Мы

Виталий Листраткин

Сборник рассказов «Мы» – отражение того, что происходило вокруг любого человека в восьмидесятые, девяностые, нулевые.За три десятилетия разрушилось прежнее государство, а взамен появилось другое, где до сих пор неизвестно, откуда берутся и куда деваются деньги. В рассказах капелька мистики, но без неё атмосфера тогдашнего сумасшествия была бы неполной…Новое время кажется гораздо жёстче, чем то, «советское». Особенно здесь, в провинциальном Тудальске… Или как конкретно называется ваш город?

Путч

Летом девяносто первого, между вторым и третьим курсом, в ректорате возникла идея отправить нас на производственную практику в город Горький, который только-только сменил официальное название на Нижний Новгород, попросту говоря — Нижний. Поговаривали, что ректору нашего института за сотню бесплатных работяг руководство Горьковского автозавода посулило несколько новеньких «Волг» — по тем временам вполне нормальная сделка. Поскольку рабов из Таджикистана придумали несколько позже, можно понять, что особых вариантов у ректора не было. Тем более что наш факультет был единственно мужским.

В Нижний нас доставили шикарно: авиарейсом. Этот внесло некоторую сумятицу в умы: если гастарбайтеры, то вроде как элитные. По прибытии к месту жительства ощущение элитарности мгновенно испарилось: трехэтажная общага, сильно похожая на казарму. Комендант, грустная пожилая лимитчица, сочувственно вздохнула:

— Откуда вы, соколики?

— С Урала, мать!

Ещё нам выдали синие робы, чёрные тяжелые ботинки и заводские пропуска, сделав, таким образом, одним целым с сотнями тысяч нижегородских работяг. Наша работа была бесхитростная: берешь пару рычагов, внешне похожих на австралийские бумеранги, закрепляешь их в станке, нажимаешь кнопку. Бешено вращающиеся сверла делают где надо отверстие. Убираешь, ставишь следующую пару деталей. И так восемь часов подряд. Если бы на рабочем месте нельзя было бы курить, можно было бы застрелиться.

В комнате жили вчетвером: я, маленький крепыш Вадим, долговязый Вовка и спокойный здоровяк Сергей. Все очень разные: Вадим отслужил в армии и вёл себя совершенным сержантом, которому лучше всех на планете известно, как «правильно жить». Вовка имел репутацию отъявленного уралмашевского хулигана, всегда грыз семечки и крутил в пальцах чётки. А Серёге было вообще всё по фигу, настолько он был силён физически.

Первую неделю мы провели по-человечески: работали, ужинали макаронами, перед сном пялились в телевизор, что был прикручен под потолком в красном уголке. В выходные выбрались в город, осмотрели достопримечательности: Нижегородский Кремль, живописно расположенный на склонах Часовой горы, Михайло-Архангельский собор там же, зашли даже в художественный музей и, разумеется, погуляли по набережной.

Но в следующий понедельник мы жестоко набухались всем общежитием. От безнадёжности, наверное. Или так подействовал станок с погаными рычагами, похожими на бумеранги. Я до сих пор не могу понять, как люди работают на конвейере: ежеминутно, изо дня в день, всю жизнь выполняя одинаковые операции. Наверное, для этого нужно иметь какое-то особенное строение головы, но, честное слово, на этом заводе можно было сойти с ума. Очевидно, мои товарищи разделяли моё мнение, поскольку до конца «командировки» мы в буквальном смысле не просыхали.

Сержанта неудержимо тянуло на баб. Как магнит, он залипал на любую юбку, под которой имелись более или менее стройные ноги. Ухлёстывать в одиночку Вадик почему-то не мог — ему непременно требовался напарник, наверное, чтобы ловчее было заговаривать зубы своей пассии и отвлекать внимание подруг.

Впрочем, девчонок он клеил исключительно симпатичных, и мы с Вовкой с удовольствием участвовали в подобных мероприятиях. Что касается Сереги, он предпочитал коротать вечера лежа на койке, уткнувшись в книжку. Он всегда очень хорошо учился, был почти отличником и особенно гордился тем, что никому никогда не давал списывать. За это кое-кто из институтского хулиганья даже пробовал его бить в раскладе «три на одного». Попытка окончилась провалом: здоровяк за минуту раскидал оппонентов по углам. Усвоив жестокий урок увальня-силача, с тех пор старались его не задевать.

Зато Вадим задевал всех остальных. Подвыпив, он становился невыносимым: начинал задирать нос и всячески поучать.

— Вы салаги, — презрительно утверждал он. — В армии не служили, жизни не знаете. Какая баба вам даст?

Я пожимал плечами, здоровяк играл бицепсами, а уралмашевский Вовка заводился: нервно крутил в пальцах чётки, начинал орать:

— Заткнись, гад! Думаешь, в сапогах два года топтался, так самый крутой, да? А хочешь я тебе рожу намылю? Хочешь?

Вадик ржал: ему нравилось доводить Вовку до белого каления. Впрочем, до мордобоя дело никогда не доходило. Бывший сержант знал границу, которую лучше не переходить.

В таком темпе прошли три недели. Но девятнадцатого августа девяносто первого года что-то произошло. В воздухе будто повисло какое-то напряжение, которое ни с чем не спутать. Нам, пережившим трёх генсеков, сразу стало понятно: в стране что-то случилось. Вместо привычных утренних новостей из красного уголка доносилось торжественное, как похоронный марш, «Лебединое озеро».

— Прямо как перед войной… — пробормотал Вовка.

— Может, помер кто? — предположил я. — В школе, помню, когда Брежнев копыта откинул, перед учительской на втором этаже организовали самый натуральный почётный караул, со знаменем и двумя торжественно-грустными пионерами…

По цеху ползли слухи: объявлено чрезвычайное положение, Горбачёв отстранён от руководства, а страной рулит странная организация ГКЧП. Как бы «временно ограничен» выпуск любых газет: центральных, московских, городских и областных изданий.

Неслыханное дело: задолго до обеденного перерыва нас собрал авторитет из профкома: призвал не поддаваться на провокации и вообще вести себя в рамках.

— А всяких там любителей пошуметь, — предупредил он, — будем безжалостно искоренять. Правильно наше правительство с комитетом придумало. А то распустил Горбачёв страну, никакой дисциплины!

В курилке подошёл Вовка, стрельнул сигарету.

— Может, забьем на работу? — предложил он. — Сгоняем в город, посмотрим…

— А что скажем на заводе?

— Что демократию защищали, — ухмыльнулся он.

— А серьёзно?

— Наврём что-нибудь… Например, в столовой отравились…

Удивительно, но на эту идею повелись все, даже отличник Серёга, настолько надоели эти распроклятые рычаги-бумеранги. Ещё до полудня мы ушли с завода.

Город бурлил. Там и сям кучковались группы людей, ближе к центру сливались в многолюдный митинг, где сразу в мегафон зачитывали альтернативный указ Бориса Ельцина: все решения ГКЧП признать не имеющими силу.

То и дело подбегали какие-то люди, попеременно агитировали то за «чрезвычайщину», то за демократов, совали рукописные листовки. Впрочем, «демократов» было значительно больше, чем «комитетчиков». А когда митинг возглавили народные депутаты, бунт принял более или менее управляемый характер. Колонна демонстрантов с наскоро нарисованными плакатами направилась по центральной улице к зданию телецентра, скандируя:

— До-лой хун-ту! Ель-цин! Ель-цин!

Какой-то мужичок с доверчивыми щенячьими глазами дёрнул меня за рукав:

— Слышь, а за кого все кричат?

— За наших!

— А-ааа…

Смотрю, тоже сжал кулак, взмахнул в ритм:

— До-лой! Хун-ту!

Несколько часов подряд ораторы на импровизированной трибуне поочерёдно требовали у представителей комитета по ТВ и радио передать по Нижегородскому ТВ обращение законного президента России к избирателям, а группа депутатов организовала стачечный комитет и сбор подписей, где мы отметились одними из первых, оставив размашистые подписи, город и даже факультет, где учились.

В тот вечер мы впервые не пошли «по бабам». Сидели в «красном уголке», смотрели телевизор. Показывали трясущиеся руки горе-путчиста Янаева, дряблые лица заговорщиков, в глазах которых не было железной воли Спасителей Отечества. Путчисты были так растеряны и запуганы, что их было даже жалко. Эти несчастные казались олицетворением умирающего Советского Союза. Жалко, потому что защищать Великую Империю на деле никто не хотел, даже спецслужбы…

Наутро опять отправились в город. В толпе раздавали газету «Ленинская смена». Ничего примечательного там не было, кроме вызывающе пустой полосы, где по идее должно быть напечатано постановление ГКЧП — это было вызывающе круто. Всё это время нас не оставляло чувство восторга от сопричастности таким событиям, которые важнее института, завода, рычагов-бумерангов, ректора с его «Волгами» и тому подобной бытовухи… Торжественно, под музыку Чайковского, умирала страна, а мы, её глупые дети, с ребяческим простодушием наблюдали предсмертные судороги, даже толком не понимая, что происходит…

На третий день, устав от митинговой суеты, зашли в пивную неподалёку. Взяли по сто водки, пива, чебуреков. Хорошенько заправились, но перед тем как вернуться на митинг, всей компанией пошли отлить. Завернули в какой-то двор, встали шеренгой вдоль кирпичной стены. А когда зажурчали четыре струи, позади раздался характерный оружейный клац.

Медленно повернув голову, я увидел, как белеют лица моих товарищей. Думаю, у каждого сработала та самая генетическая память, которую нам вложили в сердца вместе с первым «октябрятским» значком: страх расстрела, когда оказываешься между кирпичной кладкой и направленным на тебя оружейным стволом — синдром «тридцать седьмого».

Дрожащими пальцами застегнули штаны, повернулись. И увидели притаившийся в глубине двора грузовой «Урал» с омоновцами в кузове. В полном вооружении: шлемы, бронежилеты, автоматы. Они просто смотрели на нас, как псы, ждущие команды «фас». И хоть стволы «Калашниковых» направлены в сторону, пальцы — на спусковых крючках.

Хмель выветрился мгновенно. Осторожно, бочком, под пристальным милицейским оком покинули двор. Однако после «бронепоезда в кустах» народное вече воспринималось совсем по-другому…

Вдруг на трибуну выскочил черноволосый мужчина, выхватил мегафон и заорал:

— Товарищи! Только что сообщили по радио: ГКЧП пало! Демократия победила! Ура!

Началось всеобщее ликование. Он так весело орал и кривлялся, что я спросил у какого-то дяди в кепке:

— А кто это?

Дядя так смерил меня взглядом, будто я спросил очевидную вещь, которую обязан знать ещё с детского сада.

— Как кто? Это же сам Олег Маслов!

Наше возвращение на завод восприняли не очень-то дружелюбно. И сразу повели «на ковёр» к начальнику цеха, где уже ждали чин из профкома и остальные из цехового триумвирата. Кроме нас ещё оказались прогульщики — человек десять-пятнадцать. У профкомовца была своя метода: наугад выхватить кого-нибудь и покрепче наехать — если сломается, с другими пойдет легче.

Однако, на свою беду, он начал с Вовки.

— Ерёмин, почему три дня на работе не был?

— Демократию защищал, — нагло ответил тот. — На баррикадах, можно сказать, на самом что ни на есть переднем крае. Потому что хунта не пройдёт, а Ельцин с нами. Мы даже подписи за это дело оставили там, на митинге. А вот вы за кого были эти три дня, гражданин? За наших или за путчистов?

Это подчёркнутое «гражданин» и «наших» сразу дезориентировало цеховика. Он поплыл, стал городить пространную ерунду и вообще как бы оправдываться. А потом неожиданно густо покраснел и замолк. Вовка так вызывающе ухмылялся, что слово взял сам начальник цеха.

— Пусть идут к станкам, — решил он. — Тем более, всего пара дней осталась. А в институт мы сопроводительное письмо отправим, пусть отмываются…

На том и порешили. Спустя рукава мы добили эти последние два дня у станков, получили какие-то очень маленькие деньги и решили их потратить на грандиозную пьянку — по-взрослому, до рассвета. Накупили нехитрой провизии, два литра спирта «Рояль», развели из сухого концентрата «Юпи» приторное пойло и позвали знакомых девчонок. Начался пир.

На шесть утра мы были абсолютно никакие, но на Вовку смотреть было особенно больно — совершенно безумные глаза. Не отрываясь, он выдул целый стакан водки. Несколько секунд стоял, закатив зрачки, затем неожиданно смахнул посуду со стола на пол — она только чудом не разбилась. Но этого Вовке показалось мало: ударом ноги высадил оконную раму — стёкла со звоном полетели вниз, на асфальт. Туда же отправилась тумбочка и ещё что-то из мебели. Мы с Серёгой пробовали унять его, но Вовка так оттолкнул, что даже силач Серёга отлетел в угол, будто резиновый мячик. Испуганные девчонки разбежались, а обрадованный сержант вместе с Вовкой принялся крушить остальную мебель на этаже. Воистину это был классический русский бунт — бессмысленный и беспощадный.

В одиннадцать часов вылетал наш самолёт. Общежитие мы покинули за два часа до этого. Здание напоминало руины Сталинграда, вокруг которых валялись останки обстановки. Добрая тётенька комендант, у которой я как-то даже занимал деньги, ошеломлённо смотрела на дела «уральских соколиков». Проходя мимо, я старался не смотреть в её сторону: даже с дикого похмелья было стыдно.

Было бы наивным полагать, что нам всё это сойдёт с рук. Вскоре состоялось заседание в деканате на котором предполагалось вышвырнуть всех четверых из института — по крайней мере, сам декан был точно настроен на такой исход. Лишних не звали: только деканатские, кое-кто из преподавателей и мы, с повинными головами. Секретарь траурным голосом Левитана зачитала донесения из Нижнего Новгорода, где фронтовой сводкой излагались подробности учинённого дебоша и прочих возмутительных нарушений трудовой дисциплины. Как и полагается в таких случаях, выступил комсомольский деятель, чёткими рублеными фразами («дезорганизация работы учебного сектора…») заклеймил нас позором. Собрание шло к закономерному финалу, как вдруг слово взял преподаватель с кафедры теплотехники.

— Мало ли что написали, — высказался Сан Саныч, — эти жлобы с завода. У них работа такая — жулить. Парни, может, работали не покладая рук, а мы их выкинем на улицу, как собак. Правильно ли это?

Декан даже остолбенел.

— Александр Александрович, вы в своём уме? Эти хулиганы честь института истоптали, а вы их защищаете!

— Да какую там честь… — пробурчал тот. — Впрочем, если нужно кого-то показательно выгнать — пожалуйста. Мне всё равно.

И сел на своё место. Следом выступила ещё одна активистка: худющая стерва с узким разрезом глаз и решительно очерченным ртом. Её тезисы сводились к простой идее: всех выстроить в институтском дворе и расстрелять — остальное будет выглядеть чересчур мягко.

Дверь приоткрылась, и в зал проник кудрявый человечек с грустным иудейским лицом. Я его видел пару раз, говорили — личный помощник ректора. Он подобрался к декану, вручил какую-то бумагу. Декан надел очки, прочитал, удивлённо взглянул на человечка — тот лишь пожал плечами и утвердительно кивнул.

Декан повернулся в зал:

— Гхм… Немного изменились обстоятельства… Только что поступил официальный документ из Нижнего Новгорода за подписью Олега Юрьевича Маслова, депутата Нижегородского городского Совета, председателя комиссии по экономической реформе и развитию самоуправления. В официальной телеграмме он выражает признательность нашему вузу за воспитание столь социально ответственных граждан.

— Каких ещё граждан? — подозрительно переспросила активистка.

— Да вот этих, — вздохнул декан и ткнул бумагами в нашу сторону. — Студентов наших.

— А что с ними не так? Ведь вроде решили их выгнать?

Сан Саныч громко хмыкнул.

— Теперь нельзя, — вздохнул декан. — Видите, какой человек за них подписался?

— И что тогда?

— Объявим по строгому выговору. Если в течение года ещё что-нибудь отчубучат — тогда точно выгоним.

Из зала (так и хотелось сказать «суда») мы вышли в лёгком недоумении — по крайней мере трое из нас морально уже приготовились к службе в армии.

— Что, салаги? — небрежно улыбнулся сержант Вадим. — Повезло вам?

Вовка хотел было отвесить ему затрещину, даже поднял руку, но передумал. Повернулся, застучал каблуками вниз по лестнице…

Однако история всё равно закончилась не очень хорошо. Уралмашевского Вовку вскоре взяли с компанией корешей на разбое, который совершался в отношении лица азербайджанской национальности, цветочного бизнесмена. А сержант из института ушёл сам.

— Да ну вас на хрен, — на прощание сказал он. — С вашими сессиями.

И ушел. Куда, зачем и почему вообще поступал в институт — неизвестно. Здоровяк Серёга перевелся в университет, сказав, что «там посерьёзней будет».

Клянусь, я в жизни не учился прилежней, чем в том семестре. В итоге сам декан, кисло шутивший про «зря вы ко мне на лекции ходите, зря…», похвалил мой курсовой проект, а мне стало чертовски приятно, будто получил возможность прожить вторую жизнь… Когда писал диплом, готовил его к защите, уже тогда прекрасно знал, что ни дня не буду работать по специальности — это неинтересно. Хотелось строить собственное предприятие, наблюдать, как в его механических жилах будут струиться денежные фонтаны, которые (быть может!) будут ко мне благосклонны. Я строил планы, прожектировал в блокноте и точно знал: скоро всё изменится.

На момент получения диплома у меня было два пути: на завод сереньким инженером или попробовать себя в бизнесе. На завод забил сразу. И это оказалось в духе того времени: пока профессионалы от экономики вдохновенно топили свои «Титаники», любители строили неуклюжий, но ковчег. А этот ковчег взял и выжил. И страна стремительно покатилась в эру микроволновок и домашнего спутникового телевидения. Причем без существенных полутонов: бах — и уже в светлом «рыночном» будущем.

Иногда я думаю: как-то там поживает Олег Юрьевич Маслов?