Четвёртая ноосфера

Виталий Акменс

Ноосфера – это вам не интернеты из слепых времён… Из чьей головы я вспоминаю это древнее слово?В один прекрасный кровавый век мы все устали – от самих себя. Но мы справились. Мы перековали свои нервы, получив удобные, чистые комнаты. Мы обрели друзей, партнёров и врагов, с которыми пушисто и нескучно. И теперь, когда весь этот бардак висит на волоске по вине чьей-то глупости – кто её только выдумал называть смертью? Кто-то вложил в мою голову это странное, крамольное желание: выйти.

© Виталий Акменс, 2018

ISBN 978-5-4485-4964-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

День первый

Сохранность 53%

Почему же так душно?

Времена не выбирают. В них живут и… так, это явно не моё. Как снегом по голове. Нет, как обух на голову. Вот, это ближе. Хотя что такое обух? Кто бы помнил. Опять что-то нехорошее?

Вроде всё как обычно, маешься досугом, летишь или читаешь какой-то бред, но моргнёшь невпопад, и привет — понимаешь, что уже N-дцать лохматую минуту бредёшь по лесу, спотыкаясь и вытирая туман со лба. И хоть бы встрепенуться, но нет, покой густ и наварист, хоть на воздух ложись. Только душно.

Ну что же теперь? Иду я по лесу и волочу за собой толстую палку. Нет, скорее, утончённое бревно с две трети меня. Темно, да ещё глаза слипаются, хоть век не размыкай, но нельзя, и так уже спотыкаюсь на пике способностей в хореографии. А слёзы всё борются с моими глазами, но не могут промыть даже окошко в колючей золотой пыли. Только смутные тени. Тени рождаются, как древние богини из пены морской, и расступаются не менее чудесато. Это называется деревья. Стволы не толстые, но встретиться носиком может быть больно.

Протяжно громыхнуло, где-то ветер нашёл сухопутные паруса. Нет, вероятнее, что-то упало. Потому что ветра нет. Даже от моих пальцев. Только приглушённое хлюпанье. Капли барабанят по верхам деревьев, но ни одна не достигает головы. Похоже, и мне суждено стать первым человеком, которого стошнит водяным паром.

А это что? Вой? Нет, скорее, плач. Девственный, холодящий, неуправляемый тембр младенческого горла. Вспоминаю новорождённую сестру. Ну уж нет, не бывает у младенцев такого потустороннего крика. Пытаюсь оглядеться. Опять затихло. Проще поверить, что дерево скрипит.

Что же так жарко? Вроде не июль уже, да и лес ночью не то место, где можно сдохнуть от чего-то кроме холода. Или уже не ночь? Ну да, как ни странно, это раннее утро. Небо протекает сквозь ветки, серо-голубое, как туман, ещё не вошло в дневную гамму. Но уже не тьма. Скоро морской воздух разгонит остатки парилки, и будет всё как всегда. И даже что-нибудь случится. Во всяком случае, произойдёт.

— Ха, вот ты где?!

Пожалуйста, как по заказу. Это уже не детский плач, а вполне себе половозрелый мужской рёв:

— Всё, чмошник, тебе крышка!

Кто-то прорывается через тернии ко мне, медленно и шумно; ну как же так? Где такт и лёгкость? Где уважение?

— Стоять, говорю! Слышь? Иди сюда!

Так стоять или идти? А может, лечь? В отместку за такую грубость. Ах, мои милые друзья! То уходят, не попрощавшись, то приходят без объявления. А ведь ты тоже мог стать моим другом.

— Где она?! Где твоя шобла?

Моей шоблы нет уже не первый месяц. Но разве объяснишь? Вздыхаю через нос. Получается какой-то скулёж.

— Шайка уродов! Не скроетесь! Прибью! Утоплю! Через зад перевешу!

Поздно сопеть. Негодяй идёт напролом и легко нагоняет меня. И только раздвинув последние ветви, тормозит и молвит следующее:

— Ух, раскудрить твою прядь, как тебя жизнь потрепала. Ты же вроде толще был.

— Угу, а у тебя голос был громче.

— Чего?

— Ничего. Ты зачем пришёл? Мять? Извини, самому не хватает. И не надо за мной в лес ходить. Всё, давай, до свиданья…

— Стой, говорю! Избавиться от меня решил? Нянек на меня натравил?

— Кого?

— Кого слышал, мударас сухопутный. Думал, чинуша меня остановит? Во, видишь? Я их всех переломал! Я им такой пессец устроил, я их так уделал…

Трясёт кулаком. На кулаке и правда размазано что-то тёмно-красное. Наверно, вляпался в какую-то грязь. Или рыбу чистил. Но я всё же останавливаюсь, чтобы перевести дух. Опираюсь на свой импровизированный посох. Нездоровая суета. Может, спать устроиться прямо здесь? Не поплохеет мирозданию от такой дерзости? Похоже, моему антагонисту уже плохеет:

— Всё из-за тебя, — лопочет он уже не столь уверено, при этом озираясь по сторонам. — Где? Где остальные? Опять на руинах?

— Чего? Какие руины?

— Не притворяйся. Руины Щепи, здесь, в лесу! Где они?

— Здесь, в лесу. Не перепутал?

— Молчать, щенок! Это ты их ломаешь! Урод! Огрызок! Ублюдок недобитый! Прислужник СРаМа! Расхититель народной памяти! Мерзавец!

— Приятно познакомиться, Славик.

— Чего?! Да я тебя сейчас… я… я потомок Щепи! Мы все здесь потомки Щепи! Это территория Щепи! Земля для Щепи! Щепь или смерть!

Ну вот, а я думал, обойдёмся без помётов мамонта. Жалко мне человека. Подыграть ему, что ли? Тогда он даст мне по щам и успокоится, а я хоть полежу без сознания, высплюсь.

Нет, не высплюсь, слишком душно здесь. В духоте даже убогие бесят больше, чем того заслуживают.

— Слушай, хватит уже, — говорю я, вежливый из последних сил. — У самого половина предков с югов. Ничего, не умер? А бассейн у тебя куда заходит? И вообще я не виноват, что у тебя такая вовлечённость нетрадиционная. Что, опять в любви не везёт? Ну так найди себе собачонку, не знаю, погладь, полижи ей…

— Ар-р-х-х!

Всё-таки что-то лишнее сказал. Или дёрнулся неаккуратно, и кабану привиделась попытка бегства. В смысле, приглашение догнать и настучать в бубен. Что ж поделать, не все люди ценят чужую тактичность. И чужие дубины толщиной с ногу. Пока рассерженный потомок Щепи форсирует валежник, мои руки крепко сжимают бревно и поднимают над землёй. Нормально так, сантиметров на двадцать. А потом просовывают между ног.

Голубчик подбегает на метр, но ближе не успевает. Поднимается писклявый шум, и земля уходит из-под ног вместе с духотой и пальцами, упустившими мой шиворот.

Приснится же такое.

В ледяной воронке улётно качаться туда-сюда, крутиться на нижнем позвонке, подобно стрелке компаса, и даже просто лежать на дне да промокать… только не лезть наверх. Но лёд тает, и пятая точка проваливается всё глубже, не охлаждаясь ни на градус. Всё тело горит. Жгучий дым. Почти смертельный. Дыму должно быть стыдно: не справиться с такой мелочью, как я. Немудрено, что дым улетает как ошпаренный. Улетает, обжигая меня напоследок белёсо-голубым пламенем. Улетает мой щит, мой фундамент и моя клетка. Но это не свобода. Это называется конец.

Больше нет снов, нету полётов. Я падаю вниз, искромсанный, похожий на мокрую тряпку, но жаровню жизни не гасит даже встречный ветер. Впрочем, внизу есть кое-что понадёжнее. Целый омут тщеты и разочарования, такого жуткого, что век тони, до дна не дотонешь. Всё было не так. Все прямые дороги спутывались в клубки раньше, чем достигали хотя бы половины пути, и только падать получается по прямой, такой правильной, что внутренний стратег просто жмурится от удовольствия.

Пушистые черви извиваются подо мной безумным русым океаном, готовые обласкать, защекотать и растереть меня в порошок. Их так много, что думаешь, будто и нет никого, кроме них. Но это не навечно. Я осел, и они осядут. Когда ты устал — это не предательство. Вы не спасёте меня и не проглотите. Я пролетаю сквозь вас и ныряю в омут, и буду тонуть, омываясь душным киселём, и не видеть дна ещё сотни лет.

Запах прелой травы и грибной аромат ягеля. Морщусь. Глаза ноют, но уже не слезятся. Небо тяжёлое, серое, медленно распадается на валуны туч и трескается тонкими ветвями. Совсем рассвело. Никаких голосов, никаких писков. Вяло шумит ветер, точнее, лес от ветра, но перед носом лишь трава, мох и лишайник, причудливо измятые. Далеко же меня унесло. Молодец я, что в сторону дома свернул, а не в сторону моря.

Уже не душно. Холодная, сырая земля творит чудеса. Пытаюсь подняться, но тело словно обмотали паутиной… перед этим хорошенько избив. Уй-й-й… слов нет, одни междометия. Легче молчать и стонать носом. Промокшая серая вата на шее, на руках и ногах хрустит и рвётся, распаковывая ушибленные мышцы. Грязные пуховые ошмётки кувыркаются в траве, но тают быстрее, чем успевает нападать ощутимый слой. Что-то их как-то мало. Я бы даже сказал, какого гыргына их так мало?! Я что, цел и невредим? Да у меня вся кожа горит! Сколько ветвей я собрал на полной скорости? И, кстати, где моя небесная стрела?

Нету стрелы. Озираюсь, давясь болью в рёбрах. Куда там, даже щепки не завалялось. Только между ног чешуйки сосновой коры. Ну как же так, ну?! Ещё один вектырь псу под хвост. Всё из-за него. Щепендюк, прядь его за ногу. Да чтоб его эта Щепь рак… кхм, в общем, чтоб ему худо было. Чтоб у него вся неделя не заладилась так же, как у меня этот день!

Ладно, будем считать, повезло. Ничего же не сломал. Поднимаюсь на колени, отряхиваю защитный секрет. Под слоем ваты возникает одежда. Вернее, то, что от неё осталось. Истончённые, порванные лохмотья держатся на поте, сырости и крови от мелких ссадин. Ну что же за утро такое, ну! Хоть плачь навзрыд. Штаны ещё кое-как целы — тупые как пробка, сами себя зашивать не умеют, зато прочные. А вот верхняя часть… хорошая была рубашка, опрятная и дорогая. И, несмотря на голубизну кровей, готовая невозбранно пожертвовать собой ради тупицы-хозяина. Зачем только напялил? Идиот. Может, ещё срастётся?

А это у нас что?

Пальцы смакуют тонкую чёрную цепочку. Хитрый узорчик, хоть и моменталка. Амулет, не меньше. Или просто кулон. Пушистый хвостик сантиметров семь-восемь в длину. Как настоящий. Шёрстка немного отсырела, но всё равно идеально мягкая и шелковистая. Не щекочет, не колет, не греет до духоты. Не напоминает о себе. Сестра плохого не подарит. Только цепочка вроде бы другая была. Или та же? Не помню. Какая разница?

Мысли о доме, они такие. Потянешь за ниточку, и накатит целый клубок. Только отряхнулся, расшевелил ноющую плоть, и такая оживает под ложечкой ностальгия! Проще говоря, жрать хочется жутко. Желудок совсем обезумел, решил переплюнуть остальное тело в нытье на тему «кому тяжелее живётся». И не обложишь его ни ватой, ни силой воли. Всё, всё, угомонись, идёт блудный сын на завтрак, сейчас, только сориентируется в этой глуши и вперёд, навстречу новому дню, будь он неладен.

* * *

Ну здравствуй, мой любимый город. Ты ещё не развалился? Жалко, а то я глазкам сюрприз обещал. Глазки не желудок, каждый день одно фуфло не выносят. А, ну надо же, фонарные столбы перекрасили. Теперь они голубые, как морозное небо. Лучше бы с тучами что-нибудь сделали. А то висят слоями, словно охапка подушек, не продохнуть, скоро от пота земноводными станем, жабры вырастут.

Впрочем, тишина радует. Добротная такая, сухопутная. Хорошо, что наш дом на окраине — вышел из леса, пол-улицы ножками и прощай, свобода. Хотя кому эта свобода нужна? Лишняя сотня способов, как оставить тело без еды.

Тишина. Мой живот находит самое время, чтобы исторгнуть то ли стон, то ли издевательский смех. Невольно оглядываюсь — не испугал никого?

Некого пугать. Тупиковая улочка пуста, как мой пищевод. Ни воза, ни грузовика, ни узла. Унылые фасадики прикрыты жёлтой листвой. Фасады тоже имеют цвета, только их наименования, как зёрна помидора, не ухватишь. Лишь окна черны без вопросов. Спят ещё. Или вымерли все? Если бы. Завтракают. Сидят по своим гостиным, обсуждают политику, экономику да жрут белки-жиры-углеводы.

Хотя нет, вон кто-то ковыляет. Мелкий. Кому ещё интересен этот душный мир? Недоразумение лет двенадцати, худощавое и нескладное, ведёт мячик, неуклюже отбивая. Мячик, кстати, добротный, яркий, больше головы владельца, и исторгает вкусный низкий хлёст, одновременно «плям» и «дынн». Никак настоящий, резиновый?

— Эй, щамык, дай поиграть! — пытаюсь выбить мяч из-под тщедушных рук.

Хорошо, хоть на ногах устоял. Сопляк не без труда ловит спортивный снаряд и утыкается в меня взглядом, полным вселенского ужаса.

— А ну стоять! Слышь?! Да я тебя…

Не успеваю даже за шиворот ухватить. Дитя сдувает мячик в ладонь и удирает, сверкая пятками. А я остаюсь посреди дороги с вытянутой левой рукой и приложенной ко лбу правой — явно с намерением вытереть пот. Чего же я хотел? Мячик? Да нет же, я хотел… спросить? Тьфу.

— Вали, вали отсюда! — кричу ему вслед, но выходит неубедительный сип.

Мячик. При чём тут мячик? Не было мячика. Не может резиновый мячик сдуться прямо в ладонь.

Жарко очень.

Живот снова исторгает одинокий, насмешливый клич: «Хы-ы-ы-брль!» После него тишина кажется особенно скукоженной. Ускоряю шаг. Быстрее идёшь — меньше качает по сторонам. Вижу краем глаза, как один из фасадов за моей спиной ужимается вглубь и рельеф брёвен сменяется ровной поверхностью. Оглядываюсь на треть, натыкаюсь на милые жёлтые листочки и не хочу даже всматриваться. Не моё, не за мной, не по мне. Почему же так душно?

До дома я добираюсь спустя годы страданий, прострации и жалости к самому себе… то есть примерно за пару минут. Калитка не заперта, и мозги тихо, не шурша, сдаются автопилоту, чтобы поспать на стороне…

Не судьба.

Два серьёзных товарища стоят у забора и мерят шагами длину своих шагов, рассылая по миру лучи добра и покоя. На обоих мешковатые одежды, словно свитые из седеющих волос, предварительно сплетённых в замысловатые косички. Тревожное сходство, но ещё не знак. Знак — это бороды. Бороды в полной комплектности. У одного короткая, почти опрятная, молодая — даже на человека похож. У второго, наоборот, несусветная кудрявая подушка, закрывающая большую часть не живота, но пуза. В этой шевелюрной пучине, словно маяки для местных волосяных жителей, блестят пять или шесть серебристых загогулин. И, честное слово, лучше бы их было гораздо меньше.

Одми́ны?! Что они здесь делают?!

А я ещё надеялся, что не заметят. Только боль угомонилась, только надежда забулькала, и всё, один короткий взгляд, и уже не вырваться из этих пут, как из собственных нервов.

— Вы… э… меня? — что ещё спрашивать, если поздно молчать?

Да нет, нету никаких пут. Просто обидно. Стоишь как дурак, голодный и злой, и не можешь собрать воедино самую простую, казалось бы, головоломку — самого себя.

— Турбослав Йонович Рось? — спрашивает тот, что помладше.

«Нет, вашу мять, Марко де Лукво, командор Четвёртой ноосферы!» — хамлю про себя, но голос идёт на компромисс:

— Угадали. Что-нибудь ещё?

Похоже, здесь мои вопросы не котируются. Одмины отвернулись и склонили головы друг к другу. Ну, и что дальше? Я пошёл, нет? Надо было сразу драпануть, как тот мальчишка, и всем было бы легче. Как будто моё присутствие и лишний час без еды что-то глобально решит. Но младший одмин вынуждает меня остановиться:

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально. Можно идти?

— Подождите. Вы откуда?

— Откуда я? Из лесу, вестимо. Или вам интересно, откуда я вообще? Ну, есть такой орган женский…

— С кем вы не встречались за последние два часа?

— С кем я не встречался? Ну, не знаю. Например, с генсеком Верховных Пальцев. Не пойдёт? Тогда с родителями, с сестрой, с преподом по…

— Вы слышали громкие звуки?

— Ещё как! Когда ветер в ушах, а потом как веткой по харе… — обрываю откровение и пытаюсь сделать невинные глазки. Зачем, не знаю. Они даже не смотрят на моё лицо.

— Вы замечали какие-нибудь признаки неустойчивости или недоступности?

— Неустойчивости, недоступности! По-человечески нельзя? Я вообще без понятия. Всё как всегда. Ну… не совсем. Тут один рыбак из ума выжил, чуть не убил. Белышев Евбений, знаете? Здоровенный такой, ещё ругается старомодно.

— Зачем вы ходили в лес?

— Да при чём тут лес? Не на лес напали, а на меня! Вы корпус ня… Институт Океанологии проверяли? Там все живы? Нет? Тогда бегом! Что вы ждёте? Неустойчивости? Говорю вам, у него руки были по локоть в крови! И вовлечённость его проверьте. А то он что-то слишком много отдал с-собачьим…

— Зачем вы ходили в лес?

— Опять двадцать пять. Зачем я ходил? Ну, вот спите вы, вон, с любовником, а у него газы того… карательный метеоризм. И бородой вас за шею, раза три, вообще не продохнуть. И тут он встаёт и… не одними же газами… короче, уходит. А вы такой: ась? Кто меня дёрнул? И почему так душно? Пройтись что ль, подышать, помучить бедных голодных людей…

— То есть вы плохо себя чувствовали?

— То есть вы припёрлись сюда, чтоб узнать, как я себя чувствую? Я балдею! Вы кто вообще? Одмины или деды-маразматики? Вы лучше скажите, когда меня разблокируют на Новой истории? А в Клубе геополитиков? А в этом самом… кстати, вчера-то за что? Что я такого сделал? Я этих несогласных не звал, они сами пришли. Что за произвол? Год назад такого не было! Что дальше-то будет?!

Молчат. Глаза как бездонные колодцы киселя. Они хоть слышали, что я сказал?

— Понятно. Заняты. Некогда? Да пошли вы!

Не успеваю сделать шаг. Меня хватают за шею и разворачивают.

— Слушай сюда, узел, — говорит младший одмин и его слюни. — Мы тут не ритуалы шутим, у нас горячая смерть на домене!

— Горя… а…

— Молчите! Оба. Пожалуйста, — мягко разводит нас одмин с более длинной бородой. — Простите. Издержки реальности.

— А… а… — пытаюсь поймать сбитый график дыхания.

— Так вы говорите, что в это утро, не считая рыбака, вы не попадали ни в какие неприятности?

— Ага! То есть, нет. В смысле… — тереблю ободранные рукава. — Почти. Но он сказал, горячая… смерть?

— Уровень ГЭ. Вы знаете, что это означает, когда повышается фон.

— Да, но…

— Есть и другие симптомы, так что приходится учитывать немного больше, чем обычно. Вы, кажется, сказали: деды-маразматики?

— Я… простите!

— Вы правы. В вашем домене мы действительно беспомощнее, чем того требуют обстоятельства. И нам не хотелось бы, чтобы некоторые узлы… некоторые горячие молодые товарищи, чересчур известные в не самом устойчивом свете, подливали масла… туда, куда лучше не подливать. Вы нас поняли, молодой человек?

— Понял. Но горячая смерть — это правда? Это значит… кто-то умер? Кто-то из…

— Мы уже сказали, что не знаем наверняка. И вам не советуем. Вы боитесь за близких? Это хорошо. Давайте проверим. Зайдём к вам?

— Нет!

— Не надо? Мы тоже так считаем. Сдаётся нам, ваши родные не менее живы, чем вы.

— Я, нет, я насчёт Белышева, я правду говорю, у него руки были вот прямо в крови, я тоже сначала не поверил, но он сам говорил про этих, про нянек, и…

— Мы ещё раз повторяем, не задавайте себе вопросы, на которые ваша локальная голова не сможет дать ответ. Даже если… что маловероятно, потому что катастрофа… явление это крайне редкое… но даже если не так, всё равно её нет. Для вас нет. Пока вы живы. И, надеемся, не пребудет с вами и после этих лет. Согласны?

— С-согласен.

— Тогда давай вернёмся к тому, с чего начали. Итак, в лесу вы оказались исключительно в процессе утренней пробежки.

— Да!

— Вы часто этим занимаетесь. Например, чтобы разгрузить центральную голову, которая занята не тем, чем нужно.

— Ага. То есть нет! В смысле…

— Естественно, вам это просто нравится. Развеяться на процент, не прибегая к тренировкам и ритуалам. Дешевизна. Вы к этому привыкли, ещё когда с друзьями убегали на ночные гулянки. Разумеется, ваши родители не в восторге. Они считают, что лучше бы на танцы записался.

— Ага! А откуда вы знаете?

— Мы?

— Хм, простите, глупый вопрос.

— Значит, никаких особых жалоб нет?

— Нет, никаких. Хотя…

— Не бойтесь, говорите как есть.

— Защитный секрет, — придирчиво отряхиваюсь. — Плохо работает. Не защищает почти.

— А что вы хотели? Вы даже не перекусывали утром? Сразу побежали?

— Угу. Но я же…

— Правильно, бежали бы всю дорогу, вам бы и трети калорий не отъело. Но вы же предпочли чуть не разбиться, так мы понимаем? Однако стоите на двух ногах, с целым позвоночником и нулевой благодарностью. Итого минус пара килограмм из вашей биомассы. Или вы думали, что ваша одежда сделает всё за вас?

— Нет, но…

— Правильно. Вы, надо полагать, испытываете некоторый пищевой голод?

— Ага!

— Тогда идите домой и постарайтесь забыть этот неудачный разговор. Только родным не говорите. Никому не говорите. Не хватало ещё… ладно, надеемся, что это вас не коснётся. Всё, можете идти. Да пребудет с вами… разум. И устойчивость.

— Угу.

— Подождите.

— Да?

— Проведите ритуал здравого смысла. Хотя бы час. И родных уговорите. Не забывайте, что вы живёте в лакуне.

Киваю.

— До свидания, — раздаётся за моей спиной.

«Прощайте!» — пытаюсь озвучить мечту, но не получается даже сглотнуть. Впрочем, шаги исчезают, и вдогонку за ними улетают и злоба, и ступор. Даже шейные мышцы расслабляются. Всё равно тошно. Проблеваться бы, да нечем. Паршивое утро. Гырголвагыргын!

Пинаю калитку. Падаю, поджав отбитую ногу. Видимо, без этого бриллианта моя коллекция ушибов была бы не полной.

* * *

— Ну ты сама подумай, с кем мне там встречаться?

— Я не знаю, тебе виднее. Я в чужие белые комнаты не хожу.

— Даша, какие белые комнаты? Я даже в прихожие не заглядываю. Мне никто, кроме тебя, не нужен.

— Ну конечно, никто. Разве что, кардинально моложе. Ты прекрасно знаешь, о ком я.

— Да? О ком ты? Может, это ты прекрасно знаешь, а не я? Давай, расскажи, детка, возбуди меня!

— Хватит дурить. Что ты всё время делаешь на причалах?

— Всё время? Что-то не помню. Последний раз я там бывал, когда тебя искал. А вот что там делала ты…

— Идиот, это я тебя искала! Я же беспокоюсь, ты же, ты… тебя одного нельзя оставить. Ну признайся!

— И что же я там, по-твоему, делал? Русалок искал?

— Русалок. С ногами.

— Даш, какие русалки с ногами? Рыбачки? Рыбачки слишком угрюмые. Няньки? Слишком истеричные. К тому же некоторые могут на проверку оказаться мальчиками, а, ты же знаешь, я как-то не очень…

— Йон!

— Кто ещё? Некого. Всё. А ты, я заметил, любишь смотреть рассветы. Просто обожаешь смотреть рассветы. Они такие красивые, да? Большие, кровавые, просто пир духа! Как тут не сбежать из дома ни свет ни заря?

— Йон…

— Даш, ты пойми, если бы я захотел кого-то телом, тут всё равно, кроме тебя, не из кого. Скоро вообще одни суслики останутся.

— И Кожины.

— Ну вот, а я надеялся, что обойдётся без них. За что ты их так ненавидишь? Они старше нас, они двадцать лет в браке…

— Который трещит так, что отсюда слышно. Интересно бы знать, из-за чего. Вернее, из-за кого. Прости, чуть вещью тебя не назвала.

— Даш, ты прекрасно знаешь, из-за чего и из-за кого он трещит. Хоть бы раз чувство такта проявила.

— Йон, счастливые семьи не опускаются до побоев оттого, что один, видите ли, кошечек любит, а другой собачек.

— Даша, при чём тут кошечки, собачки? Они вообще хорьков любят. С детства.

— Вот именно, любовь к зверюшкам ещё не повод связывать себя узами брака.

— Конечно, не повод. Но мне кажется, они всё-таки друг друга любят — в первую очередь. И очень сильно. Иначе б не было ничего…

— Йон, очнись! Она вчера кого привела к себе домой? Котика?

— Даш…

–…Думала, муж не заметит, спать ляжет, усталый, бедненький, а он заметил — какая неожиданность, зрячий семьянин! В нашей бы семье такого не случилось.

— Даш, она привела одного из дипломатов, по работе!

— Хватит, Йон, мне всё равно, дипломат, не дипломат, эти товарищи им, знаешь, сколько отстёгивают? С обеих сторон. Нам бы такая война роз, давно бы бросили и завод, и все эти пляски в лакуне. Жили бы как родители. А что дети? Детей бы в первую очередь, они сами не в восторге.

— А мне казалось, тебе здесь нравится.

— Какой же ты эгоист. При чём тут нравится, не нравится? Мне твой друг по школе нравился, но я же не летаю к нему спать на выходные. Йон, надо уметь расставлять приоритеты. Почему я тебя этому учу?

— Не знаю. Ты вообще сегодня какая-то добрая. Болит?

— Нет, не надо. Уже лучше. И вообще голова не пальцы. Всё, хватит, собирайся давай, а то опоздаем. Да, захвати. Не устанавливай.

Никогда раньше не замечал, что у них из речи выпадают целые реплики. А ведь это хороший знак. Знак, который говорит: «Не принимай близко к сердцу». Не грозят им чужие комнаты, если даже в ссоре понимать без слов означает именно понимать, а не накручивать и извращать. А они понимают. Уж самое главное точно.

Есть, правда, и другая сторона. Это в детстве тяжело, когда самое время визжать, голосить и придумывать новые словечки. Хотя как тяжело? У нас с друганами сразу получилось. Потому что голова на плечах. В любом случае, удовольствие накладное. И только с возрастом что-то меняется. Слова, замызганные годами дежурных фраз, начинают влетать и вылетать тихо, не раздражая слизистой. Эта привычка приходит раньше, чем грубеет голос и снижается слух, да и само желание пропадает делиться с младшими тем, что они и так не поймут. По крайней мере, так говорили, когда у бабушки с дедушкой… Хотя при чём тут они? Ни при чём. Ослышался. Родители молодые в стельку, им только пятый десяток, и, вообще, какого гыргына я туплю под дверью?

Родители ещё пытаются выяснять отношения, когда я вхожу в комнату. Вхожу медленно, рассеянно, судя по тому, как много слов услышал. Всё-таки живое общение с одминами — нелёгкое испытание. Даже о голоде забыл на целую минуту.

— О, кажись, наш сын с дуба рухнул, — замечает папа. — Нет, всё же с лиственницы. Дубов у нас не растёт.

Мама замечает меня и всплёскивает руками.

— Славик?! Ну всё, докатились! Одной проблемы мало, другая подкралась. Ты где был, герой сопротивления? Повернись-ка спиной… понятно, наш сын месяц по лесу бродил, а дома его кто-то подменял. Славик, ты с ума сошёл? Признавайся, опять где-то лазил?

— Мам, где лазил? Я просто поскользнулся.

— Поскользнулся? Хватит врать! Я запрещаю тебе выходить из дома, пока мы не встанем! Поскользнулся он… взрослеть уже пора начинать, лемур!

— Успокойся, — шепчет папа за маминым плечом, но эффекта мало:

— Или ты дрался с кем-то? Признавайся!

— Мама, какое дрался? Какой век на дворе?

— Вот-вот, — изрекает отец. — Сдаётся мне, в этом деле замешаны вектыри.

— Нет! — говорю и сам же от себя вздрагиваю. Что остаётся? Округляю глаза и строю брови домиком. Получается не ахти. У папы глаза ещё больше, ещё выразительнее, а вот брови уже спустились ниже некуда.

— Ты опять за своё? — вновь включается мама. — Ты же обещал! Тебе же одмины объясняли, тебе мало? Откуда ты их вообще… как тебе удаётся их запускать? Ты хоть представляешь, что это такое?

— Ещё бы. Страшная вещь. Врагу не пожелаешь.

— Себе не надо желать. Мы же договорились, что пока ты не изучишь теорию, пока не научишься программировать…

— Да, да, да, к вектырям не притронусь. Их вообще запретить надо, это же орудия смертоубийства! Или модернизировать, в конце-то концов.

— Ага, дождёшься, — ворчит папа. — Если они думают, что пальцы без еды умеют работать. Надеюсь, хоть эту вылазку оплатят не только партией неликвида…

— Ещё вектыри? Э, нет, нет, я просто так спросил.

— Упал ты тоже просто так? — говорит мама. — Слушай, Йон, ты иди, я попозже. Или лучше отпроси меня…

— Нет, не надо, мам, со мной всё в порядке, правда! Вон, уже всё зажило. Идите вдвоём, я справлюсь.

— Хорошо, потом поговорим. Завтрак на кухне. Справишься? Только переоденься. И руки помой.

Ну вот, половина тарелки пуста, и половина счастья возвращена вселенной. Удивительно, как удаётся простым радостям менять сложные миры. Так вот, одмины, обломитесь: я сыт — значит я свободен!

Запах еды — страшная вещь. Прямо Афш, да не будет он к ночи упомянут. Голодный организм оприходует даже дешёвое синтетическое мясо. Спасибо, что не рыба. А за капусту отдельное спасибо. За неё можно потерпеть и мясо-немясо, и даже его отсутствие. Люблю капусту Левинсона. Лучше капусты Левинсона только двойная порция капусты Левинсона. Плотные, мясистые листья, слегка обжаренные, с тонкой корочкой, которая рассыпается от нажима языком и обжигает весь рот озорной солоноватостью. Я закрываю глаза и представляю снопы юрких салютов, озаряющих своды моего нёба. Вдобавок ко всему, это просто сытно. Даже ткань лишняя выступает из рубашки, сношаясь с моим потом и рожая ватные компрессы — спасибо за своевременность, но царапины и так заживут.

— Привет, Славик! Приятного аппетита! — слышу голос ангела, которого скинули с небес за излишнюю миловидность.

— Привет, Алеся, — выглядываю из-за спинки стула, и губы сами расплываются в улыбке. — Ты уже поела?

— Ага! А ты где был? Гулял?

— Да, пробежался.

— В лесу?

— Как всегда. Держу себя в форме.

— А белочек видел?

— Каких ещё белочек?

— Ты что? Сейчас все в лесу белочек ищут. Нам в школе сказали, что климат потеплел и к нам с юга настоящие белочки перебрались. Уже несколько раз видели.

— Нет, — стираю остатки пота со лба. — Климат, конечно, потеплел, но белочки не попадались. Темно было. И, вообще, почему белочки? Может, суслики?

— Славик, какие суслики? Суслики толстые и наглые, а белочки красивые, изящные, по деревьям лазают. Как киски!

Качаю головой и запихиваю в себя новую порцию еды. Хотя под таким взглядом забивать себе щёки, подобно толстому и наглому, как-то даже неудобно.

— Ой, а что это у тебя лицо красное? И за ухом царапина. А на руке…

— Не обращай внимание. Поскользнулся, упал, потерял сознание… ну что ты на меня смотришь? Ни с кем я не дрался и никуда я не влип. Сверх имеющегося.

— Славик!

— Ну что Славик? Я же говорю, темно было. Ты видела, какие тучи? Как будто солнце не вставало. А в лесу вообще, — тщательно тру себе веки. — Даже стволов не видно. Один шум. Нет, ты, Алесь, как хочешь, а я вот разбогатею и куплю себе тепловизор.

— Зачем? Лучше тапет купи. Как у кисок!

— Ага, чтоб глаза светились? Спасибо. Пусть другие светятся. А я буду как змея. Х-х-х!

— Не надо. Глазки болеть будут.

— Это вам тоже в школе говорят? Верь больше. Нам однажды втирали, что от капусты Левинсона что-то там вырастает. Ну и где обещанное? Не видно?

— Славик, не придуривайся! От капусты не хвост растёт, а нервы…

— А, ну тогда понятно. То-то я нервный стал. П-ф-ф, — снова тру себе глазницы. — Всё равно что-нибудь куплю. А то невозможно. И так осень, еле солнце встаёт, ещё зима впереди. А тебе, конечно, темнота не проблема. У тебя и так глазища как у твоих кисок. Жалеешь, что зрачки не узкие?

Я бы обиделся на такую предъяву, а она аж заулыбалась, кивая и моргая мне прямо в совесть. Десять лет девчонке, а глаза как у младенца, здоровые и почти круглые. Конечно, есть в кого. У меня тоже глаза папины. Только у меня они в самый раз, а у неё явно с перебором.

— Было бы здорово как у кисок. Киски видят в темноте в шесть раз лучше нас. А поле зрения во-о-от такое! Ты знал? А ещё у них скорость реакции…

— Нет, не знал, — отрезаю грубее, чем планировал. Чувствую, это поветрие кончится хуже, чем просто достанет по горло. — Вообще, почему кошки? Почему тебе, там, птицы не нравятся? Вороны.

— Славик!

— Ладно, ладно, не вороны. Чайки. Просто чайки. Говорят, глазки у них тоже мощные. И главное, летать умеют. Сами. Вот, в чём крутизна! А уж остальное легко навесить, нарастить и…

— Ты на что намекаешь?

— Я, Алесь, намекаю на естество. Каждая птица имеет право летать, свобода есть сущность каждого…

— Ты опять украл вектырь?!

— Я? Вектырь? Да ты что! Я их давно уже не краду. У меня заначка есть. Муах-ха-ха!

Выглядываю из-за спинки стула, стаскивая ленту капусты с подбородка.

— Ты… ты ходячее расстройство! Из-за тебя родители переживают! Что ты опять устроил? Среди ночи такой грохот был, я потом заснуть не могла!

— Ничего я не устраивал. Спать надо крепче, тогда и грохоты сниться не будут.

— Неправда! Мне не приснилось! Это всё ты! Ты опять что-то натворил, как год назад. Я слышала, как мама плакала ночью. Папа куда-то выходил, потом успокаивал её, оправдывался. Он тебя искал, да? Признавайся!

— Да пф-ф-ф…

Хочу разразиться выражениями, но не могу. Эти чудо-вишни под длинными ресницами когда-нибудь доконают меня. Взорвут от нерастраченной злобы.

— Алеся, ничего я сегодня не творил. Было бы, с кем творить. Не с кем! Стар я уже для ночных гулянок. А грохот, так это в портах что-то уронили.

— Но мама…

— Тебе приснилось. Или показалось. Или ты не так поняла. Ну серьёзно! Это папа чуть до слёз не докатился от маминых претензий. И мне уже впору плакать. Оттого что родная сестра винит в какой-то ереси. Да, я брал вектырь. Ну тупанул, ну что поделаешь? Но я не делал из него никаких свистелок, гремелок и разбивалок. Честно-честно!

— Пообещай мне, что больше не будешь брать вектыри, — строго говорит самая правильная в мире девочка.

— Эх… ради родной сестрёнки всё что угодно.

— Ура.

Вытираю со лба последнюю порцию живительного пота.

— Слушай, а мама с папой где?

— Не знаю. Ушли уже, наверно. Они вроде на завод собирались.

— Опять на завод? Жалко. А, вот они. Мама! — девочка выбегает за дверь и без труда натыкается на объятья. Повезло родителям, нечего сказать. От такой правильной дочери слипнется всё, даже семейные узы. Хоть на конкурс выставляй. Самый благовоспитанный ребёнок. Нет, скорее, самая успешная работа над ошибками.

Сытость!

Чёрные валуны пальцев ног на фоне белого окна — красота! За окном, кстати, распогодилось, посветлело, тучи поднялись и размякли, уже не пытаются придушить наш бедный городок. Посмотрел тут, реально какой-то дерзкий антициклон с югов прорвался. Тут ему и крышка. К вечеру уже прохладнее будет. А завтра вообще… даже обидно. Прогулять что ль занятия? Интересно, с каких это пор я разлюбил лето и жару? И когда вновь полюблю: в первую неделю октября или во вторую?

— У круга всегда есть середина, — доносится из комнаты сосредоточенный голосок сестры. — У середины может быть круг, а может и не быть. Но если нет ничего, то нет и середины. А у квадрата четыре угла. Если отнять у квадрата один угол, то у квадрата останется три угла.

— Алесь, аккуратнее, — отзывается папа. — Как можно отнять у квадрата один угол? Он же не будет квадратом.

— Ой… ну тогда треугольник.

— А почему треугольник? Может, какая-нибудь долька? Или квадрат со скруглённым уголком.

— Эх-х…

— Вот, Алесь, нельзя у фигур отнимать углы. Это разные вещи, как небо и земля. Ты же не путаешь небо с землёй? Иначе бы не смогла устоять на ногах. Вот и в голове нельзя связывать то, что не связывается. Пойми, Алеся, ритуал — это не стишок про белочку, и ты уже не маленькая, и нужно понимать, что неустойчивость…

— Хватит! Мне надоели ваши ритуалы! Так неустойчиво, этак неосторожно…

— Алеся…

— Вон, Славику почти шестнадцать лет, а он их ни разу не проводил, и ничего, никаких рак…

— Алесь!

— Отстаньте все!

Девочка выбегает из дома, звучно топнув по крыльцу. Папа стоит, разведя руки. А я сижу и ухмыляюсь. Бунт пай-девочки! Ничего, пройдёт пара годков, и вы мои полёты будете вспоминать с ностальгией. Такая внешность и такая правильность — это как взрывчатка в толстой оболочке. Кто кого порвёт и во сколько пополудни — даже одмины не скажут. Ложись и жди.

Однако ж папа молодец. Довёл ангелочка до бесёнка — моя школа!

Вот только в остальном он какой-то сам не свой, что бы кому ни приснилось. Даже тот факт, что я тут вообще ни при чём, душу не греет и проблему не решает.

— Йон, что ты там ковыряешься? Пошли уже.

— Что? А, Даш, сейчас, сейчас… как это? А, иду!

Всё-таки собрались. Вопреки Кожиным, Рожиным и прочей страстной любви. Снова Завод Перспективных Двигателей оставил нас без родителей. И одарил свободой, вдобавок к надежде на новую зарплату натурой. Вектыри!

Зажмуриваюсь и качаю головой, понарошку не веря прошедшему утру. Всё-таки сытый желудок мозгу не адвокат. Верхом на бревне! Это ж надо было додуматься?! Понятно, зачем приходили одмины. Вернуть мне рубашку, в которой я родился. Смирительную. Верхом на бревне… даже думать стыдно. Копчик саднит.

Нет, мы-то, конечно, фантазировали. Год назад даже конкретно заморочились. Я тогда почти решился, но в последний момент подумал, что перед девчонкой лучше быть скучным, чем мёртвым. А Пашок ещё за год до этого убеждал, что бояться нечего — главное, позвоночником правильно двигать. Сам почему-то пробовать не хотел. Я, говорит, не выспался. Я, говорит, переел сегодня. Нет, так-то улётно! Направить в окно, или в крышу, или в днище какой-нибудь посудины, фиксируя визг испуганных пассажиров. Это мы любим. Мы и летать полюбили, но для пилотажа существуют более надёжные конструкции. Не такие.

Нет, больше никогда в лес голодным не пойду. Мозги не варят. Верхом на бревне — это ж пессец! Никакого оперения, никакой устойчивости, аэродинамика ужасная — недаром таких раньше жгли на костре. За саботаж прогресса в области авиации. Малейший крен, любой удар ветки, и всадник уже не всадник, а «минус всадник», то есть ногами вверх. И это в лучшем случае. В худшем полная неуправляемость, дезориентация и, как следствие, разжимание конечностей в воздухе, либо столкновение с твердью под произвольным углом. Нет, это невозможно, это что за аномальное взросление — сокрушаться, каким безмозглым юнцом я был пару часов назад? А ещё умиляться и тосковать по утраченному. Всё, пора развеяться.

Выхожу на крыльцо. Потягиваюсь вполсилы — с полным животом это не столь актуально. Ну что ж, не так страшен день, каким его сбрасывают на голову. «Сегодня я видел живых одминов! Седьмой градус, не меньше! И сказал им всё, что я о них думаю!» Друганы не поверят, не захотят завидовать. А придётся. Как в старые добрые времена.

А насчёт вектыря, надо что-то делать. Пока я тут сокрушаюсь, мой позор уже гниёт в болоте, хотя мог бы ещё послужить на славу. Это раньше они у нас дохли после первого старта, а теперь Турбослав Рось — гарантия качества! Бревно-то какое хорошее было! Прямое, сосновое. С какой целью я его изготавливал? Совсем всё вылетело из головы. В любом случае, так оставлять нельзя, надо сейчас же пойти в лес и обыскать всю арену позора. Наверняка там же и валяется. Или в ветвях застряло — ещё лучше, полазаю хоть, как в старые добрые времена. Опять же друганам на зависть. Если повезёт, то к обеду я не только возвращу утраченное, но и качественно его перепрячу. А уже после обеда…

Ухмыляюсь. Улица чиста и спокойна — не придраться, не вляпаться в знак судьбы. У природы вообще плохо с памятью. И в этом залог её долбаной притягательности. Ветерок приятный, духоту не отрицает, но кожу ласкает знатно. Или это я так хорошо умылся? Отворяю калитку (бедная, не буду больше пинать), пересекаю пятачок земли перед домом. Никого, даже моих следов. Хотя я, в отличие от одминов, топтался здесь очень даже нервно. И вообще…

Одмины. Ну как же так? Ну ушёл из чьей-то жизни, ну убери за собой! Мне что, теперь вечно вспоминать этот допрос? Или нарочно, пока ритуал не проведу, не отпустят? Достали уже ваши ритуалы. Даже сеструху достали. Может, вы сами как-нибудь, без нашей помощи? Или мне ещё Белышева за вас поймать?

Вот Белышева лучше бы вообще не вспоминал.

— Славик!

— Ау.

Подбегает Алеся. Улыбается. Ну, что на этот раз? Какое счастье мне развенчивать?

— Куда собрался?

— Я? Никуда. В смысле…

— Опять в лес?

— Ну…

— Возьмёшь меня?

— Чего?

— Пойдём вместе! Покажешь мне эти… — переходит на полушёпот. — Руины. Ты же туда собрался?

— Ну…

Вот это номер. Итак, самая правильная в мире девочка желает посмотреть на самое неправильное в мире место? Я не ослышался?

— Я тут подумала… живём рядом, а я ни разу не была. А ты много раз, и ничего с тобой не случилось. А меня уже Гасик приглашал, но я не пошла с ним. Страшно.

— Кто такой Гасик?

— Гасик? Да… — сметает ненужную тему невинной улыбкой. — Ну что, Славик? Я готова!

— М-м… а сейчас совсем не боишься? Там ведь не очень… приветливо.

— Боюсь немного. Но с тобой не боюсь.

— А с Гасиком боялась?

— Ага. Гасик сам боялся. Только хвастал. А ты не такой. Ты ходишь туда как к себе домой.

Уела. Действительно, какой Гасик сравнится с Турбославом Росем? Старший брат плохому не научит. Как раз вдвоём быстрее отыщем моё бревно. Главное, не говорить ей, что у него внутри. И далёко от себя не отпускать, а то заблудится, вымокнет, провалится в грязь, напорется на корягу, набредёт на… тьфу! Нет, придётся отложить поиски. Это ж невозможно. А потом что? Она расскажет обо всём родителям, и нам влетит по первое число? Нам — это значит на три четверти мне.

— Ну, Славик, чего стоим? — девочка подпрыгивает от нетерпения, схватив меня за руку.

— Слушай, Алесь… может, в другой раз? Там сыро, грязно и, вообще, я как бы сейчас не собирался, я так… кхм… давай лучше здесь поиграем.

— Ну ладно, — вздыхает Алеся, не потрудившись отгрустить и двух секунд.

Мы заходим в калитку, и такое вдруг… нет, не разочарование. Облегчение. Накатывает, позорное и сладкое, как мурашки — зажмуриться и вздрогнуть. От свиста и насмешек друзей, которых давно нет рядом, и за дворами тоже. Сами виноваты. А в лес ещё успеется. Может, завтра. Когда всё образуется, не исключая память и духоту. Сейчас Алеся будет рассказывать про кошечек и про пушистые хвостики, идентичные натуральным. И я буду слушать и радоваться. Радоваться, я сказал! И даже не вспоминать о несчастных одминах, о рыбаках… и друганах. Идентичных натуральным. Впрочем, это уже совсем другая история.