Лицо порока. Роман-истерика

Виктор Песиголовец

Мистическая драма. Сорокалетний провинциальный журналист Иван – бабник и пьяница. Он делает ошибку за ошибкой, запутывается в многочисленных интимных связях, идет на вероломство, на жуткую подлость, и в результате остается один, брошенный всеми. Но именно тяжелая житейская ситуация, а также знакомство с мудрым человеком – алтайским шаманом, ошарашивающие путешествия «за грань бытия» дают шанс Ивану внутренне переродиться и изменить свою жизнь к лучшему…

Глава третья

Пятница. Середина дня. Сославшись на какие-то дела, я ускользнул из редакции. Захотелось наведаться в «Оксамит» и посидеть там с полчасика.

В баре людей было мало, еще не настало время коротать вечер за рюмкой. Володя с сигаретой в зубах сосредоточенно протирал стаканы. Я поздоровался и показал ему три пальца. Он знает, что это значит сто пятьдесят граммов.

— Та дамочка, о которой ты просил справиться, после того ни разу не появлялась. — Володя поставил на стойку стакан с моей порцией водки. — Не заходила…

На его крупных губах блуждала дежурная полуулыбка, а в глазах таилась тревога. Раньше я ее никогда не замечал…

— У тебя все в порядке?

— Как тебе сказать, в общем… — он запнулся. — От жены ушел…

— Почему? Что-то серьезное?

Володя поморщился. Было видно, что ему нелегко говорить.

— Гуляет! — коротко бросил он. И из той же бутылки, из которой только что наливал мне, плеснул в другой стакан. — Пожалуй, выпью…

— Это тебе сейчас не помешает.

Бармен выпил, шумно задышал. Я обратил внимание на его руку, сжимающую стакан. Она мелко дрожала.

— Не думай, я не расклеюсь, — переведя дух и закурив, заверил Володя.

Он облокотился об стойку, какое-то время отрешенно смотрел в зал. Затем откинулся, неловко поворотился и зацепил рукой початую бутылку «Кагора». Она шлепнулась на пол.

— Вот черт! — выругался бармен. — Ну, хрен с ней… Тебе еще налить?

Только теперь я понял, что он изрядно пьян. Но я прекрасно знал, что этот крупный и вежливый мужчина будет держаться до упора и отработает, как положено. Уважаю крепких мужиков! Сколько бы ни выпили — свое дело знают и лицом в грязь не ударят.

Я уходил из бара, пожав на прощанье Володину волосатую руку. У двери оглянулся. Он стоял, задумчиво пыхтя сигаретой. Опущенные шторы его глаз подергивались, а на широком лице ярилась привычная полуулыбка. Он называет ее оскалом сервиса…

Так, а теперь куда? День без приключений, что чай без сахара.

Рвануть, что ли, к Оленьке? Ее благоверный сейчас, кажись, на работе парится. Давненько я у нее не был. А она такая, что любого мужика запросто с ума сведет. Насытиться ею просто невозможно: сколько не употребляй — все равно хочется.

Я запрыгнул в троллейбус и проехал две остановки. Ольга живет у музыкально-драматического театра.

Ее шестилетний пацаненок гулял на улице со сверстниками. А мы лежали на широкой кровати в хорошо обставленной двухкомнатной квартире.

— Скажи, что ты хочешь, и я все сделаю! — страстно шептала мне Ольга.

Я молча — губы были заняты — целовал ее бедра с внутренней стороны.

Потом мы отдыхали, лежа плечом к плечу, и улыбались друг другу.

— Я счастлива! — Ольга не переставая, гладила мой живот. — То, что я испытываю с тобой, с Олегом никогда не приходилось испытывать. Раньше я даже не догадывалась, что так может быть. Пока не повстречала тебя.

— Не вспоминай, пожалуйста, Олега! — мне было стыдно перед ним даже заочно. За то, что совратил его жену. Мы же с ним давно знакомы и поддерживаем приятельские отношения.

Собственно, только поэтому я и мог заваливаться в эту квартиру вот так безбоязненно — Олег, окажись он дома, нисколько не удивился бы моему приходу.

— Что со мной, а? — Ольга потерлась щекой о мою грудь, как котенок о подол хозяйкиной юбки.

— Обычный оргазм, наверно, — я потрогал низ ее живота. — Бурный.

Ольга опять начала заводиться. Навалившись на меня своим монументальным бюстом, осыпала поцелуями все лицо. Ее руки порывисто зашарили по моему телу.

— Да, ты самочка в охоте! — констатировал я, переворачивая Ольгу на спину.

Она тут же затащила меня на себя и забросила свои длинные ноги мне на плечи.

Час бешеного галопа ее утомил. Взмыленная, растрепанная, она задремала, оставив, наконец, мое тело в покое. Я тихо лежал рядом, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить ее сон. Ах, бедная моя женщина! Получается, что ты в свои тридцать лет еще не видела настоящего счастья. Я сделаю все, чтобы ты сполна прочувствовала его. Тебе нужны нежность и ласка? Уж это я тебе дам обязательно, небом клянусь! Их у меня в запасе полная душа.

Пока Ольга дремала, разметав по подушкам каштановые волосы, я на цыпочках прокрался к окну и, присев на стул, покуривал и наблюдал за ее сынишкой. Мальчик шлепал по лужицам, весёлый и беззаботный, гонялся за девочкой, катающейся на велосипеде.

Вскоре я намеренно громко закашлял, и Ольга открыла глаза. Мы оделись, позвали малыша и сели перекусить. Я выложил с пакета конфеты, торт и коньяк, которые купил в гастрономе, располагающимся на первом этаже Ольгиного дома. Она поставила на стол тарелки со спагетти и полную миску кусочков жареной свинины. Мальчик уписывал их за обе щеки. Я — тоже. Ольга смотрела на нас с умилением.

— Вы мои самые дорогие люди, — немного грустно сказала она. — Так хочу, чтобы мы жили втроем. И больше никого с нами не было.

Я вытер жирные пальцы о салфетку и, порывшись затем в карманах брюк, достал несколько купюр.

— Купи Сережке велосипед!

Ольга испуганно замахала руками:

— Что ты! Зачем? У нас есть деньги!

Я почти насильно вложил их ей в руку.

— Хочу сделать ребенку подарок, — и щелкнув по носу малыша, обратился к нему: — Верно, Серега?

Он бросил в тарелку вилку и прильнул ко мне. Я поцеловал его.

— Ну вот, ты и моего сына очаровал! — вздохнула Ольга, ласково улыбаясь. — Давай чаще видеться, я так скучаю… Хорошо?

— Хорошо! — пообещал я и, подцепив вилкой еще один кусок свинины, отправил в рот.

Женщина наклонилась и через голову ребенка чмокнула меня в щеку. Я благодарно погладил ей спину.

Потом — прощание у порога. Вздохи. Влажные глаза Ольги. Поцелуи и объятия украдкой, чтобы поменьше видел Сережка…

Выйдя на улицу, я остановился перед домом и поднял голову. В кухонном окне квартиры на втором этаже в бледном свете настенной лампы виднелись смутные очертания ладненькой фигурки женщины. Я послал ей воздушный поцелуй: пока, Оленька, пока, милая!

Ступая по мокрому асфальту тротуара, я все оглядывался на дорогой силуэт. Всегда, вот уже пятый месяц, уходя от этой ласковой, податливой и такой страстной женщины, я оставляю у ее ног частичку своей души. Я люблю тебя, девочка, люблю за твое наивное, не защищенное опытом жизни сердце. А ты-то меня за что?

…Вечером — обычные домашние хлопоты, разговоры, короткий ужин, телевизор. В одиннадцать я улегся в постель.

Но сон не шел. Над окном, как желтый ломоть перезревшей дыни, висел месяц, источая приторный аромат усталости и покоя. По углам спальни таились зыбкие тени. Рядом, тихо посапывая, спала жена.

В жарко натопленной хате Устина пахнет травами. Мы пьем душистое варево, заправленное медом, и беседуем.

— В раю, как я понимаю, различия полов нет, — рассуждаю я о потустороннем укладе бытия.

— Да, там другие радости, другие потребности и другое понятие жизни, — подтверждает старик.

— А в аду?

По лицу Устина трудно определить, о чем он думает. Сидит, бесстрастно пыхтит трубкой и постукивает костяшками пальцев о краешек чисто выскобленного стола.

— В аду? — переспрашивает дед. — Там все почти так же, как у нас — рождаются и умирают, есть богатые и бедные, господа и слуги. Я расскажу тебе кое-что об укладе жизни темных сил. Всю их цивилизацию, как я уже упоминал, создал Денница. Как архангел Божий, хоть и бывший, он бессмертен. А все остальные обитатели его царства, кроме, конечно, демонов, духов и полудухов, имеют срок жизни. У дьявола есть шесть ближайших сподвижников, они у него, как архангелы у Господа. Каждый руководит тем, чем ему поручено, каждый за что-нибудь отвечает.

— То есть они у дьявола вроде как министры? — перебиваю старика вопросом, не удержавшись.

Он отрицательно качает головой:

— Нет, министры и советники, их по тринадцать, существуют само собой. Они образуют правительство ада и подчиняются царю бесовскому Сатане, которого часто отождествляют с самим дьяволом, и канцлеру ада Андромеллеху. Кроме них, Денница имеет еще четырех черных архангелов: архистратига Ваала, он командует адскими легионами и полками; князя тьмы и демонов Вельзевула; главного духа астрала Люцифера; и ангела-истребителя Асмодея. Вот эти шестеро и возглавляют вместе со своим богом — Денницей — темные силы. Некоторые дьявольские архангелы имеют и другие имена, но эти, которые я назвал, самые известные.

Я слушаю Устина, разинув рот от удивления: откуда он все это знает? Да еще так подробно!

— Вы говорили, что это царство находится глубоко под землей…

— Да, под землей. И в другом духовном измерении — четвертом, — отвечает он туманно.

— Туда живому человеку не попасть! — произношу эти слова утвердительно, понимая, что иначе-то и быть не может.

Но старик, бережно положив трубку на краешек стола, вдруг совершенно серьезно замечает:

— Попасть можно.

— Шутите? — смотрю на него с подозрением: чего это он вздумал меня разыгрывать?

— Какие тут шутки? — ворчит Устин, потирая ладонью потный лоб. Затем оживленно начинает объяснять: — Четвертое духовное измерение как раз и замыкается на человеке. И если бы он имел силу приблизить к себе точку соприкосновения нашего трехмерного мира и четвертого измерения, то оказался бы во владениях царя тьмы, у одного из спусков в ад или даже у парадных врат Тартара.

Я с иронией взираю на старика: как можно верить во всю эту чепуху? А он, похоже, верит. Сидит вон с таким серьезным, даже торжественным видом. Чокнутый, что ли?

— Может, и есть эти точки соприкосновения, только мы не знаем, где они находятся, — небрежно роняю, чтобы завершить этот пустопорожний треп, и, оторвав задницу от стула, тянусь к бутылке с водкой. — Давайте, дедушка, выпьем за то, что пока живы, в ад не попадем!

Он прикрывает ладонью свой стакан и, глядя на меня в упор, в полголоса сообщает:

— А я там бывал! И неоднократно.

— Что вы! — от неожиданности моя рука, сжимающая бутылку, дергается, и водка течет из горлышка мимо стакана.

— Говорю тебе: бывал! В ад — дорога простая. Для посвященного, — повысив голос, изрекает он настойчиво и недовольно.

— Не пугайте, дедушка! — прошу уже с улыбкой: Устин, оказывается, из фантазеров. Есть такой тип людей, любящих рассказывать о себе небылицы.

— И не только я там бывал, — не замечает моей улыбки старик. — В мире живут десятки людей, которые видели Тартар воочию. А некоторые даже прожили там по году и более.

Я ставлю бутылку на стол, беру свой стакан в руку и не выдерживаю — прыскаю смехом.

— Ну, какой нормальный человек в это поверит?

Устин, раздраженный моим скепсисом, резко опускает ладонь на стол:

— Хочешь все увидеть собственными глазами?

Я дерзко вскидываю голову и, насмешливо взглянув в колючие глазки старика, говорю:

— Конечно, хочу!

— Ну что ж, — выдыхает он решительно, — пусть будет так! Приезжай в следующий раз пораньше, и я тебе организую путешествие в ад… Оно тебе не помешает, ох, не помешает!.. Когда тебя ждать?

— В четверг приеду, — я все еще смеюсь.

Устин берет свой стакан и спокойно опрокидывает его. Выпив, вытирает ладонью рот и по-стариковски бормочет:

— В четверг, так в четверг.

C утра пораньше меня вызвал шеф.

— Страничка «Сельская жизнь» в нашей газете скучновата, — начал он, как всегда напялив на нос роговые очки и ворочая в пальцах авторучку. — Всё в ней есть: заметки о новых сортах пшеницы, советы о том, как выращивать поросят, и много другой дребедени. А вот жизни-то как раз и нет! Секёшь? Нужен живой материал о селе, о том, что там происходит, чем люди занимаются.

— Сделаем! — пообещал я.

— Когда?

— Да хоть и сегодня.

— Тогда бери машину и — вперёд! — поймал меня на слове шеф. — Ты область знаешь хорошо, вот и поезжай в интересное местечко, к интересным людям.

Перспектива поездки в село меня обрадовала. Мне всегда гораздо приятнее пообщаться с крестьянами — простыми, бесхитростными людьми, чем сидеть в прокуренном кабинете и высасывать сенсации из пальца. Я позвонил в редакционный гараж, вызвал водителя, и через несколько минут вишнёвая «Лада» подкатила к крыльцу редакции.

Для поездки я выбрал один из центральных районов области.

Дорогой Сергей без устали развлекал меня россказнями о своих похождениях. Говорил он, как я уже упоминал, беспрестанно ругаясь отборным матом, что, безусловно, оживляло и добавляло красок в повествование.

— Девка, скажу тебе, Иван Максимыч, попалась мне потрясная, — тараторил ухмыляющийся водила, дымя вонючей цигаркой. — Когда я увидел ее, то так и разинул хлебальник: глаза, как блюдца, ноги — от ушей, каждая грудь — с мою башку. Говорю ей: «Извините, мамзель, а не согласитесь ли погостить пару часиков у меня на дачке?» Она, смотрю, не против. Зацепаю несколько флаконов водяры, беру эту деваху под белы ручки и тащу на дачу. Ох, и погуляли! На что я парень энергичный и горячий, но по сравнению с ее темпераментом оказался жалким шалунишкой. Укоськала меня эта девка, как Жучка Шарика…

Убаюкиваемый бесконечными байками, я и не заметил, когда мы преодолели больше сотни километров и прибыли на место.

Сначала я решил зайти к председателю районной государственной администрации Олегу Полковникову, моему давнему знакомому. Хотелось разведать, что да как, и посоветоваться, в какое село лучше отправиться, чтобы показать сельскую жизнь, так сказать, с более-менее светлой стороны.

Председателя администрации на месте, однако, не оказалось. Пришлось потревожить одного из его заместителей.

Заместитель, растерянный и издерганный мужичонка неопределенного возраста с лицом товарища Полиграфа Полиграфовича Шарикова, старался выглядеть перед журналистом как можно солиднее. Все куда-то звонил, давал распоряжения, то и дело вызывал секретаршу — ленивую и толстую, как супоросная свиноматка, тетку, размалеванную не хуже любого трансвестита. Я исподтишка наблюдал за ним. Мешковатый, здорово помятый костюм, застиранная рубашка в горошек с невероятно потрепанным воротником. И галстук, как менструация у девственницы, ярко-красный, удалой и совсем новёхонький — только-только из секонд-хенда.

— Ну, с чего начнём? — наконец успокоившись, спросил заместитель.

— Налейте-ка мне для начала вон в тот стакан водки из бутылки, которая стоит за занавеской на подоконнике, — сказал я по-свойски, чем поверг заместителя в замешательство.

Он поёрзал в кресле, пошамкал синюшными губами и серьёзно заметил:

— Ну, та бутылка пустая…

— Тогда из другой, — предложил я.

— Ну да…

Заместитель поднял с кресла свою тощую задницу и, шаркая плоскостопыми ногами, поплёлся к огромному сейфу. Взвизгнула, будто испуганный поросёнок, дверца, и на свет Божий появилась бутылка «Столичной». Прикрывая сей предмет полой пиджака, вроде кто-то, кроме меня, мог его увидеть, заместитель подхватил стакан с пыльного подоконника, поспешил к столу и плюхнулся в кресло. Наклонился. Где-то под столом что-то треснуло, и забулькала жидкость. Воровато оглядываясь по сторонам, заместитель подал мне стакан, наполненный щедрой рукой почти до краёв.

— С утра оно, конечно, нехорошо, — шёпотом сообщил заместитель, втянув начесанную голову в плечи.

— Почему нехорошо? — не согласился я. — Выпить с утра — это же милое дело!

Мужичонка засуетился, не поняв моей иронии:

— Ой, а что же вам дать загрызть?

— Что вы! — возразил я, улыбнувшись ему дружески. — С утра едят только свиньи.

— Ага! — одобрил моё мнение заместитель, опять же шёпотом, и вопросительно посмотрел на меня: — Так я того… и себе плесну?

— Ну, конечно же!

Пообщавшись с этим милейшим человеком, на нешироких плечах которого, как я понял из его рассказа, держалась вся экономика района, я с Сергеем Петровичем укатил в село Божковку. Там бывший директор бывшего совхоза создал частную агрофирму, ставшую лучшей в здешних краях.

Ехать было недалеко, и через каких-то пятнадцать минут жуткой тряски по ухабам наша «Лада» остановилась у длинного, как кишка, покрытого зелёной плесенью здания из красного кирпича. Это и был офис фирмы. Пока диспетчер разыскивала директора, злобно рыча в трубку допотопного радиотелефона, я вышел на улицу покурить.

Это село, как и многие другие в области, я хорошо знал. Здесь у меня имелась куча знакомых. Божковка представляла собой одну длиннющую — километра на три — улицу с захаращенными подворьями, полуразобранным клубом, остовом некогда просторного детсада и покосившейся хатёнкой, в одной части которой располагалась почта, а в другой — с выбитыми окнами — библиотека. Поодаль, за речушкой, светил рёбрами единственный уцелевший коровник. Остальные, кажется, их было пять или шесть, предприимчивые мужики давно разобрали по кирпичику. То же случилось и со зданием мастерской на тракторной бригаде, расположенной рядом с офисом фирмы.

Да, печальную картину представлял собой некогда богатый, вполне благополучный совхоз. Всё разворовано, продано и пропито! И никому до этого нет никакого дела. Всем глубоко плевать. Особенно директору. Потому, что под шумок он урвал себе хороший кус. Взял да и присвоил бывшую контору совхоза, всю технику, уцелевшие помещения. И районная власть безо всяких базаров закрепила за ним всё это добро, десятилетиями наживаемое горбами простых работяг. И если они что-то и растащили, так это же, в конце концов, их имущество. А вот что касается директора… Он-то человек пришлый, в свое время назначенный сюда райкомом партии, и ничего тут ему не должно принадлежать. Разве что только дом, построенный на средства совхоза, в котором теперь живет. Но, пользуясь властью, бесправием и забитостью селян, несовершенством законодательства и с благословения районного руководства — то ли настолько глупого, то ли такого же вороватого — прибрал к рукам самые лакомые, самые жирные куски когда-то мощного хозяйства. И ОМОН не спешит отбивать этому хапуге почки своими резиновыми дубинами. И прокурор не берет его за ухо и не тащит под карающую длань правосудия. И областное руководство, случись ему побывать в Божковке с визитом, протянет для приветствия руку именно директору, а не доярке, догнивающей в грязи на ферме, и не трактористу, задыхающемуся в поле от лютой пыли и гари… Вот и переубеди я после этого деда Грицька, который сидит у развалин клуба и дымит окурками, подобранными у офиса директора, что украинская демократия — это власть не воровского отребья, подонков и дармоедов, а кристально честных, денно и нощно пекущихся о благе народа политиков и чиновников. Мне-то ведь крыть нечем. У меня нет практически никаких аргументов, подтверждающих мою точку зрения. А у деда Грицька они есть. И железные.

У офиса остановился колесный трактор. Из кабины вылез молодой мужик в грязной фуфайке, рваной шапке и стоптанных кирзовых сапожищах.

— Директор на месте?! — заорал он, стараясь перекричать грохот двигателя.

Я покачал головой.

— Ясно! — тракторист постучал носком сапога по колесу, смачно сплюнул и, еще раз скользнув по мне взглядом, полез в кабину.

Утро, а вид у хлопца уже усталый. Видать, с бодуна. Неумытый, небритый, запущенный. Мутные глаза, постный взгляд онаниста. А что, может, и так, удивляться нечему: девок теперь по селам — раз, два и обчелся. Оканчивают школу и — стремглав в город. Пусть там даже тряпкой придется орудовать в каком-нибудь задрипанном кабачке или торговать на базаре китайским барахлом — и то лучше, чем, здесь, в селе, изнывать от скуки, тоски и безысходности.

К порогу офиса подкатила белая иномарка. Ага, вот и директор! Объяснять ему, кто я, не нужно, мы давно знакомы. Идем в кабинет поговорить.

Там обстановка спартанская, простая: широкий стол, приставной столик, два книжных шкафа, тумбочка с телефонами, сейф, обшарпанный холодильник и два ряда стульев под стенами. А вот кресло, в которое опустил свой жирный сидняк директор, весьма приметное, просто таки мечта бюрократа. Мягкое, глубокое, с высокой спинкой и широченными подлокотниками. В нем удобно отдыхать, а не работать.

Директор что-то сипло прохрипел в трубку телефона, затем бросил ее на рычаг аппарата и вперил в меня тяжелый взгляд своих бараньих глаз, ожидая вопросов.

Я не спешил. Рассматривал директора. Да, в последнее время он крепко раздобрел. Шея — хоть обода гни, а красная харя вся заплыла жиром, как у борова-двухлетки.

— Ну, рассказывай, Пал Палыч, что тут у тебя новенького? — спросил я, озираясь по сторонам: где же эта долбанная пепельница?

— Помаленьку работаем, помаленьку, — тянул он слова, как резину. — Вот технику начали ремонтировать. Горючего и удобрений прикупили. Да еще с людишками тут воюю. Тянут, сволочи, все, что под руку ни попадет.

Больно резанули мне сердце эти слова. Я поморщился, но смолчал.

— Двоих недавно пол суд отдал. Поросят украли. Просились, каялись, но я не простил. Хватит! Надо кончать с воровством. Посажу этих, может, другим неповадно будет. Хочешь, приезжай на суд. Заседание состоится через… — он полистал перекидной календарь на столе, — восемь дней.

— Посадят, думаешь? — поинтересовался я мрачно.

— Посадят! — директор с грохотом опустил тяжелый кулак на стол. — Спуску больше не дам никому! Не в первый раз эти ворюги попадаются. Весной они, падлы, скат от комбайна умыкнули. Но тогда деньгами отделались. Я им долго зарплату не платил.

Я глубоко вздохнул и взглянул ему в лицо — с презрением и со злобой.

— До чего же ты людей довел!

— Я довел?!

— Ну, не ты один, конечно, — я облизал пересохшие губы. — Этих людей ограбили, унизили, сделали батраками на собственной земле, украли у них веру в справедливость, надежду на лучшее будущее, толкнули в омут беспробудного пьянства. А теперь вот еще для полного счастья и за решетку отправят. За что? У нас миллионами воруют, и хоть бы хрен! А ты за поросенка мужикам судьбы коверкаешь!

Лицо директора из красного превратилось в бордовое. Он закипал гневом.

— Я их, что ли, на ферму воровать посылал? — его голос походил на шипение змеи.

— А разве был у них выбор? Ты единственный в селе работодатель, другого нет. Пользуясь этим, платишь людям копейки, бессовестно обираешь их! А надо же как-то жить, детей кормить. И выпить на что-то тоже нужно. Что здесь еще делать, если не пить? Водка — это все, что у сельского труженика осталось.

— Я бы платил больше, но и сам еле-еле концы с концами свожу, — он еще сдерживал ярость, наполнявшую его грудь, но уже кричал.

— Короче, не получается у тебя! — закричал и я. — Так какого дьявола ты взял на себя ответственность за этих людей? Не можешь нормально хозяйничать, не можешь им обеспечить достойную жизнь — вон к растакой-то матери! Уступи место тому, кто сможет!

Он вскочил, как ужаленный, и заметался по кабинету. Я тоже поднялся и, ругаясь, пошел к выходу.

— Скотина разжиревшая! На чужом горбу в рай, тварь, въехать вздумал!

Директор подскочил ко мне, сгреб за плечи и развернул к себе.

— Да я сейчас участкового! Да я милицию вызову! Тебя в один миг упрячут за оскорбление, за хулиганство! — огромный, тяжелый, он нависал надо мной, как скала.

Рывком сбросив его руку со своего плеча, я выплюнул ему в лицо:

— А ну, давай! Посмотрим, чем кончатся твои вызовы!

Директор подбежал к тумбочке. Схватил телефонную трубку и нервно затеребил диск.

— Сельсовет? Где Юрчишин? Пусть немедленно придет ко мне!

Потом, повернув ко мне потное лицо, злорадно прохрипел:

— Сейчас придет участковый. Ну, падла, ты у меня попляшешь!

Я улыбнулся. Мои губы, кажется, слегка дрожали.

— Ну и дурак же ты, Пал Палыч!

Я вернулся к столу, двумя пальцами, но крепко, взял ножницы — они торчали из пластмассового стаканчика для карандашей — и с размаху полоснул ими по ладони левой руки. Брызнула кровь, заливая бумаги на столе.

— Ну, вот, — спокойно изрек я. — Теперь скажу, что ты набросился на меня с ножницами.

Директор остолбенел. Стоял, широко разинув рот, и недоуменно смотрел.

— А… а… — попытался он что-то произнести.

Но я, не слушая, ледяным тоном продолжил:

— Как ты думаешь, Павлуша, районное начальство, узнав об этом инциденте, погладит тебя по головке? Ты только прикинь, как это звучит: к директору фирмы приехал журналист из областного центра, а тот, пьяный, возомнив себя удельным князьком, которому все позволено, набросился на него с ножницами. Вся пресса области поднимает жуткий вой. Думаю, на этот счет у тебя нет сомнений? В общем, дело пахнет керосином.

Глаза директора вылезали из орбит. На жирном лбу застыла сетка морщин — он соображал.

— Но… Ты тоже уже, наверное, причастился? — наконец выдавил директор, хватаясь за сердце.

— При чем здесь я? Я же не кидаюсь на людей с ножницами!

— Подожди! Послушай! — директор бросился к столу, начал суетливо сгребать окровавленные бумаги. Но кровь алела и на полу, и на приставном столике, и на оклеенной светлыми обоями стене — я ее нарочно туда смахнул.

— Я погорячился! Прости, ради Бога! — взгляд директора стал по-детски беспомощным. — Не нужно… Ну, понимаешь…

Я вздохнул и повернулся к нему боком, подставляя карман куртки:

— Помолчи! Достань лучше мои сигареты. Вот тут они. Сам не могу, лапсердак кровью испачкаю.

Директор, пыхтя, наклонился, извлек из моего кармана пачку «Монте Карло». Открыл и услужливо поднес.

— А что мы участковому скажем? — спросил я уже почти миролюбиво и, прикурив, смачно затянулся дымком. Моя злость проходила.

— Ну… Скажем, что пригласили его выпить с нами, — нашелся директор, с надеждой заглядывая мне в глаза. — А рану на руке я сейчас обработаю и перевяжу. У меня тут в столе аптечка…

Отправив Сергея Петровича в столовую агрофирмы обедать, куда директор перезвонил и распорядился на этот счет, мы начали собирать на стол. Диспетчер, она же секретарша, быстро смоталась в магазин и принесла все, что нужно.

Участковый, мужчина средних лет в тулупе и нечищеных сапогах, тоже пришел не с пустыми руками.

— Вот, у деда Степана Коляды конфисковал! — похвалился он и водрузил на стол бутылку. — Отменный самогон, скажу я вам, товарищи!

Часа через полтора директор уехал по делам в райцентр. А я, простившись на пороге офиса с изрядно закосевшим Юрчишиным, подошел к «Ладе». Сергей Петрович, покуривая, читал газету.

— Времени я потерял много, а информации для статьи почти нет, — сказал ему в открытое окно машины. — Ты тут покури, а я схожу на ферму, с бабами покалякаю.

— Так давай подвезу, — предложил Сергей.

Но мне хотелось прогуляться.

— Не нужно! — отмахнулся я. — Вон она, ферма, за речкой. Лед крепкий. Видишь, пацанята на коньках катаются?

— Ну, как хочешь! — Сергей Петрович поднял стекло и опять углубился в чтение газеты.

Свернув с улицы на тропинку, я не спеша побрел в сторону фермы. На замерзшей поверхности речки резвилась ватага ребятишек. Переступая с кочки на кочку по раскисшему берегу, я, наконец, ступил на лед. Сделал несколько шагов и остановился. Пряча от ветра огонь зажигалки, попытался прикурить сигарету. Не получалось.

Вдруг раздался отчаянный вопль. В тот же миг загалдели мальчишки, что-то выкрикивая. Я поднял голову — в полусотне метров от меня в воде барахтался ребенок. Инстинкт сработал молниеносно: я со всех ног бросился к попавшему в беду, бросив на ходу и зажигалку, и сигарету.

Когда к полынье оставалось не больше пяти шагов, лед сильно затрещал. Смахнув в сторону шапку, я упал на брюхо и пополз. Мальчик лет десяти в клетчатом пальтишке уже, видно, успел нахлебаться воды и не кричал, лишь протяжно постанывал. Своими покрасневшими ручонками он хватался за края разлома, но лед крошился. В широко выпученных глазах ребенка полыхал ужас. Я сделал резкий рывок вперед. Подо мной затрещало, лед прогнулся. Мальчик бросился ко мне, силясь протянуть руки как можно дальше, и… скрылся под водой. Медлить было нельзя. Я ринулся в ледяную пучину и успел ухватиться за воротник клетчатого пальто. В ту же секунду меня будто долбануло током, ноги и торс обожгла дикая боль. Не помню, как это получилось, но тело пацана оказалось зажатым между моей грудью и кромкой полыньи. Собрав силы, я вытолкнул его на лед. А сам с головой погрузился в воду. Выныривая, крепко ударился затылком.

— Уползай!!! Уползай, малыш! — неистово заорал я. — Подальше уползай!

А сам задеревеневшими пальцами судорожно цеплялся за края полыньи. Но лед ломался и ломался. Я терял силы.

Пацаненок пришел в себя и, вопя что есть мочи, на карачках отползал в сторону. Его подхватили приятели.

В какой-то момент мне показалось, что мое тело, став невесомым, воспарило над этой зияющей раной реки. Потом я почувствовал свинцовую тяжесть внизу — утепленные ботинки тянули меня ко дну.

А дальше… Дальше я увидел стайку белых лебедей и залюбовался ею, не догадываясь даже, что это всего лишь кучки тающего, грязного снега. Я смотрел на них во все глаза и был по-настоящему счастлив: я не сомневался, что сам такой же божественно красивый и гордый, как они. Я силился вознестись к небесам…

Первое, что я увидел, придя в себя, это огромный коровий зад. А первое, что услышал, — встревоженный женский галдеж и родной отборный мат. Я лежал на охапке соломы под задрипанной стеной коровника, а вокруг, сгрудившись, топтались взбудораженные доярки.

— Как мне удалось выбраться? — спросил я, еле ворочая деревянным языком и не чувствуя тела.

— Выбрался бы ты, если бы не Васька! — пояснила грудастая, большеротая молодка, склонившись надо мной и расстегивая мою куртку.

Оказалось, меня спасли работники фермы. Увидели, что тону, прибежали, обвязали скотника привязью, и он подполз к полынье. Когда подхватил меня, лед проломился. Но доярки имеют крепкие руки, и нас выхватили из воды, как цуциков из крапивы.

— Сейчас я тебя быстренько переодену, а потом пойдем ко мне домой, — ворковала молодка, запаковывая меня в свою фуфайку. — Я живу ближе всех. Отогреешься. Пока одежда высохнет, потолкуешь с моим батей. Он отпоит тебя самогоном, не то, упаси Бог, воспаление легких подхватишь.

— Мне бы телку хорошую, вроде тебя, вот тогда бы я точно отогрелся, — слабым голосом пролепетал я.

Женщина задорно рассмеялась на эту шутку и одним рывком сдернула с меня мокрые брюки и стала натягивать чьи-то огромные гамаши. Ее лицо мне показалось знакомым. Но я не мог вспомнить, где и когда мы встречались раньше.

Из Божковки редакционная «Лада» вырулила поздним вечером. Усевшись на заднее сидение машины, я, уставший и хмельной, сразу уснул.