Этап в небеса

Виталий Девяшин

Эта история о том, как этап шёл через всю страну, и самовольно замёрз в нескольких метрах от ворот лагеря в Восточной Сибири. А бывший офицер и свидетель тех ужасных последствий навечно поселился в поселке, на месте бывшего лагеря, и каждый день молился и просил о прощении. Мы так много слышали о чудовищных лагерях смерти, но в то же время, так мало знаем о них изнутри. Но эта история совсем не о том, как люди умирали в сталинских лагерях, а о том, как этап ушёл гордым и свободным в небеса…

Действие первое

Второй месяц медленно тянулся в пути. Двуосный товарный поезд из пяти тонкодощатых вагонов уносил всё дальше и дальше новых заключённых из их родных мест. Зимний порывистый ветер бушевал за окном. Лишь через промёрзлые зарешечённые оконца днём попадал свет внутрь вагонзака, в остальное же время — кромешная полумгла. На нарах в три яруса располагались вместе: и репрессированные женщины, и раскулаченные мужики, и представители малых народностей, так же, как и многие «объявленные врагами народа» по контрреволюционной деятельности, или обвинённые в правотроцкисткой приверженности позиции. В противоположной части от нар находились вещи заключённых, а посередине полухолодная, еле гревшая железная печка.

В каждом таком вагоне было по 10—15 человек, но через две-три станции народу добавлялось, и помещалось уже в районе 30 человек, конечно же, были те, кто пытался убежать, особенно из рядов уголовников, в такие моменты выстрелы ВОХРовцев как бы предрешали сокращение числа перевозимых «зэков», ведь немногим удавалось остаться в живых. Много, кто умирал от голода и холода или от последствий дизентерии, постоянно болели желудки от той кормёжки, которой и едой-то было трудно назвать: захудалая баланда из пшённой крупы, гнилая солёная треска, по 400 грамм в день сырого ржаного хлеба. Из чего только не приходилось питаться: из консервных банок, из кружек изогнутыми и дырявыми ложками. Вонь от грязных лохмотьев одежды и человеческих тел разносилась по вагонным помещениям с резким удушливым запахом, и лишь, когда открывали створ дверей вагонов прибывшие конвоиры на очередной станции, столп свежего морозного воздуха пронизывал каждый уголок подвижного барака.

Савелий: Тебя, дитятко, за что изверги эти погнали в лагеря?

Лиля (не отрывая безжизненного взгляда от досчатого пола): Не знаю, пришли в один день…

Савелий: Продолжай, сердобольная…

Лиля: Арестовали вместе с ребенком.

В разговор вмешивается Лука.

Лука (мотая головой): Вот, сволочи!

Лиля: А потом тот следователь говорит, что я напрасно отрицаю свою причастность к контрреволюционной деятельности.

Лука (положив руку на плечо женщине): Не держи в себе, рассказывай.

Лиля: Потом он, Сашеньке моему, палец загнул… (Сглотнула громко слюну)…И сломал.

Женщина упала на пол и зарыдала.

Савелий: Ох, судьбинушка у тебя нелёгкая!

Лука: А у кого она лёгкая?

Савелий приподнимает Лилю и начинает успокаивать.

Лука (продолжает): Меня записали в кулаки за пару овец, и тройку гусей. Вот и всё моё хозяйство!

Савелий: А меня за то, что опечатку сделал в бухгалтерских документах. Двое суток показания выбивали, чуть ли не к саботажу подводили. Сидишь за столом у следователя, отвечаешь на вопросы, спать до жути хочется, чуток прикумаришь, а он тебе электролампу в глаза направит, схватит газетёнку, и по лбу ею хлещет. Заодно кричит неистово: Не спать! Закончится смена, приходит следующий следователь, и снова по кругу. За два дня допросов удалось всего полтора часа прикорнуть.

Лука снова обратился к Лиле, после того, как она немного пришла в себя.

Лука (усердно): Уж больно мухортая¹ ты, девица! Баландой одной нормально не прокормиться, авось, приедем скоро… Может что изменится?

Савелий: Говорят, в Краслагеря стальная путейка ведёт.

Лука: Олахарь² ты, Савелий. Кто говорит-то?

К разговору присоединяется молча наблюдавший за общением соседей Василий.

Василий: Я говорю. Пришлось мне глубокой ночью на одной из остановок подслушать разговор двух охранников. Всё равно не спал. Стояли они как раз подле нас. Один говорит: повымирают они на лесозаготовках! А второй с усмешкой добавляет: какой смысл их сопровождать в пути, коли и так половина вымрет в дороге?

Лука: А куда везут нас?

Василий: Вроде как в пункт Тугач.

Савелий: Всё равно ни о чём не говорит.

Василий: Куда бы не везли — прибудем, лишь бы живы остались.

Лука обратил внимание, что разрыдавшаяся женщина немного успокоилась и вновь обратился к ней.

Лука: Чем закончилась-то история твоя, ладушка?

Лиля, вытерев ладонью остатки слёз, и на пол уха оглохшая от побоев, продолжила.

Лиля: Подписала, как потребовал.

Лука: С сыном что?

Лиля: Упала я тогда на колени, просила отпустить, бабушка же есть, просила, чтоб позволили ей забрать ребенка.

Савелий: А отец?

Лиля: Я мать-одиночка.

Савелий: Разрешил?

Лиля: В тот момент глаза у него наполнились кровью, ещё больше от гнева распылился, схватил меня за волосы, начал по бетонному полу каземата таскать и кричать при этом: на Ухту захотела? Я тебе устрою выселки, в тех окраинах страны нашей люди летом тонут, а зимой до смерти коченеют, и нет оттуда дороги назад, разве только на тот свет. На одно ухо слышать плохо стала — бил следователь оголтело, видимо сшиб барабанную перепонку.

Савелий: Измучили они тебя, родимая!

Лука: И мне штыком пятки поизрезали, ходить, прихрамывая, — и то не могу. Кричали в единый голос — морда жидовская! Давили на совесть, что, якобы, страна наша, по пути завершения индустриализации, рабочих в городах кормить нечем, а я о планах и о государстве Советском не думаю, о животе своём только разумею. Как получается? Была бы скотина, а тут и с мелким подсобным хозяйством не разживёшься, в иной раз самим прокормиться нечем было. Раньше приходилось договариваться с председателем сельхозартели — не трогали, а кто-то донёс всё-таки…

Савелий (обращаясь снова к Лилии): Так что с сыном сталось?

Лиля: Перед самой отправкой, записочку мне один из надсмотрщиков оставил. Сашеньку отправили в день моего допроса в Архангельскую область, в детский лагерь «Конвейер», на трудовые работы по пошиву тряпья всякого.

Василий: Повезло нам, что в Кемский лагерь не сослали.

Савелий (немного вскипев): Как повезло-то? Самих ещё неизвестно куда везут и что там будет?!

Лиля: За себя не боюсь, о ребёнке душа печалится.

Василий (удручённо): В Кемском лагере зверства творятся. Ни кормёжки, ни побаниться. Отсюда повсеместно голод и болезни. Рабочий день длится 12 часов, не закончишь выполненным «уроком», а план государству ой, как нужен, можешь и не думать в бараки возвращаться, вот так и замёрзнешь зимой, а летом сгниёшь в болотах. За малейшую провинность легко попасть в карцер, и уже через три-четыре дня такой изоляции — ты больной и работать не способен. Комендант лагеря вдовесок приказывает: того, кто план постоянно не выполняет, принудительно ставить на пенёк в мороз лютый, и стоит обречённый на нём до переохлаждения, а потом, в назидание другим, трупы штабелями выкладывают у ворот лагеря. На особом счету находятся саморубы-членовредители. Отрубят себе топором пальцы рук или целые кисти, отправляют их к лагерному лекарю, который обмажет им йодом срубленные места, перевяжет бинтами из грязных старых рубах, и возвращают обратно в лес. А надзиратели им навстречу кричат: думали от работ уклонится! Значит, будете теперь не рубить, а пилить лес.

Лука (разевая рот): Ого-го…

Василий (продолжая): Вот тебе и но! А ещё есть там мрачные БУРы.

Лука (округляя глаза): Что за диковинка такая?

Василий: Бараки усиленного режима. Особливо провинившихся размещали в них, и даже самые крепкие парни выходили оттуда ослабленными и измученными. Но и были пункты отдыха, отличившихся в перевыполнении плана государства по лесозаготовкам отправляли туда для сбалансированного питания и улучшенного пайка.

Лиля: А женщины как выживают?

Василий: Кто выжить хочет, становится наложницами у местных старост, надзирателей, кладовщиков. Получают повышенный паёк, привлекаются к работе в швейных мастерских, бухгалтерских кабинетах, моют полы.

Лиля: Так можно было и дитятко заиметь?

Василий: Конечно рожают, только их отцы не признают новорождённых. Многие бабы потому топят младенцев, оставляют их в лесу, да и сами нередко кончают собой.

Лиля: Ужасные вещи говоришь: родное дитя в могилу свести.

Савелий: Откуда ты про всё это знаешь, Василий?

Василий: Спившийся бывший сотрудник ОГПУ, заимевший цирроз печени, когда вернулся по болезни домой, мне поведал про эти бесчинства. Не справился с мыслями своими, застрелился.

Лука (вздрогшим голосом): И нас это ожидает?

Савелий: Не неси чепухи. И ты не баламуть, Василий! Запугаешь вконец девицу нашу.

Василий: Она ж наполовину глухая?

Савелий: Глухая, не глухая, а всё слышит, всё понимает.

Лиля: Не стоит спорить, что есть, то есть…

Василий: Вот я и говорю, нарассказывал мне жутких историй, а что правда, что нет, думаю, узнаем сами по прибытию.

Лука: Не доведи Господь попасть в такую рутину! Хотя уже второй месяц едем впроголодь и мёрзнем до костей. Намедни, в голове состава эшелона четверых выносили, да схоронили неподалёку за снежным ухабом, только и было слышно, как скрябки³ бились об промёрзлую землю.

Василий: Ясно, как день, много люда мрёт от дизентерии.

Савелий: Василий, расскажи и ты, как с нами тут оказался?

Не успел начать своё повествование Василий, взгляды общавшихся между собой собеседников устремились на невысокого ростом мальчика, лет пятнадцати, который прытко спрыгнул с самого верхнего яруса деревянных нар, и уткнулся в прорезанную дырку с жестяной обивкой в одном из углов вагонной площадки. Его начало истошно рвать и лихорадить, потом ребёнок забился в конвульсиях, и через непродолжительное время перестал шевелиться.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Мухортая — захудалая

2

Олахарь — непутевый

3

Скрябка — железная лопата