Шиза, Хром и всякая хтонь

Влада Багрянцева (2023)

К Хрому все ходят за консультациями, но он не психолог, не юрист и даже не гений преступного мира. Хром так же, как и вся страна, работает, так же жарит картошку на маленькой кухне, так же смотрит телевизор по вечерам и злится на гололед у подъезда по утрам. Так же, как все, разговаривает с ковром и уговаривает буфет отдать ключи от тачки, потому что опаздывает, так же… Хотя нет, Хром не совсем обычный. И именно поэтому однажды к нему приходит странный посетитель, который переворачивает всю его прежнюю жизнь — очень непросто оставаться в стороне от мертвой шаманки, неведомой хтони и разборок местных авторитетов, если те уже решили, кто в них участвует. В книге присутствует нецензурная лексика!

Ольга

В музыкальные комнаты Дома пионеров Ольга бегала тайком — отец не одобрял. Ему она отчитывалась только за ведение кружка юных натуралистов. Когда он уехал в очередную экспедицию, Ольга поначалу даже обрадовалась: будет ему потом, о чем говорить, а ей — слушать, но скоро затосковала. Отвлекали работа учительницей на вечерних классах, детские кружки и ухажер Колька, над которым все подружки подшучивали, мол, Олька и Колька, вот смеху-то на свадьбе будет! Иногда в выходной день они прогуливались от института до универмага, как бы невзначай, и Колька говорил:

— А хочешь, пойдем и прямо сейчас тебе жемчугов в бусах, фаты…

Ему премию на заводе выписывали. «Перевыполнение — честь!» Он этим очень гордился, и Ольга тоже им гордилась.

— Вот еще! Бусы, — отмахивалась она. — Надену я их раз, а потом что? Мещанство это. Советскому человеку бусы ни к чему.

Ольга вспоминала привезенные отцом минералы натуральных форм, которые нравились ей намного больше искусственно обточенных. Там, внутри, жили легенды, тайны и открытия, рассказами о которых Ольга потом делилась с пионерами, мечтавшими о покорении новых высот и освоении диких земель. Это трогало ту часть ее души, которая все-таки любила дело отца. Владимир Афанасьевич Верховенский к своим еще не почтенным годам уже имел орден Ленина, трудился на благо родине, а потому Ольга совсем не обижалась, что он зачастую оказывался в отъезде даже в день ее рождения. Она знала, что отец обязательно привезет ей то, чего нет ни у кого больше, и ценность предметов не измерить в рублях и копейках — ведь это означало, что, даже будучи начальником экспедиции, он ни на минуту о ней не забывал.

Колька тоже любовь свою проявлял ежеминутно, и Ольга принимала ее с покорной благодарностью.

— Так к глазам же, Оленька, — улыбался он, крепко целуя ее сначала в одну бровь, потом в другую.

В губы они еще не целовались. От Кольки пахло махоркой и машинным маслом, но целоваться от этого Ольге меньше не хотелось, даже наоборот — и оттого еще сильнее она переживала, боясь показаться то слишком доступной, то слишком черствой. Она вообще считала себя довольно склонной ко всякой романтике, но сама же эту черту в себе и порицала. А вот Колька будто специально подначивал — то цветочки дарил, ее любимые ландыши, то в городской сад зазывал на танцы. Узнав, что отец ее снова в отъезде, совсем осмелел, у дома караулил, у института. Она стеснялась такой стремительности, поэтому все больше пропадала в занятиях — совсем терялась от новых чувств, хотя с детства любила и умела верховодить над остальными. Ведь в школьные годы громче всех кричала: «По коням!» — изображая, конечно же, своего отца-кавалериста, выступавшего против белых еще до нее самой, до мамы, до Таймыра. А теперь, глядите-ка, отец — научный сотрудник, с портфелем, в пальто. И Ольга с возрастом преобразилась: драные штаны и палки-шашки сменились ситцевыми платьями, приключения во дворах и разбитые коленки — романтикой в девичьей голове, дворовая беготня с мальчишками — приличными исследовательскими кружками, музицированиями. Правда, сама Ольга не пела, а вот Лидка, ее бойкая товарка по вечерним классам, которая вела музыкальный кружок в бывшем доме купцов Ворониных, отданном под нужды пионерии, голосила только так. И Орлову, и «Утомленное солнце» Михайлова, и даже Вертинского выдавала особенно хорошо.

Из-за приставучего Кольки телеграмму от отца она получила не сразу — почтарь ругался, что два раза к ее дому ходил и только на третий застал, гулящую.

— Молодежь пошла! — махнул он рукой, пока Ольга расписывалась на маленькой бумажке за вручение.

Ей не терпелось скорее узнать вести от отца и прочесть обещание, что он вернется как можно скорее. Однако в письме мелким бледным текстом значилось: «Задерживаюсь сентября места неприветливые уверены полном нашем успехе обнимаю крепко папа». Ольга, смахнув слезу, только вздохнула: участникам экспедиции передавать важные сведения бытовыми телеграммами запрещалось, врагами народа и не за такое обвиняли, но отец ее был человеком чести и долга, а потому Ольга в нем ни минуты не сомневалась, и однажды в начале ноября, под самую демонстрацию, вместо привычного уже Колькиного стука в дверь раздался другой.

Отец стоял на пороге, в клеклой от дождя шляпе, и Ольга, не помня себя от радости, бросилась ему на шею, прямо на поредевший каракулевый воротник пальто.

— Папочка родной, Владимир Афанасьевич! Вы вернулись!

Лицо у того было мокрое, как и одежда, но взгляд теплый, ласковый. Ольга помогла снять мокрое, натопила пожарче печь, вскипятила чаю, подала свежеиспеченных пирожков. Счастье, теперь до весны отец никуда не уедет, побудет в родном городе. Если только в Ленинград или в Москву командируют, но это мелочи, недалеко. Не Таймыр.

— Вот вы и дома, — Ольга улыбнулась, взяла отца за шершавую руку, погладила натруженные в походах, огрубевшие пальцы. Теперь трудно было представить, что он научный сотрудник, а не какой-нибудь политзаключенный. Ольга все гладила и гладила его ладони, а потом вздохнула: — Почаще бы вы так. А то совсем скоро чужими станем, я замуж выйду.

— Полноте, Оленька. Я же не тунеядец, я, пока могу, наше дело не брошу. Тебе еще со мной, старым, потом возиться. А ну-ка!

Он расстегнул портфель и выудил оттуда небольшую белую шкатулку с резными боками и узорчатой крышкой.

— Это что же, минерал? — Ольга, конечно, как дочь геолога, могла без сомнений отличить кость от камня, но от эмоций совсем растерялась и, поняв, какую ерунду спросила, кажется, даже покраснела.

— Не минерал, доченька, — снисходительно поправил отец. — Костяное искусство нганасан, Пал Анатолич мне целый курс этнографических лекций о них прочитал, за столько дней-то на ледоколе, а потом и паровозе! А ты открой, открой.

— На ледоколе! — ахнула Ольга, прижав руки к щекам, а отец тем временем положил шкатулку ей на колени. Она сняла круглую резную крышку и снова ахнула: камень, лежавший внутри, не был похож ни на один из уже имевшихся. Вот только не радость теперь тронула ее сердце, а лютый, почти первобытный страх. Что-то с камнем было не так, но сказать об этом отцу, конечно же, она не могла. На мгновение даже показалось, словно камень блеснул кровавыми каплями, но то были лишь игра света и Ольгино воображение. От камня веяло холодным и чужим, опасным, и исследовать его не хотелось совершенно, будто, взяв в руки, Ольга могла им пораниться. Проглотив горький ком, она улыбнулась через силу и скрепя сердце поблагодарила за чудесный подарок.

Отец остался доволен: все трогал причудливый образец, сам вертел в руках так и сяк, обращая ее внимание на то, как переливчатая поверхность нагревается от пальцев, словно живая. Ольга тоже старательно любовалась камнем, но трогать побаивалась. Как только отец согрелся и вытянул уставшие с дороги ноги, она шкатулку закрыла и отодвинула подальше. Тот камень ей казался таким же неприветливым и безжизненным, словно обугленным куском плоти, — как и горы, о которых принялся рассказывать отец.

Потом они еще долго говорили, почти до рассвета. Отец пугал чудными историями о пропавшей мертвой шаманке, о гибели шахтеров, о том, как оставшиеся члены экспедиции пешком добрались до метеостанции, затем на упряжках — до устья Енисея, а оттуда — по воде прямиком до Соловков. В каждом пункте он задерживался, строчил отчеты, доносы, отправлял телеграммы, и дорога заняла едва ли не столько же, сколько и сам поход. И вот наконец вернулся, когда дело уже неумолимо двигалось к зиме.

— И камешек привез, и тебя повидал, — улыбался он так широко, что лицо его пошло крупными морщинами на щеках. — Пал Анатолич меня отговорить пытался, но это же такой образчик! Да так, что рассорились мы с ним в пути.

— Как же так, — вздохнула Ольга. — А ваши труды, писательство?

Отец негромко выругался:

— Во взглядах разошлись, так что, Оленька, не видать нам общей книги. Сам напишу, и без него. Он, видите ли, вдруг против всяких разработок сделался, уперся как баран, — нет, и все тут, нельзя там копать больше.

— А вы что?

— А я считаю, — он вдруг блеснул слишком жадным взглядом, — копать нужно. И глубже, и больше, нганасан этих согнать, чтоб трудились на нужное дело, промышленность развивали. А этот курий выродок даже камень, безделушку твою, отобрать вздумал!

— Так отдали б, — махнула рукой Ольга. Она, конечно, дорожила подарками отца, но не ценой его научных связей.

— С ума сошла?! Да я Пал Анатолича едва комиссарам не сдал! Тундры и туземцы ему, видите ли, важнее целой страны. И камень этот, сувенир на долгую память об отце тебе, из самого сердца Бырранги. А давай, доченька, тебе его на шею? Мастера спросим какого… Чтобы носила и не снимала. Чтобы он всегда с тобой был. На веки вечные.

Он вдруг зашамкал челюстью и уставился на Ольгу бездумно, так что ей стало не по себе. Она поспешно отвернулась, почувствовав себя еще более одинокой, чем без него. Лишь Колька, пропахший махоркой, вспомнился ей, и захотелось приникнуть к его плечу и успокоить разгулявшиеся нервы.

— Папа, идите лучше спать, вы, как видно, устали с поезда.

— И то верно, устал, — закряхтел отец.

Только когда он поднялся из-за стола и, сгорбившись, направился за свою перегородку, Ольга вдруг с ужасом заметила, что за одно лето он словно состарился на дюжину лет. Шкатулку она не трогала до самого утра, но так и не смогла сомкнуть глаз, а на рассвете чуть было не выбросила подарок отца в Волгу, но вовремя одумалась. И сразу решилась.

— Оленька… — Колька спросонья выглядел растерянным и милым. — Ты чего удумала в такую рань, чудная моя?

Ольга, шагнув в полумрак коридора его общежития, протянула костяную шкатулку с камнем внутри:

— Помоги, Коленька. Пусть это у тебя побудет.

— Неужто буржуйское добро? — хохотнул тот, и Ольга на него шикнула, приложив палец к губам.

— Там внутри минерал. Но ты его не трогай, под половицами спрячь или там, где не найдут, ладно? Только обещай!

— Все, что угодно, душа моя ненаглядная! — Колька, краснея, сложил губы трубочкой для поцелуя, и Ольге пришлось, тоже, вероятно, красной от смущения и волнения, подставить сначала одну щеку, потом другую, а потом и губы. Первый поцелуй, и в дверях! Кто бы мог подумать! Но долго миловаться не получилось: Колькины соседи по коммунальной квартире постепенно просыпались, баб Паша уже шуршала веником в коридоре по пути на кухню, где шумел примус, Колька смеялся, пряча шкатулку за пазуху, а Ольга почему-то не чувствовала облегчения и радости, на сердце у нее было по-прежнему неспокойно и тяжело.