Нет

Виктор Попов

«Владимир Семенович Будайкин, прапорщик внутренних войск в отставке, а ныне действующий сотрудник ЧОПа, проснулся однажды утром с устойчивым осознанием того, что П. нет…»«Мой постоянный гость по прозвищу Тихий умер на день народного единства, утром, во сне, подобно звезде рок-н-ролла, захлебнувшись собственной рвотой…»«Моя мама продала меня своей сестре за десять тысяч. Она так и сказала:– Купи…»«В эту ночь, уходя на работу, пекарь Боголепов взял с собой свою комнату…»

Палычу

Редактор Ира Вильман

Дизайнер обложки Валентина Михайлова

© Виктор Попов, 2018

© Валентина Михайлова, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4474-5350-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Нет

Владимир Семенович Будайкин, прапорщик внутренних войск в отставке, а ныне действующий сотрудник ЧОПа, проснулся однажды утром с устойчивым осознанием того, что П. нет. Мысль эта, пока Владимир Семенович по привычке рассматривал трещины на потолке жилого вагончика и слушал привычный лай кобеля Вени, укреплялась в нем все более, не имея, впрочем, на тот момент никаких доказательств. При этом поначалу она не вызывала в нем никакого беспокойства, приступа паники и даже — с некоторых пор обычного для утра — нервического покалывания в левой подмышке. Нет. Мысль эта была данностью, объективностью, в каком-то смысле даже успокаивающей и благотворной. Владимир Семенович словно водочки выпил. И закусил. Не плотно. А так. Сколько нужно. И выпил, и закусил.

Повернувшись на левый бок, Владимир Семенович обнаружил, что П. нет и в этом положении. Не оказалось его и на правом боку, и на животе. Отчаявшись найти П. в положении лежа, Будайкин сел, сразу попав глазами в мутное оконце, прищурился, уловил знакомые очертания двора, не убираемую полгода кучу песка и фигуру напарника на шлагбауме, и совсем уже было успокоился, но дрянная мысль об отсутствии того, кого не быть ну никак не может, опять влезла в голову — и Владимир Семенович решил встать. В этом положении, подумал он, П. наверняка появится, не может не появиться. Но его ждало разочарование — стоя ничего не изменилось: П. не было. Хоть ты тресни. Совсем не было. Но странно, беспокойство вызывала сама мысль, тогда как общее физическое состояние было, на удивление, великолепным. Владимир Семенович словно с десяток лет скинул: ничего нигде не кололо и не зудело, и даже косточки не хрустнуло, когда он садился и вставал. Но мысль, мысль перебивала всё, и эти, так сказать, физиологические радости, которые в другой раз стали бы основой удачного дня, сегодня отошли на второй план. Владимир Семенович со свойственной ему логичностью, не раз и не два отмеченной начальством, понял, что П. надо найти во что бы то ни стало, иначе день этот, как, впрочем, и последующие, исчезнет, зависнет, не состоится, и он, всегдашний первый номер смены, будет главный тому виновник.

Осознанная необходимость спасения мира заставила Будайкина двигаться. Он, не надевая ботинок, в одних носках сделал несколько шагов вперед-назад по узкому, ограниченному койками пространству. Всё напрасно. П. не было на ходу так же, как и в положении лежа. Вслед за этим возникла и окрепла еще одна мысль, еще более страшная, чем первая: П. вообще никогда не было. Он даже, как бы правильно сказать, и не предполагался. И что в этом смысле он никуда и не исчезал. Этого умозаключения Владимир Семенович спокойно пережить не мог и спешно умылся у древнего, как и сам вагончик, рукомойника, но вода, охладив и очистив лицо, не изменила хода мыслей, который, представляя теперь уже соединение настоящего и прошлого (нет и не было), завладел, помимо головы, и сердцем, тесня дыхание, вызывая сладкую, прямо-таки похмельную тошноту, такую настойчивую, что Будайкин поспешил открыть дверь и глотнуть октябрьского, уже с морозными иголками воздуха. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, что помогло избавиться от тошноты, но не от мысли. П. нет и не было, и неважно — тошнило ли Будайкина от этого или нет.

Владимир Семенович прикрыл дверь, постоял около нее, держась за ручку, и присел к столу. С минуту он вертел нож в руке, пытаясь сосредоточиться на точных движениях пальцев, но и нож ничего существенно не поменял, и его пришлось оставить в покое. Тем более что наличие его в руке сегодня отчего-то пугало. Будайкин вытер вспотевшие ладони о клеенку и постучал пальцами по столу. Но стук этот, быть может, своей монотонностью, только усилил беспокойство, и Будайкин поспешил сжать пальцы в кулак. Так он просидел за столом минуту, соображая, в каком часу начинается его смена. Вышло, что у него еще есть час. Совсем немного для того, чтобы удостовериться в ошибочности мучивших его утверждений, а выходить на смену в их сопровождении было совершенно невозможно. Между тем сменщик отсутствовал, и «чоповцы» уже третьи сутки работали втроем, тогда как объект требовал, по меньшей мере, пятерых. Все это само по себе осложняло работу донельзя, а тут еще эти мысли. Владимиру Семеновичу было отчего впасть в ступор. Тупик. Выхода нет. Приехали. Такие словечки застучали у него в голове вперемежку с «нет и не было», усиливая и без того разрушительное воздействие последних.

Прикинув — часы висели над столом — Будайкин решил доспать положенный ему час. В конце концов, есть П. или нет, сна никто еще не отменял. Будайкин лег лицом в подушку и сразу понял, что этот час ровным счетом ничего не изменит. П. не появится ни в этот час, ни после. Никогда. От этого безысходного «никогда» ему стало еще более не по себе. Будайкин тихо завыл. Но вместо требуемого тоскливого волчьего крика вышло какое-то детское — из серии, «мам, ну, купи мороженое» — нытье, дополненное терпким и удушающим запахом давно нестиранной наволочки.

Будайкин замолчал, но тут же был вынужден издать звуки вновь — мысли, так безапелляционно разорвавшие его жизнь на до и после, не отпускали и сразу вернулись. Правда, теперь вышло нечто иное, что-то совсем уж жалобное, не плач, а будто причитание, перешедшее к исходу получаса в прямо-таки голодное коровье мычание, поглощаемое, впрочем, без остатка подушкой — так глубоко вжался в нее Владимир Семенович. Он продолжил беззвучно для окружающих мычать и в последующие полчаса, дополняя протяжные звуки бормотанием и причмокиванием, которых с течением времени становилось все больше, пока к исходу часа они не вытеснили мычание окончательно.

Всегда тонко чувствовавший время, Владимир Семенович не ошибся ни на минуту и повернулся на спину, как раз когда секундная стрелка по истечении часа начала задирать нос, и оставшиеся полминуты Будайкин молча наблюдал за ее неуклонным взрослением, забыв на время, что П. нет. Но как только стрелка пересекла границу и упала в новый час, П. опять не стало, и Будайкин вдруг неудержимо и во всю глотку закричал. Но крика его никто не услышал. Возможно, повторись он еще раз, напарник у шлагбаума и смог бы что-то там расслышать, а так вопль потонул в монотонном шуме грузовиков и погрузчиков, который накрывал базу с утра до вечера и смолкал лишь ночью, да и то относительно: как раз в это время — вне графика, как попало — прибывали дальнобойщики. Теперь же Владимир Семенович остался со своим криком наедине. Повторить его Будайкин не посмел, столь жутким он ему показался. Про себя он решил: пускай себе П. нет, чем услышать еще раз такое…

Шел десятый час. Будайкин пристально и, не делая попыток подняться, смотрел в потолок. Крик сказал ему — точно и бесповоротно — П. нет и не было. Трещины на потолке пустынной паутиной заполняли глаза Владимира Семеновича, и он не понимал, как ему теперь дальше жить…

Напарника звали Сережа. Так его называл при личной встрече сам Будайкин. При начальстве он, правда, употреблял фамилию — Волохов. Но это только при начальстве, для порядка, не более. Сережа только-только отслужил срочную и еще не успел остыть от «так точно» и «разрешите идти». Это напрягало окружающих, но радовало Владимира Семеновича, ибо его военное прошлое находило в Сереже какой-никакой выход и удовлетворение. Думая теперь о Сереже, Будайкин с сожалением признал, что его авторитет как первого номера смены подвергается в эти минуты серьезному испытанию, поскольку Семеныч — именно так все его звали за глаза в конторе — никогда не опаздывал и жил по однажды усвоенному им от комбата японскому правилу: опоздать — значит прийти менее чем за десять минут до назначенного срока. Правило уже нарушено. И более того, Семеныч опаздывал, реально опаздывал, что уж совсем не вязалось с ним, и Будайкин мог только догадываться, какие объяснения придумывал в данный момент этому факту его молодой коллега.

От таких размышлений Владимиру Семеновичу ой как поплохело, но встать и пойти сменить Сережу он не мог — как можно менять напарника на посту, когда П. нет? Такой вопрос забором стоял перед Будайкиным, заслоняя от него все прочие неурядицы и нестыковки в его обычном поведении, которые уже почти наверняка стали заметны, но только что он мог с этим поделать? Покинуть пост Сережа — тем более у шлагбаума — до прихода сменщика не мог. Оставалась еще рация, но она была на общем доступе. Воспользоваться ей — это превратить опоздание Семеныча в достояние общественности, единственным представителем которой на данный момент был третий номер смены, новичок, с которым отношения у Сережи сразу не сложились. Были опасения, высказанные однажды самим Будайкиным, что «третий», так сказать, стукачок, поэтому выдать в эфир неявку Семеныча на смену Сережа сразу не решился, но по прошествии получаса от контрольного срока Будайкин сквозь полудрему услышал над головой — рация лежала на полке над кроватью — знакомый скрип и пощелкивание, а затем и явно взволнованный Сережин голос:

— Первый, ответьте. Как слышите? 10.30. Полчаса смены. Прием.

Формулировки, выбранные Сережей, были самые нейтральные, ничего третьему уху не говорящие. Взяв рацию, Владимир Семенович долго не мог решить, что сказать в ответ. То, что в итоге вырвалось в эфир, явно не планировалось Будайкиным. Оно вылетело из него, зависнув будоражащим тезисом в голове напарника:

— П. нет, Сережа. Как слышишь меня, прием.

Сережа относительно быстро переварил услышанное. Он уже успел хорошо узнать Семеныча и чувство юмора у него не отмечал. Поэтому вполне серьезно уточнил:

— Что с случилось? Он умер?

На что и получил ответ, заставивший на этот раз замолчать надолго:

— Нет, Сережа, что ты! Этого не может быть. Его вообще никогда не было.

Мысли эти, выданные в эфир, озаботили не только Сережу, но и «третьего», который был удивлен не менее, если даже не более Сережи. Но «третий» знал Будайкина всего-то неделю и не придал услышанному серьезного значения, подумав: прикалывается, мол, старый, чего там. Сам же Владимир Семенович вдруг понял: то, что еще недавно было частью только его самого, теперь стало всеобщим. И более того, контролировать себя он никак не может. Он контролировал себя и свою речь только до мысли о П., которая существовала как бы сама по себе, превращаясь из мысли в слово без ведома Будайкина. Она — эта мысль об отсутствии того, кто вроде бы реально есть, — была как бы вне его пространства и времени, везде и всюду, она была всем, а он был лишь ее проводником, средством, у которого не спрашивали разрешения на использование, но ставили перед фактом, которому можно было только подчиниться и все.

Ничего не изменила и третья Сережина реплика-напоминание:

— Первый. Ваша смена. Ваша смена.

Ответ Будайкина предстал перед Сережей очередной грамматической загадкой:

— В моей смене — П. нет. В твоей смене — П. нет. В его смене — П. нет. В наших сменах — П. нет…

Сережа выключил на этих словах рацию, подумал секунду и спросил, раскладывая итоговый вопрос по слогам:

— Хорошо. Но что делать? Что мне делать?

И услышал в ответ:

— Ничего. П. нет — ничего нельзя делать. Ни-че-го!

Будайкин, будто подражая Сереже, разложил последнее слово на слоги и отбросил рацию в угол. В момент ее полета обыденное сознание на секунду вернулось к Владимиру Семеновичу, он дернулся было за рацией, но мысль «Нет и не было» вернула его на место. Он вновь почувствовал себя молодым, сладкое тепло разлилось по телу, достигнув кончиков пальцев и макушки. Будайкин блаженствовал, так хорошо ему давно не было, точнее сказать, так хорошо ему не было никогда…

Только к исходу часа Сережа решился покинуть пост и навестить первый номер. Он нашел Будайкина в том же положении, в котором тот озвучивал часом ранее сложившееся положение дел по рации. Сережа, просунувшись наполовину в дверь, окликнул Будайкина:

— Владимир Семенович, вы как? Вы здоровы?

Не получив даже намека на ответ, Сережа вошел внутрь и, подойдя к топчану, понял, что Будайкин спит. Глаза его, правда, были только полуприкрыты. Наклонившись ближе, Сережа даже засомневался в своем первоначальном выводе. Он знал, что можно спать с открытыми глазами, и даже видел и не раз это в армии, но за Будайкиным до этого дня такого не водилось, да и сон Владимира Семеновича был в высшей степени странным. Проведя рукой перед лицом спящего, Сережа заметил движение глазных яблок, не явное, не акцентированное, но движение. Между тем и на повторный вопрос старший по смене не дал никакого ответа. Создавалось впечатление, что он видел Сережу, но не слышал его. Или слышал, но никак не мог ответить. Что-то подобное Сережа наблюдал у своей бабушки после инсульта, и рука его невольно потянулась к мобильному, чтобы вызвать скорую. Но Владимир Семенович остановил напарника. Его руки до сих пор безжизненно лежали вдоль тела, но тут Будайкин ровным и более чем здоровым движением положил левую себе под голову, правая же, поднявшись к груди, пальцем поманила Сережу к себе, и тот услышал свою фамилию, произнесенную шепотом:

— Волохов…

Сережа послушно и заинтригованно склонился к Будайкину — шепотом его фамилию Владимир Семенович еще ни разу не произносил. Неожиданно Будайкин схватил Сережу за нос и притянул к своему лицу вплотную:

— Не шуми. Нельзя шуметь, — чуть приоткрыв глаза, наставительно и таинственно прошептал Будайкин.

— Почему? — просипел Сережа в ответ, и тут же в него впились глаза Будайкина, открытые им, то ли от возмущения, то ли от удивления, во всю их среднерусскую ширь.

— Нельзя. Его нет. Нельзя шуметь.

Сережа простодушно уточнил:

— П.?

— Его, — подтвердил Владимир Семенович и закрыл глаза, оставив, впрочем, нос напарника в своих пальцах. Сережа, не пытаясь освободиться, попытался еще раз уточнить:

— И как же мы теперь?

— А никак… Ни зачем и никак. Зря. Все зря. П. нет — и все зря.

Будайкин наконец отпустил нос Сережи и положил и вторую руку под голову. Сережа отступил на шаг, и его простодушие еще раз взяло верх над здравым смыслом:

— А у шлагбаума кто тогда будет?

В ответ Будайкин улыбнулся и произнес отчетливо, уже не шепотом:

— Никого. Не нужен шлагбаум. Нет П. — зачем шлагбаум?

Владимир Семенович вопросительно прищурил один глаз, глядя на Сережу, который не нашел, что ответить, и взялся-таки за мобильный, что не укрылось от прищуренного глаза Будайкина:

— Маме звонить хочешь?

— Да нет… Я это…

— Позвони.

Будайкин закрыл глаз.

— Маме, папе всегда надо звонить. Есть П., нет ли. Мамы, папы — они… всегда…

Будайкин зачмокал губами и вдруг засвистел. Это была какая-то мелодия, а Сережа, положив руку на мобильный, все не решался совершать звонок. При этом он мучительно пытался угадать, что за песенку насвистывает первый номер, но несмотря на отчетливый и достаточно громкий звук — сделать это никак не удавалось, так что Сережа не выдержал и спросил:

— А что это?

— Что?

— Что вы свистите?

— Гимн.

Владимир Семенович изловчился и отвечал, почти не прерывая мелодии. Наконец Сережа уловил мотив и в очередной раз посмел уточнить:

— А он, ну, гимн, теперь есть?

— Слов — нет. А звуки — музыка. А она как мама с папой…

— Всегда?

— Точно.

Сережа боком двинулся к двери. Будайкин, не глядя, по скрипу половиц определил устремления Сережи и остановил его:

— Ты куда?

— Я это… по надобности…

— А, ну, это можно…

— Я тоже подумал…

— Только…

Будайкин вдруг рывком сел и вновь перешел на шепот:

— Только ты там не говори пока никому, ну, что его нет.

Сережа ответил вопросом на вопрос и так же шепотом:

— Почему?

— А вдруг он появится?

Сережа не глядя набирал комбинацию цифр на мобильном и пятился к двери.

— Так его же никогда не было…

— Вот именно. Тот, кого никогда не было, всегда может появиться…

— А…

Сережа понимающе закивал и, нажав кнопку вызова, юркнул в приоткрытую дверь, услышав завершение мысли Владимира Семеновича уже за порогом:

–…И тогда он может остаться с нами навсегда…

Звонил Сережа, разумеется, не в скорую, а шефу — хозяину агентства. Даже Сережиного недалекого ума хватило для того, чтобы понять, что подобный сор из избы выносить не стоит. Другое дело, что толком сформулировать, что же случилось, он так и не смог, добившись, впрочем, главного: шеф выехал, а точнее — направился к ним, так как в момент звонка он как раз объезжал вверенные ему объекты. База, на которой лучшим был Будайкин, значилась под номером пять в сегодняшнем расписании шефа. Его разговор с Волоховым не отличался содержательностью и мало что объяснял; шефа насторожило главным образом то, что звонил ему не первый номер, как того требовали правила и субординация, а второй, и этот второй был явно не в себе, ибо на прямой вопрос: «Что случилось?», он выдал что-то абсолютно нелепое и несуразное, по разумению шефа:

— Вла… Первый номер говорит, что П. нет.

— Как нет? Есть он, — автоматически выбросил шеф и так же автоматически спросил: — Вы что там, перепились, что ли, а?

— Нет его, он говорит. И говорит, раз его нет, то ничего не надо, шлагбаум там и вообще… Не пили мы. Я не пил. И он вроде…

— Вроде… Ладно, еду. Двадцать минут… Как, проживете там двадцать минут без П.?

— Проживем…

— То-то… Хм, охраннички, мать вашу… — хмыкнул шеф напоследок и завершил разговор.

Сережа понимал, что подставляет Будайкина, но что ему было делать? На объекте и так работало трое вместо пяти. Теперь вообще двое. Он почти сутки не спал. Простоять, даже на шлагбауме, еще какое-то время он, конечно же, мог — дело молодое — но всему есть предел. Тут еще и «третий». Что он-то вообще думает? Тут только Сережа понял, что «третий» ничего еще на знает, так как информация, попавшая в эфир, больше походила на шутку, да и вообще было малопонятно, о чем речь. Но в любом случае с «третьим» нужно было связаться и предупредить о появлении шефа, который явится вне обычного расписания и может застать сменщика врасплох.

На этот раз Сережа, прежде чем позвонить, обдумал возможные вопросы и ответы, но напрягаться сильно не пришлось — «третий» воспринял инфу о шефе спокойно, переспросив для порядка:

— Чёй-то вдруг? Не как обычно…

— Не знаю. Дело хозяйское…

— Все выдумывают, суки. Лучше бы четвертого нашли, а то проверяют только… Ладно, понял. На связи.

«Третий» попросту — и тогда, и сейчас — дремал и действительно не придал словам Будайкина особого значения. Сережа понял это по голосу. И теперь ему оставалось решить еще один вопрос: где встречать шефа? Ответ вроде бы был очевиден: на шлагбауме. Но смена-то была уже не его. А список смен у шефа был всегда с собой, и он строго следил за его исполнением. Да, с одной стороны, ситуация неординарная: трое вместо пяти, и с первым номером что-то непонятное, но с другой — будет ли все это достаточным основанием для нарушения сложившегося порядка вещей? Может, стоит каким-то образом доставить Семеныча сюда, на КПП, и тем самым хотя бы частично отвести от него удар? Сережа долго не мог прийти к решению, продолжая на автомате работать, открывая и закрывая шлагбаум, но уже спустя пять минут Будайкин избавил его от сложного выбора — и сам вышел к шлагбауму. Неожиданно Владимир Семенович сел на шлагбаум и, словно малый ребенок на деревянной лошадке, стал скакать на нем. Сережа не заметил, как Будайкин оказался рядом, и поэтому не смог вовремя остановить вконец обезумевшего напарника. Не обращая внимания ни на Сережу, ни на сигналящих водителей, которых к полудню скопилось предостаточно, Будайкин неудержимо несся вперед верхом на шлагбауме.

Стащить Будайкина со шлагбаума Сереже удалось примерно через минуту — благо, Владимир Семенович не особо сопротивлялся. Вскоре Будайкин оказался на КПП. Сережа усадил Владимира Семеновича в кресло. Положить его было некуда и не на что. Все свободное пространство, и топчан в том числе, было с толком и без толку занято какими-то ящиками, коробками и просто бумагами. Разобрать это все сейчас не представлялось возможным. Да и зачем? Чтобы уложить Будайкина? Что это даст? Что сидя, что лежа — одна беда…

Сережа посмотрел на первый номер, который все еще скакал на кресле (вероятно, по инерции) и подумал: «Может, оно и правда так, а? Не может же вот так просто человек уйти куда-то в другой мир?»

На всякий случай Сережа включил телевизор и пощелкал каналы. Нет, все как обычно. Ничего экстренного. Еще раз глянув на Будайкина, он оставил экран включенным. На выходе, в прихожей Сережа замешкался, меняя обувь: днем пригрело — и ночные теплые ботинки, и так неделями не снимаемые, начали прямо травить ноги, — и вдруг отчетливо услышал, как Владимир Семенович прекратил свою безумную скачку. Кресло перестало скрипеть. Сережа, стоя на одном колене, заглянул в комнату и увидел, что Будайкин уставился в экран. По его комментарию Сережа понял, что по телевизору показывают как раз того, из-за отсутствия которого Будайкин потерял покой. Сережу прямо передернуло: да вот же оно! Все просто: Семеныч должен его увидеть и всё — всё пройдет! Но хватит ли этого одного раза, чтобы избавить первый номер от его наваждения?

Сережа взял пульт и сразу по окончании сюжета на одном канале переключил на другой в поисках необходимых новостей, потом на следующий — кажется, об одном и том же совещании с разными акцентами вещали все каналы без исключения. Таким манером Сережа сменил пять или шесть новостных программ, в промежутках выбегая на сигналы к шлагбауму. Когда поток известий иссяк, Сережа с надеждой уставился на Владимира Семеновича. Будайкин же впервые за все время посмотрел Сереже прямо в глаза и торжествующе заявил:

— Ну, видишь? Я же говорил тебе, что его нет…

Сережа вспыхнул:

— Да как нет?! Вот же его показывали! И там, и там, и там! Везде он! Везде!

Будайкин скривился:

— Э-э-э, какой ты… П. как раз потому и нет, потому что он везде… А, как думаешь, Сережа?

— Да есть он, есть! — крикнул Сережа в отчаянии и вышел к шлагбауму.

Теперь оставалось только ждать шефа, но после неудавшегося эксперимента с новостями в положительный исход верилось с трудом. Что шеф, собственно говоря, мог сделать? Семеныч же не кукла и не робот: не переключишь нужную кнопку — и всё готово: «П. есть, иди работай, старый хрен!» Нет, тут человек. И если для человека П. нет, не так просто его вернуть обратно, если П. вообще, конечно, когда-либо был…

На этой мысли Сережа замер. «Так, стоп! Это что такое?» — спросил он сам себя и беспокойно туда-сюда зашагал вдоль шлагбаума. «Этот бред Семеныча — зараза какая-то», — решил про себя Сережа и поспешил избавиться от нехороших мыслей. Нет, П. есть, конечно. Есть. И шеф есть. И шлагбаум вот есть. И база эта. Вообще все есть, если П. есть. Это с Семенычем на старости лет чего-то случилось, но ему-то, Сереже, в его почти двадцать, чего с ума сходить? Сейчас шеф приедет и все разрулит. Так думал Сережа, нарезая метры вдоль шлагбаума, но нотка беспокойства, вдруг появившаяся, никуда не исчезала. И когда в ворота на джипе въехал шеф, ему пришлось долго сигналить, чтобы пробудить заблудившегося в своих мыслях второго номера, который уже давно стоял на одном месте посреди дороги. Сережа вдруг понял, отчетливо и нерушимо, что хотя П. и был, и, конечно, есть — его может не быть, не быть совсем, может не быть…

Шефа тоже звали Сережа. Про себя Будайкин именовал их Сережа Большой и Сережа Маленький. Хотя и по росту, и по возрасту различий было не так уж и много. Шефу было вроде как двадцать пять с копейками. Но только он был генеральским сыном, и это все сразу меняло. Увеличивало рост — он реально казался и Будайкину, и Волохову очень высоким — и вес, в смысле влияния. В физическом смысле шеф был в прекрасной, прямо-таки плейбойской форме. Сережа Большой, как, верно, и большинство сыновей генералов, любил две вещи: во-первых, как можно чаще упоминать в разговоре отца и, во-вторых, как можно реже с ним видеться. Упомянул отца Сережа Большой последний раз где-то за пару километров до шлагбаума, благополучно закончив тем разговор с не в меру ретивым гаишником, а не виделся с отцом — надо сказать, к взаимному удовлетворению — уже с месяц и надеялся продержаться еще неделю вплоть до самого дня рождения, на котором появление отца, вследствие финансового вопроса, пожалуй, единственный раз в году было очень даже кстати.

История с Будайкиным никак не взволновала Большого. Под его непосредственным контролем было десять точек (бизнес этот был давним подарком отца на совершеннолетие), и случалось на них всякое. Подумаешь, П. нет. Бывало и похуже, груз там пропадал или драка, а то и стрельба из табельного. Тогда папу приходилось не только упоминать, но и звонить ему, чего Сережа Большой делать не любил. Папа сам генеральским сыном не был и вышел из простых участковых и говорил на очень, ну, очень конкретном языке, от которого у Сережи всегда выступал пот на спине и начинала болеть голова, а любой, даже самый малый дискомфорт, он не любил и всячески избегал. Отец же был сплошным дискомфортом, но с этим приходилось мириться и потеть. Но сейчас, сигналя как будто заснувшему у шлагбаума второму номеру, Сережа Большой об этом не думал — поводов для дискомфорта не было и не предвиделось. Когда второй номер, наконец, вышел из ступора, Сережа Большой, проезжая мимо, отметил убитый вид второго номера — и это было более чем объяснимо: смена уже неделю работала без двоих. «Вообще, интересно, как он на ногах еще стоит… хотя… по идее его тут и быть не должно». Паркуясь, Большой бросил взгляд на список и удостоверился в своей цепкой памяти: на главном входе должен быть первый номер. А, ну у него же П. нет, какая работа, хмыкнул, выходя из машины Большой. Окинув хозяйским взглядом объект, он отметил, что видимых причин для беспокойства нет.

Сережа Маленький встретил шефа у входа на КПП:

— Здравствуйте, Сергей Леонидович…

Но ничего дельного Волохов сказать не успел, так как шеф начал с места в карьер:

— Где первый? Здесь?

— Здесь.

— Угу. Разберемся… Смотри вон, что пялишься?

Большой Сережа прошел на пост, а Маленькому пришлось пропустить одну за другой три фуры, прежде чем он, спеша быть свидетелем, прибежал следом и застал шефа сидящим прямо напротив Будайкина в крайне озадаченном, близком к дискомфорту состоянии. Шеф не то чтобы был удивлен, нет, он попросту был разбит аргументами первого номера и вроде бы только машинально кивал ему в ответ:

–…И вот, мальчик, такие дела. Нет П. — выходит, и всех вас нет. Всех начальников. И папки твоего, генерала, и тебя подавно. Всех «приказывателей» до единого. Похерилось племя ваше, на хрен моржовый пошло и заткнулось. Такие дела, мальчик. А ты тут разбираться приехал, перец жухлый! Эх!

Махнул рукой Будайкин напоследок и, отвернувшись от Большого, уставился в окно. У Маленького выступила испарина на лбу, и он чуть приподнял фуражку за козырек. Большой посмотрел на него, и тут Маленький понял, что несколько ошибся в оценке ситуации. Большой подмигнул ему и нарисовал пальцем в воздухе две цифры «03» и показал тем же пальцем на дверь — мол, там, не здесь. Маленький кивнул и на цыпочках вышел во двор. Большой же продолжил беседу, смешившую его до колик, тем более что он успел включить диктофон и уже предвкушал «прослушку» материала вечером всей его мажорской компанией. Одно не давало совсем уж расслабиться: что делать с объектом? Трое здесь — это еще куда ни шло, но двое — это просто физически невозможно. Он уж успел прокрутить пару вариантов с переводом людей с других объектов, но Будайкин не давал сосредоточиться. Вот и теперь, после ухода второго номера, он повернулся к Большому и продолжил:

— Ты вот что, наверное, думаешь, мальчик…

Шефа крайне коробило такое обращение еще и потому, что его так всегда называл отец.

–…Я сошел с ума, да? Сидит вот тут перед тобой старый пень, отставной прапор, и городит, не знает что? Да? Хрен угадал. Нет его и не было никогда. Все. Финиш. Ты пойми, мальчик мой…

«Мой» отец Большого добавлял в особых, очень неприятных случаях, так что шеф еще более напрягся, но усидел на месте и промолчал.

–…Дело ведь не в том, что П. нет и не было…

Будайкин сошел на шепот и вплотную наклонился к Сереже (так отец делал ну совсем в «жопошных» ситуациях, так что и теперь капелька пота все-таки появилась на спине Большого и поползла груженым вагоном вниз).

— А в чем?

Сережа сглотнул слюну — дискомфорт был пока еще капелькой, но грозил, грозил стать редкой мокрой рубашкой.

— В чем? — переспросил Будайкин и наклонился еще ближе и вдруг схватил Большого за нос. — Вот в этом, мальчик мой, в этом…

Владимир Семенович покрутил нос Большого пальцами, сжал его легонько и отпустил. Отвернувшись к окну, он, вызвав вторую и третью капельки на спине Большого, засвистел. Большой прислушался, узнал гимн, и ему вдруг стало совсем нехорошо — капелек сразу стало много и тут же дико застучало в висках — именно так при редких разговорах с ним и так же отвернувшись к окну, насвистывал гимн его отец…

Скорая приехала быстро. Относительно расположения объекта — даже очень. Через час. К тому времени Сережа Большой отправил Сережу Маленького спать — того уже пошатывало на ходу. И Большой сам, чего никогда раньше не случалось, встал на шлагбаум, вызвав подкрепление с двух соседних объектов. Хотя и там ситуация была на пределе, она все-таки оставалась терпимой: недостача по одному человеку, не более. Образовавшуюся нехватку людей надо было исправлять любыми путями. А назавтра ожидалось прибытие пяти новеньких, которыми как раз можно будет закрыть дыры в графике. Конечно, новички поначалу — это полный, как говорится, геморрой, тем более когда выбывают такие опытные люди, как Будайкин, но выхода не было, и из двух зол — отсутствия кого-то и присутствия хоть кого-то — Большой, разумеется, выбрал наименьшее. В отношении этой проблемы он как-то успокоился и приступ паники, охвативший его было вместе со свистом Будайкина, прошел, как будто и не было его вовсе, хотя зайти и проведать Владимира Семеновича до приезда скорой шеф так и не решился. Шеф предпочел погрузиться в монотонную «шлагбаумную» работу, которая хоть никак и не соответствовала его должности, зато полностью удовлетворяла сейчас его потребности. Мерные подъемы и спуски стрелы успокаивали, уводили от беспокойной реальности. Медитативно завораживая Большого, они не позволили ему сразу заметить Будайкина у окна КПП. Не заметил он вовремя и изменений, произошедших с окном КПП минутой позже.

Как уже говорилось, все внутреннее пространство пункта было завалено всяким хламом, среди которого обнаружилась и краска, стандартная белая для любого типа поверхностей. Ее и использовал беспокойный первый номер, чтобы отправить свое послание миру и человечеству. Только на третий раз обернувшись, Большой обратил внимание на надпись на стекле, которая представляла собой не что иное, как главный тезис Будайкина. Послание в зеркальном отражении человеку неподготовленному было сложно расшифровать, но шеф, понятное дело, к неподготовленным не относился. В этот самый момент Будайкин дублировал надпись чуть выше первой: уже разделавшись с фамилией, он напряженно, высунув в азарте язык чуть ли не наполовину, выводил начальную букву «н» второго и заключительного в высказывании слова. Остановить творческий процесс, а именно бросить так просто свое рабочее место, Большой не мог — был час пик и машины шли потоком, поэтому к приезду скорой все три окна КПП украшали своего рода «новогодние снежинки», трудно читаемые снаружи, но более чем понятные изнутри. К исходу часа «снежинки» украсили не только окна, но и пол, и стены, куда ни посмотри. Но и это еще было не все: когда врач скорой вошел в сопровождении Большого на КПП, П. не было уже и на потолке…

Врач — плотная русская женщина, мать двоих детей читала «снежинки» не долго. Она отработала с утра на пяти вызовах с одним, по-видимому, летальным исходом. Быстро уяснив суть предсказуемого и однообразного творчества Будайкина, она скривилась, потянула носом и, не уловив предполагаемых миазмов, осмотрелась. После чего вопросительно уставилась на Большого. Он молчал. Тогда врач поинтересовалась:

— И давно его нет?

— Здесь? Час.

— А вообще?

Сережа прикинул в уме.

— Часа три, но, может, и все пять.

— Долго. Так ведь можно и совсем человечка потерять. Что ж вы раньше не вызвали?

— Я здесь только час. Сразу и вызвал. А подчиненные, что с них взять? Меня ждали…

— Так… Что он употреблял?

— В том-то и дело, что ничего.

Врач еще раз осмотрелась. Будайкин, не обращая на присутствующих внимания, с трудом — потолок не стены — заканчивал букву «т».

— Вы уверены?

— Да. Давно его знаю. Да и напарник подтверждает.

— То есть вот просто так, без всего, раз — и «П. нет»?

— Еще и «не было».

Сережа обратил внимание врача на отдельные, более редкие надписи.

— Да, еще и «не было»… Ну, давайте снимать этого вашего Микеланджело…

— Кого?

Врач ухмыльнулась — читанный накануне в метро журнал с биографиями давал ей на это некоторое право.

— Книжки надо читать, молодой человек, не все ж по девкам лазить…

— Это правильно… — ответил с иронией в голосе Большой, но врач осадила его:

— Что правильно?

И направилась к Будайкину, снять которого со стола, к ее удивлению, не составило особого труда — он не сопротивлялся, как будто его миссия была уже выполнена. Большому не пришлось даже помогать. Врач сняла Будайкина со стола самостоятельно и уложила на освобожденный от хлама топчан. Молча и как-то механически проделав над Будайкиным обычные в таких случаях процедуры, врач отложила инструменты и спросила Большого:

— Как его?

— Владимир Семенович.

— Владимир Семенович, вы меня слышите?

— Разумеется, вы же рядом со мной сидите.

— И вас не удивляет, что я вас вот так осматриваю?

— Нет, это же со всяким может быть.

— Что именно?

— Ну, скорая там, врач. Все мы…

— Ну, да, да… смертны. Ну, а вот эти надписи ваши, они что означают?

— А вы, доктор, читать не умеете?

— Умею, как же…

— Ну, так что написано, то и означают…

— То есть его нет и не было?

— Да, нет и не было.

— И вам не кажется это странным?

— Еще как кажется, доктор.

— То есть вы пишете то, чего нет, то есть пишете неправду.

— Нет, доктор. Я пишу правду о том, чего на самом деле нет и не было.

Врач не нашла сразу, что ответить, и каким-то, как показалось шефу, тоскливым взглядом посмотрела на него. Затем вернулась к Будайкину и уточнила:

— Зачем?

— Не знаю.

— То есть вы знаете, что его нет, но не знаете, зачем это пишете и говорите?

— Именно.

Врач снова замолчала и на минуту ушла в себя, потом встрепенулась и обратилась к Большому:

— Вы курите?

— Нет, вообще-то. Но за компанию могу.

— Составьте.

— Как скажете.

Они вышли на порог. На шлагбауме стоял «третий», заблаговременно вызванный сюда к приезду скорой. Аврал к этому времени на минуту спал. «Третий» и шофер скорой курили и что-то обсуждали. Они остановились было, заметив начальство, но увидев, как врач открывает пачку, успокоились и продолжили разговор.

Сигареты были тонкие, дамские. Большой тянул мелко и не в себя — и не довел и до половины первую, как врач, начав вторую, прервала их затянувшееся молчание:

— Физиологически у него все в норме. И логика на месте.

— В смысле, логика на месте? Это, по-вашему, логика? — шеф показал на окна.

— Я не о сути. О порядке слов, о ходе мысли…

— А… Ну, так-то да, но нам-то что делать?

— А вы сами как думаете?

— А что я могу думать? У меня осталось два человека на объекте, где должно быть пять. И он — первый номер, глава смены. Я не могу вот так просто его заменить.

— Так оставьте.

— В смысле?

— Ну он же выполняет свои обязанности, а что он там говорит и пишет, так Бог с ним!

— В том-то и вопрос, что он ничего не делает.

— Ну, это ваши проблемы. Я-то здесь при чем?

— То есть, по-вашему, это нормально?

Большой вновь указал на окно.

— Нет.

— Вы врач?

— Да.

— Так лечите!

— От чего? От П.?

Вопрос завис в воздухе и так там бы остался, если бы на порог КПП не вышел виновник всеобщего беспокойства. Владимир Семенович невольно прищурился — солнце к полудню вышло из-за облаков — и даже чихнул, обратив этим на себя внимание окружающих. Будайкин поочередно одарил улыбкой каждого из куривших, и прежде чем без остатка впасть в безудержно-счастливый смех, удовлетворенно констатировал:

— А вы знаете, П. все-таки есть. Только не здесь. Не в этой жизни. Он там. Он будет после всего. После всех. Нам всем осталось недолго его ждать. Мы подождем? Мы подождем. Мы подождем…

Владимир Семенович проснулся перед рассветом. От лошадиной дозы корвалола, которой вчера оборвали его смех, болела голова, руки и ноги казались чужими, и как-то неуютно, нет — не болело, но екало под левым соском. Владимир Семенович провел глазами по главной трещине на потолке и в самом конце ее, как и накануне, будто по команде, залаял Веня. И Будайкин понял — П. не появился. Его по-прежнему не было: ни вчера, ни сейчас…

Дослушав до конца Веню, который был привычно в два-три лая краток, Будайкин, помня бесперспективность смены положений тела, сразу встал. Получилось это с трудом: вчерашние 60 капель в движении еще больше, чем в покое давали о себе знать.

И первое, что Владимир Семенович сделал, после того как умылся, — это принял решение о судьбе пузырька, неосмотрительно оставленного Сережей Большим прямо на кухонном столе. Будайкин вылил его в мойку. Именно вылил, а не сцедил по каплям, для чего вырвал зубами колпачок, с отвращением уловив ртом приторный полынный привкус.

Звук упавшего в ведро пузырька, возможно, стал главной причиной пробуждения Вени, все больше спавшего в последнее время. Свой контрольный лай Веня приловчился выдавать прямо во сне, не просыпаясь, как некую неизменную, заученную обязанность. Схожим приемом «вениного лая» пользовались и люди, охраняющие объект.

Будайкин, разумеется, об этом знал, но уличить подчиненных ему удавалось редко — они порой в последний момент открывали глаза, а уж вилять хвостом многие умели почище Вени, который и теперь, вытянув морду, преданно глядел на хозяина. Веня, как и всякий пес, тонко чувствовал, кто на объекте главный. И, Боже мой, в какой веер превращался его хвост при Сереже Большом! Но сегодня, как и вчера, Будайкину было не до Вениной, основанной на ежедневной кормежке, преданности. П. нет и не было, и шансов что-то изменить в этом вопросе оставалось с каждым часом все меньше и меньше. Мысль, укрепляясь со временем, становилась непоколебимой реальностью…

Владимир Семенович присел на одноместную скамеечку у кучи песка — другие, он знал об этом, в шутку называли ее троном — и сам обняв себя, чтобы согреться, уставился на севшего напротив Веню. Будайкин в который раз присмотрелся к его дворняжьей морде, пытаясь найти в ней хоть какие-то очертания породы, и в очередной раз потерпел поражение. Будайкин понял, что для Вени П. тоже нет и не было, даже еще больше, чем для него. У пса и мысли такой не возникало. Хотя даже трудно представить себе, как бы он вертел хвостом в его, П., присутствии, если бы П. все-таки был…

При последней мысли, представив себе вдруг оторвавшийся в восторге от Вениного тела хвост, Будайкин невольно улыбнулся Вене, и пес, дернув мокрым носом в ответ, подошел ближе. Будайкин почуял тяжелый псиный запах, пробивавшийся порой в вагончик из-под пола, где пес время от времени обосновывался. Веню гнали прочь, в его будку на въезде, но он возвращался, переждав день-два, и его, конечно, прощали, чтобы в какой-то день выгнать снова. Теперь этот запах не показался Будайкину отталкивающим, в нем почудилась какая-то иная жизнь, простая и ясная, выстроенная на еде, сне и редком лае, лишенная преследовавшей Владимира Семеновича со вчерашнего дня мысли, от которой некуда было деться. Будайкин позавидовал Вене, но не смог представить себя собакой. Он потрепал пса за ухо и, взяв лежавшую рядом со скамеечкой палку, бросил ее к забору. Веня послушно принес ее. Будайкин бросил палку снова, и Веня повторил свой маршрут. Он делал это, как и всегда, без особого азарта, очень деловито и не спеша. Казалось, если бы пес мог думать, то он не побежал бы и в первый раз, но заученный рефлекс не давал ему такого шанса. И даже когда пес все-таки устал и остановился, Владимиру Семеновичу казалось, что тот продолжает бегать, и вот Будайкин уже сам бросал палку и сам же бежал за ней и приносил ее в зубах, совершенно не осознавая своих действий. Не заметил он и вставшего на свою смену Сережу Маленького, и пришедшего отсыпаться «третьего», и облаянного Веней незнакомого ему «четвертого». Но и они проходили мимо, не задерживаясь, не глядя на Будайкина и ничего ему не говоря. Молчание их легко было понять. Владимира Семеновича Будайкина, как и пса по кличке Веня, на этом объекте не было, ни по каким-нибудь спискам, ни в чьей-либо памяти, не было ни вчера, ни сегодня, никогда…