Mein lieber friend

Владимир Анатольевич Елизаров, 2021

История жизни, любовных приключений и случайной встречи двух людей Дэна Углова и Джины Оффенбах в небольшом провинциальном городе на Волге. Время действия – с начала 60-х до середины нулевых. Содержит нецензурную брань.

ГОРОД Ч.

1.

В субботу, в субботу, в субботу, в субботу, в субботу… Я только и слышал это слово.

— Когда они приедут? — спрашивал я бабулю.

— В субботу.

— Завтра?

— Не завтра, а послезавтра. В субботу. Запомни — в субботу. А сегодня четверг.

— В субботу.

— Да. Послезавтра.

— А завтра не приедут?

Наступала суббота. С утра я устраивался на подоконнике, и весь день смотрел в окно…

Лысый здоровяк, красивая женщина и кудрявый мальчик возникали словно ниоткуда. Вот их нет. И вот они уже здесь.

— Родители, — ворчала бабуля.

Их появление действовало на меня странным образом. Я подставлял стул, залезал на комод. И никого к себе не подпускал.

— Что это с ним? — спрашивал здоровяк.

— Совсем одичал… — вздыхала красивая женщина.

Вот сейчас этот лысый возьмет меня на руки и начнет трясти, приговаривая — янтурган собачье мясо! А потом подкидывать до потолка и ловить у самого пола. Красивая женщина будет охать. А кудрявый мальчик смеяться. И точно. Здоровяк брал меня на руки. Говорил — янтурган собачье мясо! И начинал трясти. Затем он подкидывал до потолка и ловил у самого пола.

— Осторожнее… — охала красивая женщина.

И мальчик смеялся.

— Ты его слишком балуешь, — говорила бабуле красивая женщина за ужином.

— Ребенку не хватает родительского внимания. Появляться раз в неделю — этого недостаточно.

— Ты же знаешь, у нас тяжелые времена.

— Бывали времена и потяжелее…

— Почему он такой квелый и все время молчит? — удивлялся лысый здоровяк. — Может, он и говорить не умеет?

— Кого ты больше любишь меня или мать? — спрашивала бабуля.

— Тебя, — отвечал я.

— Вот видишь, — усмехалась она.

— А с кем ты хочешь жить со мной или с бабушкой? — тут же парировала красивая женщина.

— С тобой.

— Вот видишь!

Суббота, суббота, суббота…За субботой наступало воскресенье.

И после обеда лысый здоровяк, красивая женщина и кудрявый мальчик исчезали. Они исчезали так же неожиданно, как появлялись. Только что они были здесь и бац — их уже нет.

Иногда мы оставались с мальчиком одни. Я уже почти привык к нему. Оказывается, у меня есть старший брат и мне во всем нужно его слушаться.

Вот мы сидим с ним за столом.

— Хочешь фокус? — спрашивает брат.

— Хочу.

— Закрой глаза и досчитай до десяти.

Я облокачиваюсь о дверь комнаты руками, закрываю глаза и считаю до десяти. Когда я их открываю и поворачиваюсь, брата уже нет. Я заглядываю под стол. Никого. Под кровать — никого. На сундуке висит замок. Брат не смог бы забраться туда и закрыть сундук снаружи. Но я на всякий случай дергаю крышку. Закрыта. В дверь выйти он не мог. Остается окно. Но окно тоже закрыто.

Суббота, суббота, суббота….

Минуты сливались в часы, часы в дни, дни в недели.

Ожидание.

Какой смысл ждать чего-то, если и так все известно? Но с другой стороны, когда и так все известно — ничего не остается, кроме как ждать.

2.

Я родился в городе Ч. В городе Ч было два ДК: один ДК-К, другой ДК-Г. Говорю несколько зашифровано. Ибо такова максимальная плата моей закомплексованности.

По рассказам матери я долго упирался ногами и не хотел выходить.

Но в последний момент дал слабину, перевернулся и вышел как все — головой вперед. Думаю, я поступил правильно — меня все равно бы вытащили, так зачем усложнять?

Как только я перестал сосать грудь и научился ходить, случился переезд. Само собой, никто не спросил, хочу я этого или нет.

На новом месте я заревел. Я смутно помню, что вокруг меня столпились какие-то люди. О чем-то шептались. Ругались. Кричали. А я все ревел и ревел. Я ревел, не переставая, и днем, и ночью. За окном шел дождь, светило солнце, падал снег. А я все ревел. Сколько прошло времени, не знаю. Мне сказали, что я проревел три месяца и четырнадцать дней. А потом вдруг прекратил. Раз и все!

И услышал голос:

— Чего замолчал, Ирод?

Первое впечатление от бабули, матери моей матери — строгая и ехидная.

Она сразу установила свои порядки — туда не ходи, сюда не лезь, то не трогай, это не бери. Я не мог понять, что ей от меня надо?

— Я все расскажу папе, и он меня заберет отсюда.

— Нужен ты им… — усмехалась она.

— Нужен! Нужен! Это ты не нужна своему дедушке!

— Моему дедушке? Ха-ха…

— Да. Не нужна! У меня же должен быть дедушка? А его нет. Ты все время одна! Значит, ты ему не нужна!

— Если хочешь кого-нибудь обидеть внучек — учись точнее выражать свои мысли.

Спустя какое-то время я обнаружил, что несмотря на все бабулины запреты, могу лазить где угодно и трогать все, что хочу. Это открытие окрылило меня.

Вот здорово! Оказывается можно запросто делать то, что взрослые не велят делать, и не делать того, что они заставляют. К чему тогда надрываться? Нужно только не преступать определенную черту. В худшем случае услышишь что-нибудь типа «Что опять натворил, Ирод?» или «Ууу… угловская порода…»

Внешне бабуля была копией моей матери. Вернее, моя мать была копией бабули. Как они говорили — одно лицо! И даже имена одинаковые — Тоня и Таня. Две одинаковые женщины в одной маленькой комнате. Мне это казалось чудом.

Я задирал голову, пытаясь получше рассмотреть их, но все время упирался в ноги, вернее в часть ног от ступней до коленок. Я никак не мог решить — чьи же ноги лучше. У бабули колени не такие острые как у мамы, зато у мамы меньше волос. У бабули пятки тверже, а у мамы красные пятна от туфель. Какие ноги у тетенек выше колен — представляло для меня загадку. Не знаю почему, но я стеснялся напрямую спросить про это. Приходилось пускаться на разные хитрости. Я залезал под стол, выжидал какое-то время и потихоньку тянул на себя платья. Левой рукой одно, а правой — другое. Меня одергивали. Я повторял свои маневры. Меня опять одергивали. Так продолжалось до тех пор, пока меня не выковыривали из под стола. Кое-что конечно удавалось разглядеть, но…

Мать была спокойной и рассудительной, а отец наоборот — вспыльчивый и непредсказуемый. Он мог завестись по любому поводу.

Помню как-то за обедом, бабуля разлила по тарелкам только что сваренные щи. Мы с братом стали изо всех сил дуть в свои тарелки. Отец, задумавшись о чем-то, сунул в рот полную ложку и чуть не спалил себе язык. Все притихли.

Он молча оглядел сидящих за столом. Мне показалось — сейчас он плеснет этот кипяток бабуле в лицо. Но он только вылил тарелку обратно в кастрюлю. Сплюнул. Вылез из-за стола и весь день ходил голодный, злой и ни с кем не разговаривал.

Если отец был не в настроении, он становился невероятно упрямым. Словно какое-то помутнение охватывало его. Кто бы что ни предложил, он все делал наоборот.

— Можно я пойду гулять? — спрашивал я.

— Нечего делать, — отвечал он хмуро.

Если мы с братом хотели поиграть дома, он мог строгим окриком, «Эээ… вы чего тут? А ну марш во двор», выпроводить нас из квартиры.

И никакие уговоры на него не действовали.

В воскресенье мы обычно ходили в кино.

— Давайте поторопимся, — уговаривала мать. — А то опять билетов не достанется.

— Успеем, — возражал ей отец.

— Почему бы нам не выйти пораньше?

— Нечего болтаться у входа. Чтобы на тебя пялилась всякая шпана?

Мы тянули до последнего и всегда опаздывали.

— Я же говорила, — вздыхала мать. — Опять билетов не достанется.

— Это все твои дурацкие каблуки, — злился отец.

Они начинали выяснять отношения и все заканчивалось ссорой. А я сделал второе важное открытие для себя — правым может быть и тот, кто виноват.

3.

До трех лет я справлял нужду на горшок. В коридоре имелась уборная. Но бабуля не спешила приучать меня к местам общего пользования. К двери уборной кто-то прибил металлическую табличку — две изогнутые красные молнии пронзают человека с перекошенным от ужаса лицом. Картинка пугала и завораживала. Всякий раз, проходя мимо двери уборной, я хотел заглянуть внутрь, но не решался.

— Знаешь, что там написано? — спрашивал шепотом брат.

— Знаю.

— Ну скажи?

— Сам скажи.

— Ааа… Ничего ты не знаешь. Там написано: не входи — убьет! Понял?

— Как это… Убьет?

— А так… Только зайдешь, и сразу убьет! Разорвет на части.

— Не ври!

— Хочешь попробовать?

— А почему тебя не убивает?

— Ха! Потому что я пароль знаю.

В одно воскресное утро, когда вся наша семья завтракала, я уселся на свой горшок. Отец, не обращавший раньше на горшок внимание, на этот раз вдруг удивился:

— Эээ… Чего это он тут? А ну марш в уборную.

Мне стало не по себе. Он наверное забыл про надпись на двери?

— А ну марш! — повторил отец.

— Я же не знаю пароля… — чуть не плача ответил я.

— Что за ахинею он несет?

Отец посмотрел на мать. Та на бабулю. Бабуля на брата. Брат захихикал.

— Так… — сказал отец. — Вот тебе пароль…

Он дал брату подзатыльник. Взял меня за руку и отвел на унитаз.

— Смотри долго не рассиживайся, а то из задницы кишка вылезет.

4.

Скоро уборная стала моим любимым местом. Закрылся — и делай что хочешь! Полная свобода. Можно вырывать картинки из журналов, поджигать газеты, бросать их в унитаз, нюхать соседские папиросы…

Однажды я нашел на полу колоду карт с фотографиями голых тетенек. Вот это да! Вот бы такими картами с братом в дурака сыграть. Голые тетеньки… Всех мастей. Буби, черви, пики, трефы… В самых разных позах. С грудями. Жопами. И со всем остальным. Возьму себе какую-нибудь и запрячу подальше.

И тут раздался стук в дверь.

— Эй…

Я вздрогнул.

— А ну выходи!

Я быстро подтерся, бросил карты на пол, дернул за цепочку смыва и открыл дверь. Передо мной стоял Каштан.

Каштан жил в соседней комнате. О нем говорили, что он был в плену и вернулся ОТТУДА.

Он ни с кем не общался. Ночью у него почти всегда было темно и тихо. Где его только по ночам черти носят — приговаривала соседка тетя Клава.

Иногда из его комнаты доносился стук. Тын тын тын…

— Это черти стучат? — спрашивал я бабулю.

— Не болтай ерунды. Это всего лишь печатная машинка.

Каштан поднял с пола колоду. Сунул ее в карман. Большим и указательным пальцем подтянул меня к себе.

— Припрятал себе парочку, а?

Мне показалось, что он макнет меня сейчас головой в унитаз.

— Не… я… я их…

Он ухмыльнулся.

— Чего в гости не заходишь? Танька не велит?

Я не понял кто такая Танька, но на всякий случай кивнул.

Он дал знак идти за ним. Так я оказался в его комнате.

Он посадил меня на стул, а сам взялся за свою машинку. Тын тын тын…

Я сидел молча, осматривая его жилище. Стол, кровать. В углу какие-то коробки. Ничего особенного.

— Хочешь попечатать? — спросил он.

Он вставил чистый лист.

— Ну, давай напиши свое имя.

Я кое как отыскал букву Д…потом Е, потом Н… И…С

— Ну что получилось?

— Денис.

— А теперь фамилию.

Я нажал У…потом Г…потом Л, О и В

— Углов.

— А теперь сам что хочешь.

— Грог.

— Это что?

— Бобр. Его убили.

— Книга такая?

— Да.

— Ты зверей любишь?

Я пожал плечами.

— Чего стесняешься? Если любишь так и говори. Это хорошо. Запомни, пацан. Звери лучше людей. Люди злые. И все время врут. А ты? Тоже врешь? А?

5.

— Я на минуту к тете Нюре, — сказала бабуля. — Смотри… Ни шагу со двора, — она погрозила мне кулаком.

Как только она скрылась в подъезде, ко мне подошел какой-то парень. Выше меня на две головы. Вынул из кармана куртки рукоятку ножа.

— Слышь… Ты с этого дома?

— Да.

— И я с этого. Нажми здесь.

— Зачем?

— Жми…

Я нажал. Лезвие выскочило, поранив мне руку.

Парень засмеялся.

— Знаешь, у какого зверя самая большая елда?

Я не понял, о чем он. Но виду не подал.

— Знаю, — сказал я.

— Ну?

— У кита.

— У кита… Зачем киту елда? У слона. Он ей кокосы с пальм околачивает. Надо рану землей присыпать. Тогда не загниет.

Он взял щепотку и намазал мне палец.

— Это батя мне нож дал. Он сказал, если я со двора уйду, он мне так врежет, что пердеть смешаешься.

— Ох ты….

— Меня Чина зовут. А тебя?

— Денис.

Парень сплюнул тонкой струей сквозь передние зубы.

— Кентом будешь? У бати все друзья Кенты…Спорим, и тебе не велят со двора уходить?

— Не… Я могу. Хоть до почты… Хоть до вокзала.

— Там на пустыре за школой пацаны взрослые сидят. Пойдем к ним?

— А как же твой батя?

— Да ну его. Он мать бьет. Я себе слово дал — еще раз ее ударит, я его ночью прирежу. Пошли?

— Пошли.

6.

Кажется, на этот раз бабуля не на шутку рассердилась.

— Посиди — ка в чулане, паршивец. Посиди и подумай.

В чулане было темно и прохладно. Сквозь щели в двери пробивались узкие полозки света. На полках до самого потолка стояли мешки с мукой, картошкой и чем-то еще. В углу валялись ящики луком, а на стене висело ржавое железное корыто. Я пристроился к самой широкой щели и стал наблюдать, что делается на кухне.

Соседка Варвара вышла из своей комнаты и встала у плиты. Муж ее дядя Петя работал кочегаром на паровозе. Его почти всегда не было дома.

Варвара будила во мне какие-то неведомые волшебные чувства. Она так виляла задницей, когда шла по коридору! Аж дух захватывало. Точь-в-точь как медсестра из одного французского фильма. Вот было бы хорошо пригласить Варвару к себе в комнату — думал я — когда бабуля уйдет на рынок или к тете Зое. И попросить задницей повилять.

…За Варварой появился Витек из пятой квартиры.

Во дворе о нем болтали всякое: что он сирота и хулиган. Что вот совсем недавно был маленьким, а теперь вымахал. И весь дом в страхе держит. Мне эти разговоры нравились. Я тоже хотел быть хулиганом. Хулиганы — рисковые люди. Все их боятся.

Он стал хватать Варвару за коленки.

— Варька…

— Только тронь еще…

Витек шлепнул ее по спине.

— Варька…

— Я кому сказала…

Он обнял ее обеими руками и стал задирать халат.

Ладони мои вспотели. Я вытер их об штаны и поудобнее прильнул к щели.

Витек уже повалил Варвару на стол. Халат ее распахнулся. Белые груди колыхались в разные стороны.

— Варюха…

— Совсем обалдел?

— Но но… чего ты?

Варвара вдруг обхватила его ногами, откинула назад руки и застонала. Витек торопливо стал расстегивать ремень на брюках. Я отскочил от двери. Ох ты! Весящее на стене корыто качнулась несколько раз и сорвалось. Раздался страшный грохот. Сверху на меня посыпалась мука, а потом упало что-то тяжелое и придавило к полу. Я не мог пошевельнуться. Мука попала в глаза, рот и уши. Я попытался сплюнуть. В носу зачесалось. Апчхи! Я чихнул. Сколько мне так лежать? А если меня не найдут? Я же могу умереть! Апчхи! Я снова чихнул. Вспомнил — если страшно нужно закрыть глаза и считать да десяти. Я закрыл глаза и стал считать до десяти. Раз, два, три, четыре… Пять, шесть, семь… И тут дверь в чулан распахнулась.

— Выползай, Ирод, — услышал я знакомый голос.

7

Как-то раз в воскресенье (был солнечный весенний день) меня повезли к другой моей бабушке в Сызрань. К бабе Марфе. Мы набрали с собой пирогов, вареных яиц и еще кучу всякой еды. Эта сызранская бабуля бормотала какие-то странные вещи.

— Храни тебя Бог, внучек. Бог, он все видит. Все знает. И всех любит. Захочешь чего-нибудь — попроси Бога нашего Иисуса Христа, и он тебе поможет.

Никто мне раньше не говорил таких слов. Оказывается, как просто — попроси Бога Иисуса, и он все сделает.

После ужина я забрался на сеновал и стал молиться, как показывала баба Марфа — Господи сделай так, чтобы родители завтра забрали меня к себе домой. Господи сделай так, чтобы родители завтра забрали меня к себе домой. Я повторил так раз двадцать и решил, что достаточно. Если Бог Иисус есть, он обязательно услышит меня. И уж тогда родителям несдобровать!

Все утро я крутился возле отца с матерью. Заглядывал им в глаза. Всячески путался под ногами. Почему они молчат? Наверняка готовят мне сюрприз. В конце концов, отец не выдержал и цыкнул — а ну брысь в огород. В тот же день меня отвезли обратно к бабе Тоне.

Черт! Видимо я не так попросил Бога Иисуса. Не теми словами. Или просто до меня у него еще очередь не дошла.

Прошла неделя. Потом еще неделя. Бог Иисус не спешил исполнять мою просьбу.

8

— Хватит скакать, — ворчала бабуля. — Сядь и порисуй.

Она сунула мне под нос книгу про животных.

— Что здесь написано?

— Сохатый.

— Правильно. Это лось. Он обитает в наших лесах.

Я нарисовал лося. Лучше всего у меня получались домашние птицы, но дикие звери тоже ничего. Лось вышел горбатый и с усами.

— Ба… Смотри, какой лось.

Она взглянула поверх очков.

— Где ты видишь у лося усы? И откуда у него горб?

— Ба… Дай еще листок. А теперь кого?

— Помнишь сказку про Нильса? Кто унес его со двора?

На этот раз я нарисовал гуся.

— Это кто? — удивилась бабуля

— Мартин. Гусь

— А почему у гуся четыре ноги?

— Дай еще листок.

— Так на тебя никаких листков не напасешься…

— Ба… А теперь кого?

Она полистала книгу.

— Вот послушай. В далекой Индии живут ручные слоны. Слоны очень умные. Они помогают людям перетаскивать бревна.

Я нарисовал слона. А между ног у него — волосатую дубину с красным наконечником.

— А это еще что такое??! — охнула бабуля, тыча пальцем в мой рисунок.

— Это елда, — сказал я. — У слона она может достигать 70 сантиметров.

Она вырвала у меня листок.

— Что ты сказал?

— Семьдесят сантиметров. Он ей кокосы околачивает…

— Семьдесят сантиметров…Как же это…Стоп! Кто тебя этому научил?

Я притих.

— Говори, кто. Я все равно узнаю!

Я молчал. Если все равно узнаешь — какой смысл говорить?

9

Азбуку и чтение я освоил быстро. А письмо мне плохо давалось. Скучное занятие — чистописание. Выводить крючки разной толщины и наклона. Чернила на пере быстро высыхают. Я старался макнуть как можно глубже, чтобы подольше хватило.

— Ты испоганил весь стол, паршивец! — ворчала бабуля. Сколько раз надо объяснять — не макай перо целиком! Что это за китайские иероглифы?

— У меня не получится…

— Получится, — успокаивала она.

— Не получится.

— Попробуй еще раз.

Я шепотом прочитал молитву богу Иисусу. Макнул поглубже перо. И тут же посадил огромную кляксу.

— У меня не получится.

— Что ты там шепчешь? Получится. Человек все может, если идет к своей цели.

— А если у человека нет цели?

— Знаешь, как называется тот, у кого нет цели?

— Знаю.

— Не ври…Откуда тебе знать.

— Бесцельный…

— Верно.

— Ба… А у тебя какая цель?

— Чтобы ты, Ирод, вырос, наконец.

— И смог бы весь наш дом в страхе держать?

Освоив чистописание, я решил написать рассказ и послать в журнал Крокодил. Журнал мне нравился — смешные заголовки, дядьки на рисунках, как пьяница Барбоша из первого подъезда. Адрес журнала я выучил наизусть. Конверт стащил из шкатулки, где бабуля хранила документы. Чистый белый конверт. Без единой картинки. Дождался, когда она уйдет на рынок. Кажется, это была пятница. Разложил листок и начал:

«…Варвара стояла у плиты. И тут Робин Гуд схватил ее за груди и тряханул так что…» Я никак не мог подобрать нужного слова… «…так что весь дом осыпался.

— Интурган собачье мясо, — завопила Варвара.

— Я люблю тебя, — закричал в ответ Робин Гуд»

Далее я описал вкратце, что произошло на кухне. Посмотрел на часы. Бабуля была уже на подходе. Рассказ получился короткий. Но как мне казалось, очень выразительный. Я запечатал листок в конверт. Аккуратно вывел адрес. Оставалось спрятать письмо понадёжнее.

В глубине книжного шкафа стояли три тома нашего главного вождя Ленина. Толстенные книжицы. Их бабуля доставала раз в месяц, когда вытирала пыль. Я попытался впихнуть письмо во второй том. Конверт был толстый и книга не закрывалась. Я взял нож и прорезал в листах отверстие. Вложил свое послание. Убрал все, как было. Испорченные страницы сжег, а пепел сдул под кровать. Бабуля прятала от меня спички. Но я знал все ее тайники. Теперь дождаться понедельника, когда пойдем на почту. Незаметно бросить письмо в ящик — и порядок.

…Стоило бабуле взглянуть на меня, как она сразу что-то заподозрила.

— Ты чего задумал? — спросила она.

— Ничего.

— Как ничего! Я же вижу! Почему горелым пахнет? Опять спички трогал?

— Ничего я не трогал.

Она огляделась. На столе заметила пару свежих чернильных клякс. Черт! Видимо я все-таки наследил, когда писал.

— Я так и знала, — вздохнула она. — Сколько раз надо повторять — не макай… не макай глубоко! Уууу… Угловская порода!

— Ха-ха-ха… — засмеялся я про себя и осекся.

Вдруг она услышит?

А в воскресенье вечером уже перед самым отъездом отец вдруг спросил:

— У нас, кажется, был трехтомник Ленина? Где он?

Я насторожился.

— В шкафу, наверное, где же еще… — ответила бабуля.

Отец стал рыться на полках. Я замер.

Он вытащил наугад одну книгу из трех и стал ее листать.

— Великий почин… Великий почин… Где это чертов великий почин?

— Посмотри во втором, — посоветовала мать. — Кажется, там.

Ну все. Конец. В груди у меня что-то кольнуло.

— Нет, — ответил отец, — мне кажется, в третьем.

Отец взял третий том.

Господи! Взмолился я. Сделай так, чтобы этот великий почин оказался в третьем томе.

Отец открыл оглавление.

— Точно! Здесь.

Сердце мое забилось, как голубь, раненый из рогатки. Бог есть! Он услышал меня. Он на моей стороне!

— А может забрать эту макулатуру себе, а? Ведь не отстанут черти…

Господи! Взмолился я опять. Сделай теперь так, чтобы письмо как-нибудь оказалось у меня.

Отец уложил все три книги в стопку. Связал крест накрест бечевой. Попробовал на вес.

— Нет. Не возьму. Руки режет. В другой раз.

Он разрезал бечеву ножом. Сунул нужный ему том в сумку.

Бог есть! Чуть было не закричал я опять. Он еще вам не такие фокусы устроит! Сейчас они уйдут, и я попрошу у него еще что-нибудь!

Я был так взволнован, что отказался выходить с родителями во двор.

— Что это с ним? — удивилась мать

— Совсем одичал, — усмехнулся отец.

Бабуля как обычно пошла проводить их до калитки. Я сел на диван, закрыл глаза. Что бы такое еще попросить у Бога Иисуса? Вдруг дверь распахнулась. В комнату вбежал брат, схватил оба тома и с криком — я их понесу — выскочил на улицу.

10

Дождь лил всю ночь. Но утром перестал. Утром принесли телеграмму.

Бабуля прочитала ее несколько раз. Сунула в карман фартука.

— Какой сегодня день? — спросила она.

Мне показалось, что она плачет. Мы оделись, взяли на всякий случай зонт и пошли на почту. Странно… На почту мы обычно ходили по понедельникам. А сегодня среда. Видимо, все дело в этой телеграмме.

На почте было светло и тихо. На столах лежали чистые бланки. Я взял себе один.

— Какой умный мальчик, — улыбнулась женщина напротив, одетая в пальто с лисьим воротником. У моей матери я видел похожий лисий воротник. Только пальто не такое красивое. Рядом с женщиной крутилась девчонка.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Голос у нее был писклявый. Зато веснушки — высший класс.

— Меня Лиза. А тебя?

Я хотел ответить, но промолчал.

— А кем ты хочешь быть? Я звездой.

Тут я выдал ей свою тайную мечту.

— А я хулиганом. Хулиганов все боятся.

Ее мамаша отдала бланк телеграммы в окошко и направилась к выходу.

— Лиза, пойдем…

— До свидания, — сказала девочка.

Я смотрел им вслед. Они вышли на улицу. Там их ждал мужчина. Он что-то шепнул женщине на ухо. Она засмеялась. Затем они сели все втроем в машину и уехали.

А через день ближе к обеду в дверь постучали. На пороге стоял незнакомый человек с чемоданчиком в руках.

— Иди сюда, — сказала баба. — Смотри — это твой дедушка Аркадий.

Я подошел. Остановился в двух шагах от него. Высокий. Щеки впалые.

— Это ты мой внук? — спросил он.

Я еле расслышал, что он сказал. Голос у него был очень тихий. И зубов почти нет.

Не дождавшись ответа, дедушка прошел в комнату. Снял плащ. Осмотрелся.

— Вот значит как… — сказал он, глядя в потолок. Он говорил так тихо, что остального я не расслышал.

— Вот так, — сказала бабушка.

Она почему-то тоже перешла на шепот. Дедушка достал из чемодана бутылку вина, кулек конфет. Маятник настенных часов отстукивал секунды — тук… тук… тук.

— У тебя часы спешат, — сказал дедушка.

Он снял со стены часы. Открыл крышку. Что-то там поковырял. Повесил обратно.

Бабуля поставила на стол самовар. Дедушка налил вина себе и ей.

Они сидели молча. Смотрели друг на друга. А я на них. Солнечный свет падал им на руки. В этот миг бабуля показалась мне особенно красивой. Я даже пожалел, что у нее такой невзрачный дедушка.

Часы отстукивали секунды.

— Пойду покурю.

Дедушка накинул плащ и вышел.

— Давай-ка и мы с тобой в гости сходим, — сказала бабуля.

Дедушка прохаживался у подъезда туда-сюда, дымя папиросой.

— Бывай, — он помахал рукой.

Потом что-то еще добавил. Но расслышать ничего не удалось.

Бабуля забрала меня уже поздно вечером.

— А где дедушка Аркадий? — спросил я.

— Уехал.

— Уже уехал? Куда?

— Туда, откуда приехал.

— Почему?

— Так надо, малыш.

11

Кто был автор и как называлась книга, я не помню. Это была даже не книга, а пожелтевшие страницы, напечатанные какими-то непонятными буквами с закорючками. Откуда взялись у бабули эти листы? По-моему, она и сама не знала. Наверное, они достались ей от ее родителей, а им от их родителей, а тем в свою очередь от своих родителей.

Это была сказка про Вредного короля и графа Осиное Гнездо.

Как только бабуля объявляла — сказка про Вредного короля — я аж за живот хватался от смеха.

— Ба… Почему ты не смеешься?

Стоило ей закончить читать, я просил начать заново и опять хватался за живот.

— Ба… Ну почему не смеешься?

Я даже и сейчас могу воспроизвести эту сказку почти слово в слово…

…Что найдется приятнее тех редких минут покоя в жизни Вредного короля, когда после сытного обеда входит с докладом граф Осиное Гнездо и начинает зачитывать прошения о помиловании. В эту минуту решается судьба осужденных на смертную казнь. По заверению придворного лекаря, человека искушенного в латыни, само себе лишение человека последнего шанса или наоборот дарование его есть dictum factum.

Вредный король долго не рассуждает. Время, отпущенное на отдых, ограничено им же. Он говорит «отказать». Или говорит «удовлетворить» в зависимости от… Впрочем, никто точно не знает, от чего зависит решение короля. Иногда король удовлетворяет все прошения. А иногда ни одного.

— Начинайте, граф. Только я прошу вас, не так стремительно, чтобы я не ловил все время смысл сказанного по обрывкам фраз…

Граф хотел было что-то возразить и уже изобразил на своем лице недоумение, но король взмахнул рукой.

— Начинайте…

— От приговоренного к смертной казни через повешенье сапожника с улицы Роз.

«Ах Мэги, Мэги, ну и ну, все так же ты мила

Что не откажешь никому, такие вот дела»

— Кхгх… — граф вдруг поперхнулся, закашлялся, глотая воздух изрядными порциями. Слезы брызнули у него из глаз. Со стороны могло показаться, что граф принес свое собственное прошение о помиловании.

— Читайте, граф! Что же вы?

Возникла пауза. Конечно, граф, привыкший оглашать десятки прошений, уже давно перестал просматривать их перед прочтением на предмет какой-либо несуразности или злого умысла. Какая может быть несуразность или тем более злой умысел в последнем шансе приговоренного спасти себе жизнь? Примеру графа последовал сначала начальник тюрьмы, а за ним и главный надзиратель. Хотя как знать. Вполне возможно, они-то как раз и явились зачинателями неисполнительства.

— Дорогой граф, — нарушил паузу король, — вы разве сегодня не просматривали бумаги для доклада?

Граф Осиное Гнездо покраснел. Он услышал в словах короля скрытый намек. Он не знал, что ему говорить и потому сказал просто:

— Да, ваше величество, — что можно было понимать очень расширительно. «Как глупо! Глупо, — думал граф. — Зачем король спрашивает, смотрел ли я бумаги? Как это глупо».

— Может быть, граф, следует послать за начальником тюрьмы? Послушаем, что он скажет, — предложил король.

Послали за начальником тюрьмы. Он словно чувствовал, что его позовут и уже сам направлялся во дворец. Посыльный успел только выскочить за ворота, как столкнулся с ним нос к носу.

— Прекрасно. А меня послали за вами. Вас ждет король и с ним граф Осиное Гнездо. Поспешите и не говорите, что видели меня.

Объявили о приходе начальника тюрьмы. Граф перевел дух. Король слегка побледнел.

— Вы и есть начальник тюрьмы? — осведомился король, сходу озадачив вошедшего — как если бы тот задал подобный вопрос своему старому знакомому. Начальник тюрьмы почувствовал что-то неладное и в почтении склонил голову.

— Я, ваше величество.

Выждав паузу и узрев, что и начальник тюрьмы видимо не ведает о содержании просьб своих заключенных, король начал издалека.

— Мы знаем, любезный, что ваши заключенные не желают подавать прошения о помиловании. Как это понимать?

«Не знаю, о чем говорит король, — подумал начальник тюрьмы, — сегодня же утром я строго по тюремному распорядку вручил все прошения графу. Скверно. Скорее всего, этот интриган граф потерял все казенные бумаги и прошения вместе с ними. Или подарил какой-нибудь своей знакомой, а всю вину свалил на меня. Говорят его сегодня утром видели с… Скверно. Получается так: если я знал, что заключенные отказываются писать, то обязан был доложить. Если же вовремя я не доложил, значит, не знал ничего. Не знал или намеренно утаил. Что можно расценивать как страх наказания, а то и хуже — открытое неповиновение. Убедить короля, что граф возвел на меня клевету? Но как убедить, когда нет бумаг? Как же убедить? Хотя в руках графа я вижу какие-то бумаги… А что же это за бумаги?»

— Так как это понимать? — повторил король, не спеша разворачивая свиток с именами приговоренных. Начальник тюрьмы молчал, не зная, что и сказать. Он скосил глаза сначала на свиток, потом на графа, ища у того поддержки. Но тот лишь устало улыбнулся. Потом перевел глаза на бумаги в руках графа, силясь разглядеть, что же это за бумаги. Но ничего нельзя было разглядеть. Граф надежно прикрыл их своей белоснежной манжетой. Не отвечать королю было нельзя. Это означало… Трудно даже сказать, что это означало. Подобного еще не случалось.

Из всех зол, свалившихся на начальника тюрьмы, наименьшим для него сейчас было бы признаться в небрежности, в рассеянности, сослаться на переутомление и тяжелую работу по ночам, на последствия горячки, случившейся вдруг вчера вечером; сказать, что прошения были, много было прошений, гораздо больше обычного, но потом куда-то подевались, может быть даже растерялись по дороге во дворец. Надо бы о том расспросить кучера. Однако начальник тюрьмы избрал для себя зло наибольшее: он по-прежнему молчал, опустив глаза, выказывая тем самым фактически открытое неповиновение королю…

12

— Одевайся. Мы идем хоронить тетю Зою, — сказала бабуля.

— Ба… А что значит хоронить?

— Тетя Зоя умерла.

— Умерла?

Впервые я услышал, что кто-то из людей помер. Я видел дохлую собаку. Видел дохлую крысу во дворе. Но никто из людей еще при мне не умирал.

— Почему умерла?

— Все люди умирают когда-нибудь. Тетя Зоя не исключение.

— И я умру?

— Одевайся и не болтай лишнего.

— И что теперь с ней будет?

— С кем?

— С тетей Зоей?

— Ничего. Положат тихонько в гроб и в землю закопают.

Мы собрались и пошли.

За рынком у ворот автобазы остановились. Под деревом лежал человек. Он лежал вниз лицом, широко раскинув руки.

— Пьяный, — сказала баба Тоня. — Видишь, какой он грязный. Будешь плохо себя вести — станешь на него похож.

Человек не шевелился. Обычно пьяные шевелятся. А этот был неподвижен.

— Он умер, — сказал я. — Его надо похоронить.

— Нет. С какой стати ему умирать?

Бабуля слегка пнула его ногой. Человек зашевелился.

— Это же Барбоша, — обрадовался я.

— Кто?

— Барбоша. Из нашего дома.

— Какой еще Барбоша?

— Из первого подъезда.

— А ты откуда знаешь?

Она еще раз толкнула его носком сапога.

— Нет. Это не он.

— Он.

— Ты разве не видишь…Это другой человек!

— Я вижу. Это Барбоша.

— Говорю тебе, это не он. Идем отсюда.

— Это он. Я узнал его ботинки.

— Мало ли таких ботинок.

— Это его ботинки.

— Вся страна в таких ботинках.

— Нет, не вся.

— У отца твоего такие же точно ботинки.

— Нет. У папы без шнурков. А эти со шнурками.

— Со шнурками. Без шнурков. Пошли. А то тетю Зою похоронят без нас.

— А она там не замерзнет?

— Кто?

— Тетя Зоя.

— Где?

— В своем гробу под землей?

Наконец пришли. Возле дома и в прихожей топтались незнакомые люди. Разговаривали шепотом.

— Стой здесь. Я сейчас, — сказала бабуля.

Что происходило внутри — трудно было разглядеть. Мне стало скучно. Зачем меня сюда привели?

Вдруг из глубины дома раздался крик Аэээ… Уууу… Потом еще и еще. Я ни разу не слышал таких отчаянных воплей.

Все вокруг оживились. Видимо, это кричала тетя Зоя. Хотя нет. Как же она могла кричать, если она умерла. Но может, мертвые тоже могут кричать, перед тем как их закопают в землю? Дальше я не понял, что со мной произошло. Вдруг ни с того ни сего я сам заорал: Аааааааа… Уууу… Заорал так, что аж в ушах зазвенело. Но конечно, не так громко, как тетя Зоя.

Бабуля выскочила во двор.

— Ты чего? — всполошилась она.

Стоящий рядом старичок покачал головой:

— Это видимо ваш кукушонок?

— Ну да, — подтвердила бабуля. — Наш ссыльный.

Обратно шли молча. Баба купила мне свежий бублик и леденец — петушок. Вот она какая смерть, — думал я. — Сладкая да с маковинкой.

13

В семь лет я угодил в больницу с желтухой.

Меня положили во взрослое отделение. Это была небольшая палата на четверых. Один у окна. Один в углу и какой-то толстяк справа от меня. Толстяк только что сходил в свой железный плоский горшок и подтирал задницу.

— На вот яблоко, — сказал он.

— Спасибо.

Яблоко оказалось кислым и червивым. Двое других соседей лежали под капельницами и разгадывали кроссворд. Один из них, кажется, был геолог. Другой вертолетчик.

— Город, где родился Маяковский?

Никто из них не мог ответить.

— Багдади, — сказал я.

— С какой это стати Маяковский в Багдаде родился, парень? — удивился геолог.

— Багдади — это в Грузии, — уточнил я.

С того момента он невзлюбил меня. Всячески подкалывал. Но я не велся. Плевать я на него хотел.

Утренний обход. Как она вошла — я так и обалдел. Я и не думал, что врачи бывают такие. Поздоровалась. Присела сначала к толстяку, затем к вертолетчику. У кровати геолога задержалась чуть дольше. Он шутил. Она шутила ему в ответ. Вот же дура! Ну и врачиха нам досталась. Как будто шутить с больными обязательно. Разве она не видит, какой он тупой?

Наконец присела ко мне.

— Ну как дела, мужчина?

— Хорошо.

Ее руки коснулись моего живота. Я непроизвольно вздрогнул.

— Больно? — спросила она.

— Нет.

— А здесь?

— Нет.

— Не обманываешь?

— Нет.

— Ну ладно.

Кажется, я произвел на нее впечатление.

Все называли ее наша Мэри. Мэри — хорошо. А наша — нет. Я не хотел делить ее ни с кем. Наверное, ей было лет тридцать. Для меня тогда всем взрослым было тридцать лет. Лицо у нее было конечно так себе. Но вот ноги просто класс! У толстяка аж слюни текли от ее ног в чулках на высоких каблуках. Ноги были просто сногсшибательные. И походка тоже. По-моему, вся палата сходила с ума от ее походки. Даже толстяк. А больше всех этот геолог.

— Я ее сегодня накрою, — сказал он.

— Кишка тонка, — усмехнулся вертолетчик. — Ты и Ракшасика грозился накрыть, но так и не накрыл.

— Ставлю свой виноград летун против твоей банки меда что накрою!

— Идет.

Они поспорили. Толстяк разбил.

— Сегодня, — завелся опять геолог, — попытаюсь пробраться к нашей Мэри под крылышко. Не привык спать один.

— И я не привык, — ответил вертолетчик.

— Пожалуй, у этой ноги не хуже чем у Ракшасика.

— Не хуже. Лучше даже.

— У этой не хуже. Сегодня я ее накрою.

— У этой ноги лучше. И запах от нее очень приятный. Чем это она душится? Сначала я его как-то не воспринимал. А потом разнюхал.

— Не сумею заснуть, пока не накрою ее. Вот увидишь летун — она не сможет мне отказать.

В больнице вечер наступает рано.

После ужина я размечтался — представил, как я предупреждаю ее об опасности и в награду встречаю ее в своей постели. Все было очень просто. Она выпивает вина, раздевается и ложится со мной под одеяло. Дальше все было сложнее. Я довольно смутно представлял себе, где взять в больнице вина и что нужно делать со взрослой женщиной в постели. Но… Но в конце концов она то уж должна знать!

Среди ночи я проснулся. Что-то было не так. Подо мной хлюпала липкая теплая жижа. И запах. Запах бил прямо в нос.

Геолог лежал тихо. Вертолетчик похрапывал. Толстяк сопел и ворочался.

Я закрыл глаза. Открыл. Запах. Я обделался. Вот это да!

Наверное, это все из-за червивого яблока.

Я подождал еще несколько минут — может, оно как-то исчезнет? Но оно не исчезало. Что же теперь будет?

Я стянул с себя кальсоны, скомкал простыню. Вытер полотенцем матрас. Засунул все в тумбочку. Полежал немного. Запах только усилился. Стянул у вертолетчика из сумки одеколон. Побрызгал. Меня чуть не вырвало.

Я представил себе картину.

Утро. Мэри входит в палату. Присаживается ко мне.

Начинает принюхивается. Морщит нос. Просто презрительно морщит нос…

Эх! Жаль, что моя болезнь не смертельна. Я готов был умереть. Честное слово. С мертвого — какой спрос?

Выскреб все из тумбочки. Осторожно выглянул в коридор. Никого. Пробежал мимо столика дежурной сестры. Голова немного закружилась. В туалете тоже никого. Включил воду. Эта чертова жижа не так то легко отстирывалась. Пальцы сводило от ледяной воды. Я полоскал и отжимал. Полоскал и отжимал. Наконец коричневые пятна почти исчезли. Я отжал как можно сильнее и двинул обратно. Теперь уж не так страшно — если что скажу — пролил на себя компот. У кабинета дежурного врача на секунду остановился. Там горел свет. Видимо, она не спала. Вдруг дверь открылась — передо мной стояла Мэри.

— Зачем ты встал? — удивилась она.

Я не мог и слова сказать.

— Зачем ты встал? — повторила она.

Я молчал.

— У тебя строгий постельный режим. Тебе нельзя вставать.

Я не двигался.

— Ну?

Я не двигался.

— А ну ка зайдем, — сказала она.

Мы зашли к ней в кабинет.

— Ну? Чего молчишь?

— У меня сегодня моча уже почти совсем белая, — это все что я сумел из себя выдавить.

— Еще не совсем, — улыбнулась она.

От нее веяло неведомым мне ароматом.

— Дай мне руку.

Я дал, другой рукой держа перед собой мокрые кальсоны и простыню.

— Какая холодная рука. У тебя хорошие родители, — улыбнулась она. — Папа такой серьезный.

Причем здесь родители? Причем здесь папа? К чему это она? Наверное, что-то отразилось на моем лице. Разочарование или что-нибудь в этом роде. Она вдруг наклонилась ко мне и поцеловала в щеку.

Комок застрял у меня в горле. На миг я почувствовал, как проваливаюсь куда-то и краснею. Но только на миг. Моя ладонь все еще была в ее руке.

— Он сказал, что вас накроет сегодня.

— Что?

— Он сказал, что вас накроет сегодня.

— Кто?

— Геолог. Он сказал, что вас накроет сегодня.

— Какой геолог?

— Ну тот… У окна.

Она явно не понимала, о чем я.

— Геолог сказал, что вас накроет сегодня, — закричал я.

Она улыбнулась.

— Иди ложись, дурачок. Ты чего так раскричался?

Меня аж передернуло. Мне вдруг все стало ясно. Она с ним заодно. Она была с ним. С этим геологом. Точно. И с вертолетчиком. А может даже и с Толстяком. Все они заодно.

Я развернулся. И бросился вон из кабинета. Упал на голый матрас. Накрылся одеялом с головой и заплакал.

После больницы к бабуле я уже не вернулся. Родителя забрали меня к себе.

Видимо, тяжелые времена закончились. А может у Бога Иисуса очередь подошла.

Скучал ли я по ней? Конечно. Но недолго. Новые друзья. Новые знакомые. Чуть было не написал новые родители. Ха! А через полгода бабуля неожиданно умерла.

— Почему так рано… Так рано… — плакала мать.

— Все люди умирают когда-нибудь, — утешал я ее. — И бабуля не исключение.

ЁЛКИ ВОТ ИМЕННО

Мы не виделись с Чиной лет пятнадцать, с тех пор, как я перебрался в Куйбышев. А тут вдруг встретились у пельменной на углу Льва Толстого и Галактионовской.

— Слушай, я хочу пельменей, — сказал Чина. — Год не ел пельменей.

Мы заняли столик. Взяли каждый себе по целой порции.

–Тепло здесь, — Чина осмотрелся. Разлил по стаканам водку под столом.

— Представляешь Кент…После учебы распределили меня на завод. Первый рабочий день. Прихожу в отдел кадров. Инспекторша в документы мои уставилась.

— Чинаков? Игорь Иваныч? Так, так…Сегодня какое число Игорь Иваныч? — спрашивает.

А я смотрю на нее. Глаз оторвать не могу.

— Правильно тридцатое, — говорит. — А вы когда должны были прибыть к нам по распределению?

А я хер ее знает. Только плечами пожимаю.

— Правильно тоже тридцатого. Но только не сентября, Чинаков. А августа. Понимаете? Августа. Месяцем раньше, понимаете?

Я все смотрю и смотрю на нее. Вернее не на нее, а на ее огромные сиськи. Такие огромные. Практически на столе лежат.

— О чем вы думаете, Чинаков?

Опять плечами пожимаю. Да ни о чем таком я не думаю. Вернее о том, что неплохо бы, чтобы у Викули моей тоже были такие сиськи и чтоб они росли у нее не только спереди, но и сзади, на спине.

— Хорошая идея, — говорю ему. — А Викуля не против?

— А кто ее дуру спрашивает? Но согласись, Дэн. Это было бы очень удобно во всех отношениях.

— А то….

— Так вот…

В армии служил? — спрашивает инспекторша.

Конец ознакомительного фрагмента.