб, стереги мое добро. Кто из холопов в работе будет ленивым или непослушным, бей плетьми, не жалей никого. Чуешь, что говорю?

— Чую, панове, все исполнять буду, как приказали.

Все шло гладко, во всем имелся свой смысл, пока помещик занимался своими делами или охотничьими утехами: стрелял зайцев, лис и другую дичь, гоняя собаками. Под пристальным оком Богдана Леонтьевича мужики пахали, косили, а бабы обрабатывали поля, гребли сено. Отлажена была работа и на коровьей ферме, и на молочном заводе, который располагался рядом.

Сердитый, с распушенными усами помещик окинул взглядом сгоревшие усадьбы и едва не застонал от досады. Снял с головы картуз, перекрестился.

— Что же эти поганцы натворили? — недоумевал он.

— Обычная расхлябанность, — мрачно отозвался бурмистр.

— Думаешь?

— Неужто петуха кто пустил? Вряд ли.

Тем временем к бричке стали подтягиваться люди, здоровались, кланяясь помещику. Собралась чуть ли не половина села. Люди, убитые горем, стояли словно пришибленные.

— Что нам теперь делать, Иван Николаевич? — послышался хриплый голос кузнеца Руденко. Он был в грязной рубахе, еще не отмывшийся от сажи, рядом стояли Надежда с детьми.

Помещик, сцепив руки за спиной, слегка покачивался, пружиня взад-вперед. Он взглянул на загорелое, с прокопченной бородой лицо кузнеца, на вспухшие от тяжелой работы руки, пальцы на которых уже плохо сгибались.

— Вижу. Все вижу. Беда немалая пришла, надо всем миром помогать и восстанавливать потери.

— Бога прогневили! — закричал Сковпень. — Теперь молиться надо, прощение вымаливать.

— Да угомонись ты! — не выдержал Харитон. — Лоб намозолил, а что толку?

— Отчего пожар был? — сердито спросил Ханенко, обернувшись к Харитону.

— А кто его знает, — пожал тот плечами. — Люди разное говорят. Кто — что сам собой начался, по неосторожности. А кто… — он поднял глаза и посмотрел помещику прямо в лицо. Тот также смотрел в упор, не сводя с казака колких глаз. — А кто толкует, что красного петуха пустили, — продолжил Харитон, поеживаясь от пронизывающего взгляда.

— Кто пустил?

— Как про то узнаешь? Может, сбрехнул кто, а я напраслину ни на кого возводить не стану. Может, хлопцы с огнем баловались, а может, ведьма беду навела?

— Как нам, панове, далее жить-поживать? — вынырнул из толпы крестьянин Степан Гнатюк в обгорелых штанах и драной рубахе. — Вот у меня ни хаты, ни амбара, ни хлева не осталось. Спасибо, люди добрые приютили, — он вытянул свои черные от недавних ожогов ладони. — Вот что у меня осталось… да жена с детками.

— А где ж твой хозяин, пан Миклашевский? — с издевкой спросил Ханенко.

— А бог его знает, — вздохнул Степан, вытирая под носом. — Да, поди, должен приехать, не бросит же нас на произвол судьбы.

— Ну-ну! — ехидно ухмыльнулся тот.

У помещика Миклашевского в Дареевске был десяток владельческих дворов. Когда-то давно Ханенко встречался его в селе. Михаил Павлович — невысокий, лысый, с худым лицом и торчащей жиденькой бороденкой — был известен в округе как жадный и занозистый человек. Хозяйство имел небольшое, но прибыльное и в страстном порыве наживы не находил себе места. Издевался над крестьянами, за малейшую провинность требовал наказывать их розгами, а то и сам стегал плетью. В Стародубе у него было отцовское имение, где он проживал с двумя младшими братьями, да несколько дворов крестьян. В Дареевске его семья владела сахарным заводом. На полях крестьяне выращивали свеклу, которую перерабатывали здесь же, на заводе.

С первого взгляда Ханенко и Миклашевский невзлюбили друг друга, но виду не показывали. В гости друг к другу не ездили и старались вовсе не встречаться. Была еще одна причина обоюдной неприязни: они принадлежали к двум презиравшим друг друга охотничьим кланам — Миклашевский любил псовую охоту, а Ханенко охотился с ружьями.

Харитон щурил глаза от поднимавшегося летнего солнца, безжалостно сжигавшего все живое вокруг. Его большой нос на обветренном, с красноватыми прожилками лице обгорел и теперь шелушился. Казак слушал разговоры односельчан и сочувствовал их горю. Рядом стоял Демьян Руденко, отрешенно смотря поверх деревьев и крыш куда-то в пустоту, — и молчал. Харитон с жалостью глядел на его бородатое печальное лицо и думал, сколько же этому сильному духом человеку довелось испытать за свою жизнь. И тяготы войны, и фактически разорение, и возрождение хозяйства… Вот только начал жить, как пожар все уничтожил.

— Ты что, тоже погорел? — помещик обратил взор на Еремея Крутя, стоявшего в грязной, с обгоревшими рукавами рубахе. Он был собственностью Ханенко, батрачил на маслобойне и слыл добросовестным работником.

— Да, пан, все сгорело, ничего не осталось, только корову сберегли да овец, а куры вместе с сараем сгинули. Вот остались я, жена моя Авдотья да дите малое.

Жена Еремея, невысокая худая женщина, припала к его плечу, держа на руках ребенка. Лицо ее покраснело, она блеснула глазами в сторону помещика и умоляюще посмотрела на него.

— Вон тоже ваш холоп, — бурмистр указал пальцем на шорника Гордея Макаренко. Тот, понуро опустив голову, слушал разговоры, рядом стояла жена Матрена, исподлобья глядя на управляющего. Крепко держа батьку за портки, жались к нему малые детки. Мальчик — постарше, девочка — совсем еще малышка.

— Составь список погоревших, — строго проговорил Ханенко бурмистру. — Да напиши, у кого сколько деток и какого возраста; всех холопов, от огня пострадавших, перепиши.

— Понял, Иван Николаевич. Все сделаю к завтрашнему дню, — услужливо кивая, проговорил управляющий.

— Не допусти, пан, чтобы людишки с голоду пропали! — крикнул хрипло старик Терещенко, нервно стуча батожком оземь. — Бог вознаградит тебя за доброту и милость.

— Вот старый дурак! — вспыхнул помещик. — Я же сказал, что не оставлю.

От нахлынувшего волнения у него по щеке покатилась слеза. Достав платок, он вытер лицо, посмотрел на Терещенко и, укоризненно покачав головой, осадил его:

— На бога, как говорится, надейся, а сам…

— На колени! — вдруг завопила Надежда, оборвав Ханенко на полуслове.

Женщины опустились на колени.

— Помоги, родимый! — протянула она руки и поползла к помещику.

Женщины последовали ее примеру.

— Встаньте, бабы, — сердито проговорил Ханенко. И, по-отечески улыбаясь, сказал: — Чего теперь сокрушаться? — он обвел зорким взглядом толпу. — Вижу, от сердца просите, не могу отказать. Главное, земля у вас есть и скотина, а хаты к осени поставим. Вот ты! — он ткнул пальцем в Степана. — Ты же плотник, собирай мужиков и поднимай дом. Пан Миклашевский в беде тебя не оставит. А вы, — обратился к своим крестьянам, — возьмете у бурмистра лесу да тесу — не бесплатно, конечно. Потом отработаете. А ты все запиши, — наказал он Ющенку. — Так и быть, казакам помогу, раз просят. Как в такой беде не помочь?

Богдан Леонтьевич посмотрел на Степана Гнатюка. Этот неказистый с виду мужичонка был хорошим плотником, дело свое любил и работал всегда с душой. Многим сельчанам помог дома поставить. Но все, что зарабатывал, пропивал до последнего гроша, оттого и был гол как сокол. Но его жена Глафира — видная женщина.

Когда пан Миклашевский был молод, положил он глаз на нее, на свою крепостную. И разгорелась между ними любовь. И ребенок вскоре должен был народиться. Но дошла молва до отца, старого пана. И женил он тогда наследника, а Глашку отдал в жены Степану Гнатюку. Тот и рад: такая красивая жена досталась в подарок от пана! Сначала Глафира родила дочь, после — сына. А потом судьба опять сделала виток и свела ее с бурмистром, Богданом Леонтьевичем.

Объезжал он хозяйские поля, а тут на закрайке леса увидел Глафиру. Остановился, стал ругать ее, что грибы собирает без спросу, не получив на сбор грибов его, бурмистра, разрешения. А та ему ответила, что хоть сейчас готова разрешение получить, и поклонилась так, что в разрезе кофты показались упругие груди. Не устоял бурмистр перед красотой молодой женщины. А после того случая сердцем прикипел к ней, как будто рассудка лишился. Вроде и не ровня ему, а тянет. Стал помогать: то муки привезет, то сахарком побалует. Дошла молва и до Степана, но руку на жену не смог поднять. От безысходности начал бражничать.

Ханенко, степенно выпятив вперед живот, распорядился накормить погорельцев, пожертвовал им по пуду ржи и велел бурмистру быстрее собирать людей для строительства домов.

— Вот это хозяин! — загомонили в толпе. — Вот это человек! Никого в беде не оставил.

— По-божески к людям воззрел! — удовлетворенно выкрикнул Сковпень. — Яшчо и казакам нонче помощь будет.

На следующий день приехал Миклашевский. Он был в ярости. Степан не успел открыть рот, чтобы рассказать помещику о произошедшем, как в воздухе засвистела плеть и с шумом опустилась ему на спину. Крестьянин скорчился от боли и после второго удара по голове упал на землю. Помещик обрушил на него еще несколько ударов плетью, отчего рубаха несчастного стала красной от крови. Степан дико закричал и взмолился о пощаде.

Помещик бросил безумный взгляд на Глафиру, трясущуюся от страха, и приказал:

— И ты иди сюда, шаболда! Пошто не уберегла свое жилище?

Плеть засвистела над ней и опустилась на спину, потом на голову. Глафира взвыла и отскочила в сторону. К ней подбежал младший сын Антипка и вцепился в юбку, злобно глядя на обидчика.

Взмокший от напряжения Миклашевский отбросил плеть, устало дыша. Потом сменил гнев на милость и приказал стоявшему рядом управляющему дать бревен, досок и людей для постройки дома. И уехал сердитый.

5

Рано утром Демьян разбудил Андрея, велел ему собираться, чтобы вместе идти в кузницу.

Неказистая прокопченная кузница стояла на окраине села возле реки. Ее стены были сделаны из тонких ивовых прутьев и обмазаны глиной, пол был земляной. Постройку без потолка прикрывала лишь крыша, в ней специально оставили большие щели для выхода дыма.

Посередине на широкой чурке стояла массивная наковальня, справа от нее Андрей, не торопясь, разжигал горн.

— Я вот что думаю, сынка, — задумчиво сказал Демьян. — Сейчас для строительства домов будут нужны сверла, долота, скобы, гвозди. А взять их можно либо в кузнице, либо — за десятки верст, в Стародубе. Так что нам с тобой надо постараться, поработать как следует. Глядишь, и хату отстроим.

— Постараемся, тятя. А еще топоры нужны, молотки.

— Да, но эта работа посложнее будет и одному мне не по силам, вдвоем управляться будем. На тебя, сынок, вся надежда.

Андрей упорно раздувал пламя кожаными мехами. Демьян в это время укладывал в горн заготовки, и вскоре концы их стали соломенного цвета, потом ярко засветились.

Обычно Демьян брался за более простые изделия: ножи, обручи и дужки для ушатов, серпы, косы, лопаты и сковороды. Их изготовление не требовало специальных приемов, он справлялся без подручного кузнеца и зарабатывал на них больше. Теперь же придется заниматься и сложными в изготовлении топорами.

Демьян сунул клещи в огонь, достал раскаленное железо, вытер рукавом рубахи слезы и забыл обо всем на свете, кроме своей работы. В одной руке он клещами держал поковку на наковальне, а молотком в другой руке бил по раскаленному железу. Удары аккуратно и точно ложились на угасавшую заготовку. Поодаль стоял Андрей и внимательно следил за размеренными движениями отца.

— Тятя, а мы из-за пожара и про кобылу забыли. Подкова расшаталась, вот-вот отвалится.

— И вправду, сынок. Сейчас гляну, где-то у меня тут оставались гвозди подковочные.

— Да там и подкову менять надо, совсем шипы стерлись.

Демьян стал шарить по закопченным полкам.

— Заготовки-то у меня здесь лежат. Не пойму, где же гвозди? На той неделе ковал Васьки Хлама кобылу. Помню, что оставались, — Демьяна бросило в пот от торопливости. — А ты все равно сходи за кобылой — не найду, так другие изготовим.

Лошадь завели в специальный станок для подковки, Андрей привязал узду к жерди. Станок представлял собой четыре столба, вкопанных в землю и соединенных толстыми жердями. Проход между жердями делали настолько узким, чтобы лошадь вошла в него и не могла бы там пошевелиться.

Андрей взял переднюю ногу животного, согнул, оголил подкову. Голень лошади в это время опиралась на жердь. Демьян при помощи обсечки и клещей аккуратно выдрал гвозди, и подкова упала на землю.

Затем кузнец снял мерку с копыта лошади железными полосками и загнул их по размеру копыта. Потом пошел в кузницу, нагрел полоски в горне, выбил с наружной стороны железа шипы, пробил отверстия, протянул канавки, чтобы в них вошли шляпки гвоздей, и бросил в бак с водой.

После чего остывшую уже подкову уложил на место и со знанием дела, надежно, на все восемь гвоздей закрепил на копыте.

— Ну вот, сынку, — он устало опустился на лавку, что стояла под раскидистой липой, — проведи-ка ее шагом.

Лошадь спокойно шла по двору.

— Вроде не хромает, — радостно проговорил Андрей.

— Дак мне не впервой же!

— Ты, тятя, настоящий коваль!

— А ты как думал! Скоро и ты, сынку, настоящим кузнецом станешь…

А вечером после ужина Демьян, как повелось в последние дни, сидел рядом с Харитоном на лавочке возле дома. Иногда приходил Федор, появился он и сегодня. А разговоры вели об одном и том же.

— Обеднел казак в наше время, — рассуждал Демьян. — Редко кто концы с концами сводит. Земли нет, пахать нечего. Лошади есть, силы есть, сын вон растет — работай! Ан нет, не выходит никак. За счет кузницы и выживаем.

— За что ж ты тогда воевал? — осторожно спросил Федор.

— Как за что? — на лице кузнеца застыло удивление. — За царя воевал, за веру нашу православную, за волю и отечество.

— Ха! За царя? Что же он земли не дал табе? Воли-то нам всегда хватало, только ее не распашешь, и сохой по отечеству не пройдешь.

— А я вот слышал, братцы, — задумчиво сказал Харитон, — что где-то за Волгой, а еще дальше, в Сибири, совсем помещиков нет и земли дополна, бери сколько хочешь.

— Брешут! — прищурился Федор. — Ничего там нет, вон царь крестьянам сулит жизнь новую без помещиков — и ничего пока не дает.

— Не могу понять, — поморщился Демьян, — куда наша жизнь идет? Это верно, что раньше жили мы в сытости, но разве для того мы живем и работаем на земле, чтобы только живот свой набить? Пока служил, я в разных местах бывал, а какие красивые сады и рощи я видел на Кавказе! Сколько хороших и красивых городов мне удалось повидать на Волге!

— А мы, — перебил его Харитон, — с малолетства до старости гнем спину день за днем. Одна лишь радость, что семейство прибавляется да детишки растут.

— Чаго ж ты не остался там, на красивых землях? — криво ухмыльнулся Федор.

— Ты что, не понимаешь? — поднялся с лавки Демьян. — Родной дом — он и есть родной. За него я тоже воевал на Кавказе.

6

Дождя так и не было.

Все в селе боялись нового пожара, да и засуха грозила уничтожить урожай, потому люди не раз ходили к батюшке с поклоном и просьбой умолить господа о дожде.

Отец Дионисий не оставил просьбу без внимания и объявил прихожанам, что крестный ход с молитвами о дожде пройдет в ближайшее воскресенье.

С утра церковь, названная в честь святого Дмитрия Солунского, наполнилась жителями села. После окончания службы зазвонили колокола. Двери церкви распахнулись настежь, из них показались хоругви, потом фонарь, запрестольный крест, за ними шла соборная братия, далее выдвинулось множество образов, которые большей частью несли благочестивые казачки и крестьянки. С женщинами шли их дети, любящие всевозможные церемонии. Наконец появился отец Дионисий в золоченой ризе, рядом с ним диакон Спиридон, за ними тянулись люди. Из всех домов стекался народ: старики, казаки, крестьяне, женщины с грудными младенцами на руках.

В жаркий полдень по пыльной дороге с Евангелием, крестом, иконами, хоругвями крестный ход двинулся к околице, шествие сопровождалось песнопениями и молитвами. Люди улыбались, пели псалмы и радовались жизни.

Впереди шагал Матвей Терещенко, он нес большое распятие на фоне продранной черной хоругви. За ним шли несколько ребят: Андрею с Моисеем доверили большие иконы, прибитые к шестам, Иван держал икону с ликом Богородицы. Были здесь и девушки. Прасковья, в новом сарафане, шла рядом с Татьяной, дочкой Матвея Терещенко. Среди девушек выделялась Елена Гнатюк, дочь Степана. Невысокая, с длинной русой косой. Ее большие черные глаза сводили с ума Андрея Руденко. Неся хоругви, он изредка оборачивался назад, стремясь увидеть Елену. Она несла икону и, когда Андрей оглядывался, старалась опускать глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.

Татьяна вдруг заметила неравнодушные взгляды Андрея, которые пролетали мимо нее, и будто онемела: она поняла, в чем дело. Ее глаза наполнились слезами, она опустила голову.

— Что с тобой? — шепотом спросила Прасковья.

Татьяна ничего не ответила.

— Я знаю, тебе мой брат нравится.

— Да, — негромко сказала Татьяна, выпрямляясь. — Дивный хлопец, я таких никогда не встречала, — ее щеки порозовели.

Прасковья внимательно посмотрела на нее.

— Кажись, Елене он тоже нравится.

От движения большого количества людей поднимались клубы пыли, сквозь них пробивался ослепительный блеск солнечных лучей, отражавшихся от золотой ризы священника. Нестерпимый зной сушил воздух.

Глафира и Надежда громко пели псалмы.

Анна шла и плакала.

— Что с тобой? — спросил у нее Харитон.

— Это я от радости. Крестный ход — он для души, для покаяния. Дай бог, дождичек прольется на нашу землю.

— И то верно, — согласился Харитон. — Молимся за себя, за других, за долгожданный дождь.

Это торжественное шествие с молитвами священнослужителей и прихожан, когда храмом стала вся природа, показывало торжество святой веры Христовой и возбуждало в сердцах людей благодарности к Богу.

Процессия направилась по прогону к полевым воротам. Потом шли вокруг села по полям, кадили и кропили святой водой. Такое круговое шествие снова привело к полевым воротам, затем по улице двинулось к церкви, где состоялся молебен, — Всевышнего молили о дожде.

Отец Дионисий щедро окроплял присутствующих святой водой, которую ему подносили сельские мальчишки.

Все стояли возле церкви, черные от пыли, а Харитон, пристально глядя на Демьяна и Надежду, заметил, что лица у них стали просветленные, радостные.

— Так ведь с Боженькой пообщались, — мягко проговорила Надежда.

Андрей отнес в храм иконы и подошел к сестре. Увидев расстроенную Татьяну, спросил:

— Что тут у вас? Неприятность какая-то?

Татьяна растерялась, покраснела, не зная, что сказать.

— Нет, — успокоила брата Прасковья. — Просто мы устали.

— Тогда пошли к родителям, они нас заждались, до хаты идти надо…

Незадолго до этого, когда крестный ход близился к завершению, Федор с сыновьями стоял на опушке леса, издали посматривая на происходящее.

— Куды они направились? — недоумевал он, глядя на круговое шествие. — Муравейники рушить надо, а они песни петь надумали.

— Зачем муравейники зорить? — спросил Максим.

— Так отец мой делал, и дед мой так дождя у Всевышнего просил, и мы с тобой не должны отступать от заведенного.

Он взял березовую палку и стал старательно разгребать муравейник.

— Видите, сынки?! — метнув злой взгляд на муравейник, воскликнул он. — Бейте березовым прутом по нему, будто колотите воду в кринице. Смотрите, все эти расползающиеся муравьи и есть магические капли дождя. Этому меня еще мой дед учил. Разгребая муравейник, он всегда говорил: «Сколько муравьев, столько и капель!»

— И что, тятя, вправду дождик пойдет? — удивился Максим.

— Не сумлевайся, сынок, ночью всяко-разно дождик окропит нашу земельку. А ты чаго рот раззявил? — резко сказал он Антону. — Давай отцу помогай, втроем оно сподручнее будет.

— Тятя, я не буду мурашей зорить, — глухо проговорил Антон. — Я лучше в наказание «Жития святых» читать буду.

— Вот сорванец, отца ослушаться вздумал, ну я табе дома задам порку!

Федор с каким-то особым усердием, остервенело бил по разбегающимся муравьям и при этом громко читал молитвы. Максим старался не отставать от отца. Так они переходили от одного муравейника к другому…

— Вы что, совсем из ума выжили?! — закричал на них подошедший Харитон, он с Анной и детьми уже возвращался домой. — Вы зачем муравейник порушили?!

— Это вы ум потеряли! Ходите тут, молитесь с попом, а мы с сынком дождя попросили у Всевышнего, к ночи, будь спокоен, прольется на нашу землю долгожданный.

Подошел Демьян со своим семейством. Недовольно покачал головой:

— Это ж надо такое придумать! Божью тварь, мурашей, разорять.

— Ох! — вырвалось у Надежды. — Спаси господи, — перекрестилась она.

— За мурашей не переживай, это тебе не люди, через пару часов все приведут в порядок, — не унимался Федор. — Муравейник лучше прежнего будет, а вот дождик промочит земельку.

Все затаились в ожидании дождя. К всеобщей радости и ликованию, к утру пошел дождь! Да какой! С небес хлынул настоящий ливень. Огромные капли падали на пересохшую землю. Не успевая впитываться, они мелкими ручьями стекали в низину реки.

Анна стояла на крыльце под навесом и глядела на ливень, по ее щекам катились слезы. Она плакала от радости, что оживет их хлеб, что будет добрый урожай, а значит, и сытая жизнь. Жара спала, и несколько последующих дней шли дожди, которые напитали влагой землю, а та в свою очередь дала силу ржи.

7

В конце лета зацвели вересковые поляны. Тучи пчел гудели, кружась в воздухе и собирая нектар.

В конце сентября, когда отцвел вереск, у Харитона начиналось трудное, но радостное время — сбор и обработка меда и воска. После ужина все в хате укладывались спать.

— Ну что, мать, самое время завтра пчельницу проверить, — громко зевнув и закинув руки за голову, сказал Харитон, лежа на топчане.

— Да пора уже, хоть детишек побаловать.

— Я думаю, наши пчелки меду хорошо натаскали. И липа нынче недурно цвела, и вереск нектаром пах.

— Тятя, дуплянки зорить будем? — обрадовался Ефим.

— Нет, конечно, — попытался образумить его Моисей. — Мы немного меда заберем, а остальное рою на зиму оставим, чтобы до весны питания хватило.

— Правильно гуторишь, сынок, — похвалил его отец.

С утра приготовили нож для обрезки сот, плетеные короба для переноски сот с медом.

Ближе к полудню, когда солнце пригрело и основная масса пчел из бортей улетела на поиски медоносов, Харитон подошел к иконам, висевшим на стволе старой липы, перекрестился. Затем надел сетку, которую сплел из конского волоса, наклонил колоду, прислонив к стволу дерева, открыл при помощи плотницкого тесла верхнюю крышку, закрепленную деревянными гвоздями. За ней показались длинные языки янтарных сот.

Моисей стоял рядом в надетой на голову сетке, держа нож и короб. На его голове тоже была сетка. Переливаясь золотом на солнце, соты отрывались и падали внутрь короба вместе со всем содержимым: медом, пергой, живыми и мертвыми пчелами. Пустые соты Харитон убирал в сторону, а Моисей аккуратно укладывал их на холстину.

— Это на свечи? — спросил парень.

— Да, сынок.

В какой-то момент отец остановился и оценивающе посмотрел на колоду:

— Ну вот. Этого пчелиной семье хватит на безбедную сытую зиму.

Он закрыл крышку, потом аккуратно, чтобы уплотнить, стукнул по ней топором-теслой и пошел к следующей борти.

Моисей отнес короб под навес и все содержимое вывалил в бочку.

Анна осторожно, чтобы не ужалила пчела, подошла к бочонку. В меду плавали пчелы с пчелиным ядом, маточное молочко, прополис. В воздухе витал терпкий аромат меда с нотками вереска. Следом за матерью к бочке подкрались Иван с Ефимом и Лукерья.

— Мам, — заискивающе спросил Ефим, — а медку можно попробовать?

— Потерпи немного, сынок, вот закончат тятя с Моисеем работу, тогда и отведаем. Идите в хату, а то ненароком пчела ужалит.

После наполнения бочонка отец заставил Моисея тщательно перемешать содержимое: мед, воск, пчелиный расплод, пергу, мертвых пчел. После чего Харитон набрал две миски меда и закрыл бочонок плотной крышкой.

— Одну миску отнеси в хату на стол, а вторую — дяде Демьяну. Скажи, мол, гостинец от меня.

Моисею понравилось такое поручение — лишний повод увидеть Прасковью.

— Ну вот, детки, — обрадовалась Анна, увидев на столе полную миску меда, — теперь будет вам с чем кашу да блины есть.

Из пустых сот вечером всей семьей за столом катали свечи. Для фитилей Анна принесла из кладовой толстую льняную нитку.

— Пчела — чистая божья тварь, — раскатывая в своих больших руках теплый воск, с особым чувством говорил Харитон.

— Почему? — спросил Иван.

— Потому что она мед дает, воск дает, а из воска мы делаем свечи, которые ставим к иконам как вещь чистую и приятную богу.

— Да. Божья угодница, — тихо проговорила Анна, взяла противень с готовыми свечками и вынесла в чулан, чтобы остыли.

— Тятя, а пчелы откуда появились? — полюбопытствовала Лукерья.

— Пчелы, доченька, — это божьи твари. Мне еще давно мой отец рассказывал, что до рождения святых угодников Зосимы и Савватия в России пчел не было, а водились они только в чужеземных странах. И жили высоко в горах, где-то рядом с раем, роились редко и никуда оттуда не улетали. А святые угодники вынесли пчел из рая и расселили по всему свету.

— И у нас в России?

— Да! И к нам их принесли. Поэтому-то пчелы — от бога. А осы и шмели — от дьявола, их мед нельзя есть.

— Ну, они жалят дюже больно, — возразил Моисей, глядя на свои опухшие кулаки.

— Пчела жалит только грешников. Живи по совести и в согласии с богом — и пчелы к тебе будут благосклонны. Меня ни одна сегодня не ужалила.

— А меня жиганули аж два раза.

— Значит, ты грешен, братка, — засмеялся Иван.

— Убивал пчелу летом? — серьезно спросил отец.

— Было.

— Вот твой грех и есть. И еще запомните, дети: пчел нельзя убивать, жизнь на земле будет до тех пор, пока будут жить пчелы. А когда все изведутся, наступит конец света.

— И люди все погибнут? — в глазах Ефима блеснул страх.

— Не только люди — все погибнет! Ну, я думаю, это будет не скоро.

На следующее утро Моисей затопил баню. Они с отцом закатили туда бочку с медом. Два дня топилась баня. После чего мед нагрелся и стал жидким, воск расплавился и вместе с мертвыми пчелами и личинками поднялся вверх. Харитон черпаком убрал все, что всплыло, в лагушок, залил водой и поставил в тепло, чтобы к Рождеству получилась медовуха. А чистый мед разлили в берестяные туеса.

Остаток лета и всю осень тяжело, со скрипом восстанавливали жилье погорельцы. Бурмистр больше помогал своим крестьянам, а уж казакам — в последнюю очередь.

Миклашевский появился в селе только после уборки хлебов. Посмотрел на новые дома, заехал на завод, а там свекла свалена в кучу. Того гляди гнить начнет.

— Ты чем тут занимаешься? — начал бранить он надсмотрщика. — Вредительством?

Тот упал на колени:

— Пан, это не моя вина, это погода виновата!

Глаза помещика вспыхнули яростью. Резко взмахнув плеткой, он стал хладнокровно избивать помощника.

Несчастный, корчась от боли, пытался закрыться от ударов руками.

— Я не позволю творить беспорядок на моем заводе! — орал Миклашевский.

Он орудовал плетью до тех пор, пока надсмотрщик не повалился на землю, распластав руки. Лишь тогда он угомонился и зло посмотрел на управляющего, стоящего рядом и трясущегося от страха.

— Так будет и с тобой. Мне жалеть тебя не за что. Работать всем без роздыха, пока не приберете всю свеклу!

После Покрова Пресвятой Богородицы голова казачьей общины Григорий Долгаль на общем сходе, обращаясь к казакам, сказал:

— Ну что, видите, мужики опять восстали в буквальном смысле из пепла, выстроили новые хаты, собрали урожай, жизнь в селе продолжается.

Прожили зиму крестьяне со своими заботами и радостями, и наступила весна.

8

Демьян заканчивал работу:

— Все, сынку, шабаш! На сегодня хватит. Туши горн.

— Тятя, я должен тебе что-то сказать.

— Ну, говори, — Демьян снял фартук и стал отмывать ладони от сажи и грязи в ушате.

— Я жениться надумал.

Отец выпрямился, опустил свои сильные руки и застыл, как дуб в поле, крепкий и могучий, с рубцами на теле от ожогов.

— На ком?

— На Елене, дочке Степана Гнатюка.

— Ого! — Демьян от удивления даже присел на наковальню.

— Жалко мне ее, отец — пьяница, мать гулящая. Пропадет девка, а мне она по душе.

— Сынок, так она же собственность пана Миклашевского.

— Ну и что, я попрошу пана, и он согласится мне ее отдать.

— Ты в своем уме? Какой же пан свое отдаст?

Домой они шли молча. Демьян заглянул под навес: Надежда доила корову. Та стояла как вкопанная и жевала жвачку. По-хозяйски поглядел на телегу и вспомнил, что надо бы оси дегтем промазать. В хате возле печи суетилась Прасковья, на столе уже стояли отварная картошка, кринки для молока.

Вернулась Надежда, Прасковья перехватила у нее ведро, быстро процедила молоко и разлила по кринкам.

Надежда со вздохом устало присела на лавку.

— Ну вот, еще один день прошел в трудах праведных.

— Мать, а ты знаешь, что наш сын жениться вздумал, — присаживаясь к столу, проговорил Демьян.

Она сразу и не поняла, насмехаются над ней или правду говорят:

— Это ж какая такая девица в душу тебе запала?

— Елена, Степана Гнатюка дочка, — ответил за сына отец.

— Сынок! — всплеснула руками Надежда. — Это ж не Степана дитя, это пана Миклашевского дочка. Вся в него — и видом, и характером. Отступись от нее, не по зубам тебе пан.

— Нет, мама, не отступлюсь, — голос его обмяк, в ушах стоял звон, казалось ему, что пол в хате закачался, но он стоял — сильный, горячий, непреклонный.

Усталой походкой она подошла к сыну, обняла и долго смотрела на него полными доброты и ласки глазами.

— Сынок, девок в селе мало, что ли, неужто среди своих не нашел кого любить? Вон Татьянка Терещенко — какая гарная казачка.

Демьян встал из-за стола, недовольно глянул на сына и молча вышел из хаты.

Андрей смотрел на мать, но в своих мыслях видел Елену, ее длинную косу и большие черные глаза. Вспоминал, как она стояла возле плетня в вышитой кофте.

— Так куда мне идти? — не отступал Андрей. — К пану или к родителям?

— А к родителям-то зачем? Конечно, к пану. Он-то и есть родитель.

Вскоре до него дошла весть, что в конце недели помещик обещался приехать на завод. Не до работы тут стало Андрею, в голове только одна мысль: не прокараулить пана, а то придется идти в Стародуб в его поместье, а это не близкий путь.

Демьян, видя, как мается сын, как не находит себе места, освободил его от работы в кузнице:

— Иди уж карауль пана, а то тошно на тебя смотреть.

Андрей с радостью побежал к заводу. У конторки стояла бричка.

— Это кто приехал? — спросил он у проходившего мимо рабочего.

— Да барин приехал, — нахмурив брови, тот заскрипел зубами, — надсмотрщику нагоняй дает.

Возле ворот ходил человек в сером кафтане.

— Пустите меня к пану Миклашевскому.

— Куда тебя пустить? — ехидно оскалился желтыми зубами тот.

— К хозяину завода.

— А, это ты, кузнец? — послышался голос помещика.

Андрей поздоровался и низко поклонился.

— С чем пожаловал? А то мне уже ехать надо.

Пан Миклашевский все еще был под впечатлением проверки, устроенной им на заводе, и учиненного нагоняя управляющему. Услышав просьбу, которая прозвучала для него как гром среди ясного неба, сначала пришел в ярость, но потом опомнился, сообразив, что юноша ни в чем не виноват, и сменил гнев на милость.

— Говоришь, по душе она тебе?

— Да! — кивнул Андрей.

— Ну, тогда ты готов пожертвовать волей и пойти ко мне в крепостные, чтобы жить вместе с моей холопкой?

— Я не знаю, — растерялся тот.

— Вот то-то и оно, и я не готов тебе ее отдать, — он оценивающе разглядывал просителя, как разглядывают собак или лошадей перед покупкой. Ничего личного — привычка, выработанная годами. — Что же делать? — притворно посокрушался помещик, не сводя колючего взгляда с Андрея. — Люди вы хорошие, кузнецы на всю округу известные. Понятно, что в надежных руках Елена будет. Да вот только не могу я ей вольную дать, понимаешь? Не могу! Моя она!

Он с трудом забрался в бричку.

— Михаил Павлович, проявите милосердие.

— Я ж тебе сказал! — рявкнул Миклашевский. — Выкинь Еленку из головы, тебе что, других девок мало? Вон какие казачки по селу ходят, залюбуешься.

— Мне они не по сердцу! — с вызовом сказал Андрей. В горле пересохло, хотелось плакать. Он не мигая смотрел на помещика.

— Пороть тебя надо, тогда и любовь пройдет! Совсем с ума посходили. Гони! — крикнул пан кучеру и уехал прочь.

Андрей на ватных ногах побрел обратно в кузницу… Вечером он отправился к Елене, та ждала его в условленном месте.

— Ну как, поговорил с паном? — тревожно спросила она.

Он растеряно развел руками:

— Поговорил. Отказал помещик, жалко ему тебя отдавать, ты ж его собственность.

— Я знаю.

— Остается только бежать в другую деревню, поближе к полякам, чтоб нас никто не нашел.

— Найдут, еще как найдут. Вернут обратно к пану и выпорют — и тебя и меня.

— Делать нечего, подождем, что дальше будет. Может, смилостивится пан помещик? — грустно улыбнулся Андрей и обнял любимую.

Весной в кузнице полно народу, сельчане готовятся к севу. Кто плуг везет в ремонт, кому лошадь подковать надо, кому готовить серпы и косы. От зари и до темноты стучали молотки по наковальне. Горячая пора. Усталые и голодные приходили домой отец с сыном. Андрей в заботах уже стал забывать разговор с помещиком, только где-то глубоко в душе еще тлела надежда, что пан образумится и согласится отдать ему в жены Елену.

9

Перед заходом солнца к хате Гнатюка подъехал управляющий Миклашевского, бодро спрыгнул с брички, крутанул русой бороденкой и, держа в руке плетку, направился к двери.

— С какой радостью прибыл? — спросила ехидно Глафира, стоя у плетня.

— За дочкой твоей приехал. Пан приказал привезти ее в Стародуб к новому мужу.

— Ты что, спятил? Да у нее и старого нет. Она ребенок еще.

Вперед вышел Степан. Трезвый, в стираной рубахе, он, напрягая все свои силы, сказал:

— Шутка сказать, девице еще пятнадцати годков нет, а ее уже замуж отдают. Девка еще в куклы не наигралась, а уже в кабалу. Не дам дите поганить.

— Не хочешь по-хорошему, — вдруг заорал управляющий, — так я и вдарить могу!

Он замахнулся плеткой и огрел Степана по спине. Потом изловчился и ударил кулаком в скулу.

— Бей в морду, бей, я привычный, — всхлипнул Степан, твердо стоя на ногах.

— Но, но! — закричала Глафира. — Ты волю-то рукам не давай, а то панское добро попортишь, хозяин с тебя тогда шкуру спустит.

В это время в хате закричала Елена:

— Маменька, ради Христа, не отдавайте меня!

— Не отдам! — твердо заявил Степан.

На крыльцо выскочил босоногий Антипка:

— Не тронь сестренку! — и замахнулся на управляющего ухватом.

— Вот паршивец! Ну я тебе задам, попомнишь еще меня, — вспыхнул тот.

Потом, немного успокоившись, обратился к Глафире:

— С вами, дураками, связываться — хуже нет. Не хотите по-доброму, завтра силой заберем.

Степан, раскрыв рот, жадно хватал воздух, потом прохрипел:

— Ох, господи, за что только нам такие мучения… А ты, дочка, нос не вешай, в обиду тебя не дам.

До самого вечера прорыдала Елена, а потом соскочила с топчана и побежала к Андрею. Никогда раньше она не была у него в хате. Войдя, она увидела, что вся семья Демьяна сидела за столом и ужинала. Вся в слезах, крича не своим голосом, девушка поведала, что пан хочет выдать ее замуж за своего крепостного. Выпалила это и убежала так же неожиданно, как и появилась.

Андрей не бросился следом, а только опустил голову.

Все за столом молчали, никому уже больше не елось, не пилось. Андрей встал, вышел на улицу и не помня себя побрел куда глаза глядят.

Он полной грудью вдыхал прохладный воздух, пропитанный запахом полей, и впервые в жизни с болью в сердце ощущал всю низость бессилия. Он сел на трухлявый пень, вокруг которого рос бурьян. С одной стороны, Андрей чувствовал острую неприязнь к пану, но с другой — он понимал: не будь Миклашевского, был бы Ханенко или другой помещик.

Кто-то взял его за плечо. Он резко обернулся, перед ним стоял Моисей.

— Эх, друже! Знал бы ты, как тяжело у меня на сердце, как больно мне вот тут! — Андрей приложил руку к груди.

— Чего горевать? Что было, то прошло. На все воля божья. Нужно новую жизнь начинать — и тебе, и Елене.

— Я понимаю, ты хочешь облегчить мои страдания, успокоить, но покоя я не найду никогда.

— Это тебе сейчас так думается, а время все сотрет, ничего в памяти не оставит, — рассудил Моисей.

10

Утром следующего дня несколько крепких мужиков зашли в хату Гнатюков, избили Степана, Глафиру закрыли в хлеву и силой забрали Елену. Связали да уложили в бричку к управляющему, который увез ее в Стародуб.

Возле конюшни Елену бросили на солому и развязали. Ее тут же обступила толпа любопытствующих. Девушка была напугана, ее глаза из-под длинных черных ресниц со страхом глядели на людей.

К ней подошел пан Миклашевский, бросил взгляд на ее загорелые, с ободранными коленками ноги, обутые в истрепанные лапти, и стал всматриваться в лицо.

«Моя порода», — подумал он, но, злобно нахмурившись, хлопнул по голенищу плетью и вслух произнес другое:

— Ты почему ослушалась?

— Панове, — взмолилась девушка, — отпустите меня, ради Христа, домой к тяте и маме.

Миклашевский размахнулся плетью и ударил ее. Елена закричала от боли.

— Как ты посмела пойти против моей воли? — рявкнул он.

Девушка, опустив голову, молчала.

Немного успокоившись, он приказал конюху отвести ее в сарай.

— Пан, она же ребенок.

— Не твое собачье дело! — полыхнул глазами помещик. — Ты что, не понял? Выполнять! Без разговоров! Ей уже пятнадцать лет, замуж собралась, а ты — «ребенок». Тащи ее туда, да побыстрее.

Крестьяне, стоявшие рядом, испуганно переглянулись. Конюх поклонился и, схватив Елену за рукав рубахи, повел в сарай.

И теперь Елена сидела на полу и с тревогой смотрела на дверь, ожидая своей участи.

Вскоре в сарай вошел Миклашевский, повалился на солому, схватил дочь за платье, потянул к себе.

Елена неожиданно подняла голову и глянула на помещика, словно ножом полоснула, и сжала кулаки, выставив перед собой:

— Не трогайте меня! Не берите грех на душу.

Миклашевский криво усмехнулся и, возбужденный молодым телом, обнял девушку и прижал к себе:

— Иди сюда! В любовь вздумала играть? Сейчас я тобой займусь!

Елена пыталась вырваться, но у нее не получилось. От бессилия, обиды и безысходности она заплакала.

— Я здесь хозяин, и мне решать, что с тобой делать. Поцелуй меня. Сейчас я буду тебя учить, как надо любить, а ты потом расскажешь всем, какой пан добрый и ласковый в любовных утехах.

Сильные руки схватили ее за бедра, потом бесцеремонно сжали грудь. Страх безумия сковал тело девушки, превратив ее в безвольную куклу. Застонав, она прикусила губы, закрыла глаза. Больно, страшно, стыдно…

Спустя некоторое время помещик вышел из подсобки, поправляя штаны:

— Хороша девка!

Обернувшись к конюху, спросил:

— Что, жалостно тебе?

— Да, пан, — искренне ответил тот.

— А мне нет. Если холопы будут делать все, что им хочется, тогда грош мне цена. Ты вот что, — повел злыми глазами помещик, — позови мне Родиона.

— Этого вдовца?

— Его самого.

На следующий день Миклашевский распорядился выдать Елену за овдовевшего мужика, который был гораздо старше ее.

Глава 2

1

Разрасталось семейство Харитона Кириенко. Пришло время жениться Моисею. В жены отец ему сосватал высокую, с русой косой, дородную соседку, дочь Демьяна Руденко — Прасковью. Да и парня ее темно-голубые глаза покорили еще с детства. Молодые относились друг к другу с уважением. Моисей обращался с женой с любовью и нежностью, никогда не обижал ее грубым словом.

Федор с Максимом ездили свататься в Клинцы. Вернулись в Дареевск с молодой женой и полной телегой приданого. Мария — из семьи староверов — была девушкой простой, откровенной и доверчивой. Поселились молодые вместе с родителями в одной хате, но Федор уже стал задумываться: вот-вот подрастет младший Антон, надо будет одного из сыновей отделять вместе с землей и животиной, а земли и так кот наплакал.

Моисей с семьей не стал отделяться от отца, чтобы не дробить земельный надел. Он понимал, что выжить в такой ситуации можно только коллективным трудом, сохранив семейную общину. Но женившийся следом Иван не захотел жить в родительском доме, и отцу, несмотря на протест Моисея, пришлось пойти на уступки. Он отделил среднему сыну половину десятины земли, потом все семейство помогало Ивану поставить хату. Его жена Анастасия была родом из села Лотаки. Отец ее из казаков, умер от болезни сердца, а мать осталась в своем доме с сыном. Кареглазая, чернобровая казачка среднего роста родила ему двух сыновей. Старшего назвали Калистратом, младшего — Константином.

У Прасковьи и Моисея родился сын Степан, а через два года — второй, назвали младенца Андреем.

Вслед за старшими оженился и Ефим. Он со своей женой Меланьей с неохотой остался жить в отцовской хате. Народились у них две девки: Ольга и Аксинья — помощницы родителям по домашним хлопотам.

Мало того, что пашня уменьшилась, так еще и семье стало тесно жить. Прасковья с Меланьей никак не могли найти общий язык. Женщины без конца придирались друг к другу, ссорились, занимаясь домашней работой. Прасковья, упитанная, высокая, с румяными щеками, свысока смотрела на свою хрупкую, с задорной искоркой в глазах невестку, которая тоже была с норовом.

Задумался Харитон, как исхитриться и выстроить еще одну хату — Моисею или Ефиму, — но сил и денег на это пока не хватало. Для начала за гумном расчистили небольшой участок земли.

— Ну вот, братка, — хриплым басом сказал Моисею высокий дородный Иван, прислонив лопату к плетню. — Теперь и у тебя свой угол будет.

Не то от радости, что начало положено, не то от предвкушения скорого семейного уюта Моисей облегченно вздохнул:

— Да, но не хотелось бы землю занимать под хату. Клочок поля, где можно посеять рожь, тоже был бы не лишним.

— Так-то оно так, но ведь и тебе где-то надо жить.

Ефим нарочно отошел в сторонку и издали слушал, о чем говорят братья.

Вдруг Моисей хлопнул себя ладонью по лбу, словно наконец нашел решение терзавшей его проблемы.

— Нет, — уверенно заявил он. — Не будет здесь хаты, в тесноте перебьемся, а земля — она кормить нас будет.

— Не майся дурью, — возмущенно сказал подошедший Ефим. — Не век же в тесноте жить?

— Пока нет возможности поставить хату, огород здесь сделаем! А как, даст бог, разбогатеем, так и хату сообразим.

— Ну, смотри сам, братка, — пожал недоуменно плечами Иван.

Вскопали несколько грядок, удобрили навозом, посеяли репу. Оттого у Харитона на душе радостно стало — еще немного огород разросся.

«Нет, — думал он, проснувшись ночью. — Нельзя отделять Ефима. Ленивый и неумеха, в кого только уродился? Жить-то есть где, хоть и в тесноте, а вот земли, чтобы прокормить семью, больше взять негде. Все вокруг до мелкого клочка учтено и занято либо помещиками, либо казачьей старшиной. А Моисей и не хочет отделяться, понимает, видно, что тогда совсем тяжко придется жить — а скорее, выживать».

Невеселый ходил Ефим, нахохлившийся, лишь лицом похожий на Харитона, и все злился на отца да на старшего брата. Он размышлял: «Семья выросла, надо что-то делать, а тятя молчит о том, как дальше жить. Ему-то что, он жизнь прожил, а вот и Моисея ничем не прошибить. Предлагал ему отделиться от отца, как это сделал Иван, так не хочет. На одном стоит: надо вместе всем жить, чтобы порознь не пропасть. А мне-то не хочется жить, как отец живет, я-то хочу богатым стать, крепкое хозяйство завести, чтобы достаток в доме во всем был. Чтобы лошадь добрая была, а не такой захудалый конь, как у тяти. Да и корова чтобы в добром хлеву стояла, а не в дырявом сарае».

А тут еще увидел Ефим большие колосья на земельном наделе, задумался, и что-то заскребло у него на душе: «Вот бы одному мне все это».

Вечером подошел к отцу:

— Слышь, тятя, отдели меня, сам по себе жить хочу.

— Это ты насчет дележки, что ли?

Ефим мотнул головой в знак согласия.

Харитон даже вспылил от неожиданности:

— Это зачем же на куски землю рвать? Ее по-хозяйски всей семьей поднимать нужно. Долю, что причиталась брату твоему, Ивану, я отдал. У всей нашей семьи — три доли, это моя, Моисея и твоя. Земли осталось совсем ничего, и выходить из семьи я тебе не позволю. Вот когда помру, тогда и делитесь, — лицо его стало красным, он то садился на лавку, то вскакивал, размахивая руками и тряся головой, и кривился, словно у него заболели зубы: — Как же тебя отделю? Твои братья спины гнут, и жены ваши с детьми и со всем хозяйством управляются, а ты обленился, даже дров наготовить не хочешь, я не говорю уже о коне. Никакого уходу, накормить скотину ленишься.

Ефим глядел на мозолистые большие руки отца и испытывал к нему больше ненависти, чем сочувствия.

— Эко тебя разобрало, як ту бездольную сиротину, но ничего, я тебя сейчас образумлю, — пригрозил отец. Он сорвал с жерди висящие вожжи и, сжав их в крепких руках, шагнул навстречу сыну: — Хлеб тебе опостылел, мякины отведать хочешь. Сейчас вот отхлещу как следует, враз охота отделяться пропадет.

Он поперхнулся и, зацепившись ногой за лежащую оглоблю, споткнулся и чуть не упал.

— Угомонись! — грубо произнес Ефим и в смятении опустил глаза в землю.

Не сказав больше ни слова, он обошел отца, выскочил на улицу и никак не мог сообразить, куда ему идти. Наконец отправился к реке. На берегу присел на корточки и стал черпать горстями и жадно пить воду. Затем, вытерев рукавом губы, сел в траве под густыми ветвями ивы, склонившимися к серебристой воде. Тупая ноющая боль в глазах мучила его. Где-то вдалеке загремел гром, запахло мокрой свежестью летней зелени. Над головой зашуршали крупные капли дождя. Темными точками они запрыгали по зеркально-белой глади воды. Дождь лил и лил, а Ефим, насквозь промокший, сидел на мокрой же траве и равнодушно смотрел на воду, думая о своем.

2

Татьяну будто прорвало. Она не находила себе места. На улице случайно встретила знахарку Ефросинью, жену Федора Сковпня. Будучи из рода староверов, она обладала особым даром, данным ей Богом, она могла исцелять людей, принимала роды. В селе ее все уважали и за глаза называли кто знахаркой, кто повитухой, а кто и ведьмой, хотя черной магией она не занималась. Были в округе и другие ведьмы, многие обращались и к ним.

— Тетка Ефросинья, помоги, сил моих нет! — взмолилась она и расплакалась.

— Ох уж эта любовь… — догадалась та. — Наверное, приворожить парня хочешь?

— А вам откуда известно?

— Так не первый год на этом свете живу — молодая, красивая, что ж еще такой надо?

Татьяна опустила голову:

— Да, это так.

— Ну что ж, дело неблагодарное, но по-другому, вижу, не получается. Вот что я табе скажу, красавица. Купи в церкви свечку да возьми пару щепоток соли, насыпь на блюдце, поставь перед иконами и зажги свечу. Помолись Богородице, попроси заступницу нашу. Опосля приворотную соль добавляй в еду любимому или насыпь на порог его хаты. Хлопец твоим и будет.

— На соль я пробовала раньше, не помогает. Может, вы присушку сделаете?

— А оно табе надо? Хлопца сгубить хочешь? Он будет тосковать по табе и в то же время ненавидеть. Даже если будете вместе, ваша жизнь будет невыносима. Ты хорошенько подумай, прежде чем идти на это.

— Ну и пусть мается! — в сердцах бросила Татьяна.

— Тогда я табе здесь ничем не помогу, это уже бесовщина, а я от Богородицы-Девы Марии отворачиваться не хочу.

— Тогда я к тетке Луане пойду.

Ефросинья тяжело вздохнула, перекрестилась и тихо проговорила:

— Да, по темным делам она добрый знахарь, тока не надо табе к ней идти, табе, дочка, надо в церкву свою сходить, к попу. Бесы в табе живут, они твое здоровье забирают, изгонять их надо, иначе добром это не кончится.

Ночь опустилась на село, обволокла со всех сторон, ни одной звездочки не видать на небе. Татьяна не спала. Мысли путались в голове, наскакивая одна на другую, и она не могла в них разобраться. Рядом во сне стонал дед Василий, иногда похрапывая: наверное, что-то плохое снилось. Она оделась, взяла лапти, бесшумно вышла во двор и, поежившись от ночной прохлады, направилась к дому колдуньи.

Луана жила на краю села возле реки, к которой надо было спускаться по крутой и грязной дороге. Они жили вдвоем с дочерью. Мужа ее вместе с Демьяном Руденко призвали на войну. Демьян вернулся в село, а ее муж погиб на Кавказе. У одних жителей она пользовалась уважением, поскольку от нее многое зависело в их жизни. Колдунья наводила и снимала порчу, возвращала в дом кормильца или помогала выдать замуж дочь. Другие ее боялись, потому что ведьма могла серьезно испортить жизнь человеку. Поэтому те, кто с ней связывался, старались задобрить ее подарками и угощениями. Обиженная ведьма могла навлечь любую беду. Она не брала деньги за проделанную работу, но от угощений не отказывалась. Ей приносили продукты, иногда одежду. Свои знания о колдовстве она старалась передать дочери.

Гробовая тишина стояла в ограде. Татьяна подошла к окну и тихо постучала.

— Кого там нелегкая принесла? — донесся хриплый старушечий голос.

— Баба Луана, это я, Татьяна Терещенко.

Открылась скрипучая дверь, на пороге стояла старая женщина со слегка раскосыми глазами, седая как лунь. В тусклом свете луны ее глаза удивленно разглядывали необычную гостью.

— Входи! — проворчала она, поздоровавшись. — Чего тебя по ночам черти носят?

Татьяна робко перешагнула порог хаты. Хозяйка зажгла лучину. В дальнем углу на топчане, укрывшись дерюгой, лежала худая девочка. В хате было душно и все говорило о бедности и неряшливости.

На печи заискрились два зеленых огонька. Черная кошка, выгнув спину дугой, громко мяукнула. По спине Татьяны побежали холодные мурашки. Ее взгляд застыл на зеленых угольках.

Хозяйка в эту минуту неотрывно смотрела в окно, будто кого-то выглядывала, потом повернулась к незваной гостье:

— Что у тебя?

— Вы уж простите меня, бабуля, — потупилась Татьяна.

Путаясь в словах, она поведала колдунье свою просьбу.

— Все понятно, — глубоко вздохнула Луана. — А что ночью-то пришла?

— Днем боязно, могут увидеть. Тятя у меня строгий.

— Да знаю я твоего отца и деда знаю. Бабку твою лечила, но не все в моих силах.

Колдунья, громко кряхтя, поднялась, посмотрела девушке в глаза, принесла из-за печи прядь черных волос, срезанные человеческие ногти и положила на стол, оттуда же достала кружку с засохшей кровью.

Увидев это, Татьяна затряслась от страха. Она была готова убежать прочь, но ноги ослабели и не слушались ее.

Старуха посадила гостью за стол, сама села напротив, долго молчала и неподвижно глядела куда-то в угол хаты, как бы настраивая свои мысли и сознание.

— Вещь какая-нибудь его есть с собой? — словно очнувшись ото сна, спросила колдунья.

— Да, вот кусок холста от сгоревшей рубашки, на пожаре подобрала.

— Не богато, — ухмыльнулась бабка Луана.

Она стала что-то шептать, перемешивая кровь с волосами и ногтями на холсте, что принесла Татьяна.

В какой-то момент девушке стало плохо, спина вспотела, волосы на голове зашевелились сами по себе.

Не помня себя она шла домой по улице. Уже начинало светать. Потом свернула в проулок и, пробираясь через заросли тальника, оказалась в реке. Уставшая и промокшая, выбралась на берег, упала ничком на траву. Отдышавшись, повернулась на спину. Через пелену перед глазами еле виднелось небо. Закрыла глаза — пригрезился Андрей, обнял ее и дышит прямо в лицо: «Свататься приду к тебе, любимая».

Отец запрягал коня в телегу, а глянув на идущую по улице женщину, от неожиданности охнул. В ней он узнал свою дочь и с замиранием сердца наблюдал за ней, возвращавшейся домой неведомо откуда.

— Ты где была? — строго спросил он.

Татьяна равнодушно посмотрела на него, не промолвив ни слова.

Матвей пригляделся и оторопел. Лицо дочери осунулось, глаза ввалились. За ночь так переменилась. Спина у него похолодела, стоял и двинуться не мог.

— Иди в хату, — с трудом проговорил он.

Ольга копошилась возле печи. Матвей присел к столу, его длинные руки заметно подергивались:

— Вот, мать, надо бы дочке допрос учинить, где-то всю ночь была, только вернулась. Вся мокрая и вид как у очумелой.

Из-за занавески вышел маленький Федька:

— Тятя, что есть будем?

Матвей закашлялся. Ольга, гремя глиняными горшками, все еще не могла сообразить, что произошло. Она пристально поглядела на дочь. Ей стало не по себе. Поежившись, она спросила:

— Ты что, к ведьме ходила?

Татьяна кивнула.

У матери от нахлынувшего волнения вспыхнуло лицо, заколотилось сердце, душу обожгла тревога. Она схватила ухват и решительно двинулась на дочь, собираясь огреть ее.

Та испуганно вскрикнула:

— Матушка, не надо!

В этот миг Матвей твердой рукой схватил ухват и аккуратно забрал из рук жены.

— Я тут голову ломаю, а понять не могу… — недоуменно проговорил он. — Зачем тебе это? Ты молодая, красивая, теперь от нее, окаянной, добра не жди.

— Что ж я делаю? — испуганно спросила себя Ольга. Доброта и материнская любовь победили гнев, она заплакала и худыми руками обняла дочь за плечи: — Ты лучше к Ефросинье сходила бы.

— Я была и у нее.

— И что?

— Молиться отправила меня, — она стояла испуганная, бледная, уставшая от бессонной ночи. — Тятя, мама! — слезно вскрикнула она. — Спасите, оградите меня от этой нечисти, я сама не знаю, зачем это сделала… — из глаз ее полились слезы.

— Беда, дочка! — угрюмо пробурчал Матвей и опустил голову.

— Я, милая, ни умом, ни слухом не ведаю, чем тебе помочь, — глаза Ольги испуганно забегали по стенам хаты, и она торопливо перекрестилась на образа.

— Мама, что есть будем? — не унимался сын.

— Давайте гречку есть! — громко скомандовала мать. — Потом разберемся.

— А про то, что рожь надо жать ехать, уже забыли? — раздался хриплый голос старого казака.

— Какая там рожь, пусть поспит, — рассудила мать.

— Нет! — возмутился дед Василий. — В поле все работать должны в меру своих сил, а кто чем ночью занимался, это уже их дело.

3

Андрей поздно вечером возвращался с поля и в очередной раз стал рассуждать сам с собой: «Как жить дальше? Все мои сверстники завели семьи, кое-кто обзавелся детьми, а я все не могу определиться».

Подъехав к дому, на ходу спрыгнул с коня, завел во двор.

— Устал? — спросил отец. — Как там дела на нашем поле?

— Отец, ты обещал мне посватать меня.

Демьян прищурил глаза и пристально посмотрел на сына:

— А что, у тебя намерения поменялись? Я ж тебя вроде на поле отправлял, а ты вернулся с разговором о женитьбе?

— Да вот за дорогу передумал многое. Надо Татьянку идти сватать. Что-то она у меня в последнее время из головы не выходит, да и любит она меня, что еще надо?

— Еще много чего надо, — выходя из хаты, строго заметила мать.

— А что еще?

— Чтобы ты ее любил и заботился о ней. Тогда мир и согласие в семье будут. Понятно?

— Понятно.

Вскоре состоялось сватовство.

А ночью Татьяна никак не могла уснуть. Только закрывала глаза, как перед ней появлялось лицо Андрея. Она вспоминала взгляды, которыми он одаривал Елену во время крестного хода. Добрый, озорной, веселый, он пришел свататься к ней. А после родительского благословения сказал:

— Теперь мы с тобой навеки вместе и душой и телом.

А ее отец Матвей напутствовал молодых после венчания:

— Живите в любви и согласии. Не ссорьтесь.

Но Татьяна никогда не была с мужем откровенна и до конца не доверяла ему. Перед ее внутренним взором всегда стоял образ сгорбленной колдуньи, бормотавшей слова заговора и перемешивавшей на столе кровь, волосы и ногти. Ей было страшно от воспоминаний той ночи. Иногда Татьяна подтрунивала над мужем, но сердцем понимала, что не сможет жить без Андрея, такого родного и близкого, которого любила с самого детства.

* * *

Хоть семья Харитона, как и других казаков, была лично свободна, но зависимость от казацких старшин и местных помещиков с годами становилась все сильнее. Своих пастбищ у казаков и крестьян не было, скот пасли в лесах помещика и за это были вынуждены отрабатывать барщину. А чтобы летом сходить в лес по ягоды или по грибы, бересты и мха надрать, веников наломать или валежник пособирать, также требовалось не один день на чужой земле горбатиться — на сенокосе либо на уборке ржи.

Видя, что семьи казаков разрастаются, казацкие старшины, а также помещики пытались усилить свое влияние на них, выделяя им в аренду пахотные земли и тем самым обрекая их работать на себя. А это для казака — кабала, та же крепость, что и для крестьян.

Немаловажную роль в хозяйстве крестьянина играла солома. Ею набивали матрацы, накрывали крыши домов, хлевов, сараев, она служила и кормом, и подстилкой для скота.

В начале XIX века здесь появилась новая культура — начали высаживать картофель, но только в помещичьих усадьбах и только по одной — по две грядки. Позднее его уже выращивали на больших площадях как зажиточные, так и беднейшие люди. В ненастные годы, когда был неурожай хлеба, выручала картошка.

В пяти километрах на северо-запад от села Лотаки Суражского уезда, которое также было владением семьи Ханенко, по распоряжению помещика перегородили речку Ларень. Там поставили мельницу, на которой размалывали зерно в муку, а рядом построили винокуренный завод. Вокруг завода среди леса образовался хутор, который вскоре разросся и стал деревней. Назвали ее по реке — Ларневск. Завод стал увеличиваться, для его работы требовалось все больше зерна и картошки. Тогда и задумался Ханенко: как обеспечить производство сырьем для круглогодичной работы? Для этого нужно было распахать новые земли, поселить на них крестьян. А для сбыта водки он стал строить в окружающих деревнях шинки ^[1] . И, согласно действующему закону, жителей всех сел и деревень закрепили за шинками: в те годы законом была оговорена откупная система продажи вина.

То есть хозяева питейных заведений платили откуп в государеву казну. Каждый мужчина, будь он казак, служащий или крестьянин, приписывался к определенному шинку, где должен был пить пиво или горячее вино (водку), а если не выпивал свою «норму» и сумма от продажи спиртного оказывалась недостаточной, то недобранную сумму владельцы взимали с дворов местности, подвластной шинку.

Винокурня в Ларневске представляла собой деревянное строение, в котором размещались несколько чанов для производства браги и металлические котлы, вмазанные в печь, где, собственно, и шел процесс перегонки. Основные компоненты при винокурении — мука, хмель и вода. Полученную водку разливали в дубовые бочки, которые обычно готовили на месте.

Водка из Ларневска поставлялась не только в шинки, а также в монастыри и военные гарнизоны. Винные откупа были очень выгодным предприятием, и фамилия Ханенко поднялась и набрала силу именно на них.

С одной стороны, крестьянину было проще: осенью сдал на завод излишки зерна, получил деньги, и не надо думать о хранении зерна. Продавать зерно на винокуренный завод было в два раза прибыльнее, чем на хлеб. А с другой, люди пострадали: страшным бичом деревни стало пьянство. Крестьянин был вынужден пропивать в год такой процент своего заработка, что эта сумма была бы вполне достаточной для улучшения благосостояния его семьи.

4

Не обошла стороной новая беда и семью Харитона. Сын Ефим, не осуществив свою мечту, не сумев отделиться от отца, разбогатеть и зажить красиво, неожиданно нашел смысл жизни в вине, пристрастился к пьянству. Сначала пил тайком, скрываясь от отца и жены, но потом осмелел, завел себе друзей из таких же слабохарактерных односельчан и стал ходить в шинок открыто. День, а то и два дома не показывался. С Моисеем не разговаривал, исподлобья смотрел на отца. Если за какую работу брался, так все недовольно бубнил что-то себе под нос, на жену и дочек покрикивал, к любой мелочи придирался.

Отец, обеспокоенный поведением сына, пытался его образумить.

— Ты чаго это моду взял по кабакам шляться? От работы волынить стал.

Ефим отвернулся, не желая слушать отца:

— Тятя, я просил отделить меня, а ты не отделил.

— Глупости болтаешь, слушать противно, — рассердился Харитон. — Вон Моисей живет и никуда не рвется. Иван, брат твой, отделился, а теперь из кожи вон лезет, да не все у него получается. Так он крестьянин от бога.

— Что ты меня с ними равняешь? Оба мордами не вышли, чтобы жить как паны. На это у них ума не хватает.

— А твоего ума только на кабак и хватает. Дурень, с голоду сдохнешь со своей ленью, — затрясся от гнева Харитон. — Ишь отделяться захотел!

Он схватил со столба пеньковые вожжи и со всего размаху ударил непутевого сына по спине.

Из хаты выбежала Меланья, заплакала, запричитала, бросилась к свекру, пытаясь остановить его.

— Уйди, дура! — закричал Харитон, а вожжи уже опустились на ее хрупкую спину.

Меланья закричала от боли и убежала обратно в хату.

Ефим подошел к отцу, взял его за руки и сильно сжал, забирая упряжь. Отошел, повесил на столб и, не оглянувшись, направился к хате.

— Но, но! — закричал ему вдогонку Харитон. — На отца руку поднимаешь?

Но Ефим уже не слушал его. Толкнув плечом дверь, вошел внутрь и, тяжело вздохнув, сел на лавку, бросил тяжелый взгляд на жену:

— Ох и загуляю я нонче, Меланья. Напьюсь за все свое горькое и тяжкое. Ох, загуляю!

— Это тебе не поможет, только еще хуже будет! — с досадой ответила жена. — Покос стоит, сено зараз сгниет в валках, а ты волынишь. Тятя злой, помощи по хозяйству никакой от тебя, и мне под запарку вожжами досталось, — Меланья подернула плечами, спину еще жгло от удара.

Но бесполезно было отговаривать Ефима: если пьянка в голову засела, не выдрать ее оттуда ничем.

Он побрел по улице. Рядом с маслобойней, принадлежащей Ханенко, стоял шинок. Это была обычная хата, только с длинной светлицей, заставленной столами. Постоялый двор в летнюю жару пустовал, только лошадь не торопясь пила воду из бадьи.

Рядом с сараем стоял воз, груженный свежим сеном. Чуть в стороне, за столом под высокими липами, сидели два мужика и тихо разговаривали. Ефим остановился и внимательно поглядел на них. «Это не нашенские», — отметил он и стал подниматься на крыльцо.

В дареевских шинках пили казаки, крестьяне, заезжие люди. Часто останавливались здесь торговцы, возвращавшиеся с ярмарок. С утра до вечера, в жару и стужу, в праздники и будни неслись из шинка смех и песни гуляющего люда, пьяный шум драк, дикие вопли допившихся до белой горячки.

Пропивших все сбережения посетителей слуги выводили на улицу и оставляли прямо у крыльца, а кого и провожали подальше от шинка и клали на траву, где перепившие страдальцы жарились на солнце или мокли под дождем. Никому до них не было дела, ведь свою норму они уже выпили и карманы у них опустели.

Светлицу в шинке серая льняная ширма разделяла на две питейные комнаты: одна служила для проезжих, другая — для местных жителей. В небольшой каморке по соседству готовили закуску, в глубине шинка в тесных комнатках стояли топчаны, чтобы посетители могли снять на короткое время покои, а перед этим поесть и выпить. В лавке, располагавшейся рядом со светлицей, можно было купить керосин, деготь, а также другой товар и различную стряпню.

Переступив порог заведения, Ефим почувствовал резкий запах табака, мыла и керосина. Два краснощеких половых в косоворотках убирались в комнате, а сам хозяин — долговязый, в пенсне, с залысиной на бритой голове, в синей сатиновой рубахе — считал деньги, сидя за прилавком. За ним на полках стояли большие бутыли с вином и медовухой, графины с водкой, посуда. Звали хозяина шинка Давид Карлович Рубинштейн.

Увидев гостя, он, смутившись, неловко смял купюры, сунул в карман и быстро выпрямился. Сняв пенсне и слегка щурясь, радостно оскалил зубы, приветствуя старого знакомого.

— Проходи, садись, родимый. Давненько ты у нас не был.

Затем вежливо усадил гостя за стол рядом с Еремеем Крутем, неказистым мужичком в драной рубахе и поношенных штанах, с бритой головой и пышными соломенными усами. Еремей был частым гостем в шинке: работал он рядом, на маслобойне. После пожара он построил новую хату и привел в порядок хозяйственный двор. Настало время платить за материалы и работу, и он поднимался с солнцем, шел на завод и не покладая рук крутил немецкий сепаратор, разделяя молоко на сливки и обрат. Уставший от забот, он находил утешение в водке.

Перед ним лежала закуска: на посеревшем от грязи холсте — ломоть ржаного хлеба и два вареных яйца. Рядом стояла бутылка.

— А почему бы нам и не пить? — протянул в раздумье Еремей, обращаясь к Ефиму. — Хоть маленько радости в душе набирается. Вот потому, брат, я и пью, чтобы в жизни интересу больше было.

Половой услужливо налил вновь прибывшему рюмку водки и поставил на стол початую бутылку. Ефим трясущейся рукой достал из-за пазухи замусоленную холщовую тряпицу, заскорузлыми пальцами развернул ее и разложил на столе. На холсте обнаружилась краюха ржаного хлеба да зеленый лук.

— Эх, — заворчал хозяин, внимательно наблюдавший за ним, — что ж вы с собой все тащите, разве я тебе закуски не подал бы?

— Да уж подал бы, только три шкуры за нее сдерешь.

— Вот народец, даже чай пить не будете, все вам дорого.

Ефим молча помотал головой, отказываясь от чая.

Противно заскрипела дверь, и на пороге появился Степан Гнатюк, долговязый крестьянин с красным от солнца лицом. Его маленькие зеленые глаза засветились радостью: он увидел сразу двух своих друзей. Степан машинально поправил кудрявые волосы и растерянно оглядел комнату.

— Чего это народишку сегодня мало? — удивленно спросил он, присаживаясь к столу.

— Так все в поле, на покосе. А мы вот здесь упиваемся в радость, — недовольно пробормотал Еремей и первым поднял рюмку. Лихо запрокинув голову, он выпил все до дна. Поставил рюмку на стол и довольно крякнул: — Ух! Крепка же у тебя водка, Давид Карлович.

— Хороша, матушка! — хитро заулыбался хозяин.

Ефим тоже осушил рюмку и, сморщившись, шумно выдохнул:

— Табаку насыпали, не иначе. Дураком станешь от нее, пропади она пропадом.

Занюхал горбушкой, потом зажевал зеленым луком. По телу пошло тепло, и захотелось жить.

Не успели закусить, как к ним подсел казак Семен Грибов и хрипло проговорил:

— Налейте Христа ради.

Ефим вздрогнул:

— Ты чего? Самим мало.

— Я же не с пустыми руками — топор купите, недорого продам.

Степан ухмыльнулся:

— Что, друже, пропился весь?

Семен утвердительно закивал.

Давно не стиранная рубашка сидела на нем колом и была разорвана на локте: некогда ему было переодеваться, уж больно торопился в шинок. За опояской висел плотницкий топор.

— Сам-то чем работать будешь? — недовольно спросил Ефим и налил ему из своей бутылки.

Выпили. Потом по второй, третьей…

Опять хлопнула дверь. Пришли новые гости, принесли с собой новые разговоры. За соседний стол присел заезжий мужик с седыми, гладко причесанными волосами, в опрятном мундире и сапогах. Ефим, глядя на него осоловевшими глазами, удивленно спросил:

— Ты, господин хороший, тоже пить будешь?

— Да! И как, посудите сами, не выпить служивому человеку?! Отца третий день как схоронил, — тихим усталым голосом объяснил незнакомец. На его худом лице с темными глазами виднелись следы от оспы.

— А-а-а, — понимающе закивал Ефим, — помянуть умершего — святое дело.

Коптили керосиновые лампы, булькала разливаемая по рюмкам водка, звенели медяки, стучал в каморке хлебный нож. В воздухе витали запахи лука, жареного мяса и перегара. Бегали вокруг столов половые, пустели в шинке винные полки. Становилось шумно и тесно.

Степан напился быстро, стал плаксиво жаловаться Еремею на жену, на пана Миклашевского и на свою судьбу. Тот смотрел на собеседника безразличным взглядом; рубаха, борода и усы Еремея были обсыпаны хлебными крошками, к тому же он громко стал икать и, подперев голову кулаком, все вздыхал:

— А я вот своему пану доход приношу: и на маслобойне работаю, и водку его пью.

Ефиму это не понравилось. Он вдруг вспомнил прошлогоднюю ссору с Еремкой, когда здесь же, в шинке, дал ему в долг на водку, а тот долг не вернул, заявив, что ничего не помнит. Честно признаться, и Ефим с трудом припоминал то давнее событие. Вроде Ерема брал деньги, а вроде и нет.

Некоторое время Ефим молчал, потом вдруг бешено завращал глазами, поднялся со скамьи, закачался и вновь сел, опять поднялся и вновь сел. Собрав всю силу в ногах, наконец встал, схватил Еремея за грудки, поднял с лавки и толкнул. Вялое непослушное тело шлепнулось на пол. Но уже через пару минут Еремей медленно, неловко поднялся и встал во весь рост. Ефим, тяжело ступая, подошел к нему вплотную, глаза его налились кровью:

— Ты помнишь, гаденыш, как долг мне не вернул в прошлом году?

— Не помню, — неохотно ответил Еремей, — что тут помнить? Я ничего у тебя не брал.

Костистый кулак Ефима, описав дугу, врезался в скулу. Еремей с грохотом повалился на пол. У него пошла носом кровь.

Половой, заложив ногу за ногу, привычно замер у прилавка, наблюдая за происходящим. Степан пытался утихомирить драчунов, но был слишком пьян. Он опустился на лавку и шевелил губами, словно молился. Стиснув зубы, Еремей сморщился, нахмурил брови и — откуда только прыть взялась! — ринулся на обидчика и ударил по голове. Ефим не ожидал удара и упал, словно мешок с картошкой.

Семен, подхватив руками штаны и прижимая к животу топор, быстро выбежал на улицу и, не оглядываясь, поспешил к своему дому.

Заезжий мужчина в мундире смотрел на потасовку. Кто кого бил, не понять. Потом незнакомец сплюнул и нарочито равнодушно отвернулся к окну. Но вскоре ему надоела пьяная возня, и он грохнул кулаком по столу:

— Отставить! Половой, утихомирь их! Отдохнуть нормально людям не дают.

Драка прекратилась. Дебоширы, тяжело дыша, поднимались с пола. Отряхнувшись, сели на лавки. У Еремея из носа бежала кровь, он поднял из-под стола кусок грязной тряпки и зажал нос.

К ним торопливо подбежал шинкарь и с ухмылкой на тонких губах спросил:

— Что тут у вас стряслось?

— Убери этих холопов! — брезгливо поморщившись, сказал мужчина в мундире. Лицо его покрылось красными пятнами, он всем своим видом выражал недовольство сложившийся ситуацией.

— Какого ляда ты к нам лезешь?! — огрызнулся Степан, вступая в спор.

Незнакомец осуждающе покачал головой и, снова отвернувшись, стал смотреть в окно.

— Да бросился на меня ни с того ни с сего, — оправдывался Еремей. — Я испугался и двинул ему.

— Слабак он, — поддакнул Степан, вытирая ладонью мокрые губы.

Ефим очнулся, в глазах его показались слезы, тело охватила дрожь. Чтобы какая-то вшивая сволочь била его?! Он медленно встал и, подавшись вперед, широкой ладонью схватил Еремея за горло. Но тут вмешался половой и разнял пьяных драчунов. Еремея посадил за стол, а Ефима повел на выход.

Шаркая плечом по стене, Ефим добрел до двери, толкнул ее рукой и, перешагнув за порог, упал на пол. В падении задел рукой пустые ведра, которые с грохотом разлетелись по крыльцу. Немного полежав, поднялся и прошел через двор. Затем опустился на лавку под липами. Вокруг было тихо, безлюдно, и только из шинка доносились обрывки громких слов. И стало ему одиноко и тоскливо в этом темном дворе, и страстно захотелось пойти домой, чтобы там, у домашнего очага, потолковать с отцом и братьями о будущем урожае, о своих крестьянских заботах. Все обыденное стало так мило и близко его душе — его братья, жена, семья, их разговоры.

— Эх, да что там отец да братья, — отмахнулся Ефим, печально покачав головой. — Все это враки с пьяных глаз. А доведись с ними сейчас встретиться, ни о чем не стал бы с ними говорить. Не о чем!

Ноги заплетались, и он, шаркая, плелся по темной улице. Душа запросила песни, и по всей округе понеслось:

— Из-за острова на стрежень…

— Да за что такое наказание?! — всплеснула руками Меланья, поджидавшая его у плетня.

Ефим зло ухмыльнулся:

— Как работаем — никто не видит, а как выпьем, так всякий видит, — и, шаркая лаптями по траве, поплелся спать на сеновал, в хату при отце не посмел зайти.

Тихо в доме, все спят, и только Меланье не спится. Тревожные мысли рвут ее сердце. Она стоит под образами:

— Господи наш милосердный, спаси и сохрани нас, грешных…

Молится Меланья, умоляюще смотрит на Черниговскую икону Божьей Матери и просит Царицу Небесную помочь ей и ее деткам и наставить на путь истинный мужа ее, огородить его от лихой напасти — пьянства…

5

Утром Анна первым делом разбудила снох. Каждой наказала, какую работу выполнять. И хотя те сами знали, чем заняться, все равно почтительно слушали и согласно кивали: порядок такой. А дом, как известно, на порядке держится да на строгости.

Загудел огонь в печи, захлопали двери, забрякал подойник, на дворе нетерпеливо замычали коровы.

Запахло квашней, закипел самовар. Дом проснулся.

Ефим в рубашке, измазанной кровью, и в грязных штанах неторопливо прошел в хату, к чему-то прислушиваясь. Босой, с багрово-синим носом на заросшем щетиной лице, он явно не желал встречи с отцом.

Он смотрел на домочадцев крошечными щелками заплывших глаз, дрожал и трезвел, сидя на топчане.

Мать Анна с Лукерьей и внучатами готовились завтракать. Здесь же кружилось с десяток мух, другие ползали по столу.

— Степа, ты лоб-то разучился крестить? — косясь на старшего внука, заворчала Анна.

Мальчик с показным усердием осенил себя крестом, желая угодить бабушке.

Чугунок постных щей быстро пустел. Младший, Андрей, жадно набивал рот, румяные его щеки раздувались от удовольствия. Ольга ела робко, Аксинья совсем не ела, отбиваясь руками от неугомонных мух.

— Жена где?! — вдруг хрипло гаркнул Ефим, и Андрей от неожиданности уронил ложку. — А ну вон из-за стола, коли жрать не хочешь! — злобно бросил он племяннику.

Лукерья вздрогнула, словно от выстрела, и с возмущением посмотрела на брата:

— Как тебе не стыдно на мальца кричать! Погляди на себя, сам-то допился, на дикого зверя похож стал.

— А что сам? Ну, выпил немножко, зря ты на меня нападаешь, сестрица.

Анна встала из-за стола и подошла к сыну. Бледная, измученная, словно после болезни, она закрывала лицо руками, стараясь сдержать слезы, и запричитала:

— В кого же ты такой уродился? Дети как дети, а ты чистый ирод. Ни отца, ни матери тебе не жалко, ни жены с детьми. Ох и устали все от твоего пьянства! Сил нет.

Ефим, опустив голову, молчал.

— Сынок, что ты с нами делаешь?.. Пощади ты нас-то! — сказала она умоляюще.

Анна подошла к печи, ухватом достала чугунок с пшенной кашей, заправленной прогорклым льняным маслом, и поставила на стол. Андрей первым запустил ложку в чугунок, но, уже поднеся ее ко рту, вдруг замер, выпучив глаза на гневливого дядю.

— Ешь, ешь, — заулыбался Ефим. Потом встрепенулся, мотнул взъерошенной головой и громко крякнул в кулак: — Эх, дозволь, мама, рассольцу хлебнуть, а то до шинка не дойду.

— Как так?! Чуть свет, а ты уже похмеляться навострился. Совсем из ума выжил? — в хату вошла Меланья и, бросив охапку дров у печи, сверкнула злым взглядом в сторону мужа: — Ты б лучше пошел отцу подсобил, лодырь!

Ефим, вздохнув, кашлянул и отвернулся к окну. Он понимал, что виноват перед матерью, перед отцом и, главное, перед женой. Знал, что разговора сегодня не получится, не тот настрой у домочадцев. Он встал, ополоснул под рукомойником лицо. Не глядя ни на кого, прямо из ведра попил воды, откашлялся. Подошел к жене, бухнулся на колени и запричитал:

— Прости ты меня, окаянного! Не стою я тебя…

— Хватит уже бражничать, сколько можно! — истерично закричала вышедшая из себя Меланья. — Посмотри на себя! На кого ты стал похож?!

Голос ее дрожал и срывался, но она говорила открыто и громко, не считаясь с тем, что даже соседи слышат каждое ее слово. Что они подумают и скажут, ей было уже все равно.

— А ты не гавкай! — встрепенулся Ефим. — День буду пить, да еще день! Понятно? Не пить — так это бунт против государя-батюшки, он для нас все это делает, для нас старается.

— Ты лучше о семье подумал бы. Отделиться он решил! — всплеснула руками жена. — А таперича что? — она вплотную подошла к мужу, взяла со стола ухват и стала угрожающе потрясать им. — Отвечай, сатана!

Меланья с побелевшими губами и злыми глазами казалась воплощением ярости. Она едва сдерживалась, чтобы не опустить ухват на спину мужа.

— Будя тебе! — попытался улыбнуться Ефим. — Чего расшумелась? Не одни мы бедствуем, все мыкаются.

Отодвинув в сторону жену, он взял с полки ковш и, раздвигая в кадушке огурцы и стебли укропа, зачерпнул рассола. Стал жадными глотками пить терпкий напиток, спеша и проливая его на пол.

— Правильно мама гуторит: ирод ты проклятый, чтоб тебя короста заела! — с тоской и болью выдавила Меланья и, истово осенив себя крестным знамением, испуганно шепнула: — Прости господи.

— Цыц, баба! — оборвал ее Ефим и, шатаясь, вышел из избы.

Во дворе отец возился у телеги. Чтобы не попасть ему на глаза, Ефим прошмыгнул за ограду и вышел на улицу.

Возле своего дома на лавке сидел старик Терещенко, рядом с ним болтал ногами внук Федька. Заметив подслеповатыми глазами Ефима, он с трудом поднялся, скрипя истертыми коленями и опираясь на трость, нервно сжал свободную руку в кулак и стал грозить ему:

— Ах ты, слякоть бесстыжая, честь казака позоришь!

Тот равнодушно смотрел на старика.

— Чаго молчишь, язык проглотил?

Ефим качался из стороны в сторону, спина сгорбатилась, он тщетно пытался ее выпрямить, чтобы достойно выглядеть в глазах старика, но у него не получалось.

— Я, дядька Василий, пью вовсе не оттого, что хочется, а потому, что тяготит жизнь.

— А кого она не тяготит? Одни от водки в петлю лезут, другие — в тюрьму. А ты чаго ищешь?

— Я покоя ищу. В душе покоя.

— Посмотри, на кого ты похож! В забулдыгу, в пьяницу превратился! — Терещенко замахнулся тростью и хотел было огреть нерадивого соседа, но потом остепенился. — Жахнуть бы тебя батогом, да мараться неохота, — плечи его нервно вздрагивали, он перевел взгляд на церковь, тяжело вздохнул, успокоился, перекрестился и сменил гнев на милость: — Сынок, у тебя ж тятька — добрый хозяин, а дед твой казак был от бога. Дед задушил бы тебя своими руками, кабы живой был.

Ефим, недовольно морщась, скосил глаза в сторону старого казака и через силу произнес:

— Я, дядька Василий, больше не стану пить. Худо сегодня мне. Сейчас опохмелюсь — и все, больше ни разу не буду.

— Врешь ты все! Глянь на себя! Слизь болотная, да и только. Лучше бы себе новые лапти справил, а то вон как обносились.

6

Меланья не находила себе места. Она не стала завтракать, оделась и побежала в шинок. По пути встретила Марию, жену Семена Грибова. Та разговаривала с Глафирой, жаловалась на мужа-пьяницу. Глафира игривым певучим голосом успокаивала ее:

— Да и черт с ними, пусть пьют, может, окочурятся быстрее. Я на своего после того, как увезли Еленку, рукой махнула.

— Я вот решила к батюшке сходить, совета у него спросить, — рассуждала Мария.

— Давай сначала в шинок зайдем, может, там управу на них найдем, — возмутилась Меланья. — Что батюшку по пустякам беспокоить?

— Ну, сходите, сходите, — ехидно ухмыльнулась Глафира.

Женщины вдвоем отправились в шинок и стали упрашивать хозяина не продавать водку мужьям. Видя перед собой раскрасневшееся и расплывшееся в улыбке лицо Давида Карловича, Меланья не выдержала и закричала на него:

— Пользуетесь слабостью мужика, гневите бога, продаете зелье, а что с нами будет, вас не тревожит!

— Послушайте, женщины, — поправляя на голове ермолку, ощерился хозяин, — зачем вы кричите? Идите отсюда подобру-поздорову. Разве я силком их сюда тащу? Сами идут: видать, им здесь больше нравится, чем дома. Значит, плохо привечаете мужей своих.

— Ну что, нашли управу? — спросила, усмехаясь, Глафира, встретив Марию и Меланью, возвращавшихся из шинка. — Им гроши нужны, а до людей им дела нет, хоть все пусть сдохнут.

7

В отчаянии побрели Меланья с Марией по пыльной улице в церковь.

Войдя в храм, они воспаленными от бессонных ночей глазами смотрели на иконы и молились.

Вслед за ними в церковь тихо вошла Авдотья, жена Еремея.

— Как ты? — тихо спросила у нее Меланья.

Авдотья подошла ближе. Голову ее покрывал серый платок, лицо было чернее ночи, худая спина сгорбилась. В синих глазах застыло страдание, она тихо заплакала. Успокоившись, перекрестилась на иконы:

— Матерь Божья, заступница, помоги мне, спаси от позора, от бед, измучилась я со своим мужем.

Меланья, глядя на нее, завздыхала и перекрестилась.

— Я увидела, что вы в церковь пошлепали, ну и решила за вами пойти. Надо спасать наших мужиков, — неожиданно твердо произнесла Авдотья.

— Как же мы их спасем?

— А я и не знаю. Сейчас батюшку найдем. Пусть совет даст.

Отец Дионисий внимательно слушал прихожанок. Высокий, с большими серыми глазами и окладистой бородой, одетый в простенькую рясу, он каждым движением и взглядом выражал сочувствие этим женщинам. Он всегда был строг, сосредоточен, благородная седина придавала его облику нечто божественное.

— До недавнего времени ничего худого про наших прихожан не слышал, а как все взбаламутили паны, тут и началось богохульство. Песнями меня вчера встретил твой благоверный на улице, — обратился он к Меланье. — Кому пост, а кому святки.

— И не говорите, батюшка! — она развела руками. — Что мне с ним делать-то? Ума не приложу.

— Может, вы их, батюшка, вразумите? — взмолилась Авдотья. — Чай они живые и бога боятся.

— Если встречу, обязательно вразумлю. Да больно уж соблазн велик, — пристально взглянул на нее батюшка. — Со двора бы чего пропивать не стали. Тогда всему конец!

Мария молча опустила глаза, ей было стыдно признаваться, что ее муж уже опустился до такого состояния.

— Век бы его не видала, — запричитала Меланья. — Хоть бы околел где-нибудь, прости господи!

— Пустого не мели, — отрезал отец Дионисий. — Он все-таки муж тебе, а не чужой. Он не дурак, отец у него и братья — люди известные, а водка — она губит человека. Хоть и велик его грех перед Господом, но надо спасать его.

— Правильно говорите, батюшка, — согласно закивала Авдотья.

— Да сколько же еще из-за него, паскудного, мне слезы проливать? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк не идет, — не унималась Меланья.

Помрачнел отец Дионисий, в задумчивости скребя пальцем бороду, не упреки и не жалобы хотел бы он услышать от прихожан.

— А вот послушайте-ка меня, — тихим, но твердым голосом произнес батюшка, обращаясь к женщинам. — Вот что я вам скажу: сходите вы к голове казачьей общины и пожалуйтесь. Он ведь на ваших мужей управу в два счета найдет. Прикажет — и выпорют антихристов. Правда, скажу я вам, некоторые сразу понимают, чего от них требуют, а других по нескольку раз порют, и все без толку. Вон Степана Гнатюка пан Миклашевский частенько порет, однако все зря: тот как пил, так и пьет. А вот Ханенко своих пьяниц жалует. Так что на своего Ерему ты, Авдотья, управу вряд ли найдешь.

— Так чего ж их не жаловать, когда доход ему приносят, — робко проговорила Мария.

— Кому доход, а кому страдания! — возмутилась Авдотья.

— Я был против кабаков в нашем селе. Так они их подальше от церкви поставили. Завтра я обязательно поговорю с головой, предложу создать в нашем селе общество трезвости.

— Это что такое? — удивилась Меланья.

— Это такое общество, в котором борются с пьянством. Только для его организации нужно общий сход собрать, который должен решить, как дальше жить в селе казакам и крестьянам.

С благословения батюшки Меланья, Мария и Авдотья пошли к дому головы, который жил неподалеку. Григорий Долгаль только запряг лошадь и собирался уже выехать из-за ограды.

— Эй, Григорий Ефимыч, погодь-ка! — крикнула издалека Меланья.

Услышав окрик, он остановился. Слез с телеги, поправил чересседельник, встречая нежданных гостей. В серой домотканой одежде, в соломенной шляпе, из-под которой виднелись седые волосы, невысокий, плечистый, с круглым лицом, он, широко улыбаясь, поздоровался.

Краснея и смущаясь, Меланья рассказала о выходках мужа:

— Покос наполовину выкосили и бросили, чем скотину кормить зиму будем? Помоги, Григорий Ефимыч, найди управу на мужа.

— И на моего тоже, — поддакнула Мария. — Пьет беспробудно, будто последний день живет, а дети, гляди, скоро милостыню просить пойдут. Неможно так дальше жить.

Слушая женщин, он то и дело гладил свою густую с проседью бороду, хмурил нависающие над серьезными глазами брови.

Чем дальше он их слушал, тем угрюмее и задумчивее становилось его лицо.

— А-а, понятно, бабоньки, довели вас казачки, — задумчиво проговорил Долгаль и, по-отечески улыбаясь женщинам, добавил:

— Видите, бабоньки, — он вытянул руку вверх, — небо милое, и дождичек не капает, и рожь зацветает, и ветер по ней играет, поднимая ржаную пыльцу. Вон коровушка пасется на лугу, а рядом теленочек. Солнышко над дальним лесом, оно щедро греет землю, пашню и покосы. Все родное, и все мужицкой работы требует, уже с сенокосом заканчивать надо. Серпы зубрить пора, к жатве готовиться, пашня ждать не будет. А наши казачки в пьянство ударились, как будто больше и дел нет никаких. Я их тут давеча встречал, думал: ну, балуются, с кем не бывает.

— Какое там балуются! — перебила его Меланья. — Совсем спиваются. Надо что-то делать, Григорий Ефимыч. Ты же у нас вроде как главнокомандующий.

Долгаль засмеялся в свои густые усы, распушившиеся в стороны. Ему было лестно слушать от женщин такие слова. Он вдруг размяк от их ласковых речей и присел на телегу.

— Ну Ефим, ну Семен! Что же вы творите? — стал сокрушаться он, потом встал, одернул холщовье по привычке, будто был в казачьей форме, и твердо сказал: — А вы, бабы, не плачьте, не одни вы такие, ко мне и другие приходили. Я тут решил, что пора общий сход собрать да всех нерадивых выпороть как следует, чтобы образумились и по кабакам перестали шастать. А вашим подлецам такого пропишу, что век меня помнить будут! — разгорячился Долгаль.

— Ой, правду гуторишь, Григорий Ефимыч, — запричитала Меланья. — Проучи уж их, проучи, а то совсем избаловались казаки.

— Да и крестьяне от них не отстают, — поддакнула Авдотья.

Давид Карлович, завидев Крутя, который вошел в шинок, поманил его к себе пальцем и увел за ширму.

— Слушай меня, Ерема, — зашептал он на ухо Крутю, — говорят, скоро будут общий сход собирать.

— Да слыхал я.

— Так вот, подговори своих дружков, чтобы выступили в защиту шинков. Да и сам перечь всем, кто против, убеждай, что, дескать, нужны питейные заведения. Как, дескать, на Руси без них? А я уж постараюсь вас отблагодарить. Неделю гулять задаром будете. Понял?

— Понял, пан, — обрадовался Еремей, — не сумлевайтесь, я уж постараюсь. Только и вы потом про меня не забудьте.

— Не забуду, родной! Где ж я про вас забуду? — он беспрестанно озирался, не видит ли их кто. — Что, по водке томишься? Садись, сейчас налью.

Еремей шустро выскочил из-за ширмы и плюхнулся за первый же стол в предвкушении.

— Все сволочи! Ни в ком святости нет, — заворчал Рубинштейн.

Тут он увидел, что рядом стоит половой.

— Что уши развесил? — набросился на него хозяин. — Иди отсюда, работай.

Глава 3

1

В четверг к вечеру объявили сход. Гулко зазвонил колокол.

— Что стряслось? — встревожился Моисей и прильнул к окошку.

Мимо хаты по дороге куда-то спешили мужики, о чем-то громко переговаривались. Он выскочил на улицу. Брат Иван — следом за ним.

На негнущихся ногах, шаркая лаптями по пыльной земле, шагал к месту схода казак Терещенко. Для такого случая он надел новый китель и форменную фуражку с желтым околышем, но на ногах были лапти, что противоречило военному уставу.

— О чем нонче гуторить будут, дядя Василий? — спросил Моисей.

— Не знаю, родненький! Не знаю, сход за просто так собирать не станут.

Братья пошли вместе со всеми в сторону церкви.

Большая площадь в центре села шумела, дымила вонючим самосадом, гомонила детскими голосами.

Долгаль, одетый по форме, в начищенных до блеска сапогах, обратился к присутствующим:

— Станичники! Я хотел сегодня поговорить о повальном пьянстве в нашем селе. Если так дела пойдут, казаки, то скоро нашему обществу нечем будет налоги и сборы платить. И без того всякие напасти валятся на нас — то засуха, то ливни проливные, а тут еще и пьянство одолело казаков. Только вчера полковой есаул высказывал недовольство по поводу недоимок в войсковую казну.

— Так правильно, чаго творят паны в шинках! Спаивают казаков, а кто страдает? Казаки и страдают, да их семьи, — дрожащим сиплым голосом сказал Василий Терещенко и громко закашлялся.

— Бога прогневили! — бросил в сердцах Федор Сковпень. — Молиться надобно, прощение вымаливать!

— На бога надеешься? — перебил его глухой бас Демьяна Руденко. — Самим надо что-то делать. Нашим панам все мало. Винокурен настроили, теперь в каждой деревне шинки открыли, народ спаивают!

Он пришел сюда прямо из кузницы. Его большие руки были измазаны сажей, седые волосы взлохматились, одну руку он держал за спиной, а другой нервно теребил большую бороду, упершись взглядом в землю перед собой.

— Совсем народ распустился — безобразие! — вновь вступил Терещенко. — Порядку настоящего нет.

— Сельчане! — выкрикнул Харитон Кириенко. Сняв с головы фуражку и одернув китель, он сделал несколько шагов вперед и повернулся лицом к народу: — На кой ляд нас приписали к этому шинку? Чтобы выпивать свою норму каждый месяц? А кто за нас работать будет? Не можем так дальше жить. Да и не хочу я свою башку дурманить этим зельем — я на сына-то управу найти не могу.

Страсти разгорались. Сход шумел.

— Так недобранные деньги кабатчики взимают с нашего общества по полной, — отчетливо и резко прозвенел голос Григория Долгаля. — Ежели так дела пойдут, мы разоримся.

Его подбородок слегка подергивался от волнения, глаза быстро и внимательно скользили по лицам односельчан.

— Совсем совесть потеряли! — рассудил Демьян Руденко. — Уходил на войну, ведро сивухи стоило три рубля, вернулся — продают уже по десять. Из чего ее делают, не понять, да только эту сивушную отраву пить невозможно.

— За наживою все гоняются, шинкари проклятые! Креста на них нет! Сволочи! — не унимался Харитон. — А крестьянского живота им не жалко.

— Да чтоб вы пропали! — сердито плюнул на землю Терещенко. — Хватит кормить дармоедов, треба бойкотировать торговцев.

Община дареевских казаков была настроена против шинков Ханенко не столько из-за денег, сколько из принципа. Трудолюбивые односельчане видели, как их земляки, будь то казак или крестьянин, один за другим спивались, пополняя ряды горьких пьяниц, которым уже ничего, кроме водки, было не надо.

Слово взял бурмистр Богдан Леонтьевич Ющенок. Для него это было первостепенным и важным делом. В его обязанности также входило приглядывать за работой винокуренного завода и шинков по всей округе. И если сегодня что-то пойдет не так, то помещик с него шкуру спустит в первую очередь. Прижавшись к нему, как бы ища защиты, стоял хозяин шинка Давид Карлович Рубинштейн.

— Уважаемые казаки, — спокойным голосом с хрипотцой заговорил он, въедаясь своими колючими глазами в толпу людей, стоящих перед ним, — я с пониманием отношусь к вашему недовольству, и мы решили пойти вам навстречу. Мы сбавили цену на вино, как вы и просите, до трех рублей за ведро.

Стоявший рядом Рубинштейн заметно нервничал, он то и дело поправлял изрядно выгоревший зеленый китель. Потом, достав из кармана брюк носовой платок, снял ермолку и протер вспотевшую лысину. Он надеялся, что поймут казаки, как и раньше, послушают бурмистра.

Но сход был непреклонен.

— Спасибо, панове, за доброту, но мы отказываемся от питья, — смело заявил голова казачьей общины.

Тогда Давид Карлович, чтобы сбить трезвеннические настроения в селе, решился на крайнюю меру: тонким дрожащим голосом он объявил о бесплатной раздаче водки сегодня и завтра всем, кто придет в шинок.

Из толпы вынырнул Еремей Круть в своих латаных штанах и драной рубахе.

— Добре! — раздался его хриплый голос. — Дюже хорошо было бы!

Но тут же Демьян Руденко сильной рукой схватил его за ворот рубахи и, не дав договорить, притянул к себе. Его глаза уничтожающе глянули на перекошенное от страха лицо любителя выпивки.

— Я тебе щас харю разобью! — злобно прошипел он.

У Крутя от неожиданности перехватило дыхание, он вжал голову в плечи и юркнул в толпу. Бабы зашушукались:

— Пропадет от пьянства, сердешный, если не остановят.

Ефим стоял рядом с женой и видел, как неудачно выступил его приятель.

Бурмистр, оценив слова Рубинштейна, покашлял в фуражку и, повернув к нему голову, сказал:

— Итак, Давид Карлович, ваше слово о бесплатной раздаче водки остается в силе?

— Да, господин бурмистр! И сегодня, и завтра.

— Ты думаешь, мы клюнем на это? — возмутился Руденко и, обращаясь к толпе, громко призвал: — Мы заявляем, что в нашем обществе никто не пьет!

— Да! Не пьем! — загудела толпа.

— Станичники, я предлагаю приставить к шинку караул от казаков для наблюдения, чтобы никто из селян не покупал вино, — предложил Харитон Кириенко.

— Казаки! — поднял руку Долгаль, в наступившей тишине раздался его громкий голос: — Люди добрые, давайте послушаем нашего батюшку — отца Дионисия.

— Дорогие братья и сестры, — батюшка стал говорить тихо, истово, чеканя каждое слово. — Православная церковь всегда была против пьянства. Наша газета «Епархиальные ведомости» постоянно на своих страницах пишет о вреде винопития, о том горе, которое приносит оно людям. Меня, как священника, беспокоит, что наши односельчане спиваются, их семьи разоряются, ведь некоторые все из дома вытащили, пропились, как говорится, до креста. Для истинно верующего не может быть никаких сомнений! А если только они закрались, лукавый сразу в душу влезет и будет смущать на каждом шагу. Я предлагаю тем, кто попал в руки сатаны, одуматься и пойти по правильному христианскому пути, а для этого нужно крепить веру в молитве. К тому же нужно организовать в нашем селе общество трезвости. И не надо тянуть с этим, а принять решение сегодня на сходе.

Отец Дионисий перекрестился и отошел в сторону.

Слово взял Долгаль:

— Казаки, у нас нет другого выхода. Надо наводить порядок в селе. Голосуем за отказ от пьянства и создание общества трезвости, а также решаем закрыть шинки в нашем селе и по сему составляем приговор. Все согласны?

— Все! Все! — загомонила толпа.

— Имейте в виду: кто нарушит этот приговор, будем судить народным судом, а там решим, штрафовать или же подвергать телесному наказанию.

К казакам подтянулись крепостные помещика Миклашевского и внимательно наблюдали за происходящим. Крестьяне Ханенко близко подходить не решались и следили издалека.

Старик Терещенко, выставив вперед свою седую бороду, широко оскалив беззубый рот, поднял вверх указательный палец и сипло закричал:

— Издревле на Руси пьянство считалось позорным делом! Так давайте жить в трезвости! А панским ласкам да обещаниям не верьте! Паны радуются, что мы спиваемся.

— Я еще что хотел сказать, — вышел немного вперед Харитон. — Коль мы создали общество трезвости, пусть отец Дионисий будет главным. Он грамотный и над всеми нами имеет власть.

— Окромя меня, — озлобленно надулся Федор. — Ты распоряжайся своею жизнью, а чужие не трогай. Понял?

— Да что ты будешь делать! — всплеснул руками Харитон. — Все у тебя не слава богу.

— Я согласен отныне заниматься этим благим делом, — заявил открыто отец Дионисий, — но вы все должны мне помогать, — он повернулся в сторону Федора и, глядя ему в глаза, спросил: — А как по твоему разумению, почему люди пьют?

Федор немного помолчал и твердо сказал:

— Это не от бога. Это от слабости людской. Дух свой унизили, чрево возвысили. Веру молитвой крепить надо.

— Верно! — согласно кивнул батюшка. — Только душа человека бессмертна, только душа. А тело — это одежда души. Все предстанем перед Господом голые.

Ничего нового для Федора отец Дионисий не сказал, но то, что батюшка думал сходно с ним, радовало и вызывало доверие.

Бурмистр и управляющий растерянно смотрели на батюшку, на происходящее вокруг и не знали, что сказать. Только одна гнетущая мысль крутилась в голове Богдана Леонтьевича: «Ханенко шкуру с меня спустит за такие дела».

Завершая сход, голова казачьей общины объявил:

— За пьянство сход казачьей общины приговаривает Кириенко Ефима и Грибова Семена к дранью плетьми. По тридцать — каждому.

Пороли казаков здесь же, на сходе. В кругу поставили лавку, чтобы лучше было видно.

Поглазеть на зрелище хотели многие. Взрослые стояли, взволнованно переговариваясь, дети жались к родителям и испуганно вздрагивали. Долгаль стоял возле лошади и наблюдал.

— Проучить их надо как следует! — настойчиво наказывал своему сыну Василий Терещенко. — Чтобы другим впредь неповадно было.

Его сын Матвей в сельской казачьей общине числился десятником. Сейчас он прохаживался вдоль лавки. Низкорослый, с узкими худыми плечами и руками чуть не до земли. В селе все знали, что самый вредный и безжалостный — десятник Матвей Терещенко. Ежели доберется до плетки, то милости не жди, как клещ вцепится, до последнего будет сечь.

— Ишь ты праведник нашелся, — огрызнулся Ефим.

Долгаль кивнул казакам:

— Начинайте.

— Ну, ты, иди сюды! — крикнул Матвей, указывая рукой на Ефима. — Я те щас покажу божью милость.

У Ефима в этот момент храбрости поубавилось, он испугался, но сделал шаг вперед, скинул холщовую рубаху и покорно лег на лавку. Коренастый десятник подошел к нему, другой казак, тоже невысокого роста, встал с другой стороны лавки — на всякий случай, чтобы не убежал. Плеть взлетела вверх. Тело Ефима дернулось от ударов. Послышались стоны. Стоящие рядом бабы перестали разговаривать, а вскоре и вовсе отвернулись.

— Крепче! Крепче бей! — крикнул Долгаль.

Меланья, расталкивая толпу, бросилась к лавке:

— Окаянные! До смерти не изуродуйте!

Ее задержал Андрей Руденко:

— Не гневайся, Меланья, ради тебя стараемся, помочь тебе хотим. И решение схода исполняем.

Меланья уткнулась в плечо Андрея и зарыдала.

— Вот бабы! — недоуменно проговорил Долгаль. — То проклинают мужика на чем свет стоит, а как до наказания дело доходит, так им жалко становится.

Кабацкие приятели от души сочувствовали Ефиму и Семену, искренне бранили десятника и советовали ему полегче стегать наказанных казаков.

Ефим, шатаясь, еле переставляя ноги, отошел в сторону, жадно глотая воздух.

Матвей, запыхавшись, перевел дух, смахнул запястьем пот со лба:

— Давай ты! — злобно крикнул он Семену Грибову.

Тот попятился назад и хотел было убежать, но Андрей Руденко схватил его за шиворот, а другой казак ухватил за руку.

— Волоките сюда! — закричал десятник.

В момент Семена притащили к лавке, Матвей снял с него рубаху и бросил Марии. А чтобы хлопот с казаком было меньше, его привязали к лавке.

— Братцы, убивают! — закричал Семен. Он кряхтел, ругался, извивался от боли под ударами плетки.

Мария сначала равнодушно смотрела на экзекуцию — мол, так и надо этому поганцу, но когда тело мужа покрылось красными рубцами и он застонал, она отвернулась и заплакала, уткнув лицо в рубашку.

Матвей, закончив порку, схватил стоявшее рядом ведро воды и окатил выпоротого. Семен очухался и вскочил на ноги.

— Ой молодец! Ой добро! Хорошо отходил нерадивых! — похвалил Долгаль десятника.

Ефиму показалось, что за эти выкрутасы товарищу по шинку досталось еще больше, чем ему. Не желая больше оставаться здесь, Меланья схватила мужа за руку и повела домой.

На Ефима было страшно смотреть: на спине и плечах сине-багровые потеки от ударов, кое-где еще сочилась кровь.

Он тряхнул головой, повел плечами, как бы проверяя, целы ли кости, а потом хриплым голосом, повернувшись к шинку, громко сказал:

— Братцы, дайте хоть стакан водочки!

— Замолчи, окаянный, и после порки ему неймется, — зашипела на него жена.

Ефим вдруг стих, изумленно глядя на Меланью. Та, утерев слезы, тянула его в сторону дома. Ребятня бегала по улице вокруг них и дразнила его:

— Пьяница — гуляющий, поротый нещадно!

Ефим только встряхнул волосами, не обращая на них внимания. Потом зло погрозил кулаком. И, глядя куда-то вдаль, тяжело вздохнул:

— Избили в кровь живого человека и думают, что правы. Радостно им от этого.

2

Помещичий дом стоял на пригорке, окруженный липами, дубами и вязами. Дом был старый, но аккуратно покрашенный желтой охрой. Деревянные колонны на фасаде придавали ему благородный и торжественный вид. Комнаты были с высокими потолками, просторные, летом в нем было прохладно, а зимой, когда докрасна натапливали печь, — тепло и уютно.

После поездки на винокуренный завод и плотного обеда Ханенко отдыхал. Он сидел в горнице на огромном диване из красного дерева, покрытого вишневым трипом. У окна на этажерке стояла клетка с канарейками, в углу, в деревянной бочке, — высокий фикус.

Во дворе раздался топот копыт. Кто-то спрашивал его. По голосу он узнал своего управляющего Богдана Ющенка. За много лет служения он уже догадался, что бурмистр явился с недоброй новостью.

В дом с растрепанными от быстрой езды волосами влетел управляющий. Остановился, едва перевел дух и дрожащим голосом сообщил:

— Беда, пан. У нас бунт в Дареевске. Казачки за трезвость гутарят, к шинкам караулы приставили, чтобы никого из местных не пускали.

Бурмистр тщательно, с четкой последовательностью рассказал о сходе казаков и крестьян.

Иван Николаевич едва схватывал обрывки фраз, не до конца осмысливая произошедшее. Весь день он провел на жаре, в поездке в Ларневск, и основательно устал. Ханенко тяжело и безразлично смотрел на управляющего. Его румяное с жирными трясущимися щеками лицо расплылось в довольную улыбку. Глаза растянулись узкими щелочками.

Потом Ханенко вдруг понял, что к чему. Его словно передернуло. Он вскочил с дивана и, схватив Ющенка за грудки, впился глазами в испуганное лицо.

— А ты куда глядел? — зашипел, сжимая зубы, помещик. — Так что в селе творится?

— Как что? Казаки бунтуют, — опустил голову Ющенок, не выдержав гнева хозяина. — Пана Миклашевского крестьяне тоже в дыбы встали, наши-то холопы смирные.

— Еще бы наши забунтовали. Я им враз башки поотрываю, — процедил сквозь зубы помещик.

— Простите меня, — пробормотал бурмистр и тяжело опустился на стул.

— Ну-ну. Что же это такое? — не находил себе места помещик, расхаживая по комнате. — А кто воду в селе мутит?

— Что изволили сказать? — бурмистр вытянул вперед шею, будто вопрос хозяина мог пролететь мимо его ушей.

— Я спрашиваю, кто вожаки этих беспорядков?

— А, вот оно что, — будто бы спохватился бурмистр. — Сам голова казачьей общины Долгаль шум поднял вместе с отцом Дионисием, а с ними Кириенко Харитон да кузнец Руденко, и еще этот старообрядец Сковпень. Вот они больше всех воду мутят, они самые главные вожаки и есть. Да вот еще Терещенко, совсем дряхлый старик, еле ходит, а все туда же норовит.

— Постой! — оборвал его Ханенко. — Руденко — это тот кузнец, что на пожаре погорел вместе с нашими холопами?

— Да, он самый. Вы ему тогда еще помогли хлебом да бревнами на дом.

— Вот оно что! — удивился помещик.

Решение схода не на шутку испугало Ханенко. Подумать только, какое-то быдло посягает на его кровное. Что же случилось? Что же это делается? Задавал он сам себе вопросы. В иные времена, когда он был молодым и сильным, они робели перед ним, при упоминании одного только его имени содрогались, а теперь разгулялся народ, забыл шляхту, когда она здесь безраздельно господствовала.

Кто об этом помнил, давно отдали богу души, а молодые, может, и не знали. От переживаний заболела голова. Помещик не находил себе места. Он бесцельно ходил по комнате, то и дело перекладывая на столе пожелтевшие бумаги с сургучными печатями.

В кабинет вошла жена, низенькая полная женщина в полинялом ситцевом халате. Вальяжная и безразличная ко всему поза мужа, развалившегося в кресле, могла обмануть кого угодно, но только не ее. За много лет совместной жизни она точно знала: если муж кружит по кабинету, значит, у него неприятности. Она убедилась в своей правоте, увидев его бегающие глаза.

— Я хочу поговорить с тобой, а то хожу как неприкаянная. Все вокруг только и шепчутся. У нас что-то случилось?

Помещик замер и понуро опустил голову:

— Случилось.

Выслушав его рассказ о сходе в Дареевске, она от неожиданности захлопала своими большими глазами и опустилась в кресло, прикрыв полами халата голые колени, тяжело вздохнула и, взглянув на мужа, зашептала тонкими дрожащими губами:

— Вот так казачки! Так ты же им помогал после пожара?

— Помогал.

Она достала из кармана халата платок, промокнула глаза и зашмыгала носом:

— Обидно! Вот неблагодарные.

На ее раскрасневшемся лице выделялись темные глаза. Подперев подбородок пухлой рукой, она внимательно смотрела на мужа.

В кабинет вошел молодой человек лет пятнадцати, это был единственный сын Ханенко Василий. Молодое, дышащее здоровьем лицо сияло улыбкой, большие серые глаза светились ребячьим задором:

— Папа, у нас что, бунт на корабле?

— Да, сынок! Только что здесь смешного? — спросил он неожиданно строгим голосом.

Юноша сконфузился и замялся, не зная, что ответить. И так и остался стоять, глядя растерянно на отца.

— Видишь ли, — пробормотал он, — я не хотел тебя обидеть.

Иван Николаевич подумал, что парень ни в чем не виноват, невольно улыбнулся и вдруг посмотрел так, будто хотел сделать нравоучение:

— Но ты имей в виду, всякий бунт усмирять надо. Властно и жестоко.

— Да, я согласен с этим, — ответил молодой человек, глядя на отца в упор.

Ханенко раскурил трубку, встал и, не говоря ни слова, пошел во двор.

В дверях конюшни выросла фигура конюха Игната. Это был человек невысокого роста в изношенной холщовой одежде, его черные с проседью волосы выглядывали из помятой валенки^[2]. В густой взъерошенной бороде запутались остья ржи. Он же следил за псарней, в которой обитали более десятка гончаков для охоты.

Игнат, взглянув на помещика, поклонился:

— Плохие вести, пан? — с сочувствием спросил он, переминаясь с ноги на ногу.

— Не твое дело, — отрезал Ханенко. — Ты лучше усадьбу обойди, да смотри мне, чтобы все в порядке было.

Конюх услужливо поклонился, кашлянул в кулак и быстро вдоль забора удалился с глаз долой от барина.

Последний меж тем размышлял вслух:

— Как же быть? К кому обратиться? Похоже, только исправник может помочь. Нужно срочно ехать в уездное управление.

Зайдя в дом, пан в задумчивости еще долго стоял у окна. Луна заливала светом двор и освещала старую яблоню. Ее сажали они вместе с отцом, когда Иван был еще ребенком. Всю свою жизнь он заставлял прислугу ухаживать за ней. Перекапывать и сдабривать навозом приствольный круг, аккуратно обрезать сучья. Но время не щадило дерево, часть ветвей засохла, зимой под снегом мыши безжалостно грызли кору. Он любил эту яблоню, она была памятью о его отце, а также его детстве и молодости.

На следующий день, встав рано утром после бессонной ночи, Ханенко приказал кучеру запрягать и, наспех позавтракав, отправился в уезд к исправнику.

Кучер усердно гнал лошадей, и кибитка пана ехала довольно быстро. Возницу же звали Петром, это был плотный, остриженный под кружок мужик, верой и правдой служивший хозяину. Ханенко всегда брал его с собой на охоту, и там кучер был на равных с помещиком. Сидел за одним столом, да еще и водки выпивал. Пан его звал Петрухой, хотя присущая тому внешняя солидность более чем гармонировала с его полным именем — Петр Георгиевич.

Василий проснулся, ярко светило поднимающееся над лесом солнце. В доме было шумно. Горничная, улыбаясь и что-то мурлыкая себе под нос, сообщила:

— Ваш папенька вроде как в уезд уехал.

Василий всегда радовался, когда отец куда-нибудь уезжал, как, впрочем, и вся домовая челядь, потому что суровость и постоянное внутреннее раздражение пана пугали окружающих. В любую минуту он мог вспыхнуть и накричать на человека за малейшую провинность. Неудивительно, что после сообщения горничной им овладело чувство легкости.

— Зачем он в уезд поехал?

— Не могу знать, барин, — ответила, пожимая плечами, девушка.

Василий быстро оделся и вышел во двор.

День был ясный и светлый, после недавнего дождя ярко зеленела трава, под крышей летали ласточки в заботе накормить птенцов. За плетнем на поле паслись сытые и лоснящиеся на солнце лошади. В это время во дворе никого не было, люди были заняты работой.

Из полуоткрытого окна кухни доносился аппетитный запах жареных котлет.

— Василий! — раздался из окна столовой громкий голос матери. — Иди завтракать.

За столом он с беспокойством спросил ее:

— А что, правда казаки хотят нас разорить и по миру пустить?

Мать недоуменно посмотрела на сына:

— Какие глупости ты говоришь, — и, тяжело вздохнув, продолжила: — Твой папенька не позволит кому-либо разорить нас, даже не думай об этом. У него сила и власть есть, чтобы найти управу на завистников и бунтовщиков.

3

На крыльце уездного управления стоял невысокий сутулый человек в зеленом сюртуке. Помещик от неожиданности вздрогнул. В незнакомце он узнал соседа, пана Миклашевского.

«Интересно, по каким делам он тут околачивается», — подумал Ханенко. А подойдя ближе, поздоровался.

Миклашевский сдержанно улыбнулся, уважительно кивнув.

У него было гладко выбритое болезненное желтое лицо.

— Погода нынче прекрасная, — протянул он, внимательно разглядывая Ханенко. — Кататься изволите?

— Да помилуйте! — возмутился помещик. — Не до развлечений мне.

— Наслышаны о ваших неприятностях. Что ж вы, батенька, хотели — половину губернии споили. Вот народишко и поднялся на дыбы.

Глаза Ханенко забегали, потом налились кровью, и он сжал кулаки. Миклашевский же продолжал:

— Торговали бы маслом да молоком, и проблем бы у вас не было.

— Милостивый государь! — раздраженно проговорил Ханенко. — Позвольте вам дать совет: не суйте свой нос в чужие дела!

— Ну, как хотите.

Резко открыв дверь, Ханенко вошел внутрь.

Широкоплечий, приземистый, страдающий одышкой исправник сидел за большим столом и пил воду из глиняной кружки.

— Спивается народ! — с укором промолвил он, тяжело дыша.

— Да и черт с ним. Тебе-то какое дело до народа? Казну государеву наполнять нужно, а народ никуда не денется. Вон на Крымской войне сколько людей погубили, от водки столько и за десять лет не умрет.

— Так-то оно верно, но не по-христиански.

— На вот тебе, Федор Петрович, подарочек, — с ухмылкой произнес Ханенко и сунул в руки тому сверток с ассигнациями, завернутый в холщовую тряпицу.

— Благодарствую, Иван Николаевич! — бодро вскочил исправник и крепко сжал руку помещику.

4

Анна долго сидела на лавке, прикрыв глаза, думала она про сыновей, про снох, про внуков. Потом медленно поднялась и подошла к киоту. Она молилась и просила Богородицу, чтобы наставила их на путь истинный, не дала сотворить плохое. Просила поспособствовать в том, чтобы сыновья и снохи меж собой не ругались, а еще — в том, чтобы все труды, на которые они с Харитоном жизнь положили, не пошли прахом, а наоборот, приумножились.

Какие еще могут быть думы у матери?

Скрипнула дверь. Вошел Харитон, держа в руках уздечку.

— Ума не приложу, что с ним делать? Я его ругал, Василий бранился с ним, на сходе выпороли прилюдно. Ничего не понимает… — горько вздохнул он.

Анна вздохнула так же тяжело, но попыталась утешить мужа:

— Ну не все у нас плохо. Старший-то сын работящий, хозяйство на нем держится, Иван от него не отстает. Вот младший попал в лапы сатаны, и ничего с ним сделать не можем.

Она скорбно покачала головой, в недоумении развела руками и села на лавку.

Лицо Харитона приняло озабоченное выражение.

— Да, женушка, — он сглотнул слюну, чтобы смочить возникший ком в горле. — На все божья воля. Родила их одна мать, росли в одной семье, да вот только в одних детях находим утешение, а в других — печаль.

— Да, распустился сынок.

По лицу Харитона покатилась слеза, он хотел что-то сказать, но только опустил глаза в пол и вышел из хаты. Постоял еще некоторое время за дверью, покачал в раздумье головой и проговорил:

— Не теряй меня, Аннушка, пойду я к богомолу, надо мне шкуры овечьи, как-то спихнуть.

— Дома ли хозяин? — спросил Харитон, войдя во двор к Федору Сковпню.

— Пречистая Дева Мария! — всплеснув руками, от неожиданности вскрикнула Ефросинья. — Максимка, зови отца, скажи, сусед дядька Харитон пришел.

Максим железным резцом вытачивал круглую чашку из липовой заготовки. Младший брат Антон вертел колесо, приводя в движение болванку. За ним внимательно наблюдал сын Максима — Гришка. Они всей семьей делали посуду: чашки, плошки, блюда. Работать на таком станке много сил и смекалки надо.

Здесь же Ефросинья красила изделия. Это была невысокая худая женщина с черными как смоль волосами, которые она укрывала платком. Рукава ее полотняного платья обычно были закатаны до локтей, обнажая узловатые руки с синими жгутами вен. Эти руки и кистью ловко орудовали, и младенцев укачивали…

Заметив пришедшего, Максим остановил станок, поздоровался и вмиг скрылся за углом дома.

— Кого там нелегкая принесла? — донесся тут же раздраженный голос Федора.

Сын приглушенным голосом пытался ему что-то объяснить.

Вскоре из-за угла показался сам хозяин.

— Кажись, ты на ярмарку собираешься? — спросил Харитон.

— Кто ж табе уже донес? — насупив брови и глядя исподлобья, отозвался Федор. А оглянувшись на станок, сварливо сказал: — Сын, ты почему болванку криво зажал?

— Сейчас, тятя, поправлю, — отозвался Максим.

— Ну вот что с ним делать, хоть кол ему на голове теши, все по-своему норовит сделать!

Было в Федоре что-то раздражающее, неспокойное, он то и дело нервно теребил свою рыжую с проседью бороденку, хмурил брови.

— Уж коли ты в Стародуб едешь посуду свою продавать, просьба у меня к тебе будет, — сказал Харитон.

— Какая?

— Возьми мои овечьи шкуры, там попутно их и продашь. А то я их еще по зиме выделал. Не пропали бы…

— А много ли их у табе?

— Да две всего.

— Ну, двух-то я соглашусь отвезти. Только я в Клинцы поеду.

— Зачем так далеко? В два раза дальше. Там что, ярмарка другая?

— Ярмарка, может, и такая же, только мне в Клинцы надобно.

— Ну, считай, сговорились, — с легкой усмешкой заключил Харитон.

Федор отстранился от станка и повернулся к соседу.

— Сказано в Писании: всяк человек человеку помогать должен. И господь нас к этому призывает. Но с бритобородым и со всяким табашником дружить не буду. Хоть ты и щепотник, табе я уважаю, тащи свои шкуры.

Со скрипом открылась дверь хаты, в проеме показалась Мария и поставила на крыльцо полное ведро помоев.

— Максим! — громко крикнула она. — Вылей ведро в огород.

Но муж не торопился и пытался выровнять заготовку в станке.

Из хаты донесся громкий плач ребенка.

— Чаго стоишь? — набросился на него отец. — Помоги ей, отнеси ведро.

Максим, инстинктивно вобрав голову в плечи, одним прыжком очутился возле крыльца. Схватив ведро, убежал в огород.

В добром настроении Харитон шел домой. Он тоже делал посуду, но из глины на гончарном круге, а после обжигал в печи. Делал обычно летом, чтобы на весь год хватило. Посуда из глины хрупкая — то миска по неосторожности разобьется, то кринка треснет. Из выделанных шкур он шил полушубки для семьи, но сейчас завалялись две шкуры; одежда на зиму хоть и не у всех есть, а продать шкуры в самый раз будет. Часть податей оплатить можно.

По дороге присел на лавку к Терещенко.

— Ты что, не знаешь, зачем он в Клинцы ездит? — удивился Василий.

— Нет. Не ведаю.

— Там, где-то в тайной типографии, старопечатные раскольничьи книги делают. Они запрещены нашей церковью и царем-батюшкой. Так он их сюда привозит и по всей округе раздает. Ежели урядник дознается, враз богомола в Сибирь сошлют. Уж я не знаю, какую деньгу ему за это платят, но уже много лет по несколько раз в год он туда исправно ездит.

Ты тока никому. А то пропадет богомол.

— Могила, — перекрестился Харитон.

5

Через неделю исправник вместе с казачьим старшиной Василием Хламом обязали голову казачьей общины села Дареевска собрать сход.

В этот раз собрались не только казаки, но и их жены в новых нарядных сарафанах, дети, крестьяне. Все жители столпились у шинка. К людям обратился исправник. На нем был белый китель, который плотно облегал его большой живот. Рядом стояли двое полицейских и становой пристав. Исправник заметно нервничал, то и дело хватаясь рукой за шашку, висевшую на боку. Его раздражало, что казаки и холопы пытаются бунтовать.

— Уважаемый сход, по распоряжению Министерства внутренних дел и Министерства финансов Его Императорского Величества в империи введен запрет на трезвость. И мне, как представителю власти, предписано не допускать создания обществ трезвости.

— Так мы его уже организовали, — насторожился Долгаль, ничего не понимая. — И приговор подписали всем селом. Наш местный священник стоит во главе общества.

— А тебе кто полномочия давал? — грозно спросил его Хлам.

— Так не о себе забочусь, — спокойно ответил Долгаль.

Лицо исправника вспыхнуло кумачом, пухлые губы задрожали, недобро глянув в сторону Долгаля, он загорланил:

— А уже существующие приговоры общественных сходов о воздержании от вина уничтожить и впредь не допускать подобных действий. Уведомить вас об этом просил наш губернатор, и я исполняю его волю.

— Как так? — возмутился Долгаль. — Мы чего, теперь должны свой приговор отменять? Против церкви идти? Должны спиваться в угоду панам, а чем подати государю платить будем?

— Чем платили, тем и будете, — громко топнув сапогом о землю, закричал исправник.

— Но…

— Молчать! — оборвал исправник. Шея его напряглась, глаза выкатились из орбит, он рванулся вперед, глотнул воздуха и дико захрипел: — Вы что, против государя бунтовать вздумали? Да за такие разговоры я вас в кандалы да в Сибирь по этапу отправлю! А на попа вашего донесем куда следует, пусть там с ним разбираются, — он пыхтел и брезгливо морщился, зло глядя на толпу. — И чтобы больше никаких призывов к трезвости я не слышал. Всем понятно?

— Нет! — закричал Кириенко. — Непонятно! — подняв голову, он смотрел прямо в глаза исправнику. — На батюшку туда жаловаться будете? — и он поднял указательный палец высоко в небо.

— А ты не умничай тут, — встрял в разговор казачий старшина. — Не надо на свой хребет беду кликать. Закон, он на то и писан, чтобы все его выполняли. Уразумел? Я еще тут разберусь с вами за это самоуправство.

Вдруг наступила тишина. Стало слышно, как высоко в небе запел жаворонок. Исправник, сняв фуражку, белоснежным платком вытер пот с бритой головы. Рубинштейн стрелял глазами то на исправника, то в сторону толпы, где стоял Харитон, нервно теребя в руках носовой платок и ожидая, чем все закончится.

— Негоже так вести себя с народом, рот затыкать, — нарушил молчание Григорий Долгаль. — Мы отказываемся ходить в шинок и платить деньги за водку.

— Не дозволю! — еще раз топнул сапогом о пыльную землю исправник и схватился за рукоять шашки.

— Ах так! — громко крикнул Харитон, призывая к действию. — Станичники! Айда шинок громить! Избавимся от этой заразы раз и навсегда!

— Сперва шинки побьем, а потом до панов доберемся! — поддержал Руденко.

Дружная толпа казаков зашумела, забурлила и с криками, оттеснив исправника с охраной, бросилась к шинку.

— Не дам! — завизжал Давид Карлович, отступая назад под давлением народа, расставив в стороны худые руки, будто пытаясь защитить дверь в шинок.

— Ишь ты! Как панское добро охраняет, — уничтожающе глянул на него Харитон и с размаху выбил дверь ногой.

— Куда? — неистовым голосом закричал исправник. — Назад всем! Стрелять буду!

Но казаков было уже не остановить. Они разбили винные прилавки и стеклянные бутыли, вылили водку. Полицейские тщетно пытались утихомирить бунтующих. Восставшие отобрали у них револьверы. Исправник с полицейскими и казачьей старшиной поспешно убежали к бричке и укатили прочь от смуты.

Лишь только выехали из села, лошади перешли на шаг.

— Ладно! — сказал исправник, поправляя фуражку. — Я им еще покажу! Я их научу уважать власть! Ежели добром не слушают, послушаются силы. Завтра же вызову войско. Враз с бунтовщиками разберется!

— Федор Петрович, может, не надо к военным обращаться? — возразил Василий Хлам. — Лучше я сам с ними поговорю, все-таки наши казачки, родные. Вдруг стрельба начнется?

Исправник недовольно поморщился, посмотрел на Хлама злыми глазами, тяжело задышал:

— Вот оно как! Распустились твои казачки, уже и царь им не указ, и губернатор. Что ж ты сегодня с ними не разговаривал? Да они тебя и слушать не стали бы, как и меня, да и не будут.

Старшина нахмурился, поднял глаза на исправника:

— Казачки намыкались от забот и нищеты, кое-как концы с концами сводят, а тут еще и шинки в селе поставили. Вот и поднялись супротив пьянства. Жалко хлопцев.

— Да и черт с ними, сами виноваты, — скрипнув зубами, заорал исправник. — Если мы сейчас их не побьем, так и до народного гнева недалеко. Видит бог, не хотел я крови, но и бунта не потерплю! Чтоб другим неповадно было.

6

Долго еще толпа ликовала по поводу своей победы. Радовался и Ефим Кириенко вместе с Еремеем Крутем и Степаном Гнатюком. Следом прибежал Семен Грибов. Они сидели на траве за сельской поскотиной и распивали водку, которую под шумок утащили из шинка.

— Ну, ты на меня не серчай, — виновато проговорил Ефим, протягивая Еремею стопку. — Я в кабаке тебя тогда обидел.

Он поморщился и громко кашлянул. Угасшими глазами уставился куда-то вдаль. Там на поляне деревенские пацаны бегали, махая палками, играли в казаков-разбойников. После публичной порки он стал сильно кашлять.

Еремей молчал, соображая, чего от него хочет собутыльник.

— Эх, жизня! — с сочувствием протянул Семен.

— Ладно! — успокоил обоих Степан. — Что было, то было.

— Это точно, — быстро сообразил Еремей и согласно махнул. — Быльем поросло.

— Вот вы где! — раздался рядом голос Глафиры.

— О! И тут нашла, — недовольно проговорил Степан.

— Пошли домой, корова с пастбища вернулась, на ногу хромает.

— А что случилось-то?

— Я откуда знаю? Может, кто ударил, может, на чужой покос забрела, а может, еще что? Пошли!

— Погоди ты, присядь лучше. Пить с нами будешь?

Глафира не стала возражать:

— Глоточек можно, — и присела на помятую траву. Глянув на лежащие бутылки, выпятила пухлые губы и наморщила лоб. Ее миловидное лицо покрылось ярким румянцем: — Во дорвались до дармовщины. Люди горилку на землю вылили, а вы…

— Что добро зазря переводить, — возмутился Ефим. — Накось лучше выпей.

Глафира понюхала с недоверием жидкость в глиняном стакане, но выпила. Поморщившись, занюхала свежей сорванной травой и скривила губы:

— Даже закусить нечем.

— Нам выбирать было не с чего, — учтиво объяснил ей Ефим. — Либо пить, либо есть.

— Выбрали первое! — громко засмеялся Еремей.

— Ну, ты, Ерема, потише, — одернул его Ефим и тут же закашлялся. — А то еще кто-нибудь нагрянет.

Пили быстро.

— Степа, нам рассиживаться долго нельзя, — оживилась Глафира. — Скоро темно станет, домой идти надо.

— Не понукай, сам знаю! — огрызнулся Степан.

Еремей все глядел на Глафиру. Кожа на ее теле и лице за лето запеклась до смуглости. Губы были пухлые до неприличия. Грудь так и пыхала жаром, так и звала. Во всех ее движениях чувствовалась опьяняющая женская сила.

— Чего выставился? — сощурив глаза, вдруг спросила она, зарозовев румянцем.

У Еремея по спине побежали мурашки:

— Нравишься, — пьяно заулыбался он.

— Что?! — возмутился Степан. И, поднявшись, ударил приятеля кулаком в лицо. Тот попытался встать, но не смог. Тут между ними возник Ефим. Он поднял Еремея и, не говоря ни слова, направил его в сторону села. Тот не спеша поплелся домой, затем остервенело сплюнул в сторону и, обернувшись, крикнул:

— Дураки вы! Опоганили ни за что ни про что.

— Вот скот! — не вытерпел Степан. — Гнида ты, а не казак.

— Но, ты поосторожнее гуторь, — Ефим остервенело схватил его за грудки. Рубашка затрещала под крепко сжатыми пальцами. — Ты что как ошалелый? Ить ты не забывай, я тоже казак.

— И я казак! — медленно поднялся с земли Семен и встал рядом с Ефимом.

— Степа, зачем ты так? — хмуро проговорила Глафира, судорожно сжимая его руку, а другой отодвигая Ефима от мужа. — Он же пьяный, никакого соображения у него нет.

— Ладно, — налился злобой Степан. Он поднял с земли стакан и выпил. — Пошли мы тоже домой, — сказал он, обращаясь к друзьям. — Эта баба все равно не даст нам посидеть.

Степан, бывало, и раньше сердился на жену, но она старалась этого не замечать. А сердился он, когда Глафира улыбалась другим или с кем-то долго говорила и смеялась. «Дурак! — коварно шептал ему чей-то голос. — Кто ты? Ты бесправный крепостной. У тебя даже жена — собственность помещика, как и ты сам».

В такие минуты он старался думать о чем-нибудь другом, но это ему не удавалось, в нем что-то противилось, и его снова и снова тянуло к водке.

Через пару дней под вечер казаки собрались у дома головы казачьей общины. Говорили наперебой, вспоминая прошедший сход, возмущались до озлобления.

— Слыхали, казачки? — издали заговорил Руденко. — Вчера в кузнице проезжие торгаши появились, беда у них с тарантасом случилась. Так вот, рассказывали, в Сураже и Стародубе крестьяне, глядя на нас, тоже не на шутку разошлись, разгромили все питейные заведения и склады, да еще полицейских поколотили как следует.

— Во как! — восхитился Харитон. — А мы их так, небитыми отпустили.

— Говорят, команду воинскую туда пригнали для устрашения! — поглаживая тощенькую бороденку, просипел Сковпень.

— Ничаго, ничаго, — старческим шелестящим голосом рассуждал Терещенко. — Поделом шинкарям досталось, нечаго крестьян спаивать. Тут и без пьянства из бедности лапти вытянуть не можем.

— Да что толку от нашего погрома, шинок уже вовсю работает. Все восстановили, посуду новую привезли и товару всякого, — разочаровано проговорил Долгаль.

— Эх! — посетовал Харитон. — Зря мы шинок не спалили!

— А еще, вы знаете, таперича Давид обвиняет нас в воровстве, — с тревогой сказал казачий голова. — Гутарит, будто гроши мы у него растащили по карманам, когда шинок громили.

— Чего? — оторопел от неожиданности Харитон. — У меня и карманов-то нет.

— Так деньги расхищали сами кабацкие, — севшим голосом сказал Федор Сковпень, снимая фуражку с остриженной головы. — Я своими глазами видал, как Давид гроши за пазуху совал.

— А пропажу, сука, списал на нас, — заключил Харитон.

— Теперь, казаки, у нас один путь, — полыхнул глазами Долгаль, — стоять до конца за свое дело. Если мы не соберемся все вместе и не вытребуем свое право на трезвость, они нам на шею сядут и мордовать будут до скончания века в свое удовольствие. Надо объединиться с соседними селами и идти в Сураж к уездному главе жалобу подавать.

— Да еще с кражей надо разобраться! — бесновался Федор. — Набить морду энтому Давиду, чтобы неповадно было на казаков воровство перекладывать.

7

Ханенко был не в себе. Накануне он узнал о погроме в Дареевске. Он рвал и метал, а спросить было не с кого. В первую очередь он приказал бурмистру привести в порядок шинок и начать работу. В его силах было найти виновных и наказать, но беда в том, что он уже начинал побаиваться. А что, если казаки не отступятся от своих требований и поднимутся, а к ним примкнут крестьяне да воровские людишки, бесчисленное множество которых шляется по губернии? Вон в Сураже и Стародубе до военных дело дошло. Что тогда делать?

Ближе к вечеру в усадьбу Ханенко приехал исправник. Он присел на стул, снял фуражку, расстегнул китель.

Он видел, что хозяин расстроен последними событиями, недовольством народа шинками, и очень напряжен.

— Иван Николаевич, — начал встревоженно исправник, и лицо его покраснело от прилива крови, — знаете ли вы, что в Сураже и Стародубе крестьяне разгромили все питейные заведения, да еще против полицейских совершили преступления.

— Да, наслышан уже, — нахмурился Ханенко, скрипя зубами. — Говорят, и военных туда пригнали для наведения порядка.

— Я приехал просить вас о временном закрытии питейных заведений в нашем уезде.

Помещик встал, побагровел и, выпучив глаза, злобно зашипел:

— А завод мне тоже прикажете закрыть и рабочих на улицу выставить? Так и до забастовки недалеко — завод разгромят, как шинок разорили. Поднимутся свои же и разгромят все. Народ работать не очень-то хочет, вот и ждут удобного случая. Того и гляди сюда доберутся, и стены не спасут, — его рука описала дугу в воздухе перед раскрасневшимся лицом.

Исправник покачал головой:

— Вы с огнем играете! Я же говорю о временном закрытии, — ровным голосом, пытаясь успокоить помещика, вещал он. — Я прекрасно понимаю вас. Как все уляжется, опять пускай работают, никто ж не против.

— Не надо меня учить, Федор Петрович, я сам знаю, что делать.

Ханенко с какой-то удалой прытью вскочил с дивана и стал ходить по комнате, сцепив руки за спиной.

— Они что думают? — вспыхнул он. — Мое добро можно переводить безнаказанно?! Не позволю! — на его дряблом теле каждая жилка затрепетала от раздражения.

— Из создавшейся ситуации могут выйти большие неприятности. И это не только мое, но и губернатора мнение, — продолжал гнуть свое исправник.

Хромовые сапоги помещика, обильно смазанные дегтем, скрипели на покрытом олифой полу. На стене в рамке красного дерева висело большое зеркало. Остановившись напротив и хрипло отдуваясь, он стал рассматривать свое отражение. Повернулся одной стороной, второй, попытался втянуть живот, но лучше не стало.

Исправник, слегка нахмурившись, был явно недоволен кривлянием помещика.

— Так вот, Иван Николаевич, — строго сказал он, — дареевские казаки и не скрывают ничего, прямо говорят: если шинок не закроете, мы всех торгашей перебьем и заведение сожжем. Ситуация, скажу вам, из рук вон…

— Тогда лучше солдат сюда прислать, а то ведь, знаете, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. И бунта-то пока, слава богу, у нас нет, но ежели мер принимать не будем, они на голову сядут и еще помыкать начнут.

— Хорошо, я поговорю с губернатором. Ему решать.

— Сделайте одолжение.

В комнату вошел Василий.

— Это мой сын! — громко сказал Ханенко, обращаясь к исправнику.

Тот сделал большое усилие над собой и кивнул:

— Хорош! Добрый наследник растет. Достойная смена папаше. А я тут вот приехал с отцом твоим поговорить, ну и заодно с тобой познакомиться.

Он тяжело поднялся и холеной рукой погладил юношу по голове. Василий присел к столу, на который прислуга поставила горячий самовар, рядом на подносе лежали пироги.

Матушка, разливая чай, бросила взгляд в сторону сына и загадочно улыбнулась.

— Ну-с, не смею больше вас задерживать.

— Федор Петрович, вы что, даже чаю не выпьете? — удивилась помещица.

— Прошу прощения, любезнейшая Татьяна Федоровна, не могу: служба, дел невпроворот.

— Как-то не по-людски получается, — с сожалением вздохнула она.

Исправник с помещиком вышли во двор.

Василий подбежал к окну, оттуда он видел, как отец что-то говорил своему гостю и совал ему в руки сверток, завернутый в газету.

— Вот возьмите, любезнейший Федор Петрович.

— Что это?

— Ассигнации, что же еще.

— За что?

— За службу!

— Благодарствую! — обрадовался исправник и тяжело забрался в бричку.

Ханенко вернулся в дом и, не говоря ни слова, ушел к себе в кабинет. Он сидел в кресле, мрачные мысли одолевали его: «Что же творится с народом, где допустил я слабину, почему теперь все поворачивается против меня? Ведь всю свою жизнь я заботился о своих крестьянах, помогал казакам. Построил заводы, новые деревни, следил, чтобы народишко всегда был при работе и сыт, женил их, создавал новые семьи, помогал строить дома. Что-то тут не так. В мечтах своих я хотел поставить шинки по всей губернии и завладеть всей монополией. Только-только начал расширять производство, как народишко на дыбы встал. Долго ли до греха, все вокруг смотрят с завистью и не прочь пограбить панское добро. Понятно, что исправник приехал ко мне сам неспроста, жадный до денег, но он может мне помочь. Но как сделать все правильно, чтобы, если, не дай бог, дойдет до кровопролития, не пало подозрение на меня?..»

Он глубоко вздохнул, потушил свечку и закрыл глаза:

— Вот такая неприятная ситуация сложилась.

8

В приподнятом настроении вернулся Харитон домой. С утра он поехал на поле, и его радости не было предела. Колосья ржи наливались зерном, и с надеждой на добрый урожай он уже планировал готовиться к жатве.

Во дворе Лукерья в деревянном, почерневшем от времени корыте стирала белье. Возле нее, о чем-то громко разговаривая, бегали Ольга с Аксиньей. Скрипнув петлями, отворилась калитка. В проеме показался соседский Гришка с сестрой Пелагеей. Он махнул рукой, подзывая девчонок. Те с громким смехом и радостью выскочили на улицу. Вольной ватагой они носились по деревне, потом сбегали на речку, испачкались в грязи, разорвали одежду.

Возле хлева Моисей с сыновьями ремонтировали косы и грабли. Андрей из березовых прутьев строгал ножом грабельные зубья, а Степан ловко крепил их к колоде. Моисей похвалил Степана за умение и расторопность. Большие спокойные глаза ребенка озарились улыбкой. Не зная, что еще сказать другому сыну, неуклюже отвернулся, взял камень для заточки косы, почесал затылок и увидел отца.

— Что так поздно, тятя?

В это время из хаты вышел Ефим, держа в руке налитую до краев кабацкую рюмку. Его загоревшее под солнцем лицо, прорезанное ранними морщинами, излучало ликование. Он опрокинул рюмку и, утершись рукавом, заторопился обратно, но его остановил далеко не ласковый окрик отца:

— Это что такое? — загремел Харитон.

— Мать честная! — встрепенулся Ефим. Глаза его рассеяно и виновато забегали. Меньше всего он ожидал встретить отца.

— Беда мне с тобой, — Харитон с размаху грохнул кулаком по телеге. От удара колесо подскочило, как на ухабистой дороге. — Ты где эту гадость взял?

Встретив сердитый взгляд, Ефим по-волчьи скосил глаза:

— Кабацкие слуги привезли, даже рюмки подарили, — признался он.

— Мы тут из кожи вон лезем, с пьянством боремся, а ты, стало быть, не рад, что шинок разорили? И порка для тебя даром прошла, ничему не научила.

Подошел Моисей и осуждающе посмотрел на брата:

— Ты что, совсем сдурел, так недолго и в домовину угодить можно.

Ефим только теперь встрепенулся, как это бывает с больными, и мгновенно пришел в раздражение. Это его-то дергают, ругают, бьют. Не дают ему жить. Да что же это такое? Чувствуя себя оскорбленным, обиженно заговорил:

— Оставьте меня в покое. Может, я умереть хочу.

— Но, брат, послушай! — перебил его Моисей. — Совести у тебя нет.

— Да чего тебе надо? Вы мне житья не даете.

Теперь рассердился Харитон:

— Помирать он собрался, а кто твоих дочерей растить будет? Вместо того, чтобы бросить это паскудное дело, он себя стал жалеть: видите ли, душу из него вынимают, житья не дают, — и, медленно повернувшись к Моисею, продолжил: — Совесть скорее у нашего Карюхи проснется, чем у него.

Ефим же вытаращил глаза на отца и стоял как вкопанный.

Наверное, тот сказал бы еще что-то, но тут из дверей вышла Анна. Запричитала, прижалась к Ефимову лицу своей щекой. Харитон отошел, громко высморкался. Набычился, сжал кулаки и, багровея короткой шеей, зашел в хату.

9

Вот уже несколько ночей подряд Ханенко мучился бессонницей. Вставал рано, только начинало светать. Выходил во двор, прогуливался по саду, потом возвращался в дом и садился у окна. Оттуда открывался вид на деревню с низкими домишками, покрытыми соломой, окруженную садами и огородами. Внизу под горой тихо бежала река.

Утром, как начало вставать солнце, приехал бурмистр. Он тяжело поднялся на крыльцо и вошел в дом. Опухшее лицо помещика и покрасневшие глаза говорили о бессонной ночи. Застоявшийся запах вина и табака стоял в комнате. Ханенко сидел в кресле в расстегнутой рубашке, растрепанный и растерянный. Он явно был не в духе.

Ющенку стало жалко хозяина. Он прошел вперед и поклонился.

— Ну, что нового, Богдан Леонтьевич? — спросил Ханенко.

— Новости есть, Иван Николаевич, слава богу, хорошие. Шинки работают исправно. Тут я кое-что вызнал. Молва идет, что наш исправник подсуетился, губернатор дал команду, и в Дареевск собираются прислать войско. Дабы зачинщиков арестовать и порядок установить.

Тяжелыми шагами Ханенко прошелся по горнице, посмотрел в окно, на двор. Дышал он тяжело, по телу растекалась злость.

— Когда, говоришь, войско придет?

— Не могу знать, — нерешительно пожал плечами бурмистр. — Может, и пустяки болтают.

— Да нет. Если слухи пошли, значит, тому и быть.

— Дай-то бог.

— Ты мне только сообщи — когда? Сам хочу посмотреть на это, своими глазами увидеть хочу.

10

Ефим сидел на лавке и покаянно глядел на жену. Он вчера опять напился. На душе было тяжело, его трясло от нестерпимого желания опохмелиться.

В таком состоянии и застал его отец Дионисий.

— Благослови, батюшка, — оторопев от неожиданной встречи, сложив ладони, потянулся к нему Ефим, склоняя голову.

Меланья сразу же прошмыгнула в двери.

— Да как же благословлять-то тебя, Ефим Харитонович? Что же ты делаешь? Уж все село смеется над тобой.

Ефим покаянно опустил голову и тяжело вздохнул.

— Да, батюшка, верно говорите, впереди ни просвета, ни отдушины.

Долго и строго отчитывал его отец Дионисий, а тот ничего не отвечал и только ниже и ниже склонял голову.

Меланья стояла во дворе и от волнения кусала сжатые в кулак пальцы. Она не слышала, о чем говорил батюшка с мужем.

Медленно тянулось время, но вот скрипнула дверь и вышел отец Дионисий. Женщина проводила его за калитку.

— Дай бог, вразумил, — тихо проговорил священник.

Меланья стояла как неприкаянная, глядя ему вслед. Войдя в хату, глянула на мужа и ахнула от неожиданности. Красное лицо Ефима было мокрым от слез.

Она зажгла лучину, подошла к киоту, затеплила лампадку. Пусть погорит, пусть божественный огонек освятит хату. Пусть святая Богородица поможет мужу и защитит семью от всех бед.

Ефим по-прежнему сидел на скамейке.

— Поди сюда! — тихо попросил он. — Поговори, а то мне что-то плохо.

Подошла, присела рядом.

— Вот ведь как получается, — произнес Ефим, — бесовщина меня одолела.

— Батюшка за этим и заходил, чтобы бесов от тебя прогнать.

— Строгий он у нас.

— Ну, какой уж есть, все село его уважает.

Ефим тяжело вздохнул и, опомнившись, сказал:

— Ладно, ты иди, что со мной сидеть, у тебя дел, поди, много, да и я пойду — во дворе управляться надо, а то совсем дом забросил.

Меланья удивилась, молча встала и отошла к печи. «Что с мужиком случилось?» — недоумевала она.

11

Через несколько дней в тихое безветренное утро как гром среди ясного неба в селе прогремело известие: из Стародуба по дороге идет войсковой отряд.

Долгаль в узком кругу доложил казакам, что отряд под командованием поручика Михайлова идет в Дареевск по просьбе исправника и Ханенко для устрашения и наведения порядка. По требованию губернатора полковое командование выделило взвод солдат. Им приказано арестовать главных вожаков, повинных в разгроме шинков.

— Таперича чаго делать надобно? — растерялся Сковпень. — Ведь мы и есть настоящие вожаки бунта, все село знает.

— Собраться всем в кучу и навалять незваным гостям, — сказал степенно Харитон.

— Это ж солдаты, — озаботился Федор. — Против них не попрешь.

— Тогда надо поднимать народ, — строго сказал Григорий Долгаль. — Всех надо собрать — и мужиков, и баб.

Чтобы не позволить властям учинить расправу над организаторами бунта против пьянства, село зашевелилось, заметалось в предчувствии новой беды. Давно в этих краях не было военных. Что скажут, как поведут себя солдаты? Это ведь сила, но и отдавать на растерзание односельчан никто не хотел.

К полудню в Дареевск прибыли военные.

На церкви надрывным боем зазвонил колокол, собирая общий сход.

Федор прочитал тропарь, три раза перекрестясь, с молитвой начертил мелом кресты над дверьми и окнами для отпугивания нечистой силы и, сосредоточенно бормоча себе что-то под нос, вышел за калитку.

Внезапно схватил за руку стоящего у плетня Максима.

— Ты, сынку, послухай меня. Мужик не должен терпеть, терпение ему за грехи дается, — настойчиво шептал он, тиская в кулаке свою жиденькую бороденку. — Мужик солдатом родится, на то ему и зубы даны. Воевать надо за правду и не поддаваться, как наш Аввакум воевал. Запомнил?

— Запомнил! — испугался Максим, глядя в безумные глаза отца.

— Будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь. Усвоил?

— Да!

— Тогда я пошел, а ты из хаты ни шагу, будь рядом с матерью и женой да Гришку с Пелагеей береги.

— Хорошо, отец, как ты сказал, так и сделаю.

— Антон где?

— В хате он.

— Вот вдвоем и хозяйничайте тут, а я на сход пошел, мне отступать никак нельзя.

— Все на сход! — громко, командным голосом призывал Долгаль. — Идем, идем, казаки, иначе они нам на шею сядут. Не бойтесь, гуторят, в других селах миром разошлись.

— Да там крестьяне тихие, — возразил ему Демьян Руденко, — не натворили такого, как мы. Чую я, что с нас спрос особый будет.

— А ты куда нарядилась? — недоуменно спросил Харитон жену.

— Так и я с тобой пойду, — поправляя новую кофту, ответила Анна, — послухаю, о чем гуторить будут? Мне ж не все равно. Вон Ефимка наш страдалец, в такую беду попал.

— А Лукерья где?

— Да с собой возьму. Тут недалече. Хлопцы-то с покоса не успеют вернуться?

— Нет, я наказал Моисею, чтобы до вечера в село не возвращались. Сено сгребли да в копны сложили.

Анна подошла к киоту, перекрестилась, осторожно взяла Черниговскую икону Божией Матери, завернула в платок.

Все село — казаки, крепостные, даже женщины и дети — пришло постоять за свою правду.

Возле шинка, зияющего разбитыми глазницами окон, стояла стройная шеренга солдат. Лиц под козырьками фуражек нельзя было разобрать. Концы штыков зловеще сверкали на солнце. Командовал взводом поручик Михайлов. Он был высок, в белом кителе. Его спина от жары и напряжения была мокрой. Слегка покачиваясь, он подошел к серой кобыле и легко вскочил в седло.

— Надо объединяться! Казакам и крестьянам, — призвал односельчан Харитон. — И едино выступить против пьянства.

— Бить шинкарей надо! — недобро просипел Федор Сковпень. — А то мы только кабак разорили.

— Ага, так табе паны и сдались, — перебил его Демьян Руденко. — Видал, какую свиту прислали? Целый взвод солдат.

— А что таперь, от них милости ждать? — проскрипел старческим голосом Терещенко. — Нет! С волками жить — по-волчьи выть.

Где-то сзади раздался звон бубенчиков, толпа зароптала, подалась назад и расступилась. Вдоль улицы, поднимая пыль, во всю прыть мчалась тройка. Подъехав к сходу, остановилась. Из брички на полусогнутых ногах с трудом поднялся в новеньком зеленом кителе коренастый исправник, за ним, тяжело вздыхая, — казачий старшина.

Исправник скользнул по толпе строгим взглядом, выпрямился и снял фуражку. Рядом с ним встал Василий Хлам. Вдруг исправник остолбенел, глаза его округлились и буквально впились в толпу, которая под звон колокола становилась все больше и больше. Люди шли и шли к месту схода. И по мере того, как росло людское море, у урядника расширялись глаза. Почти все село, кроме больных и немощных, пришло на сход. Все теснились, старались пробраться поближе к первым рядам, чтобы все видеть и слышать.

Исправник нашел в себе силы справиться с охватившим его волнением и властным голосом громко сказал, обращаясь к толпе:

— Казаки, крестьяне и все жители села Дареевск, у меня распоряжение губернатора, — он поднял вверх руку, в кулаке был свернутый в трубочку лист бумаги. — Здесь написано: всех вожаков, устроивших бунт против пьянства и разоривших кабак, арестовать, а остальным можно разойтись по домам.

Все насторожились.

— Мы никуда отсюда не пойдем! — недовольно закричал Демьян Руденко. — Нет у нас вожаков, мы все одинаково виноваты.

— Пан хочет знать, кто бунтует? — обратился Харитон Кириенко к исправнику, поправляя свою новую холщовую рубашку, которая топорщилась на его худом теле. — Так смотрите: это я, мои соседи, их жены, дети — все село в бунтовщики запишите. Все те, кого пан Ханенко довел до нужды пьянством. А теперь вы нам скажите, зачем спаиваете людей? Зачем грабите нас до последнего гроша, в долги вгоняете?

— Я лично прикажу тебя выпороть! — зло крикнул исправник. — За твою неслыханную дерзость! — и зло топнул сапогом о пыльную землю.

— Вы хотите в угоду панам за разбитый шинок на общество повесить долги, — возмутился глава общины Долгаль, — а нам потом всем селом горбатиться за них. Мы пришли с миром, и единственное, чего мы хотим, — вручить прошение уездному голове о закрытии наших шинков. Да еще чтобы оставили нас в покое.

— И пусть Давид ответит за украденные гроши! — зычно крикнул Федор Сковпень. — Курва! Сам украл, а на казаков спер!

Давид, вжав голову в плечи, опустил глаза в землю и поспешно спрятался за спины солдат.

— Вы что, не понимаете, о чем вам говорят?! — рассвирепев, заорал исправник. Лицо его вспыхнуло, на шее надулись толстые жилы, глаза налились кровью.

Легкий гомон пробежал над толпой, кто-то громко выкрикнул:

— Пускай всех забирают, и баб, и ребятишек.

— А ты скажи нам, что шинки закроют и долгов на нас не будут вешать за разбитый кабак, — требовательно сказал Харитон. — Иначе мы сейчас его по новой разнесем.

— И больше не будете казаков принуждать пить! — закричала не своим голосом Анна, крепко держась за руку дочери.

— Хватит! Натерпелись! — поддержала ее Меланья.

— Поручик! — крикнул исправник, махнув рукой. — Пустой разговор, приступайте к выполнению своих обязанностей.

Поручик верхом на коне выехал перед сходом. Его серая кобыла остановилась, но неспокойно перебирала ногами, фыркала ноздрями, косила глаза на собравшихся.

— Господа казаки и крестьяне, предлагаю всем разойтись по домам и жить, как прежде, в согласии с совестью и выполнять все требования властей и ваших помещиков.

— Давайте подобру все решим, — предложил Демьян Руденко, — да мы по домам и разойдемся. Ни к чему нам с армией тягаться.

— Если вы не выполните мои требования, то согласно данным мне полномочиям я вынужден буду отдать приказ — стрелять на поражение, — быстрым движением руки поручик выхватил из кобуры револьвер.

— В кого стрелять собрались? — возмутилась Анна. — В баб да детей?

Она развернула платок, достала икону и, держа обеими руками, выставила ее перед собой:

— По Богородице стрелять не посмеете!

— Тогда расходитесь! — громко крикнул казачий старшина, и они вместе с исправником быстрым шагом ушли за строй солдат.

— Вы ж посмотрите, что вы с нашими мужиками сделали! — закричала вдруг Авдотья. — В нелюдей обернули!

Мария Грибова схватила ее за руку:

— Ты что, одурела? Ханенко тебя до смерти забьет, а заодно и Еремея. Детишки с кем останутся?

— А мне уже все равно. Жизнь опостылела.

Отец Дионисий, однако, не пожелал вместе с исправником и казачьим старшиной прятаться за спины солдат. В белом холщовом подряснике, в епитрахили и камилавке, начищенных сапогах он направился к толпе недовольных. Встал во главе ее и поднял руку, обращаясь к поручику:

— Господин офицер, выслушайте меня.

— Да, батюшка, говорите.

— Господин офицер, уведите солдат, и мы уйдем с миром.

— Я не могу, у меня приказ — арестовать зачинщиков. Мы уйдем, а вы учините разгром да спалите питейные заведения. Меня тогда отдадут под суд.

— Да разве можно создавшуюся ситуацию до смертоубийства доводить? — даже его борода затряслась от негодования. Он опустился на колени перед солдатами. — Прошу вас, — дрожащим хриплым голосом произнес он и воздел руки к небу, — ради всех святых, оставьте эту затею, не стреляйте в людей.

— А что делать? — пробормотал себе в усы исправник и повернулся к казачьему старшине. — Эти скоты только силу понимают.

— Но мы-то люди крещеные, — возразил Василий Хлам. — Не хотелось бы смертный грех на душу брать, тем более вам, Федор Петрович, отвечать за все придется.

А батюшка все молился. Он молил не за себя, он неотступно просил за своих прихожан.

Офицер соскочил с коня, подошел к нему, помог подняться:

— Ну, будет вам, батюшка, шли бы вы в храм, неужели у вас там нет никаких дел?

— Мое дело здесь, — твердо сказал священник и встал возле Анны.

— Не верьте им! — надсадно кашлянул и хрястнул палкой по пыльной земле Терещенко. — Солдаты не будут в баб да детишек стрелять. Да и батюшка с нами, а значит, и бог.

— Расходись! — зычно крикнул поручик, снова усевшись в седло. — Стрелять прикажу! — и пальнул из револьвера в воздух.

— Да что мы с ними цацкаемся! — закричал Харитон. — В прошлый раз жандармов разогнали и сейчас не побоимся, — он поднял камень и запустил в солдат. В строю раздался крик.

— Бей жандармов! — закричал Сковпень. — Громи шинок!

— Взвод! — звонко крикнул поручик, судорожно стиснув зубы. — Целься! Пли!

Над головами засвистели пули. Бабы закричали, дети громко заплакали. Вороны взлетели с деревьев и, громко каркая, полетели к поскотине.

Исправник с бурмистром ехидно засмеялись.

— С кого смеетесь, кровопийцы? — закричала на них Анна, прижимая одной рукой икону к груди, а другой держа за руку дочь.

— В последний раз требую разойтись по домам! — закричал поручик.

— А ты нас не пужай! — вспыхнул ненавистью Харитон. Он уже забыл, что жена и дочь стояли рядом с ним, подвергая себя смертельной опасности.

Сковпень, сдвинув брови на своем морщинистом лице и сощурив от негодования подслеповатые глаза, неистово закричал:

— Вот попомните, ироды, придет заступник христиан Стенька Разин!.. Он придет, непременно придет, господ и панов покарает. Ему нельзя не прийти, нашему благочестивому заступнику. Будет вам тогда кара божия за ваши злодеяния и грехи!

Харитон увидел напротив солдата — с колючими горящими глазами, уверенно держащего винтовку и готового лишить его жизни. Он видел, как эти чужие руки вдруг взвели курок и направили ствол на него. Дальше он уже ничего не понимал, не осознавал, потому что вмиг оглох, ослеп, превратился в дикое животное. Харитон сделал резкий бросок в сторону — его кулак врезался в скулу солдата. И он с грохотом повалился на землю.

Не успел Харитон опомниться, как тяжелый приклад ружья проломил ему голову. Он без сознания повалился на землю.

Тут не выдержал Федор. Выхватив из рук рядом стоящего крестьянина острый березовый кол, он выскочил из толпы и бросился на шеренгу солдат. Унтер-офицер выхватил шашку и с размаху отрубил ему руку. Несчастный скорчился от боли. Поручик из револьвера выстрелил ему в голову. Федор упал замертво.

— Поручик! — неистово закричал исправник. — Вы чего ждете? Они нас сейчас сомнут и покалечат! — и, теряя рассудок, выстрелил из нагана в толпу.

— Взвод! Пли! — скомандовал поручик.

Пули ударили по толпе. Животный страх охватил людей, они в смятении стали разбегаться. Кого настигла смерть, те повалились на землю.

— Взвод! Пли! — орал не своим голосом поручик. — Пли! Пли!

Пули настигали бегущих, раненые корчились от боли на пыльной дороге.

Человеческие крики, рев скотины, лай собак — все слилось в один вой и поплыло над селом, над лесами, полями и болотами.

Народ в страхе побежал к своим хатам. Исправник, чтобы не видеть этого ужаса, зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел перед собой окровавленное лицо священнослужителя. Его бездыханное тело лежало на земле.

Вскоре село притихло, вокруг стало безлюдно.

— Ну вот, теперь надо исполнить то, зачем нас сюда послали, — облизывая сухие губы, хриплым голосом проговорил исправник, обращаясь к поручику Михайлову.

— Командуйте, кого надо арестовывать, мы готовы! — заикаясь от волнения, проговорил офицер.

Жандармы с солдатами и поручиком пошли по улице, с ними был казачий старшина.

12

Ханенко с Ющенком наблюдали за происходящим с пригорка, с которого село было как на ладони. Петр слез с брички и ходил по травяному полю, собирая цветущие васильки.

— Никогда не видел в этом селе такого столпотворения, — удивился Ющенок. — Откуда только взялись?

— Солдат бы не разоружили, как в прошлый раз. А то враз кабак разнесут, — пробормотал под нос Ханенко.

Его сердце стучало все сильней, в душе появилась тоска и тревога.

Бурмистр, следя за происходящим в селе, перекрестился.

— Только бы до убийства не дошло, — дрожащим голосом проговорил он.

Весь взмокший от пота, он постоянно вытирал лоб платком. Руки тряслись от волнения.

— Проучить надо казачков да холопов, чтобы знали, почем фунт лиха, — с едва скрываемой злостью проговорил Ханенко.

Раздались выстрелы, крики людей, еще выстрелы.

От неожиданности помещик вздрогнул. Перекрестился.

— Ужасное зрелище! — застонал бурмистр. — Не приведи господь.

Он что есть силы зажмурил глаза, чтоб не видеть происходящего. В его мокрое расплывчатое лицо ударил жар. Он не на шутку испугался.

— Ничего, зато сейчас надолго порядок установится, — помещик кусал в кровь сухие губы, не замечая того. — Ханенко всех научит, как закон переступать.

— Ох, пан, поедемте отсель. Сил нет на это убийство смотреть, — испуганно проговорил кучер и бросил собранный букет на землю.

— Ладно, Петруха, гони в усадьбу, мне самому противно на это смотреть.

Бурмистр сидел подавленный. Он только сейчас понял, какую игру затеял его хозяин.

13

В селе началась расправа над теми, кто отважился протестовать против спаивания народа.

Раненых подобрали родственники. Тела убитых валялись на земле. Анна лежала ничком, прижав к себе дочку. Цветной ситцевый платок, обагренный кровью, сполз с головы. Лица ее не было видно. Пахло гарью, порохом и кровью. Рядом в окровавленном мундире, раскинув руки, лежал на спине старик Терещенко, его беззубый рот был открыт, казалось, что в этой пыли ему не хватает воздуха.

Харитон нашел жену и дочку. Слезы катились по его щекам, в душе он проклинал себя, что не заставил их остаться дома.

Он сидел на земле, трогал уже холодную руку жены и будто терпеливо ждал, когда она проснется. Ветер шевелил его волосы.

Ему казалось, она спит. Время остановилось. Разум отказывался воспринимать случившееся. В нем еще жила надежда: надо немного подождать, и жизнь вернется на прежнее место, и он снова услышит голос любимой доченьки Лукерьи, увидит ее ясные глаза. Харитон всем своим существом был благодарен богу за блаженный и счастливый миг, какой подарила ему Анна, когда родила раскрасавицу-дочку. Но судьба распорядилась по-своему.

Одна пуля пробила икону и грудь жены. Другая убила дочь. Усилием воли он удержал самообладание и теперь, склоняясь над женой, не понимал, зачем ей надо было идти на сход. В его глазах заплескалось безумие. Анна в предсмертных судорогах прижала к себе Лукерью, так они и заснули вечным сном. Окровавленная голова гудела и с каждой минутой становилась тяжелее. Но то, что было перед его взором, страшило больше.

Очнулся Харитон от тепла руки, что легла на его плечо. Приподнял тяжелую голову и увидел возле себя Василия Хлама. В расстегнутом до пупа мундире он стоял, широко расставив ноги, потом прохрипел:

— Глянь, вот где он отыскался! Ишь, гляделками лупает!

— Тряхни его хорошенько, чтоб в память пришел, — приказал исправник унтер-офицеру.

Два солдата, перепоясанные ремнями, сильными руками схватив Харитона за плечи, поставили его на ноги. Унтер больно толкнул в спину и требовательно крикнул:

— Пошел!

Это оживило Харитона, и он возвратился из своего забытья. Оглянувшись, еще раз посмотрел на Анну с Лукерьей и, подчиняясь воле солдат, пошел, высоко подняв голову. Небо заволокло серыми тучами, лучи солнца едва пробивались через них.

Подъехал Матвей Терещенко с дочерью. Рука возле плеча была перевязана холщовым рушником. Ему повезло, пуля прошла навылет, не задев кости.

— Где твой отец? — сурово спросил Хлам.

Не говоря ни слова, Матвей кивнул на мертвое тело, лежащее в дорожной пыли.

— Вот оно что! — громко вздохнул казачий старшина. — Видно, так богу было угодно, чтобы по каторгам не мучился православный.

Матвей с Татьяной погрузили тело отца на подводу, закрыли сверху дерюгой и направились к дому.

Следом подогнали подводу Моисей с Иваном. Бережно уложили на постеленную солому Анну с Лукерьей. Моисей поднял с земли икону. Пуля прошла прямо через младенца и грудь Богородицы. Он аккуратно положил ее на солому, в изголовье матери. Молча, понуро опустив головы, братья пошли к хате.

Приехали на телеге диакон Спиридон с двумя прихожанами и увезли в храм тело отца Дионисия.

Солдаты по распоряжению исправника, помимо Харитона, арестовали голову казачьей общины — Григория Долгаля и Демьяна Руденко. Посадили на телегу и увезли в Сураж.

Ефросинья, увидев тело мужа на въехавшей во двор телеге, опустилась на подкосившихся ногах на чурку и запричитала:

— Пресвятая Дева Мария, за что нам такое горе? Как же дальше-то жить будем?

Сыновья подхватили мать под руки, подняли и медленно повели в дом. Максим с Антоном быстро распрягли лошадь. Вышла Мария, глядя на свекра перекрестилась и заплакала.

На длинную лавку в хате положили тело отца.

Пока дети мастерили домовину, мать сидела на табуретке, прислонившись спиной к стене. Черный платок покрывал ее голову. В ее глазах застыли слезы, дряблые старушечьи губы искривились, будто в замершем крике. Никогда бы она не подумала, что так может закончиться жизнь ее мужа.

Внук Гришка тихо подошел и прижался к ее плечу.

— Не плачь, бабушка! А почему у деда рука отрублена?

Ничего не ответила Ефросинья, молчала, убитая горем.

Мария, увидев возле бабушки сына, ахнула и, подбежав к нему, схватила за руку и отвела в другой угол хаты.

— Сиди здесь и не мешай бабушке, она с дедом разговаривает.

— Не обманывай меня, дед не разговаривает, он умер.

14

Ханенко жил в родовом поместье, которое находилось в Городище. Эта деревня стояла в нескольких верстах от Дареевска. Очень уж роща буковая ему нравилась и речка, что из окна была видна. Да и народ здешний был проще, сплошь мастеровые, ремесленники, шорники, вроде люди степенные, а повадки — оторви да брось. Могут враз все заработанное пропить и снова упереться рогом и работать. Он и сам такой был в молодости — веселый, беззаботный, рисковый.

Войдя в дом, Ханенко громко крикнул:

— Подавай на стол!

А в комнате уже пыхтел самовар, на столе лежали свежеиспеченные пироги.

В залу вошла горничная и своими пухлыми руками стала ловко расставлять на чистой скатерти тарелки с солеными грибами, огурцами, ломтями ржаного хлеба.

— Водки неси! — приказал помещик.

Она быстро принесла из холодного подвала запотевшую четверть и рюмки.

— А где хозяйка? — сухо спросил он.

— У себя в комнате затворилась, должно быть, молится, — отвечала горничная, вытирая слезы со своего морщинистого лица.

— А! — махнул рукой помещик. — Тут хоть молись, хоть не молись, а дело сделано.

Ханенко налил чарку и опрокинул в рот, налил вторую и снова выпил залпом. Тяжело вздохнув, расстегнул рубашку на груди и сел за стол.

Горничная обильно полила сверху грибы жидкой сметаной. Иван Николаевич подцепил вилкой сочный рыжик, подержал его немного во рту и с особым наслаждением проглотил. Налил чарку водки, выпил и опять потянулся к грибам.

— Пей! — кивнул он управляющему.

Бурмистр кашлянул в кулак и пододвинул к себе рюмку. Опрокинув ее в рот, глядя в глаза Ханенко, сказал:

— Ну вот, барин, слухи впереди нас бегут. Мне тут во дворе донесли, что в Дареевске трех наших крестьян убили, пришли тоже за трезвость ратовать.

— Еще чего удумали! — возмутился помещик. — Выпороть как следует.

— Так ведь убили, барин, нет их в живых-то.

— А кого хоть убили?

— Акима Головкина с женой Фроськой и еще одного… запамятовал, не помню имени.

— Так что ж получается? Настоящая смута? Я их содержу, а они камень за пазухой прячут, так и норовят стукнуть им по темечку. Хорошо хоть, до завода не добрались, погром не учинили, а то столько убытков бы принесли.

— Я думаю, барин, наших крестьян надо расселять.

— Зачем?

— Получается, что отцы с сынами все наделы раздробили, пастбищ нет, с покосами тоже худо. Земли у каждого — с вершок. Почти всю неделю работают на ваших полях. Не то что пить — жить не на что, так из бедности им не выйти во веки вечные. Вот они от нужды дурью маются, бунты устраивают. Их надо отсюда поближе к заводу переселить: там земель свободных много, правда, земля — дрянь, болота да глина, не то что здесь. Пусть осваивают новые деревни да хлеб с картошкой на спирт растят и грошей на водку зарабатывают. Бедный крестьянин — тоже плохо для нас.

— Ишь ты! — сообразил Ханенко, глаза его загорелись. — Хорошо придумал. Молодец!

— У меня думка есть еще такая, что казаки от безысходности пойдут на новые земли. Глядишь, а нам прибыль от этого будет.

— Какая еще прибыль?

— Как какая? Землю казачкам сначала дадим в аренду, работы на новом месте прорва, они и успокоятся. А там спины не успеют разогнуть, как долги начнут копиться, — и в холопы загремят.

— Неужто добровольно в крепость пойдут?

— А как им еще выжить? Земля в округе только у вас, пан, и осталась, да и той немного.

— Пойдут, не пойдут — тут бабушка надвое сказала. Поживем, увидим.

Он соловыми глазами указал бурмистру на пустые рюмки. Тот, поняв хозяина с полуслова, схватился обеими руками за четверть и продолжал говорить:

— А за работой холопам будет не до смуты, а там, может, и вовсе схлынет крестьянский гнев. Мужицкая ярость недолга, — завершил свои размышления Богдан Леонтьевич.

— Но страшна, — с тихой грустью сказал Ханенко. — Не пойму только одного… Прежде мне казалось, что казаки и мои холопы без вина жить не могут, а они добровольно отказываются от него.

— Это же крамола, — ответил бурмистр. — Она подрывает устои государства Российского.

— Ну, ты не умничай тут! — оборвал Ханенко. — Что нам о государстве думать, о себе думать надо. Обычно наши казаки смирные и спокойные, терпеливо переносили все тяготы жизни, а тут взбунтовались. Да из-за чего? Пить, видите ли, не хотят. Это неспроста.

— Может, католики их подговорили?

— Все может быть, ляхи спят и видят, как бы нас снова под себя подмять.

15

Судьи в Сураже свирепствовали: им велели не просто наказать бунтовщиков, а покарать примерно, чтобы другим неповадно было стремиться к трезвости без официального на то разрешения.

Главным свидетелем выступал Давид Рубинштейн. Именно по его показанию разбиралось дело.

Решением суда Григория Долгаля, Харитона Кириенко и Демьяна Руденко приговорили к наказанию шпицрутенами через строй в сто человек.

Утром после развода солдаты роты были построены в две шеренги параллельно, лицом к лицу. У каждого в левой руке было ружье, а в правой — шпицрутен, длинный гибкий ивовый прут.

В середине строя стоял офицер, держал бумагу и хриплым голосом громко выкрикивал имена осужденных. Их набралось около десяти человек. Харитону было видно, как с первых двоих сняли рубашки и поставили одного за другим. Руки каждого приговоренного к наказанию привязали к ружьям, чтобы тот не смог ни увернуться от удара, ни убежать, и два солдата за приклады тащили его вдоль строя.

Раздался резкий стук барабана. Харитон почувствовал страх. Сердце с тревогой забилось в груди. Но он его уже не слышал, только в уши била барабанная дробь.

Офицер опять начал выкрикивать имена кандидатов на экзекуцию. Харитон услышал свои имя и фамилию. Он невольно вздрогнул и сделал шаг вперед.

Они шли вдоль строя один за другим под стук барабана. Все движения солдат были точны и размеренны. Первые удары обожгли спину, она загорелась огнем. Нестерпимая боль наполнила все тело.

Харитон почувствовал, что силы оставляют его, но ружья, привязанные к рукам, держали его и тащили вперед. Сознание помутилось, он уже не понимал, где он и что с ним творится.

Каждый солдат из шеренги делал шаг вперед и с особым старанием прикладывал шпицрутен на спину осужденного. Унтер-офицер, идущий следом, внимательно следил за порядком: не дай бог, если он увидит жалость или в руках солдата ослабнет удар шпицрутена. Тогда несдобровать тому солдату, он вмиг окажется на месте осужденного.

Харитон уже ничего не видел, ничего не понимал — только боль, одна боль… Иногда до его сознания доносились слова тех, кого вели следом:

— Братцы, помилуйте, братцы!

После наказания шпицрутенами их отправили на каторгу в Сибирь. Больше никто о них не слышал и не видел их.

За разгромленные шинки и воровство денег суд приговорил дареевское общество казаков к штрафам и возмещению ущерба на восстановление шинка.

Отца Дионисия похоронили в церковной ограде. От него остался холмик сырой земли, над которым возвышался деревянный крест. Вот так закончился праведный бунт за трезвость жителей села.

Глава 4

1

Похоронив мать и сестру, дети собрались в родительском доме.

— Ну вот, брат, видишь, до чего пьянство довело? — со злостью сказал Моисей Ефиму, сидя в хате за столом на месте хозяина. Теперь он по старшинству стал главой в семье. — И тятю, и маму враз потеряли, да сестрицу жаль, ни за что пострадала. Как теперь жить с этим?

Моисей едва сдерживал слезы, молчал, шевелил сухими губами и с упреком смотрел на Ефима. Высокий, с широкой грудью, Иван поднялся из-за стола и пытался наброситься на брата с кулаками, но худощавый Моисей, заметно уступающий ему в силе, удержал его. Тут же вскочила Анастасия и, схватив мужа за руку, усадила на место и стала шепотом успокаивать.

Ефим, нахмурив брови, виновато молчал. Сидел, низко, чуть не до самого стола опустив голову, подбородок его нервно подрагивал, руки теребили холщовую штанину.

— Виноват я, братухи, только пить я еще до смертоубийства бросил, как с отцом Дионисием поговорил.

— Не будет тебе прощения! — негодовала Меланья, стоя у печи. — Такого батюшку потеряли, да и я еле ноги унесла оттуда, всю оставшуюся жизнь трястись от страха буду.

— Ничего, бог простит, — успокаивала Прасковья. — Господь ко всем милосерден. Может, вашего тятю и моего домой отпустят.

Иван нахмурился и бросил на Прасковью недовольный взгляд.

— Кто ж их отпустит, столько людей солдаты погубили, всю вину теперь за это на них переложат.

Прасковья промолчала. Ей не хотелось спорить со свояком.

— Царствие небесное матушке и сестрице нашей Лукерье, — вставая из-за стола, негромко, но так, чтобы все услышали, произнес Моисей. Он обратил свой взор на образа и перекрестился. Рядом с Николаем Чудотворцем он поставил Черниговскую икону Божией Матери с простреленной грудью как напоминание о скорбном дне.

— Царствие небесное! — перекрестились все домочадцы.

2

Мария Грибова стояла у плетня. Мимо хаты как раз проходила Авдотья. Женщины поздоровались.

— Иди-ка сюда, — заговорщически проговорила Мария. — Намедни мне Семен по секрету сказал, что твой Еремей заглядывается на Глафиру.

— Как это? — опешила Авдотья, часто заморгав глазами.

— Как, как! — спокойно проговорила Мария. — Что промеж них было, я не знаю, но только крутится он возле нее.

— Это когда он тебе говорил?

— Еще до стрельбы, когда шинок пограбили, они горилку уворовали и распивали за поскотиной. Так он тогда глаз на нее положил. Степка даже морду ему набил.

— Брешешь! — вспыхнув глазами, злобно бросила ей в лицо Авдотья.

— Да вот те крест!

От неожиданности Авдотья обомлела и, немного помолчав, задумчиво покачала головой — не зря говорят, что все беды от красоты. Мужики падкие до красивых баб, и как их удержишь?

Мария заметила замешательство собеседницы и сказала:

— А ты порчу на нее наведи, чтобы неповадно было перед чужими мужиками задницей крутить.

— Да что ты! — всплеснула руками Авдотья. — Разве можно нам, православным, бесовщиной заниматься. Это ж все от черта.

— Ну, смотри сама, тебе виднее, только боюсь, чтобы твой мужик совсем не сосволочился.

— А к кому идти-то, чтоб управу на Глашку найти?

— К Луане сходи, к ней половина села ходит со своими бедами.

— Знаю я эту колдунью, много про ее дела слышала.

Медленно подбирался вечер. Авдотья подоила корову, управилась с домашними делами и с нетерпением поглядывала в окно. Мужики уже вернулись с полей, а Еремея все не было. Сын Витька ушел с ребятами гулять.

— А, будь, что будет, — пробурчала сама себе Авдотья и, накинув на голову платок, пошла к колдунье.

Чем дальше она отходила от дома, тем труднее становилось дышать, ноги отказывались идти. В конце села встретила женщину, которая гнала домой блудливую корову, припозднившуюся на пастбище. Она указала ей на хату Луаны и, глядя вслед, с болью подумала, что еще чью-то судьбу сломает старая ведьма.

Красно-желтые блики от горящего пламени печи выхватывали из темноты темно-серые дерюги, лежавшие на топчане. Старуха со сморщенным желтым лицом и девочка со спутавшимися волосами и узкими слезящимися глазами внимательно рассматривали гостью.

— С чем пришла? — тихо спросила колдунья. Она взяла с полки курительную трубку. — Христя, подай мне табак.

Девочка, осторожно передвигаясь, принесла из-за печи небольшой холщовый мешочек. Ведьма размяла в ладони листья табака и набила трубку. Устроившись поуютнее у печи, послюнявила пальцы и, быстро схватив горящий уголек, положила в трубку на табак.

— Что молчишь? — нахмурившись спросила колдунья.

— Тяжело мне, Луана, — сказала Авдотья.

— Вижу. Когда легко, ко мне не приходят.

Авдотья вдруг оживилась и торопливо рассказала ей о том, что поведала Мария.

— Ха! — злорадно ухмыльнулась старуха. — Вот уж эта Глашка, не баба, а бестия, многие в селе на нее обижаются.

Она покряхтела, подымила трубкой и, взглянув исподлобья на притихшую Авдотью, скрипучим голосом проговорила:

— Ладно, так и быть, помогу я тебе. Иди домой. Только завтра принеси мне фунта три гречи, а то нам совсем жрать нечего.

Авдотья, не отрывая взгляда от мерцающих в печи углей, медленно встала и, повернувшись к двери, вышла из хаты.

Дома она долго мыла руки и лицо. И все никак не могла отмыть. Ей казалось, что она покрылась слоем грязи и пыли в хате колдуньи.

Уже и ночь наступила. Пришел сын, попил молока и улегся на полатях, а она все сидела за столом, сцепив перед собой руки. Перед глазами время от времени возникал образ старухи с трубкой, грязные дерюги и закопченные стены хаты. Уже было ближе к полуночи. Авдотья не на шутку встревожилась, но наконец заскрипели ворота, и телега медленно въехала во двор.

— Ну, слава богу, — перекрестилась она и стала накрывать на стол.

Еремей долго мылся на улице, потом вошел в хату.

— Что случилось? — ехидно спросила она.

— У телеги колесо отвалилось и ось сломалась. Хорошо, Моисей Кириенко следом ехал, помог, не бросил в беде. Пока новую делали, ночь пришла, — хмуро ответил муж.

— Садись, ешь.

Еремей ел молча, она сидела напротив и смотрела на него.

— Ну, рассказывай, что у тебя с Глафирой, — нарушила молчание Авдотья.

Еремей перестал жевать и напрягся в ожидании.

— Какой Глафирой?

— Надо же, он Глафиру не знает!

— Что ты выдумываешь? Мне только этого не хватало.

— Я тебя со временем и сама бы уличила, но спасибо, добрые люди подсказали.

Еремей продолжал молча есть.

— Ты что, оглох?

— Что ты ко мне пристала, как банный лист? — попытался возмутится Еремей.

— Думаешь, никто не видел, когда ты к ней приставал?

У Еремея похолодел затылок. Он поднялся с лавки и посмотрел жене в глаза, пытаясь понять, что она от него хочет.

— Ну, было один раз, выпивали за поскотиной, так все там были, и Ефим, и Степка.

— Сегодня к колдунье ходила, — с издевкой проговорила Авдотья.

— Зачем? — удивился Еремей.

— Порчу навела на твою Глашку.

— Тьфу! — сплюнул он. — Ну и дура!

3

На следующий год весной бурмистр приехал в деревню Михайловка, встал в центре и повелел той половине, что по левую руку, оставаться на месте, а той, что по правую, переселяться в сторону Ларневска. Против пана не попрешь. Разоренные, ревущие от безысходности люди двинулись на новые земли и стали строить деревни Ивановка и Ермолинка.

Потом появились деревни Кибирщина и Чиграи. Как и ожидалось, земли здесь были пустые, в основном суглинистые и окружены болотами, поэтому богатых урожаев ждать не приходилось. Но других свободных земель в округе просто не было.

Подрастали дети у Моисея и Ефима; не успеешь глазом моргнуть — и их отделять придется. А земли у братьев совсем ничего, одна десятина на две семьи. Как детям жить-то потом? Чем семью кормить, скотину?

Как и всякий крестьянин, тешился Моисей одной мыслью, что придет когда-нибудь день и будет у него и его семьи большой надел земли, в несколько десятин. И ничего больше не нужно будет ему ни от царя-батюшки, ни от казачьего старшины. Тогда станет он жить в достатке и работать в удовольствие, исправно уплачивая налоги в государеву казну. Только крестьянин знает, каким трудом достается урожай. Для этого нужно каждый день вставать до восхода солнца, работать до изнурения в поле и ложиться после захода солнца. Моисей хорошо знал цену своему труду и старался приучать детей к тяжелым крестьянским будням.

Наступило долгожданное время пахоты. Моисей с Ефимом готовились к выезду в поле. Сновавший туда-сюда Степка нетерпеливо спрашивал отца:

— Тятя, с тобой можно в поле?

Моисей отмалчивался.

— Видал каков? — усмехнулся Ефим, запрягая рыжего мерина. — Молодец племяшка.

Степан, старший сын Моисея, был высок под стать отцу и в свои семь лет выглядел взрослее.

Моисей стаскал на телегу необходимую поклажу: соху, борону, веревки. Оттащил в сторону прясло плетня.

— Выезжай! — крикнул он брату.

Ефим глянул на оторвавшееся от края горизонта солнце и натянул вожжи.

— Но! — громко вскрикнул он, и мерин легко вышел из ворот.

Моисей поставил на место прясло плетня и запрыгнул в телегу.

— Опаздываем, братка, уже солнце высоко, — с досадой сказал Ефим.

— Ничего, пока доедем, земля прогреется.

— Тятя, тятя, возьми в поле, — не унимался Степка.

— Ладно, садись! — согласился Моисей, подвинулся, давая место сыну. — Когда-то и тебе надо в поле съездить, поглядеть. Как-никак, первую борозду сегодня пахать будем.

— Ты хоть шапку надень, — спохватилась Прасковья. — А то голову напечет.

— Беги за шапкой, — скомандовал Моисей сыну.

За селом мерин копытами поднимал пыль, пахло прошлогодней травой. Солнце пригревало все сильнее. Весеннее время — самое дорогое, весенний день год кормит.

В лесу вдоль дороги бродила худая женщина в сером платке, с горбатым носом и морщинистым лицом. Рядом с ней стояла девочка в старом поношенном холщовье.

Вытянув шею, Степка вглядывался в лицо девчонки. Глядя на любопытного пацана, она заулыбалась, глаза засветились добротой. Но тут старуха взяла ее за руку и повела вглубь леса.

— Коренья какие-то собирают, — тихо проговорил Ефим.

— Тятя, а кто это?

— Это ведьма, сынок, все село ее знает, — хмуро ответил Моисей. — Наверное, травы приворотные собирают или коренья какие-нибудь.

— А как ее зовут?

— Луана, сынок.

— А девочку?

— Этого я не знаю, они больше с дьяволом общаются, чем с богом.

Прикрыв глаза ладонью, Моисей смотрел на квадраты наделов. Сплошным зеленым ковром поднималась озимая рожь. Убранный прошлой осенью участок ржи желтел колючей стерней. Его нужно было перепахать, чтобы под осень вновь посеять на нем хлеб и не только. Весной же нужно было посадить картошку, посеять овес, ячмень, просо, гречиху… Вон брат Иван с Калистратом пашут свой надел. Вот и их земля. Рядом с ней чернела заплата свежей пахоты.

— Молодец Максим, — обрадовался Ефим. — Не мешкает, уже вспахал свой надел.

— А я-то смотрю, его дома нет, а он, оказывается, пашет вовсю, — насупил брови Моисей и закусил ус, пожевал его и выплюнул.

— Доброе утро! — поздоровался Иван. — Земля тяжелая еще, конь устал, отдохнуть надо бы.

— Сырая, что ли? — удивился Моисей.

— Да! Рановато засуетились.

— Да уж, соскучились за зиму по пашне, — усмехнулся Ефим. — Вот руки и чешутся.

— Эй, сынок! Калистрат! Распрягай коня! — закричал он, глядя в сторону своей деляны.

Но там все безмолвствовало.

— Ладно, пойду я к себе. Неужто заснул малец?

Перепрягли коня в соху. Ефим взял его под уздцы, а Моисей встал к сохе. Мерин тронулся, и крепкий сошник мягко вошел в землю. Пласт земли, пронизанный корнями ржи, перевернулся и лег на жнивье. Ефим ровно вел коня по желтому полю. Моисей оглянулся: рядом с ним шел сын. Степан мял в руке кусок паханой земли, внимательно разглядывал его, нюхал. Взгляд его был серьезным и сосредоточенным.

К первой борозде привалили вторую, ко второй — третью. Степан с восхищением смотрел, как работает отец, как расширяется полоса пахоты.

— Тпру! — громко крикнул Ефим.

— Что случилось? — недовольно поинтересовался Моисей.

— Сюда иди.

Моисей вытер рукавом рубахи пот со лба.

— Смотри, что богомол учудил! — Ефим показал рукой на границу надела.

— Чтоб тебе провалиться в преисподнюю! — крикнул в сердцах Моисей. — Межу себе припахал. Чуть не аршин в ширину. Зачем ему это было надобно?

— Нарочно извел старую межу и к нам передвинул. Помню, еще отцы наши о ней спорили, все покою им не было.

— Зря он так сделал. Противно. Все какие-то суеверия у него в голове сидят, — не мог смириться со случившимся Моисей. — Для чего ему это нужно? Отец его был не ангел, но таких выкрутасов себе не позволял.

— Тятя, а что, дядя Максим землю у нас отнял? — испуганно спросил Степка.

— Ну, выходит так, — подтвердил Моисей, пожав плечами.

Вечером с последними лучами солнца работники вернулись домой. Уставшего за день Степку сморил сон, и он всю дорогу беспробудно спал на соломе, несмотря на трясущуюся на ухабах телегу.

Во дворе возле хлева, пережевывая жвачку, лежала на мягком спорыше буренка. Здесь же, под навесом, стояла телка. Из сарая, загремев пустым ведром, вышла Прасковья. Время изменило ее. Круглое добродушное лицо стало покрываться мелкими морщинами, а высокий рост скрадывала некоторая сгорбленность. Однако, как и всегда, она была бодрой и веселой.

Накормив поросенка и бросив корма курам, налила в поилку воды. Увидев это, буренка неспешно поднялась и уткнулась мордой в свежую воду.

— Распрягай мерина! — скомандовал Моисей, обращаясь к брату. — А я к богомолу схожу.

— Тятя, можно я с тобой? — сиплым голосом запросился проснувшийся Степка.

— Нет, сынка, ни к чему тебе такие разговоры слушать. Помогай лучше матери.

— Мама, а мы ведьму видели, — радостно сообщил мальчик матери.

— Какую ведьму? — встревожилась Прасковья.

— Луана с дочкой по дороге нам встретились, — пояснил Моисей.

— А… — протянула мать, — эту ведьму я знаю.

— А девочку ее как зовут?

— Вроде бы Христя, а тебе зачем?

— Да просто спросил, — Степка сверкнул серыми глазами и пошел к бочке с водой. Зачерпнув ведром, вылил воду в поилку лошади.

Максим готовился к севу и только закончил сортировку семян. Он шел от гумна к хате. В калитке перед ним выросла мощная фигура соседа.

— Ты зачем межу сломал?

— Какую межу? — скривился в ехидной усмешке Сковпень.

— Что ты щеришься? — зарычал на него Моисей.

— А сами аль не грешны? Первые межу тронули, — Максим злобно и тупо смотрел на Моисея из-под густых бровей.

— Был грех у тяти моего — ошибся маленько, вершок припахал, потом все по справедливости сделали. А ты ведь чуть ли не на аршин передвинул в нашу сторону.

Моисей медленно пошел на Максима, не сводя с него глаз:

— Удавлю гада!

Тот, бормоча, перекрестился и попятился к плетню. Максим знал с детства, что Моисей не остановится и набросится первым. Он испугался разъяренного соседа и хотел было бежать, надеясь укрыться в хате.

Но Моисей остановился:

— Не буду я о тебя руки марать, завтра к голове пойду жалобиться. А тот, уж будь спокоен, за такое самоуправство прикажет выпороть тебя прилюдно. Вот позор-то будет.

Максим понял, что, если Моисей пойдет к голове, быть беде. Надо было что-то делать. А что? В памяти всплыли слова отца, сказанные в последний день бунта: «Мужик должен воевать за все, на то у него и зубы». Попробуй выброси их из памяти.

И тут Моисей вдруг увидел, что возле хаты на табуретке сидела тетка Ефросинья и молча наблюдала за происходящим. Рядом с ней стояла внучка Пелагея, которой она гребнем расчесывала темные вьющиеся волосы.

— Ты что такой злой приперся? — пробурчала старуха.

— Да я тут… — смутился Моисей, не ожидая встречи со знахаркой. — Мне тут, в общем, поговорить с вашим сыном нужно.

— Ну поговори, — спокойно сказала она. — Только плетень не сломай. А то он и так на ладан дышит.

— Не надо к голове по пустякам ходить, — испуганно и заговорщически одновременно проговорил Максим. — Сами разберемся, по совести. Ведь мы ж друзья. Тем более голова ваш нас, истинных христиан, не очень-то уважает.

— Чего?! — вспыхнул Моисей. — Чего ты мелешь? Обмануть меня хочешь!

— Истину говоришь, Моисей Харитонович, нельзя обманывать, — Максим понизил голос. — Давай по совести разберемся. Видит бог, не хотел я этого, да бес попутал.

— Как это?

— Завтра поедешь на поле и сделай все, как должно быть. А сеять будем по той меже, что ты установишь.

4

У брата Ефима росли одни дочки, поэтому вся мужицкая работа лежала на семье Моисея. Он с сыновьями без продыху работал по хозяйству. Хоть оно и было небольшим и состояло из одной лошади, коровы, телки, десятка овец да кур с утками.

Приходилось пасти скот, заготавливать сено, убирать хлеб. Дочери Ефима, Ольга и Аксинья, всегда были при матери и хлопотали по дому, управлялись с огородом.

Старший сын Моисея Степан после поездки с отцом в поле стал приобщаться к работе. Теперь он управлял лошадью, сидя на ней верхом, а отец шел за сохой.

Жили они в той же старой отцовской хате. Меланья старалась держать дом в порядке. Она радовалась, что муж ее подружился с братом, перестал ходить в шинок и бросил пить. Только это благополучие семье досталось дорогой ценой.

Лишь только выпадало свободное время, за поскотиной на зеленом лугу тут же собирались деревенские подростки.

Степка с Андреем натаскали хворосту, распалили костер. Гришка Сковпень в подоле рубахи принес картошки, его сестра Пелагея держала в зажатой ладони холщовый мешочек с несколькими щепотками крупной серой соли, потом, оглянувшись, подошла к березе и повесила его за шнурок на ветку. Следом на свет костра прибежали Ольга с Аксиньей.

На улице стемнело, Гришка аккуратно положил картошины в прогоревший костер и сырой тальниковой палкой засыпал углями. Все обступили теплый жар костра и стали ждать, когда испекутся клубни.

Андрей вертелся вокруг Пелагеи, но потом притих и, давясь слюной, тихо спросил:

— Скоро уже бульба спекется?

— Какой ты нетерпеливый, — осадила его Пелагея. — Придет время, обуглятся картофлянники и запекутся.

Степка внимательно посмотрел в сторону села:

— Что-то Костика с Калистратом не видно, наверное, дядька Иван работой завалил, что и вздохнуть некогда.

— Так и Антипка не пришел, — удивилась Ольга.

— А этому-то что делать, у него воля, — усмехнулся Гришка.

Из лесу послышался тихий шорох.

— Это леший! — испуганно проговорила Аксинья и, взяв Гришку за руку, прижалась к нему.

— Какой еще леший? — огрызнулся Степка. — Нет никаких леших, наверное, варнак какой-то.

— Вон же он! — вытаращил глаза Гришка, глядя на приближающийся силуэт, и непроизвольно сделал шаг назад. Аксинья еще плотнее прижалась к нему.

Все остолбенели: от края леса к ним шла высокая худая девчонка с вязанкой хвороста за плечами.

— Глянь, девка лесная… — оторопел Андрей.

Первой пришла в себя Ольга:

— Это дочка колдуньи, — зашептала она на ухо Степке.

— Иди к нам, — приветливо сказал Степка, сдерживая страх.

Девочка подошла к костру, устало опустила вязанку на землю, поправила на голове платок и тихо сказала:

— Есть леший, он в лесу живет — это душа леса.

— С чего ты взяла? — оживился Степка.

— Мне так мама сказала.

— А я знаю, тебя Христя зовут, — по-доброму улыбнулся мальчик. — Хочешь бульбы печеной?

— Хочу.

Он палкой ловко выкатил из углей картошину, покидал ее с ладони на ладонь:

— Ух, хороша! — обжигая пальцы, разломил ее пополам и протянул одну половинку гостье.

Христя, смущаясь, взяла горячую обуглившуюся картошину и немного откусила.

Остальной народ дружно разобрал черные клубни.

— Вкуснотища какая! — обжигая губы, восторгался Гришка.

— Соли бы немножко, — мечтательно сказала Ольга.

— Так я ж принесла! — спохватилась Пелагея и, подбежав к березке, сняла с ветки мешочек.

Через некоторое время, сытые и счастливые, измазанные сажей, взявшись за руки, ребята стали весело хороводить вокруг костра. Степка подошел к новой знакомой, она посмотрела на него большими синими глазами. У мальчика что-то екнуло внутри. Набравшись смелости, он взял ее за руку и повел в хоровод. Христе было неловко, она стеснялась незнакомых ребят, но возражать не стала.

И тут Ольга звонким девчоночьим голосом запела:

— Ах вы, сени мои, сени,

Сени новые мои,

Сени новые, кленовые,

Решетчатые!

Она легонько ткнула в бок сестру, и Аксинья продолжила:

Выходила молода

За новые ворота,

Выпускала сокола

Из правого рукава.

Пелагея, взглянув на Андрея, засмеялась и подхватила:

На полетике соколику

Наказывала:

«Ты лети, лети, соколик,

Высоко и далеко,

И все трое в один голос затянули:

И высоко, и далеко,

На родиму сторону;

На родимой на сторонке

Грозен батюшка живет.

Он грозен, сударь, грозен,

Он не милостивой:

Не пускает молоду

Поздно вечером одну».

Потом пели про пивовара, что пиво варил, зелено вино курил, красных девушек манил.

Христя все это время кружила с широко открытыми глазами и наблюдала, как весело живут в селе ее ровесники.

— Эх, гармонь бы сейчас, — задорно блеснула глазами Ольга.

— Да где ж ее взять? — ухмыльнулся Андрей.

— Ну все, давайте расходиться по домам, — взглянув на потухшие сельские окна, сказал Гришка, — а то тятя осерчать может.

Аксинья взяла его за руку, и они медленно пошли, о чем-то разговаривая между собой.

Андрей с Пелагеей и Ольга отправились следом.

— Давай подсоблю тебе хворост дотащить до хаты, — спохватился Степка и закинул вязанку за спину. Они с Христей направились в дальний конец улицы, освещенной полной луной. Неожиданно девочка повеселела:

— Я не знаю песен, а ваши девушки — молодчаги — ладно поют.

— Ольга с Аксиньей — мои двоюродные сестры, мы с ними в одной хате живем, чего греха таить, любят такое дело.

— Где тебя нелегкая носит? — отворив калитку, заворчала Луана.

— Да вот с девчатами на вечере была.

— Какая вечера? Я вся извелась! А это кто?

— Я Степка, Моисеев сын.

— Знаю твою семью, — прохрипела колдунья. — Занеси хворост в хату и ступай.

Когда Степка пришел к дому и осторожно, на цыпочках, чтобы не скрипнули петли, открыл дверь и шмыгнул на топчан, все уже спали.

— Пришел, полуночник? — тихо спросила мать.

— Пришел, — негромко ответил Степка.

Он лежал с закрытыми глазами, по хате разносился громкий храп отца, а в своем воображении он видел, как Христя, улыбаясь, смотрела на него синими бездонными глазами.

Начинался новый день. Над селом поднималось яркое весеннее солнце. Крестьяне занимались своими делами.

Прасковья помыла посуду. Выплеснула таз с грязной водой под вишню и застыла, словно закостенела, потом вдруг побледнела, схватившись за живот, проковыляла в хату и со стоном повалилась на топчан.

Первым опомнился Моисей.

— Степка! — крикнул он. — Беги к бабке Ефросинье, скажи, что мамка рожает. А ты, Ванька, иди в сарай, да там и оставайся, пока не позовут. Нечего тут глазеть!

Моисей снял лапти и поправил подушку в изголовье жены.

Меланья схватила тряпку и стала спешно протирать пол.

В сенях зашаркали старушечьи ноги, дверь открылась, и на пороге появилась бабка Ефросинья. Сгорбленная, худая, после смерти Федора она одевалась во все черное. Подошла к киоту, не спеша перекрестилась, поправила платок на голове и, не обращая ни на кого внимания, пошла к топчану. Моисей подставил ей табурет, но повитуха не села.

— Воды нагрел? — тихо спросила она. — Полотенца где?

— Сейчас сообразим. Степка, тащи воды! — громко крикнул он и полез в сундук, что стоял у стены.

Степан с Андреем принесли со двора ушат, полный воды.

— Поставьте на лавку, — распорядилась Меланья.

Повитуха прошла к печи, посмотрела на чугунки, открыла самовар. Он был полон.

— Надобно бы всем выйти, — строго сказала она.

Мужики пошли на крыльцо. Ярко светило солнце, дул небольшой ветерок.

— Чего, тятя, сейчас будет? — недоуменно спросил Андрей.

— Поживем, увидим, — гладя по курчавой голове сына, ласково проговорил отец.

Вроде и не первого рожает, а все равно какое-то беспокойство испытывал Моисей. Он развязал и потуже затянул на себе веревочную опояску. Потом с сыновьями присел на лавку под раскидистой грушей во дворе и стал терпеливо ждать.

Вскоре из хаты донесся слабый детский плач.

— Ну, заходи уже! — крикнула Меланья. — Принимай подарок.

В руках она держала завернутого в полотенце мальчика.

Так у Моисея и Прасковьи родился третий сын Ермолай.

5

Ханенко возвращался домой с винокуренного завода. Петр в сером картузе управлял лошадью. На закрайке леса босоногие крестьяне докашивали позднюю траву, на выгоне пастушки пасли скот. Вдруг лошадь неожиданно встала, перед бричкой выскочил дикий кабан и, растерявшись от неожиданной встречи, побежал через выгон вниз к ручью. Его увидели пастушки и со свистом и гиканьем проводили мимо себя. Косари, бросив косы, побежали следом за ним. Кабан остановился перед зарослями тальника и, взглянув на преследователей, быстро скрылся. Пастухи и косари размахивали руками и громко разговаривали, обсуждая неожиданную встречу.

Увидев помещика, низко поклонились и быстро разбежались по своим местам.

— А что, Петруха, не съездить ли нам завтра на охоту? — с каким-то внутренним азартом проговорил Ханенко.

— Как скажете, барин. Кабан хороший.

— Вижу, что хороший, да только прохлопали его, на чужую территорию убежал. Да и собаки наши уже засиделись, взбодрить их надо.

— Да, гончаки наши зажирели на псарне.

По приезде в имение он позвал к себе сына.

— Вот что, Василий, собирайся, завтра с утра едем на охоту.

— Кого стрелять будем? — с явным интересом спросил юноша.

— Да хоть кого. Кого гончаки выгонят, того и стрелять будем. Сегодня кабан бегал, правда, убег на территорию Миклашевского. Скажи Игнату, чтобы собак не кормил и приготовился как положено к охоте. Кучера я предупредил.

— Куда ж ты его берешь? — возмутилась вышедшая из спальни жена. — Он еще совсем мальчишка, весь трясется от вида крови, а ты его на охоту.

— Ничего, пусть хозяином себя почувствует.

— Ты ему и ружье дашь?

— А как же без ружья на охоту ехать?

Василий нахмурил брови и исподлобья смотрел на мать:

— Мама, я уже не маленький, я сам хочу с отцом на охоту поехать.

— Зачем тебе это, сынок, ты бы лучше французский поучил, тебе скоро в университет экзамен держать надо.

— Мама, я уже взрослый, — возмутился Василий. — Я уже вырос!

— Это меня радует! — с воодушевлением потер ладони пан.

— Что? Что ты такое говоришь? Сынок, это тело выросло. А чтобы стать взрослым, надо, чтобы в голове знания были, для этого учиться надо, — стояла на своем мать.

— Эти университеты только портят молодежь, — махнул рукой Ханенко. — А охота — это гармония с природой, успокоение души.

— Еще и водки напьетесь?

— А как же!

— И сына к пьянству приучать будешь!

— Еще рано ему об этом думать.

— Ну, слава богу, хоть тут разум победил. Вы надолго?

— Пока не добудем дичь. Я хочу, чтобы ты нам что-нибудь вкусное приготовила.

Отец позвал Василия в кабинет и достал из-за шкафа двуствольное ружье.

— Это французская двустволка «Лефоше» — с особой теплотой потирая стволы, проговорил помещик. — Доброе ружье, раньше я с ним охотился, теперь ты будешь.

— А ты?

— У меня такая же двустволка, только новый образец. Патроны возьми в шкафу, калибр у нас с тобой один, а значит, они подходят к обоим ружьям.

— У Петра и Игната тоже ружья есть?

— Да, я им давно тульские одностволки взял. Стреляют хорошо, только иногда осечки бывают и разброс дроби большой. А эти бьют наверняка.

Поутру выехали на охоту. Ханенко ехал в бричке, которой управлял Петр. Василий с Игнатом — следом верхом. Собаки бежали рядом с верховыми. На краю леса остановились. Собаки вертелись под ногами лошадей, поглядывали по сторонам, прыгали, ожидая команду от Игната. Помещик знал здесь все тропы, как и Игнат с Петром.

Ханенко тихо сказал конюху:

— Ты с собаками езжай по этой дороге к роднику и оттуда гони на нас зверя.

— Понял, барин, не впервой.

Он взглянул на собак, махнул рукой и крикнул:

— Пошли!

Игнат поскакал вперед, и вся псарня, поскуливая в предвкушении добычи, побежала за ним в сторону густых зарослей ольхи.

Когда они скрылись из виду, Ханенко на бричке и Василий верхом отъехали до условленного места, куда собаки должны были пригнать дичь, и остановились. Помещик отправил кучера в номер, а сам подошел к сыну.

— Ты запомни, сынок, — наставлял он юношу, — охотничья гончая умеет только брать след и гнать живность. Как только они выгонят зайца или лису — не дай бог кабана — на тебя, вот тут не мешкай, стреляй. Да про упреждение не забудь. Наперед стреляй, пока заряд лететь будет, он в самый раз в то место и прибежит. Понял?

— Да, папа!

— Стань под этим дубом и жди гончих. Я рядом буду, вон под тем вязом. Смотри вдоль номеров не стреляй, а то нас с Петром поубиваешь.

Василий замер в ожидании. Вокруг стояла мертвая тишина, даже птиц не было слышно. Вдруг где-то далеко впереди залаяли собаки. Василий слышал, как они постепенно приближались к дороге, на которой стояли номера. Наконец громко и отрывисто закричал Игнат, натравливая собак на зверя.

Юноша напрягся, вглядываясь вдаль. Тут зашуршали кусты, и на поляну выскочил быстро бегущий серый комок. Заяц. Мало того, что он летел как ужаленный, так еще и петлял.

Василий взвел курок, прицелился, но заяц продолжал бежать. И даже не пытался остановиться. Он уже почти вплотную подбежал к молодому охотнику, медлить было нельзя, и Василий, дрожа от волнения всем телом, выстрелил. Зверек бросился от него в сторону и, передвигаясь большими прыжками, скрылся в кустах. Следом мимо него пробежали борзые с вывалившимися из пасти языками. Рядом раздался выстрел.

— Эх ты, раззява, — с усмешкой сказал подошедший пан.

— А как в него можно попасть? — развел руки сын. — Он несся как угорелый.

— На это умение надо.

— Да не переживайте, барин, — засмеялся подошедший кучер. — Я его прибрал. Вон лежит.

— О, Петруха, молодец, отличился сегодня, с полем тебя! С меня причитается. Тащи котомку.

Петр прекрасно знал, что ждет их дальше. Он достал из брички большой саквояж, расстелил на траве холщовую скатерть, поставил на нее четверть с водкой, черный хлеб, соленые огурцы и нарезал старое, отдающее желтизной сало.

— Хорош! — Ханенко, подняв за уши зайца, с удовольствием рассматривал его упитанное тело. — Смотри, сынок, какой знатный трофей.

Василий тоже с восхищением смотрел на добычу.

— Да, Петр наш молодец, а я вот сплоховал.

— Ничего, еще научишься, лучше меня и Петрухи стрелять будешь.

Приехал на запыхавшейся лошади Игнат, привязал собак к березам недалеко от брички.

Все уселись возле скатерти.

— Наливай! — скомандовал помещик.

Петр разлил в глиняные стаканы водку.

— За стрелка! — провозгласил Ханенко.

Василий заметил, что отец и его крепостные чувствовали за столом себя на равных и пили одинаково.

— Молодец, Петруха! Отличился! Наливай еще!

Петр с удовольствием выпил и даже не поморщился, чего нельзя было сказать о помещике. С каждым стаканом он все больше хмелел, огненная вода забирала его разум и силы.

— Слышите? — насторожился Игнат. — Собаки лают, гонят кого-то, наверное.

— Это Миклашевский на охоту выехал, — рассудил Ханенко. — По этой дороге, у которой мы сидим, граница наших владений проходит. Неприятный человек, борзыми зверье травит.

— А они почему ружьями не пользуются? — спросил Василий.

— А я почем знаю, все по старинке щи лаптем хлебают.

— Похоже, в нашу сторону зверя гонят? — рассудил Игнат, вслушиваясь в усиливающийся громкий лай собак.

— Пускай гонят, у нас добыча уже есть, — соловыми глазами усмехнулся помещик. — Петруха, налей-ка нам еще по стаканчику, да домой будем собираться.

Лай собак с каждой минутой становился все громче. И вскоре всем стало видно, как с десяток высоких и худых борзых гнали лису, а за ними, намного отставая, скакали охотники. Рыжему хвосту не удавалось убежать, борзые догоняли.

— А где же вчерашний кабан? — недоуменно спросил помещик.

— Знать, барин, ушел в другие леса, — рассудил Игнат. — Люди Миклашевского, видать, вчера тоже кабанчика приметили и сегодня хотели взять, да только тот не стал дожидаться, когда на него облаву устроят.

Палевого окраса сука с белыми пятнами резво выскочила из кучи собак и в броске, на взлете, схватила жертву за шею и, пробежав несколько шагов, остановилась. Подняла лису перед собой, сжав зубы и немного постояв, бросила бездыханное тело на траву. Собаки окружили зверя и стояли рядом до появления охотников, которые спешили к месту схватки, чтобы согласно обычаю тут же забрать еще не растерзанную добычу.

Одна легавая белого цвета с коричневыми пятнами выскочила на поляну прямо перед расположившимися на привал охотниками. Рослая, длинномордая, она не поняла, куда попала, и растерянно смотрела на незнакомых людей.

— Гляди, плоская, как доска, — возмутился помещик. — Стреляй ее, сынок!

— Зачем?

— Она в наши владения забежала.

— Ну и что, сейчас убежит.

— Я не позволю, чтобы чужие псы бегали по моей земле. Петруха, стреляй ее.

— Барин, может, не надо?

— Ах вы мерзавцы!

Помещик схватил свою новенькую двустволку и прицелился.

Грянул выстрел; когда дым рассеялся, все увидели на траве бездыханное тело собаки.

Тут же появился Миклашевский. Не слезая с коня, глядя в упор на Ханенко, зло спросил:

— Что это значит?

— По праву собственности, — пьяно пробормотал Ханенко. — По праву…

Проснувшись поутру, Ханенко не помнил происшедшего накануне. Прошел в горницу, налил полный стакан воды и залпом выпил.

Вдруг охнул и опустился на диван, схватившись за поясницу.

— Татьяна! — громко крикнул он.

Через секунду жена стояла перед ним.

— Что случилось?

— Вот проклятая стреляет, аж искры из глаз сыплются.

— Застудил вчера, не иначе! — съязвила жена. — Я же говорила: не ездите на эту проклятую охоту… Посидел на земле — вот тебе и результат!

— Вели баню истопить. Прогреться мне надо.

С улицы незаметно вошел сын, услышав слова отца, с сочувствием сказал:

— Папа, у Игната тоже спину прихватило, даже ружье твое не смог почистить.

— Да, уже осень на дворе, земля холодом отдает, а мы расслабились. Думали, солнце светит и греет, как летом.

— Ага, оно светит, да не греет, — заметила жена.

Вечером следующего дня прискакал вестовой и передал письмо от исправника, который предлагал дворянину — помещику Ханенко Ивану Николаевичу — прибыть в уезд на аудиенцию.

— Вот шалапут! — рассердился помещик. — Даже поболеть не дает, видно, опять денег хочет! Сынок, собирайся, завтра вместе поедем в уезд.

Петр тронул лошадей, и бричка мягко покатилась по пыльной дороге. Некоторое время ехали молча, Ханенко угрюмо смотрел на дорогу. Василий искоса поглядывал на него, понимая, что отец изрядно нервничает.

Чтобы отвлечь его от тягостных дум, юноша заговорил:

— Папа, а у пана Миклашевского собаки не той породы, что у нас?

— Да, у него борзые, а у нас гончие.

— А борзая — это не гончая?

— Нет. Борзые и гончие — это две совершенно разные породы собак.

— А чем же они отличаются?

Отец вдруг окинул его таким взглядом, как будто хотел сказать: «А ты разве этого не знаешь?», но вслух произнес:

— Гончая гонит зверя. Она бежит не быстро, давая возможность дичи уйти от нее в направлении расставленных в номера охотников. Помнишь, когда ты вчера стоял, сначала заяц бежал, а чуть отстав, чтобы не попасть на выстрел, гончаки преследовали его?

— Так и борзые пана Миклашевского тоже гнали лису.

— Но там же не было номеров с ружьями, — занервничал помещик. — Борзая сама — оружие. Она нашла, догнала и тут же удушила добычу.

— То есть задача борзой — поймать дичь, а задача гончей — загнать дичь? — уточнил юноша.

— Да, конечно, так, — отмахнулся Ханенко. — Борзая что видит, то и грызет.

У него разболелась голова, да еще эти неприятности с собакой.

— Красивая была собака, жаль ее, — тихо проговорил Василий.

— Я сам удивляюсь, — закачал головой помещик. — Бог весть откуда взявшийся припадок ярости. Как у меня духу хватило поднять ружье на ни в чем не повинную собаку?

— А где Федор Петрович? — растерялся Ханенко, когда зашел в кабинет к исправнику.

В кресле прежнего чиновника сидел молодой, коротко стриженый человек с раскосыми глазами.

— Федора Петровича от службы отстранили, сейчас идут судебные разбирательства. Теперь вот я исполняю обязанности исправника.

— Позвольте узнать, за что?

— По вашей вине, милостивый государь, при разгоне бунта в Дареевске убили много народа. Да и черт бы с ним. Батюшку убили, а он дворянин, и покровители высокие в столице у него были. Да и в епархии возмутились, самому императору прошение написали, чтобы наказать виновных. Кстати, и губернатору немало досталось из-за вас, голубчик.

— Неудобно получилось, — сконфузился помещик.

— Вам-то что, вы в стороне остались, а вот должностные лица пострадали. Да еще вот и жалоба на вас поступила от дворянина Миклашевского.

Исправник поставил на вид помещику его недостойный дворянина поступок и отметил, что обиженный Миклашевский так дело не оставит. Он уже написал письмо губернатору, а у того зуб на Ханенко имеется.

— Мне жаль, но я, со своей стороны, должен не только осудить ваш поступок, господин Ханенко, но принять соответствующие меры, — заявил чиновник.

— Может, как-то договоримся? — привычно предложил помещик.

— Нет, никак мы не договоримся. Взяток я не беру, а честно служу нашему царю-батюшке и отечеству и действую согласно букве закона.

Помещик растерянно развел руками, спина вспотела, лицо предательски покраснело:

— Ну что ж, мое дело сделано, господин исправник. Вам принимать решение.

Он не совсем понимал происходящее: еще недавно при помощи денег он мог решить любой вопрос, а тут — стена непробиваемая.

— Я хочу предупредить, что вам грозит судебное разбирательство. Посему разрешите дать совет: для вас же будет лучше, если вы незамедлительно возместите господину Миклашевскому материальный ущерб за убитого гончака и принесете ему свои извинения.

— Да у него борзые, а не гончаки.

— Как борзые? Он что, псовой охотой занимается?

— Да!

— А вы?

— Мы охотимся с ружьями.

— Вот подлец, он меня обманул?

— Получается, так, — вздохнул с облегчением Ханенко.

— Что за народ! Даже дворяне норовят обмануть — где тут правду найти! — стал возмущаться исправник. — Вы тоже, сударь, хороши, бесчинством занимаетесь по пьяному делу.

Помещик согласно кивнул.

— Найдите в себе мужество и уладьте недоразумение со своим соседом! — раздраженно заключил чиновник.

Иван Николаевич после этого решил не испытывать терпение исправника и, откланявшись, уехал. Возвратился домой недовольный и раздосадованный.

6

У печки хозяйничала Прасковья. Она достала железный лист, на котором выпекались хлебные булки. Составила их рядком на столе, накрыла чистым полотенцем, которое сразу же стало волглым. Обжигая пальцы, Моисей отломил румяную корочку, подул, чтобы остыла.

— Ну вот, мать, и новый хлебушек пошел у нас.

— Слава богу, — перекрестилась Прасковья. — Да только вряд ли до Рождества дотянем. Вон семья-то растет, — она, улыбаясь, показала пальцем на маленького Ермолая, лежавшего в люльке.

Тихо скрипнула дверь.

— Ты слыхала? — заговорщическим тоном проговорила вошедшая Меланья. — Глафира сказилась!

— Что такое? — удивилась Прасковья.

— Глиняную посуду разбила и чугун с картошкой опрокинула.

— Что, ухват не удержала?

— Кто ее знает, что-то неладное с ней творится.

Прасковья всплеснула руками:

— Это ж на нее порчу навели, не иначе.

— Свят, свят! — закрестилась на образа Меланья. — Не приведи господи.

— Справная баба Глашка, да видать, и на нее проруха нашла, — покачал головой Моисей.

На глаза Прасковьи навернулись слезы:

— Не дай бог, еще помрет, грешная?

— А кто знает? — тяжело вздохнула Меланья. — Это все колдуньи Луаны проделки, больше некому.

— А еще нам надо подати платить, время подошло! — вдруг спохватившись, громко произнес Моисей.

— Давай хоть на базар в Стародуб съездим — мед, молоко да масло продадим, пока коровка еще доится. А то зараз придут и все опишут, — еще не успокоившись, тихо сказала Прасковья.

— И то верно, — согласно кивнул Моисей и продолжал с наслаждением жевать душистую корочку. Но в душу закралась тоска от новых забот, и уже понурый он доедал булку.

Всю неделю Прасковья с Меланьей собирали молоко для торговли, снимали сливки, варили творог. Степан часами сбивал в бочонке масло, семье оставались только сыворотка да пахта.

Мужчины же наделали из ранее заготовленной бересты туеса, которые заполнили медом, творогом и коровьим маслом.

В воскресный день Моисей со Степаном приехали на базар. Чтобы продать побыстрее товар, глава семьи решил воспользоваться старинным купеческим заговором. Горсть муравьев положил в глиняный горшок, а на базаре высыпал их на прилавок со словами:

— Сколько муравьев в этом горшке, столько и людишек сбежится к нам еще.

И вправду, люди подходили, спрашивали: откуда, дескать, приехали, как да что. Моисей любопытствующим бойко отвечал:

— Дареевские мы. Зря хвалиться не стану, самый лучший мед у нас, масло и творог — тоже. Покупайте — не пожалеете.

Со всеми поговорил, посмеялся. Распродав все, Моисей прошелся по рядам, но нигде не задержался, лишь детям гостинцев купил, а там — уселись с сыном на телегу и домой. Понимал, что наторгованных денег на уплату податей все равно не хватит, придется не раз сюда приезжать.

Вот уже и село показалось, на улице темнело. В хатах зажглись лучины. Скрипели ворота, закрывались ставни на окнах. У ворот, словно поджидая его, в старой сермяге стоял Андрей Руденко. Не теряя времени, он открыл ворота, и телега въехала во двор. Моисей натянул вожжи, и лошадь послушно встала.

Тронул за плечо заснувшего сына:

— Степа, вставай, приехали. Беги, сынок, в хату.

Тот протер кулаками глаза, потянулся и легко соскочил с телеги. Поздоровался с дядькой и убежал. Моисей распрямил затекшие ноги и выжидающе смотрел на свояка.

— Был сегодня у меня на кузнице мужик из Лотаков, просил скоб ему изготовить на дом. Так он гуторил, что Ханенко переселяет своих крестьян к винокуренному заводу, чтоб там обживать новые деревни. И мужик тот поехал туда жить, хату стал строить, а скоб в округе шаром покати, все растащили, так он аж сюда приехал.

— Во как! С чего это вдруг? — выжидающе смотрел Моисей.

— Захотелось пану завод на всю катушку раскрутить. А для этого картошки дюже много сажать надо.

— Вон холера какая. Мало людей от водки сошло в могилу, — вдруг Моисей спохватился: — О-о! Так это что получается: новая земля — новая жизнь?

— А я тебе про что гуторю.

Оглянувшись по сторонам, не слушает ли их кто, Андрей почти шепотом стал толковать своему свояку Моисею, чтобы тот попытал счастья со своим семейством на новой земле.

— Так я же свободой своей поплачусь, — опешил Моисей. — В крепость попаду.

— Ну и что, зато земля у тебя будет, нужды ни в чем знать не будешь. А тут что? Батрачишь как проклятый от урожая до урожая, как нищий, куску хлеба радуешься. Хорошо, что меня кузница выручает. Тем более, говорят, что скоро царь-батюшка власть панов над крестьянами отменит, а ты с землей останешься. А здесь тебе не выжить.

— Да думал я об этом, не дай бог, рожь не уродится или бульба сгниет, помрем с голоду, — он в задумчивости почесал голову. — Ну и задал ты мне задачу. А как же дом? Хозяйство?

— Дом оставь брату Ефиму с семьей. Скотину разделите по совести.

— Как же так, я родился и вырос здесь, в этом доме, тут каждый куст меня знает, каждая пядь земли родная, а теперь ехать куда глаза глядят?

— Як на мою думку, — уперся в свояка взглядом Андрей, — семья у тебя большая, все казаки народились, а у Ефима — одни девки. Кто ему земли столько даст? Надо идти к бурмистру в Лотаки, пана-то по таким пустякам ни к чему беспокоить. Времени до утра много, так что подумай.

Моисей стал распрягать лошадь. Подошла Меланья:

— Чего Андрей приходил?

— Взяла бы да и спросила сама, — не прерывая работы, ответил Моисей. — Иди лучше приготовь поесть.

— У тебя жена есть, вот и командуй ей, — фыркнула невестка.

Ужинали молча. Накормив детей, отправили их спать, за столом остались Ефим с женой и Моисей с Прасковьей.

Моисей доел остатки вареной картошки, запил кружкой молока. Задумался, перебирая деревянные, с обкусанными краями ложки. От напряжения сошлись на лице морщины, и он, с трудом справляясь с охватившим его волнением, спокойно рассказал домашним о предложении свояка Андрея.

— Батюшки! — обрадовано воскликнула Меланья. — Неужто земли нам прибудет? Да и в избе просторнее станет.

— Цыц! — сердито оборвал жену Ефим. — Еще никто никуда не уехал, а она уже радуется.

Прасковья, бросив рушник на край печи, скребанула по свояченице сердитым взглядом:

— И впрямь терпежу никакого нету.

— Оно так хорошо было бы, но надо попуститься всем, чем наши отцы жили. Страшно подумать: сняться с насиженного места и в крепость по собственной воле попасть… Жалко трудов своих, да и боязно: как там встретят?

Ефим закряхтел, потупился и угрюмо сказал:

— Не надо жалеть, пропадем мы здесь вместе. А солнце всех греет, и там тебе землю дадут. Живи и радуйся. Только свободы меньше, а мы сейчас здесь на пана работаем не покладая рук. То за покос, то за дрова… Там так же будешь работать, да только одна радость — земли будет вдоволь.

7

Стал Моисей с утра одеваться во что почище. Прасковья достала из сундука старую отцовскую косоворотку, новые лапти и штаны.

— Ну вот, готов, можешь идти, — похлопала нежно по плечу жена.

Вышли во двор. После ночного дождика румяной свежестью начинался новый день. За деревней над дорогой изогнулась разноцветная радуга.

— Это добрый знак, — сказала Прасковья. — С богом!

Забросив котомку с харчами за плечи, в новых лаптях Моисей отправился в путь.

В Лотаках, как и в Дареевске, заметил он, не только кабак есть, но и церковь, и заезжая изба. Как хвастливо объяснил ему проходящий мимо крестьянин, в избе волостное начальство останавливается, когда бывает наездами.

В центре на высоком кирпичном фундаменте стоял дом управляющего помещичьим имением. Это было двухэтажное деревянное строение. Спереди располагался липовый парк, обсаженный березовой двухрядной аллеей. Внутри усадьбы был разбит сад, огород, вырыт пруд, стояли коровник и свинарник.

Во двор вошли крестьянки сдавать оброк. В лукошках несли яйца, в березовых туесах — топленое масло. Под навесом возле амбара два крестьянина разгружали телегу с мешками. Прислуга укладывала мешки в штабеля. В сусеках темнела рожь, золотился овес, а рядом на деревянных прокладках стояли бадейки с маслом, лежали тюки гусиного пера и кучи невыделанных скотинных шкур. Посреди двора за столом, укрывшись от солнца широкой соломенной шляпой, сидел учетчик и аккуратно записывал в тетрадь фамилию крестьянина и количество сдаваемого оброка.

Бурмистр стоял на крыльце — в высоких сапогах, светлой холщовой рубашке, на голове — армейская фуражка, из-под которой выбивались седые пряди волос. Это был рослый человек с круглым обрюзгшим лицом и большим животом. Из-под лохматых бровей он внимательно разглядывал приходивших во двор людей.

— Доброго здравия, Богдан Леонтьевич! — подойдя к крыльцу, поклонился Моисей.

Окинув сердитым взглядом подошедшего, Богдан Ющенок слегка кивнул:

— С чем пожаловал, православный?

— Просьба есть до тебя, — смутился Моисей. — Хочу с Дареевска перебраться в ваши новые деревни, которые возле завода.

Бурмистр с недоумением проворчал:

— Господь с тобой! Ты же казак, зачем тебе переезжать во владельческую деревню?

Разговаривая с Моисеем, он гладил по светлым жиденьким волосам сына, подбежавшего к нему.

— У отца и братьев совсем земли не осталось, всю поделили в семье, — смущенно опустил глаза Моисей.

— А у казачьего старшины чего не просишь?

— Да у них земли нет, вы же сами знаете!

Из-за дверей донеслось:

— Идите за стол!

— Поди, Ванюша, поешь, — ласково произнес Богдан Леонтьевич и, подняв глаза на Харитона, долго рассматривал его желтую застиранную косоворотку, перетянутую опояской, оставшуюся ему от отца. Потом громко кашлянул в кулак и сказал: — Ну-с, семью-то вашу я знаю. Дед твой Иван казаковал, француза бил в лихую годину, да и меня казачьему ремеслу еще мальцом учил. Ну, и отец твой землепашец был дай бог каждому, только вот недоброе дело затеял — бунт учинил в селе. Ну да ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Ежели ты решил добровольно мужиковать, то поселяйся в Морозовке. Там только начали обживаться. Сколько у тебя сынов?

— Казаков трое, да я четвертый.

— А девки?

— Казачки у брата моего Ефима — аж две растут.

Бурмистр засмеялся, оголив широкие зубы, и, кашлянув в кулак, серьезно сказал:

— Хитрый ты. Закон есть закон. Все земельные наделы на мужские души даются. Потому и пришел ко мне ты, а не Ефимка. Ну, тогда слушай, что тебе скажу: две десятины на каждую душу получишь вместе с усадьбой. Но знай: на первый год поблажка тебе от налогов и податей, а после за землю будешь платить деньгами или натуральным оброком, а коли не сможешь, будешь отрабатывать повинности наравне с моими крестьянами. Уразумел?

— Да, да, — обомлел от радости Моисей и согласно закивал головой.

— И еще тебе скажу, что пан наш добрый и грошей дает на обзаведение хозяйством тем, кто перебирается на новое место. Как переберешься в деревню, возьмешь у моего помощника приговор и придешь сюда, получишь гроши у Зиновия, — он кивнул на учетчика. — Пять рублей. Да два мешка ржаной муки, чтоб с голоду не передохли. Перебирайся. Бог в помощь.

— Благодари же, дурак! — толкнул его рукой в спину проходящий мимо учетчик.

— Благодарствую! — Моисей услужливо поклонился бурмистру, исподлобья косясь на спину удаляющегося учетчика.

Словно на крыльях летел домой Моисей. Вместе с Прасковьей пошли к Андрею в хату. Выслушав свояка, тот задумался:

— Добрый пан, даже грошами помогает, только эти гроши потом слезами обернутся всем крестьянам.

— Почему?

— Да потому, своячок, все траты на переезд и обустройство платят крепостные. Так что на всех, не только дареевских, но и других крестьян разбросают эти гроши, — он как бы с упреком посмотрел на Моисея. — А еще есть страх тебе, вольному казаку, в крестьянскую кабалу попасть. Я-то за сестрицу переживаю.

— Ежели по-хозяйски управляться с землей, можно и сводить концы с концами, — подала голос Прасковья. Она еще надеялась на лучшее.

Глава 5

1

Всю ночь напролет продумал Моисей, даже глаз не сомкнул. А утром спозаранку встал, вышел в ограду. Бросил курам зерна, оглядел двор и отправился на берег реки. Кое-где над избами уже клубился дым, окрашенный восходом, за рекою далеко были видны пашни и луга. Утренняя прохлада бодрила тело. Но на душе было тревожно и неспокойно. Шутка ли, дал бог ему родиться и более тридцати лет прожить в этой хате, в этом дворе, на этой реке, а теперь надо все бросить и уехать за десятки километров, чтобы построить новую хату и начать новую жизнь — одному, без братьев, надеясь только на свои силы и подрастающих сыновей.

Вышел Ефим, вывел во двор сонную, с лохматой гривой лошадь, запряг в телегу. И ходил вокруг нее озабоченный, без нужды поправляя то дугу, то чересседельник, выжидая, когда придет брат.

Сборы были недолгими. Загрузили свой домашний скарб и детей на телегу, связали за ноги кур, уложили мешки с мукой, овсом и рожью. Ефим привел из хлева корову и привязал к телеге:

— Нехай, братка, тебе подспорье будет в хозяйстве.

— А вы как же без кормилицы?

— У нас телка большая, следующей весной, даст бог, и молоко будет.

Прасковья зыркнула недобро на свояченицу:

— Лежак тебе освободила, теперь как пани будешь жить.

— Будет тебе старое вспоминать! — улыбнулась Меланья. — Езжайте с богом.

Моисей с Прасковьей подошли к киоту.

— Благослови, Матерь Божия, меня и мою семью на благополучное житье на новом месте, — тихо сказал он и размашисто перекрестился на Ильинско-Черниговскую икону Божьей Матери.

— Спаси господи! — следом перекрестилась Прасковья.

— Не обижайся, брат, но я заберу эту икону с собой, — тихо сказал он Ефиму. — Это родительская икона, она мне дорогой памятью будет.

Прасковья завернула святыню в тряпицу и аккуратно уложила в корзину с бельем.

Перекрестившись на купола церкви и поклонившись отцовскому дому, подался Моисей с женой и тремя сыновьями из Дареевска в Морозовку — пытать крестьянского счастья.

Деревня в это время только заселялась, здесь обживались более двадцати дворов, из них больше половины были бедные, некоторые — безлошадные. Среди переселенцев уже обитал на новом месте шорник Гордей Макаренко. Рядом с ним строил хату Гаврила Мотолыга, крепостной крестьянин из соседней деревни.

Моисей подошел к Гордею и, вглядываясь в его опухшее лицо, протянул руку:

— Как тебе тут живется?

Гордей стоял, опустив глаза, и нервно мял в руках шапку. Моисею показалось, что вся поза собеседника говорила о чем-то недобром.

— У нас все хорошо, надзора особого над нами нет. Видишь, вон за деревней обширные моховые болота, а дальше — трясины с окнами. Только солнце поднимется, как слепни и оводы враз скотину атакуют, а вечером гнус заедает, спасу от него нет никакого, только дымокуром спасаемся… Все лицо вон искусали.

— Да, — покачал головой Моисей, — не все и тут ладно.

Из-за времянки неожиданно показалась Матрена. Поздоровалась. Моисей кивком ответил на приветствие.

— Ты что приехал? — с интересом спросила она.

— Да обживаться здесь буду.

— Как обживаться?

— С позволения бурмистра в Морозовку меня определили. Теперь соседями будем.

— Так ты по своей воле? — взвизгнула Матрена.

— Да, по своей воле, с женой и детьми. Там-то земли совсем нет, а здесь раздолье.

— На черта нужна такая земля! — чуть не плача, закричала Матрена. — Совсем нечисть заела, детям на улицу не выйти. Если бы пан не приказал, в жисть сюда не пришла бы из Дареевска.

Из времянки настороженно выглядывал старший сын Гордея, Игнат, рядом стояли две девочки, одна постарше, а другая — поменьше ростом, но такая же худенькая и прозрачная до синевы. Переступая босыми ногами, они смотрели на него.

— У вас что, еще дочка родилась? — заулыбался Моисей.

— Сиротинка она, — понуро ответил Гордей.

— Чего так?

— Тогда, у шинка, Акима Головкина с жинкой солдаты убили, а дочка осталась. Бурмистр велел нам ее отдать на прокорм и воспитание.

— Да, натворили дел тогда солдаты, все село кровью залили.

Моисей наклонился к девочке:

— Тебя как зовут, красавица?

— Лиза.

Гороху хочешь?

Она вздрогнула от неожиданности:

— Хочу.

Он достал из кармана горсть каленого гороха и громко сказал:

— Подставляйте-ка свои пригоршни.

Лиза вся сжалась и протянула худые ладошки.

— А вы чего стоите?

Игнат и Аленка вопросительно посмотрели на мать. Та согласно кивнула головой. Дети дружно протянули сложенные ладони. Моисей насыпал в них шелестящий, ароматно пахнущий горох.

— Что нужно сказать дядьке Моисею? — строго спросила Матрена.

— Спаси господи! — радостно ответила детвора.

— На здоровье! — ответил Моисей и, повернувшись, пошел к своему хозяйству.

На другой день, когда он шагал по узкой тропе вдоль болота, среди чахлых деревьев выискивая лес для строительства хаты, его нагнал Гаврила Мотолыга. В потертом холщовье, лаптях и старой валенке, внимательно оглядывая Моисея, спросил:

— Говорят, на поселение к нам приехал?

— Да.

— Чудно как-то это выглядит. По своей воле казаку во владельческую деревню переехать…

— А что делать? Я ведь раньше как думал: посеяли, убрали, подати заплатили, зиму пережили — и ладно. А ежели подумать на завтра, то как дети жить будут без земли, когда вырастут?

— Я бы в жисть сюда не пришел. Черт меня попутал на глаза бурмистру попасться.

— Если уже о себе думать, то главное сейчас — хату поставить, пашню распахать да рожь в зиму посеять.

Гаврила нахмурился, потер ладонью подбородок сквозь густую щетину и сказал:

— Лесу тут для строительства особо нет, вон там сосняк редкий стоит, тебе на хату хватит, а вот глину я тебе подскажу где взять. Мы тут с Гордеем место одно нашли по случайности. Так что не переживай, печку быстро сладишь.

Следом за Моисеем в Морозовку пожаловали братья Иван и Ефим. Приехали ненадолго, только для того, чтобы помочь построить ему дом.

Моисей не ждал их и с утра уехал в Лотаки.

— Беда у нас в селе, — потупился Иван.

— Что такое? — насторожилась Прасковья.

— Глафира померла, два дня назад схоронили.

— Говорят, недолго болела, — добавил Ефим.

— Ой-ей! — закачала головой Прасковья. — Это ж надо, колдовством бабу сгубили.

К вечеру вернулся Моисей, радости его не было предела. Он привез от бурмистра обещанные деньги и два мешка муки.

Стены дома соорудили из сосновых бревен, между ними проложили мох. Крышу покрыли прошлогодней ржаной соломой, что осталась после обмолота жита.

Для этого Степан с Андреем навязали небольших снопов и сложили в большую кучу.

— Так, теперь мочите их водой, — скомандовал Моисей.

— Для чего, тятя? — недоумевал Степан.

— Для того, чтобы не ломались, а гнулись, когда станем их к рейкам вязать.

— Да не переживай, Степа! Лей воды больше! — громко сказал Иван. — Не сгниет твоя солома, она на крыше быстро высохнет, и глазом моргнуть не успеешь.

Ефим с Иваном по длинной лестнице залезли на крышу. Степан с Андреем наперегонки стали подносить снопы.

Иван, улыбаясь, весело привязывал снопы к рейкам с одной стороны крыши, Ефим, не отставая от него, — с другой. Моисей, сложив на коленях руки, уселся на чурку, что стояла рядом.

— Отдохни немного, брат, — по-доброму сказал Иван. — Без тебя управимся. Видишь, какие мужики у нас в помощниках.

— Ну, давайте с богом! — устало проговорил Моисей.

Маленький Ермошка то крутился с мужиками на стройке, то бегал к матери в дом.

— Картошка сварилась? — спросил его отец.

— Сейчас узнаю, тятя.

Крутанувшись, он исчез во времянке.

— Тятя спрашивает, скоро ли картошка сварится?

— Скажи, что все готово, пусть моются и идут ужинать, — вытирая о передник руки, сказала Прасковья. — А то совсем заработались, будто завтра дня не будет. Да и гнус сейчас налетит, какая уж там работа.

Все дружно собрались во времянке.

Солнце опустилось за горизонт. Куры забрались на насест. Деревню окутывала вечерняя прохлада.

И сразу в воздухе закружились тучи комаров и мошки. Они забивались в глаза, в нос и уши.

— Сынки! — громко скомандовал Моисей. — Разводите костры. Иначе пропадем, загрызут проклятые.

Хворост и гнилушки, чтобы больше было дыма, ребята приготовили заранее и с наступлением вечера, набрав в чугунок углей из печи, разводили костры.

Прасковья завязала платком лицо так, что была видна только узкая полоска глаз, и с досадой сказала:

— Нет от этого проклятущего гнуса покоя ни вечером, ни ночью, только одно спасение в дымокуре.

— Вы что, так и спите при кострах? — удивился Иван.

— А что делать? — развел руками Моисей. — Так и спим в дыму, прокопченные насквозь, да и то не всегда удается отделаться от мучителей. Скорее бы хату достроить, хоть малое спасение будет.

— Зато когда дождик идет, никаких комаров нет, — бодро проговорил Степан.

— И то верно, сынок, — поддержал Моисей. И, обращаясь к братьям, продолжил: — Мы-то ладно, так ведь скотину заедают, никакого покоя ей нет. Под навесом тоже дымокур жжем.

Ужинали при лучинах, в отблесках огоньков, лизавших стены, сплетенные из кустов тальника. На столе стоял чугун с вареной картошкой. Съев все до крошки, братья не торопились на покой, хотя дремота одолевала их.

— Добро у тебя тут, — заговорил Иван. — Только нечисти возле болота всякой много. А так хорошо.

— Мне тоже по душе Морозовка, — согласился Ефим. — Особенно такой надел земли. Работай и радуйся. А комары со временем пропадут, лес раскорчуете, трясина высохнет, и нечисти меньше станет.

— Может, вы уже подумываете о том, как бы самим сюда перебраться? — удивился Моисей.

— А что, я бы не против, — согласился Иван.

— Какая жалость, что я не могу к вам перебраться, — сверкнул с завистью глазами Ефим.

— Это почему? — нахмурясь, из-под бровей посмотрел на него Моисей.

— А я куда от своей земли пойду? Столько лет мечтал настоящим хозяином стать, вот и сбылось. А ты, братка, переезжай, здесь тебе лучше будет.

— Тогда надо за позволением к бурмистру идти, — отозвался с готовностью Иван. — Пока не опоздали.

— Завтра еще отработаем, и с богом идите, решайте свои семейные дела, — сухо сказал Моисей. — Главное, крыша над головой есть, а мы с сынами остальное сами доделаем. Спасибо вам за все, братья.

Пол в жилище сделали земляной, его разровняли и намазали жидкой глиной вперемешку с коровяком. Печь в доме также сбили из глины. Когда пол высох, его застлали соломой.

— Ну вот, — удовлетворенно оглядывая свое обиталище, с радостью проговорила Прасковья. — А ближе к зиме, когда глина хорошо высохнет, бросим на пол домотканые половики, чтобы ноги не мерзли.

Спустя некоторое время с позволения бурмистра потянулись в Морозовку телеги, груженные домашним скарбом. Приехал брат Иван. Свой надел земли он передал Ефиму. У Ивана подрастали сыновья Калистрат и Константин, и вскоре эта земля им ох как пригодится.

2

С годами разрасталась деревня, вдоль заосоченных болотных берегов длинной цепочкой протянулись хаты, покрытые сплошь соломой. Приезжали новые люди, строили дома, пахали землю, род свой умножали. Одни жили в достатке, другие только и думали, чем прокормиться.

Вскоре управляющий привез в деревню из Дареевска семью Еремея Крутя. Авдотье было стыдно перед селянами за случай с Глафирой, и по селу уже пошла молва о ее причастности к смерти несчастной. Она стала упрашивать мужа, чтобы он попросил управляющего переселить их семью в новую деревню, подальше от села.

Оставив отцовский дом младшему брату Антону, приехал в Морозовку и Максим Сковпень. Его мать не захотела оставаться в Дареевске: все напоминало ей о прошлом, и она не стала жить с младшим сыном, а поехала с Максимом.

Жители Морозовки пахали землю, выращивали хлеб и картошку, часть которых в качестве платы за землю и податей сдавали на винокуренный завод. Поля представляли собой отвоеванные у леса и болот глинистые и песчаные куски. Пашни для посева хлеба и посадки картофеля было достаточно, но они нуждались в удобрении. Зимой-то крестьяне и вывозили на санях в поля навоз.

Выйдя на край деревни, Моисей направился в сторону соснового леса, чтобы выбрать пару деревьев для установки ворот. Первым знакомым крестьянином, которого он увидел, был Гаврила Мотолыга. Он тащил на себе в деревню свежеспиленный ствол сосны.

Остановились. Гаврила сбросил с плеч тяжелую ношу, рывком скинул шапку, от взмокших волос повалил пар. Дерево источало терпкий смолистый запах.

— Устал? — с улыбкой спросил Моисей.

Гаврила было нахмурился, но тут же глаза его заулыбались, и он протянул для приветствия руку:

— Нелегкая крестьянская стезя, только панам хорошо живется.

— Это так кажется, и панам тоже бывает трудно, и нужды и горя им хватает, — заметил Моисей.

— Наблюдаю я за тобой с удовольствием, — заговорил Гаврила. — Работаешь ты с охотой, и дети у тебя стараются, молодцы. Думаю, что никакие невзгоды в этой жизни не остановят и не смутят тебя.

Моисей с любопытством посмотрел на Гаврилу. Странный человек, не поймешь, то ли хвалит, то ли недовольство высказывает.

Видя непонимание соседа, Гаврила пояснил:

— Видал, Еремей с Авдотьей приехали, лодыри несусветные, и сынок такой же.

— Так мы с одного села, — растерянно проговорил Моисей.

— Вот и я про это. Ты спину гнешь с утра до вечера, а он больше на полатях лежит да к горилке тянется. А сейчас что-то Авдотья не на шутку захворала, Еремей мне вчера жаловался.

— Да что ты говоришь, с чего бы это?

Гаврила стоял, переминаясь с ноги на ногу, и мял в руках валенку.

— Ладно, я пойду, — сказал он и, поспешно схватив ствол, виновато засмеялся.

— Бог в помощь! — попрощался Моисей.

3

Та зима выдалась вьюжной. Морозы особо не лютовали, но метели мели весь февраль. Маленький Ермоша заболел неизвестно чем. То он метался в жару, то его одолевал озноб, а за окном бушевала пурга… Прасковья то и дело поила малыша разными отварами, сливовым морсом, протирала смоченными в разведенном уксусе тряпками, но он все равно пылал жаром. Она отходила к иконам, вставала на колени и молила бога о спасении сына. Ермошка хрипел, потом заливался громким плачем.

— Он задыхается, — ужаснулась Прасковья и зарыдала от бессилия.

Моисей бросил на топчан шубу. Завернул сына в одеяло, потом обернул шубой и, прижав к груди, пошел к двери.

— Я к тетке Ефросинье.

— Так хворая она.

— Теперь что, мальцу помирать?

Снег бил в лицо, ноги вязли в снегу. Моисей, согнувшись, шел наугад к дому Сковпня, надеясь упросить знахарку взяться за лечение сына.

Добравшись до хаты Сковпня, он стал стучать кулаком в дверь, но ему не открывали. Тогда он заорал что было силы.

— Кто там? — раздался голос изнутри.

— Это я, Максим, открой!

Щелкнула щеколда, дверь открылась. Моисей ввалился в хату, сбив кого-то с ног.

— Да потише ты, что расшумелся? — заворчал спросонья Максим.

В комнате было темно. Хозяин зажег лучину.

— Ты к матери?

— Да! Ермошка помирает.

Он положил сына на лавку.

— О господи! — перекрестился хозяин. — Вот незадача, хворая она, сама того и гляди преставится.

Моисей подошел к топчану, на котором лежала знахарка.

— Тетка Ефросинья, во имя всех святых, помоги, — он тихо заплакал. — Все, что хочешь, для тебя сделаю.

Его пальцы судорожно теребили уголок одеяла.

Кряхтя и охая, старуха присела.

— Ниче мне уже не надобно, — она тяжело вздохнула. Поправила на голове платок. — Где твой сынок?

Моисей развернул шубу и положил сына перед знахаркой на топчан.

— Макся, зажги свечу, — прошептала она сыну.

Максим пошарил на полке возле печи, из полумрака достал свечу, поджег фитиль от лучины и поставил на стол в точеный деревянный стакан. Тусклый свет осветил комнату, блики огня упали на беленые стены.

Покуда тетка Ефросинья возилась с беспомощным Ермошкой, Максим с Моисеем сидели за столом и молча наблюдали. Сначала знахарка шептала над болящим, потом взяла со стола свечу и долго водила ей перед лежащим ребенком. Проснувшись, к ней тихо подошла внучка Пелагея.

До Моисея изредка доносились слова, которые он с трудом разбирал:

— Спали боль-хворобу, очисти утробу…

Потом она попросила разогреть воск. Долго сидели они, уже пурга стала стихать, на небе появились звезды. А знахарка все шептала:

— Спаси чадо бога, да сгинет хвороба…

Свеча, потрескивая, догорала последним воском. Пропел первый петух. Вдруг ребенок залился громким плачем, потом затих.

— Кажись, все получилось! — обрадованно проговорил Максим.

— Забирай парнишку, — тихо проговорила Ефросинья. — Знать, долгую жизнь проживет.

Моисей склонился над сыном. На него смотрели моргающие зеленые глазки.

— Спаси тебя бог, тетка Ефросинья! — Моисей упал на колени перед знахаркой. — Век тебя помнить буду.

Ничего не ответила старуха, только молча легла на топчан и от усталости закрыла глаза.

Моисей шел обратной дорогой, небо было ясным, морозец крепчал. Он прижимал к груди драгоценную ношу и радовался.

4

Так шли годы. В апреле, после того как сходил снег и начинало припекать солнце, на пригорках распускались подснежники, Моисей клал на подводу плуг, борону и вместе с сыновьями уезжал к своей деляне. Сначала он без отдыха проходил одну борозду, другую… Мокрое холщовье прилипало к спине, едкий соленый пот щипал глаза, но Моисей продолжал работать. Но в этот раз он остановил лошадь, смахнул тыльной стороной ладони пот и повернулся к Степану:

— Что-то я устал. Замени меня, Степа.

Сын встал за плуг. Высокий, жилистый, пашет и пашет. Видит Моисей, что устал сын, а виду показывать не хочет, хоть весь потом обливается. Жалко стало ему кровиночку, надо силенки поберечь.

— Тпру! — остановил он лошадь. — Надорвешься ведь, весь день впереди, отдохни.

— Сейчас, чуток еще допашу.

— Нет. Пускай кобылка немного отдохнет, и ты, сынку, отдохни, пускай тебя Андрейка сменит. Привыкай, сын, — он ласково погладил юношу по голове.

Андрей уже подрос, но телом еще был слаб для плуга.

После пахоты Моисей посадил младшего сына верхом на лошадь и поручил возить борону из березовых прутьев и дубовых зубьев. Едет Ермолай вдоль борозды, осторожно управляя конем, упаси господи отвернуть в сторону, а то, не ровен час, отругает тятя или подзатыльник отвесит.

Проехал туда и обратно Ермолай, лошадь на отдых остановил, снял его отец с лошади, разнуздал ее, насыпал из мешка в торбу немного овса и поставил перед мордой. Та стала торопливо жевать овес.

— Ну вот, сейчас подкормим лошадку, отдохнем и опять за работу возьмемся, — устало проговорил Моисей. — А пока давайте сами чего-нибудь перекусим.

— Тятя, да чаго ж мы раз по раз пашем и бороним одно и то же поле? — недоуменно спросил Степан.

— Эх, сынку, хлебушек особого ухода требует. О землице лучше позаботишься — она тебя добрым урожаем отблагодарит.

Он бросил взгляд на сына и подмигнул:

— Вот заведешь семью, по-другому думать будешь.

— А когда семью заводить?

— Не торопись, хомут на шею всегда надеть успеешь. А вот под овес, сынка, и одного раза хватит вспахать.

— Отчего так?

— Овес — он как сорняк, особого ухода не требует и на непаханой земле расти будет.

Часть пашни засевали весной. Особенно надо торопиться с посевом льна, чтобы уберечь всходы от льняной блохи. На другой день после пахоты насыпал Моисей в полотняную сумку семена, надевал ее через плечо и старших сыновей, Степана и Андрея, привлекал к работе. Пойдут дружно разбрасывать семена по теплому и влажному полю, а Ермолай на лошади тянет борону и заглубляет семена в землю. Закончат сеять лен, сеют гречу, просо и коноплю. И так всю весну.

Ермолай обвел взглядом пашню и оценил проделанную работу:

— Тятя! А сколько гречи вырастет к осени?

— Как на мою думку, если посеять один мешок, то можно собрать не меньше восьми-десяти.

— Ого! — радостно удивился сын.

— Но мы не можем столько посеять, потому что столько семян у нас нет. Вот такая жизнь, сынок. То земли не хватает, то семян.

По темноте возвращались с поля домой, так как помнил Моисей заповедь отцов: весенний день год кормит.

5

Из Киева на каникулы приехал сын Василий. Привез студенческого товарища.

— Григорий, — представился тот помещику.

— Ах, батюшки! — всплеснула руками Татьяна Федоровна. — А я уж и не чаяла, что нынче-то приедете.

Она обняла и расцеловала сына, взяла его за руку и повела в дом. Пока шли до крыльца, несколько раз оглядывалась на его приятеля, который шел следом. Она даже всплакнула и сквозь слезы, всхлипывая, прошептала:

— Худой-то какой, в чем только душенька держится. Все небось учился, все силенки потратил. Но ничего, ничего, откормим тебя за неделю.

Они прошли в гостиную.

Ханенко опустился в кресло и некоторое время молчал, глядел то на сына, то на его приятеля.

— Давайте располагайтесь в комнатах! — радушно предложила Татьяна Федоровна. — И идем ужинать.

Вечером после трапезы, немного захмелев от водки, Ханенко неожиданно завел разговор о делах. О том, что бурмистр молодец, не церемонился с крестьянами, а быстро переселил половину деревень на необжитые земли.

Василий понимающе кивал, а потом повернулся к своему приятелю:

— Ты, я знаю, все за волю крестьян разговоры ведешь. Почему это тебя так тревожит?

Григорий сконфузился, он не ожидал такого вопроса и не знал, что сказать:

— Видите ли, — пробормотал он, — я просто люблю людей, крестьян в частности. Мне стыдно на рабство ваше смотреть.

Василий, щуря глаза, с любопытством посмотрел на приятеля:

— Неужели ты думаешь, что так просто управляться со всем этим хозяйством: деревни, поля, конюшни, винокуренный завод и еще много всего, что не упомнить?

— Погоди! — оборвал его отец и начал внимательно рассматривать собеседника. В его глазах было так много заинтересованности, что этот осмотр выглядел нахальным. — Вот ты говоришь про волю. Как же холопы без господской заботы жить будут? Они ведь пропадут с голоду.

— Как они могут умереть с голоду, если своим трудом всю Россию кормят? Надо правду сказать. Вы знаете, что государь хочет всем крестьянам дать освобождение? Это только вопрос времени.

— Я понимаю свободу, равенство, братство, но я не могу понять, что мои петьки, еремы, гордеи, егоры — свободные граждане. Все одно пропадут, — помещик неодобрительно покачал головой.

— Новое время — новые требования. На их стороне сила. Не вечно же крестьяне в кабале жить будут. В двадцать пятом декабристы пытались изменить жизнь крестьян, но их жестоко наказали — одних казнили, других в Сибирь сослали, но скоро придут другие.

Ханенко невольно содрогнулся.

— А ты что, за декабристов и против царя?

— Я за свободную Россию, где не будет господского произвола и угнетения. Где все граждане будут свободными.

Помещик недоуменно смотрел на Григория: высокий, стройный юноша с необычайно умными глазами. Откуда у него такая озлобленность на господ и любовь к холопам?

Все уже разошлись по спальням, а Иван Николаевич все медленно ходил по комнате.

Полная луна заливала ярким светом сад, двор с раскидистой яблоней посредине, через окна проникала в дом. Ханенко остановился у окна. Свет разливался по кронам деревьев, но было видно, как ночные мрачные тени борются с ним. Задумавшись, вспомнил, как с отцом они сажали эту яблоню. Потом они с сыном играли под ней. Она была тогда молодой, а теперь она уже не та и он уже не тот.

— Пора спать! — оборвал свои думы помещик и отошел от окна, как бы отряхивая с себя воспоминания.

Утром студенты верхом проскакали несколько километров, после обеда гуляли по окрестностям фруктового сада, потом пришли на двор, где за загородкой паслись годовалые жеребята.

— Может, ты просто завидуешь моему отцу? — опершись спиной на заплот и глядя в упор на приятеля, спросил Василий.

— Нет, — строго сказал Григорий. — Отец твой хозяин хороший, и хозяйство у него дай бог каждому, я по сравнению с вами нищ и гол, как сокол, и у меня нет даже своего угла, но я вам не завидую.

Вечером Ханенко вновь начал разговор, недоуменно разведя руками:

— Ваше поведение, молодой человек, по отношению к крестьянам меня серьезно смущает.

Григорий с удивлением посмотрел на него и ответил:

— Как вы не можете понять, Иван Николаевич, рабство — самое подлое, унижающее человеческое достоинство деяние, и от него нужно немедленно избавиться, чтобы сделать крестьян свободными.

— Не надо себя обманывать, — нахмурился Ханенко. — Чтобы сделать крестьян счастливыми и свободными, нужно опираться не на чернь, а на нас, помещиков. На нас вся Россия держится.

— Вы и впрямь так думаете? Крестьян — миллионы, а дворян — тысячи. Необходимо свергнуть власть помещиков, и вопрос будет решен сам собой.

— И вы что, думаете действовать?

— Да, непременно действовать, — ответил Григорий, и ноздри его раздулись от напряжения. — Мне двадцать три года — что я сделал для отечества? Да ничего! Потому я и вступил в союз «Народная воля», чтобы быть полезным. Вам, старому человеку, трудно усвоить эту истину, потому что свою жизнь вы не мыслите без крепостного права. А мы, молодые, верим в свою силу, потому что правда на нашей стороне, жизнь на нашей стороне, и мы победим старое зло. Да что говорить, сама история на нашей стороне.

После этих слов помещик пришел в бешенство и вскочил с кресла:

— Вы плохо кончите, молодой человек!

— Я знаю, — не вставая с дивана, спокойным голосом проговорил Григорий, глядя прямо в глаза Ханенко. — Мы, народовольцы, обречены на смерть. Но кто это сделает, если не мы?

Ханенко тяжело упал в кресло и некоторое время молчал, приходя в себя. И когда его внутреннее напряжение спало, он поднял голову и сказал:

— Поехали завтра в Морозовку. Покажу, какую деревню отстроили и как крестьяне там живут…

Выехали рано. От утреннего тумана с листьев берез падала роса, облака застыли на небе, закрыв собою солнце. Было немного зябко. Рессорная коляска мягко шла по мощеной дороге.

Петр лошадей не гнал, а вел ровно и степенно.

Здесь Ханенко принадлежали две деревни: в семи верстах от усадьбы в Лотаках стоял Ларневск. Деревня большая, опрятная, в ней — винокуренный завод, а в пяти верстах в сторону — Морозовка.

По дороге в Ларневск попалась старуха с клюкой, рядом шла девка с лукошком. Они боязливо поклонились.

Ханенко не обращал на них внимания, а Василий вежливо приподнимал шляпу, что еще больше пугало прохожих. Григорий же отворачивался в сторону, ему были не по нраву эти поклоны.

При въезде в Морозовку встретили Еремея Крутя, он шел, опустив голову, и не смотрел по сторонам.

Кучер остановил лошадей.

— Что, совсем ослеп, барина не видишь! — громко крикнул он и кнутом огрел крестьянина поперек спины.

— Ой, панове, извиняйте, — Еремей скинул шапку и согнулся в поклоне. Его морщинистое лицо перекосило от боли.

— То-то! — крикнул кучер и погнал лошадей дальше.

Проехали поскотину, крайние хаты. Посреди деревни экипаж остановился. Огляделись. Стояли новые дома, покрытые свежей соломой, часть огородов была распахана.

Деревня пугливо затаилась при виде помещика: кто знает, что у него на уме. Любопытные бабы и детишки осторожно наблюдали, выглядывая из-за плетней.

— Ну вот, сынок, смотри, новая деревня, скоро тебе тут хозяином быть, — протянул в раздумье Ханенко и, скрипя сапогами, слез с повозки.

Еремей Круть, завидев помещика, быстро побежал за повозкой и, запыхавшись, низко поклонился ему. Выглядел он почтительно, но его маленькие серые глаза уже были соловые.

Холопу помещик благоволил, прощал пройдохе все прегрешения за его мастеровые способности, а тот улыбался широким ртом, горел глазами и был рад-радехонек, что барин приехал. Но сегодня был не его день.

Ханенко бросил взгляд на сарай, где проживал крепостной, глаза его тотчас вспыхнули гневом:

— Ты что ленишься? — гневно спросил он. — Второй год во времянке ютишься, ни хаты, ни хлева не поставил. Как следующую зиму пережить собираешься?

— С божьей помощью как-нибудь перезимую.

— Понятно, опять на барскую милость надеешься? Глянь на соседей своих: вон хоть на Гаврилу Мотолыгу, на казака Кириенко. Люди позже тебя приехали, уже обустроились. А ты чего ждешь? Доиграешься — прикажу выпороть.

— За что, пан? Мне и так сейчас от кучера досталось.

— За лень твою беспросветную, чтобы ума набрался да работал с интересом.

К подъехавшей коляске подбежал Ермолай и с любопытством уставился на приезжих.

— Чей холоп будешь? — улыбаясь, спросил Василий.

— Я не холоп, я казак! — громко ответил Ермолай.

— А где твоя хата, казак?

— Вон там, где тятя работает.

— А ты что ему не помогаешь?

— Мои старшие братья, Степан и Андрей, с тятей работают, а я гусей пасу. Весной я с тятей тоже в поле работал, на коне верхом борону таскал.

— Молодец! — похвалил его Григорий.

Завидев барина, из-за плетня вышел Моисей и низко поклонился. Помещик вернулся к коляске.

— Потачку вы мужикам даете, барин. Они скоро на шею вам сядут и ноги свесят, — гнусавым голосом протянул кучер, услышав разговор с Еремеем.

— Не твоего ума дело, — оборвал его Ханенко и обратился к сыну: — О чем с холопом говорил?

— Он же казак, а не холоп…

— Были казаки, да все вышли, — рассерженно проговорил помещик. — Отец его от нужды волю на землю сменял.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Шинка (изнач. «шинок») — в царской России небольшое питейное заведение, кабачок; преимущ. в южных губерниях, на Украине. // Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка онлайн. https://slovarozhegova.ru/ozhegov.php. — Здесь и далее прим. ред.

2

Валенка (еломок, ермолка) — мужской головной убор из валяной овечьей шерсти. Валенка была высотой около 15–18 сантиметров и сужалась кверху, с плоским, округлым верхом и отогнутыми, прилегающими к тулье полями: «Русский традиционный быт». Энциклопедический словарь. — 2003