О мастерстве и героизме

Виталий Гурин, 2019

Добро пожаловать, Путник! Не так важно, был ли твой путь труден и тернист или спокоен и светел, но он привёл тебя сюда. В чертоги истины. Не стоит спешить – успокойся, отдохни здесь. Подумай о вечном вместе с нами. Ведь если ты оказался здесь, это более чем не случайно. Подумай, в таком массиве информации ты нашёл именно эту книгу. Нам совершенно безразлично твоё отношение к религии, к твоему языку, цвету кожи, твоим убеждениям или твоему образу жизни, потому что это всё не имеет никакого значения для мироздания. Но мироздание важно для нас и для тебя в частности. Вопрос стоит всего лишь один: готов ли ты, о, странник, принять откровение? Мы не навязываем никакую точку зрения. Действительно, как можно навязывать, например, учение о том, что человеку нужно дышать воздухом, есть пищу и пить воду? Мы не предлагаем открыть тебе правду на определённые вещи: по своей сути правда – вещь крайне лживая. Но узреть истину. Прикоснуться к ней и найти своё место в этой огромной, бесконечной Вселенной.

5

Группа воинов двигалась уже третий день по лесам и равнинам к своей цели. Во главе отряда стоял тысяцкий князя Владимира Святославовича — Осока Первославич. Ветер ласкал уставшее лицо всадника. Солнце уже было довольно низко над горизонтом, но до заката было далеко.

Конечно, указы князя обсуждать не велено, да и не правильно как-то, но от навевающей скуки Осока предавался различным размышлениям.

На самом деле он просто устал. Устал от, казалось, уже вечной гонки за язычниками и старыми порядками. Смешно представить, тогда, ровно три года назад, когда войска князя разорили Полоцк и надругались над местным правителем, немало было добыто церковной утвари в местных храмах Божьих.

Священников, правда, тогда не тронули (князь не велел), но и содеянного было достаточно, чтобы по новым обычаям жариться в Аду.

Осока боязливо перекрестился.

Прошёл ровно год после крещения, и тысяцкий уже начал привыкать к новым обрядам. Бабка Великого князя ещё в те времена крестилась в Царьграде, а внук её, стало быть, со всем людом только вот недавно.

Тем не менее, несмотря на поднявшийся авторитет Руси, относительно правильности княжьих поступков и растущей мощи государства на задворках сознания Осоки жили сомнения.

Ну не мог он забыть картины изнасилования княжны Рогнеды, тогда уже христианки, язычником, пусть и князем.

Да ещё и на глазах у родных, которых потом казнили.

Нет, в тот момент сомнений у тысяцкого не возникало. Своенравная княжна отказала Великому князю, унизив и оскорбив его. Ещё три года назад никто бы и не придал значения этому факту, как какому-то кощунственному акту: всё было в прядке вещей.

Важно было, что случилось потом. Князь и близкая свита его, а потом и весь люд киевский приняли христианство, как христиане православные.

И вроде бы и Бога единого узрели, и благочестивее стали, да вот только…

Оказалось, что жили-то они не по праведному, грешили все. Но Осока-то понимал, что жил по обычаям дедовым.

И эта мысль ему казалась какой-то неправильной, какой-то мерзкой.

Её надо было откинуть в сторону. У него есть указ князя, и его исполнить надобно. Тем более что уже впереди замаячили деревца старой рощи.

Тысяцкий ускорил коня. За ним последовало его воинство.

Из колонны всадников, опережая всех, мчался Лонга. Мчался так, будто показавшаяся роща притягивала его магнитом сильнее остальных.

Осока побаивался этого человека. Он не был частью его дружины. И формально не подчинялся указам князя. Человек церкви. Тайный надсмотрщик за всеми. С момента крещения на Руси таких появилось много.

И вроде бы беспокоиться было не о чем: служитель церкви в тёмной робе, без оружия, который вёл аскетический образ жизни. Вот только думать о нём спокойно тысяцкий не мог. Главное было непонятно: кому он служит и какую роль играют такие, как он, во всём происходящем. Окружили князя со всех сторон. Дают указания, наставляют в благочестии. Однако не только духовной сферой ограничивалась их деятельность. Дай им волю, эти сформируют совсем иной уклад жизни. А в действительности они кто? Чужеземцы. Хоть и единоверцы теперь.

Рассуждения эти были уже явно крамольные, и Осока с момента присоединения блюстителя веры к его дружине находился в дурацком положении. С одной стороны, перечить святому человеку не следует, с другой, иногда Лонга открыто настаивал на выполнении именно его указаний в делах дружины, которые к церковным отношения совсем не имели.

Это всё вызывало недовольство и ропот воинов.

В Киеве, конечно, находились глупцы, которые открыто выступали против нравоучений чужеземских. Осока сам отрезал пару языков этим отступникам. Ну а вот теперь, находясь в походе по истреблению языческих святилищ, уже как год наедине с Лонгой уличил себя в тайной крамоле.

Благо поход их близился к завершению.

Языческое святилище отличалось от остальных. Не было тут следов частых посетителей. Опушка заросла травой. На капище был установлен только один деревянный идол. Столб высотой сажени три представлял собой изображение стилизованного змея.

Возле идола не было ни подарков, ни жертвенных вещей, словно люди и не ходили сюда. И святилище это было вовсе не святилищем.

Но Осока знал, что за Богу тут молились и кто.

Это было святилище Чернобога, Чёрного Змея, Повелителя нави.

Подле идола на пеньке сидел человек. Лица, как и стати его, видно не было, потому как фигура его была окутана серой робой, а на чело надвинут капюшон, не позволяющий определить возраст.

Ясно было только, что это мужчина.

Осока невольно вздохнул.

Обычно, как весть приходила о святом крещении в отдалённые районы земли русской, все жрецы и идолопоклонники бросали богов своих и с радостью крестились.

Конечно, скорее всего, делали они это из-за не радужной перспективы быть наказанными князем, но тем не менее истинного Бога жители принимали мирно. В целом. Были, конечно, и исключения.

Две недели тому назад Осока лично зарубил двоих жрецов Перуна и четырёх сельчан, которые вилами встретили дружину.

Лонга тогда сказал: «Бог простит, ибо дело богоугодное делаем». Тысяцкий немного успокоился, но вид изрубленных им самим соотечественников и речи чужеземца выглядели страшно.

А ведь лет пять назад за такое и головы было не сносить — убийство соплеменников в святых рощах. Это ж какое злодеяние!

Вот и этот сидит, остался из последних. Печально поглядел Осока на человека: видимо, опять обагрит меч его землю-матушку родной кровью. В надежде тысяцкий посмотрел на Лонгу.

Тот не был омрачён, наоборот, прыть его скакуна обусловливалась именно тем фактом, что отступника постигнет наказание.

Дружина взяла человека в сером в кольцо.

— Назови себя, жрец! — начал разговор Осока.

Мужчина повернул голову в сторону воина, и из-под капюшона раздался зрелый и уверенный голос:

— Какой же я жрец, воин? Разве думаешь ты, что я ритуалы здесь какие справляю?

— Я вижу, что ты сидишь в языческом идолище, а по указу князя все места эти должны быть огню преданы, — ответил Осока. — Али ты княжьим указам не следуешь? Покажи лицо своё и назови себя.

Мужчина медленно откинул капюшон с лица.

На вид ему было лет сорок. Осока сразу понял, что перед ним воин, и воин не из последних, из варягов.

— Когда это наёмники варяжские языческим идолам молиться стали? — уже более спокойно спросил Осока. То, что иноземца убивать не придётся, сильно облегчило его душевное спокойствие.

— Кто сказал тебе, воин, что я молюсь идолам? — спокойно отвечал варяг. — Я почитаю Господа Бога нашего Иисуса Христа. А имя моё подскажет тебе спутник твой.

Последние слова выскользнули из уст иноземца с явным презрением к Лонге, после чего варяг сплюнул.

Лонга же, напротив, не выглядел удивлённым, увидев иноземного воина, и совершенно спокойно, без каких-либо эмоций держал слово:

— А, друг Торвальд! Рад тебя видеть. Мы уж с дружиной думали, что ты язычник немытый. Хотели тебя стрелами нашпиговать!

Церковник насмехался.

Осока тут же понял, что перед ним не кто иной, как Торвальд Путешественник — креститель Полоцка.

— Не могу сказать тебе то же самое.

Всем своим видом Торвальд показывал своё неприязненное отношение к церковнику.

Со стороны всё это казалось странным для тысяцкого. На его глазах происходила скрытая перепалка между двумя людьми одной веры. Тем более люди эти не были такими, как тысяцкий и его дружина. По сути, Осока и его воины ещё вчера были язычниками. Для полного осознания новой веры должно было пройти какое-то продолжительное время. Торвальд же был выдающийся миссионер того времени. О его похождениях слагали целые саги. Он ходил по языческим землям и просвещал местное население. Он строил много храмов. Он построил храм Христов в Полоцке за какое-то время до крещения Руси.

Лонга же был греческим миссионером, который прибыл вместе со своим начальством на Русь. Эти люди несли слово Божие варварам и участвовали в походах дружин по уничтожению языческой веры.

Таким людям полностью и безоговорочно доверял князь.

При этом разница между двумя этими людьми была видна невооружённым глазом. Если Торвальд был ко всему прочему могучим воином, который даже сейчас всегда носил с собой меч, то Лонга был простой книжник. Он не носил с собой никакого оружия, кроме слова.

— Что скучаешь здесь, в этом языческом обиталище? — усмехнулся Лонга, обращаясь к Торвальду. — Решил взяться за старое?

Торвальд резко встал и схватился за рукоять своего меча. Лонгу это ещё больше раззадорило.

— Что же ты, поднимешь руку на своего брата-христианина? За что? Защищаешь своего божка-идола?

Торвальд медленно и гневно начал подходить к церковнику. Его лицо было сосредоточено. Рука всё ещё была на мече.

Осока ничего не понял, чем была вызвана такая вражда между христианами, но однозначно знал, что это всё нужно прекратить.

Он преградил своим конём дорогу воину.

— Полно тебе, Путешественник, — примирительно начал тысяцкий. — Мы люди не книжные, всех ваших дрязг не разумеем, но кровь христиан здесь проливать не позволим.

— А я кровь христиан здесь и не собираюсь проливать, — с натугой ответил варяжский миссионер. После этих слов он, казалось, успокоился. — Змею вы за пазухой пригрели. Многие беды его действа приведут в дальнейшем.

Тысяцкий нахмурил брови:

— Заслуг твоих, Путешественник, перед Господом нашим не умаляем, но скверну возводить и напраслину на людей Божьих не позволим. У нас, в конце концов, княжий приказ. Да и на вопрос ты не ответил: что делаешь здесь?

Торвальд убрал руку с меча и уже совсем ровным голосом отвечал:

— Думаю, я здесь, воевода. Место тихое да спокойное.

— Как же оно тихое и спокойное, когда сатанинским язычеством осквернено?

Тысяцкого ответ варяга не удовлетворил.

— Где же тут сатанинское язычество? Роща берёзовая, опушка. Там, внизу холма, течёт речка. Тихо, спокойно. А идолище… — Торвальд вздохнул. — Идолище вы это не уничтожите. Сильно оно очень. Это вам не гром-молния и не солнце красное. Оно древнее всего. Со злобой людской родилось на заре эпох, так со злобой и умрёт. А идолы… Всего лишь статуи.

Тут в разговор встрял Лонга:

— Что же ты, Путешественник, не веришь в спасение Христово? Сам в Бога уверовал в истинного давнее многих здесь на Руси, но речи языческие держишь. Али не веришь, что к Христу можно через свет прийти и победить злобу людскую?

— Злобу людскую как же победить? Верим-то мы в хорошее, а дела делаем плохие, — сокрушённо отвечал варяг.

Лонга не унимался:

— Да знаешь ли ты, что с приходом на Русь веры Христовой сколько уже порядков зверских устранилось?

— Это каких же? — Торвальд возмутился. — А что, давеча, до крещения, можно было женщин насильничать на глазах у родни?

Тут уже возмущаться надо было тысяцкому, потому как варяг недвусмысленно намекнул на деяния князя в Полоцке.

— Ты последил бы за языком, а то не ровён час…

Договорить ему Торвальд не дал.

— Что, не ровён час? Клещами язык вырвешь? А где же твоё смирение христианское? В головах у вас зло. Думаешь, князь твой женщин неволил, насильничал, грабил и убивал соседей? Да что там соседей! Братьев убивал. И тут на тебе — крестился и уже святой? Не спасение это в свете, а агония. Вот там ваш властелин. Не Христос. — Торвальд указал рукой на идола Чернобога. — И не убьёте вы его, ибо с вами он вечно. Смотрит за вами и наблюдает. И всё равно ему, какой веры вы: что язычники, что Христиане; всё равно вы, покуда разумом зло своё воплощаете, паства его.

Осока уже готов был достать меч из ножен, но Торвальд его опередил. Молниеносным движением он проскочил мимо тысяцкого, достал на ходу меч, прыгнул в сторону Лонги.

Казалось, ещё немного — и церковник будет разрублен надвое, но тут случилось невероятное.

Мгновенно Лонга вытянул вперёд безоружные руки, с которых тот час же сорвались чёрные лучи и устремились в грудь варяга.

Торвальда откинуло на десяток саженей. Во время своего падения он выронил меч. Лонга пришпорил коня и устремился на противника.

Варяг быстро пришёл в себя. Для тысяцкого время словно остановилось. А над Торвальдом засиял яркий белый свет. Он полностью окутал его.

Для Торвальда Вселенная впала в стазис. Свет позволил, как и раньше, увидеть суть вещей. Вот они, всадники, простые люди, которые заблудились в своих верованиях. Вот тысяцкий, который хороший человек, но скоро потеряется в вопросах старой и новой религии, а вот это существо.

Лонга. Не человек. Демон. Он сжимал вожжи и направлял коня прямо на варяга. Под тёмным капюшоном виднелось бледное лицо, в глазницах которых плясали дьявольские огоньки пламени.

Из-под робы выглядывали древние доспехи римского легионера.

Ещё секунда — и демон настигнет Торвальда. Но демон никогда не настигнет свет.

Разрушительная волна света окутала Путешественника и разошлась в разные стороны.

Демон, опалённый светом, был сбит с лошади и упал, обгоревший, корчась, на траву.

Время снова вернулось к движению.

Воины дружины увидели истинное лицо Лонги, начали переговариваться и креститься.

— Смотрите, смотрите на вашего церковника! — закричал Торвальд, поднимая с травы свой меч и занося его в ударе над противником. — А сколько ещё таких вьётся вокруг князя вашего, сколько змей ещё шепчет ему всякие гадости, кто в лицо, а кто и за спиной.

Испуганный тысяцкий медленно подошёл к корчившемуся демону:

— Что же делать, святитель?

Торвальд с силой опустил свой клинок на голову обожжённого демона:

— Молитесь.