Нет

Виктор Попов

«Владимир Семенович Будайкин, прапорщик внутренних войск в отставке, а ныне действующий сотрудник ЧОПа, проснулся однажды утром с устойчивым осознанием того, что П. нет…»«Мой постоянный гость по прозвищу Тихий умер на день народного единства, утром, во сне, подобно звезде рок-н-ролла, захлебнувшись собственной рвотой…»«Моя мама продала меня своей сестре за десять тысяч. Она так и сказала:– Купи…»«В эту ночь, уходя на работу, пекарь Боголепов взял с собой свою комнату…»

Колыбельная

Моя мама продала меня своей сестре за десять тысяч. Она так и сказала:

— Купи…

Это она так ответила на вопрос:

— Ну… Зачем пришла?

И сестра еще раз переспросила:

— Что купить?

И тогда мама ей все-все объяснила:

— Купи его у меня… Я недорого возьму… Ты хочешь ребенка… Но ты не можешь… Я знаю, у тебя не может быть детей… Ты, я слышала, хотела кого-то усыновлять… А мне Бог простит. Все простит. Он завещал прощать… Я же актриса… Мне другое нужно… Не дети… У меня свои дети… Я должна петь…

Тут уже я все должен объяснить. Мою маму звали Вера. А ее сестру — Вика. Но чаще, как я слышу, ее зовут Виктория Анатольевна. Десять тысяч были отданы, здесь все по-честному. Она — моя теперешняя мама, которая думает, что я ничего не знаю про маму Веру. А я знаю. Купила она меня где-то через час после того, как множество людей закричали вдруг ни с того ни с сего:

— Христос воскресе! Воистину воскресе!

И еще:

— Христос восресе! Воистину воскресе!

Это я сейчас знаю, что так кричат на Пасху, тогда же я очень-очень испугался и, прямо сказать, описался. Я и сейчас, когда сильно кричат, иногда это делаю, но тогда мама Вера ничего не заметила и пошла от того места прочь. Я летел рядом и не понимал, куда она идет. Я же еще не знал про маму Вику. Мне и был-то третий день, как я из мамы выбрался и летать начал. Странно, что я летел? А что странного? Дети, самые маленькие, ну, те, которых на руках носят, они умеют летать. Разве вы не знали? Это они просто лежат себе для видимости, а на самом деле летают, куда хотят. Это я сейчас летать перестал, потому что ходить научился. А тогда умел. Так вот я летел рядом и думал: куда она идет?

Только когда мама Вера остановилась у краснокирпичного дома и задумалась, я и влез ей в мысли — это дети тоже могут. И совсем не страшно! Раз — и все. Ты в чьей-то голове и все там видишь. И вот я обнаружил, что ключа у нее нет и не было. Да и номер квартиры она не знала. По прежнему адресу маме Вере указали только улицу и дом. Мама Вера еще и про меня подумала, мол, я того гляди закричу, и про куртку свою, мол, тертая, грязная, и про одеяльце, которое я описал, сами понимаете, нехорошо подумала. И про охрану подумала… Мама почему-то, по ее мнению, всего-всего должна была бояться. Так думая, мама Вера достала из кармана крашеное пасхальное яйцо — ей люди у церкви подали. Тут она про другую, третью маму подумала: «картинка на яйце пышная, яркая — Богоматерь, не то Донская, не то Владимирская. Да Бог с ней! Все одно — Богоматерь. Как и мама сама. Только Той теперь все рады. Она будет пропуском…»

Точь-в-точь вот так мама и думала. Может, после этих мыслей и еще что-то было, но я уже не помню. Мама Вера подошла к двери и вызвала охрану. Дверь открылась. И в проем просунулась морда. Большая-пребольшая. И спросила:

— Чего тебе?

Мама Вера ответила, как те дяди и тети у церкви:

— Христос воскресе!

И протянула яйцо. Морда взяла яйцо и ответила, так же, как те дяди и тети у церкви:

— Воистину воскресе!

Мама Вера обрадовалась — это я по глазам ее увидел. Я к тому времени из головы-то ее вылетел:

— Сестра моя тут. Я код забыла.

— Квартира?

— Не знаю. То есть забыла… Виктория Иванова.

Я тогда подлетел и на плечо морде сел, чтобы лучше видно было, и заметил, как яйцо застыло в его пальцах, картинкой кверху, хрустнула скорлупка, продавилась ямочка и дальше канавкой пошла. Морда потянула носом, припомнила, кто в доме живет, и прищурилась, как от яркого света.

— Верно. Есть такая… Не спит, может… Пасха же…

Прижавшись к косяку, мама Вера слушала разговор в конторке. Я, понятное дело, там и летал. Маленькая такая комнатка. И как морда в ней поместилась, до сих пор не пойму! Морда тогда говорила с мамой Викой — это я сейчас ее мамой зову, а тогда я еще не знал, что это за тетя такая:

— Виктория Анатольевна, извините за поздний час, но тут вроде как сестра ваша. Пустить? А… Ну, она с ребенком вообще-то… Как с каким ребенком? Мелкий, на руках еще… Да, хорошо, пускаю… Проходи…

Мама Вера юркнула в проем. Тут вторично всхлипнула скорлупка. Я прямо задержался, чтобы посмотреть. Раздалась канавка в ширину. Пробежала морда глазами по улице, щекой дернула, причмокнула, закрыла дверь. Ойкнул замок. Дрожь по металлу прокралась и затихла. Ну, я и полетел дальше, в лифт.

В лифте с зеркалами мама Вера терла опухшие щеки и шептала, закрыв глаза, мне вроде бы — но получалось, как себе самой:

— Баю-баюшки-баю, не ложись на краю…

Волосы ее были спутаны во взъерошенный котом клубок. Глаза подведены. Так клоуны красятся. Только тут было совсем не весело. Ну, совсем. Помню, как мама Вера вдруг открыла глаза и себя в зеркале увидела. Носом потянула, засопела, утерлась ладонью. Погладила поручень, вытирая руку, откинула волосы с лица, отвернулась в зеркало. А там, нет, все одно — она, какая есть… И опять мама зашептала едва слышно:

— Придет серенький волчок, он укусит за бочок…

Только на третьем звонке мама Вика открыла дверь. Мама Вера испугалась, словно говорить разучилась:

— Вика… Я к тебе… пришла… Я…

И замолчала совсем. Оно и понятно. Я на маму Вику в упор смотрел. Прямо так и подлетел к лицу — интересно же, какая она, эта новая тетя. Не рада она была. Дураку понятно. Верно, если бы не я в одеяле, так и стояла бы мама Вера на пороге. Теперь же мама Вика помедлила, но протянула, прямо как кисель из кружки:

— Ну-у-у, проходи…

Потом она пристально смотрела, как мама Вера, придерживая меня одной рукой, другой стягивала ботинки. На втором ботинке я еще раз описался. Мама Вера подхватила меня двумя руками, зачмокала, зашептала:

— Придет серенький волчок…

И шепча, не глядя, сбросила ботинок. Ногами подвинула его к стене. Мама Вика смотрела на всё, заложив руки за спину. И не моргала совсем. Так и прошла мимо, чуть-чуть на меня не налетела! Мама Вера поплелась следом. А я летел, и картины на стенах разглядывал. Мама Вера тоже косилась на них. Сейчас я знаю, почему. Это бабушка с дедушкой рисовали. Они художники были. Жили долго и счастливо и умерли в один день, как в сказке. Их сбила большая машина на пешеходном переходе. Они шли как маленькие — за ручки держались. А шли бы порознь, может, и жив бы кто остался. А так раз — и вот оно — счастье… Это так мама Вика говорила одному дяде в очках. Молодому, много моложе ее. Он как-то был у нас и остался у мамы в комнате на всю ночь. Я все слышал, хоть они и шептались. Я уже летать не могу, поэтому за дверью стоял и слушал. Но они мало говорили, совсем мало, больше вздыхали и охали, как бежали куда-то…

А тогда я влетел в зал-кухню. Просторно, светло, как и сейчас. Солнечные зайчики от люстры на кожаной мебели. Мама Вера осталась на входе, как на границе. Мама Вика у стойки хлюпала над стаканом пластиковой бутылкой — она и сейчас ту же воду пьет. Заметила, что мама Вера остановилась, она приказала:

— Что стоишь? Проходи, садись.

И кивнула головой на диван и кресла. Мама Вера прошла крадучись и присела на край дивана. Мама Вика упала в кресло напротив. Я едва-едва отлететь успел. Я сам там было улегся на солнечном, то есть «лампочном» зайчике. Мама Вика сделала не спеша пару глотков, повертела стакан в руках и, тем же киселем из кружки, спросила:

— Ну-у-у… Зачем пришла?

Ну и потом мама Вера ей ответила, а мама Вика ее спросила, ну, я говорил уже, как и чего, в самом начале. Я не сказал тогда, что руки мамы Веры тряслись судорогой. Она пыталась сама их унять. Не вышло. Мама Вика дернула лицом — она и сейчас так дергает, когда ругается — встала рывком и к стойке ушла. Взяла из шкафа стакан и бутылку. Налила на дно. А потом, стоя над мамой Верой, наблюдала, как та пьет. Я тоже подлетел — интересно же! Но не успела мама Вера допить до конца, осталась пара капель, — мама Вика забрала стакан и отнесла обратно. Потом опять в кресло села. Пила воду и молчала. Пока мама Вера не сказала вдруг:

— Я же петь хочу… Мне бы… Записать пару песен… Я же… Ты же знаешь, как я могу… Я…

Мама Вика тогда поставила недопитый стакан на столик, но руки, я помню, не отняла, так и держала стакан, словно раздавить его хотела. А сказала она вот что:

— Не простит он тебя. Да и некому прощать. Привыкли вот такие, как ты, на Бога сваливать. Нашли себе оправдание… Нет его… твоего Бога! Есть только мы — и все… Дело не в том, веришь ты или не веришь, дело в том, что ты делаешь. Здесь и сейчас. Вот скажи мне, что и кому оно дало это твое пение? И твоя игра? Твой Бог? Театр? Кино? Искусство? Духовные материи? Я — актриса! Со мной разговаривает небо! Я слышу Высший разум! Грязная алкоголичка — вот ты кто!

Замолкла на этом и вдруг так сразу спросила:

— Сколько?

Мама Вера вспыхнула, прямо, как ветка в костре:

— Сто…

Я уже большой и знаю числа, как раз на прошлой неделе узнал, что такое сто, и я понимаю, что сто больше десяти в десять раз. Как же так получилось, что мама Вера хотела сто, а получила всего десять? А вот как! Когда мама Вика услышала эту цифру, она быстро допила воду и ушла к стойке. Повертела бутылку, из которой наливала в стакан мамы Веры, и поставила ее в шкаф. Помню, как мама Вера сжала губы, а пальцами вцепилась в черную кожаную обивку дивана. Мне показалось, что она сейчас ее разорвет, так сильно она в нее впилась. Но мама Вика приказала ей:

— Диван не рви.

Она уже стояла над мамой Верой — я и сам не помню, как она так быстро подошла — и еще раз, это уже про меня, приказала:

— Покажи…

Мама Вера раскрыла одеяло, а мама Вика взяла меня. Мне показалось, что она при первом взгляде сморщилась как-то и держала меня кончиками пальцев, будто я весь испачканный был. Оно и верно, я же два раза описался. Мама Вика долго, прямо, как девчонка куклу, вертела меня, так и сяк. А я летал вокруг — самому было интересно: какой я? Я плакал, конечно, разрывался, а ей хоть бы что. Наконец, она положила меня на место, сказав маме Вике:

— Успокой…

И мама Вера, прямо так же, как у ограды, ну, где я первый раз описался, зашептала мне на ухо:

Конец ознакомительного фрагмента.