Метель

Виктор Некрас, 2023

В спокойные учебные дела кадетов Морского корпуса внезапно вторгается взрослая жизнь, суровая и грозная. В тиши столичной и провинциальной жизни плетется заговор, который непременно заденет очень многих. А на дворе осень 1825 года, и до 14 декабря уже недалеко.

Глава 2. Тень корсиканца

1

Пана Рыгора Негрошо вся шляхта бывшего Княжества в округе знала, как пана Невозмутимого, «пана Спакойнего». Задолжал ли Рыгор корчмарю, заложил ли поместье, идут ли войной через его владения французы или русские — пан Спакойны только глянет равнодушно светло-серыми глазами, распалит трубку или достанет из чехла пистолеты — и будет спокойно ждать, пока ситуация не прояснится и не станет понятно, в кого стрелять.

Вот и сейчас — только раз он метнул на Глеба косой оценивающий взгляд, словно целился, и почти тут же снова спрятался за броню своей невозмутимости.

Пан Спакойны.

Было пану Спакойнему около полувека, и не нажил пан Спакойны ни семьи, ни богатства. Была некогда семья, да только всех оспа взяла — и жену, и сына, и дочь. И доживал теперь свой век пан Рыгор Негрошо в одиночестве в большом поместье, где чуть покосившийся помещичий дом не очень сильно отличался от крестьянских рубленых изб. Разве только размерами да кирпичной каминной трубой над низкой камышовой кровлей.

Пан Рыгор устроился в кресле с трубкой, приветливо повёл рукой, приглашая присесть и Невзоровича. Пахолок в вишнёвом жупане с золотыми усами разжёг камин, быстро и молча принёс и расставил на столике жбаны с пивом, высокий кувшин, откуда тянуло добрым хмелем и горьковатым ячменём — всем винам, и рейнским, и мозельским, и токайским, предпочитал пан Спакойны пиво, сваренное корчмарем-арендатором из его собственной вёски¹² — Ицеком Жалезякером. Понятно, звали еврея-корчмаря иначе, но пан Рыгор, не озабочиваясь запоминанием иудейско-немецкого Эйзенштюкера, по сходству в смысле звал его Жалезякером. Ицек не был крепостным пана Спакойнего, хоть и жил в его вёске.

Откупщик, известное дело.

Глеб устроился во втором кресле, вытянул к камину, так же, как и хозяин, ноги в забрызганных грязью дорожных сапогах. Снаружи, за окнами, промозгло моросил дождь, совсем по-осеннему, словно и не июль-липе́ня на дворе, а октябрь-кастрычник. От камина тянуло дымноватым, приятно-разымчивым теплом. Глеб провозился в кресле, устраиваясь удобнее, отхлебнул из жбана холодное тёмное пиво, покатал глоток на языке, наслаждаясь горьковатым вкусом.

Эйзенштюкер-Жалезякер (Невзорович вдруг понял, что про себя зовёт еврея вообще на русский манер — Железякером) и впрямь был мастер пиво варить. Чуть горьковатое, с дымным привкусом хмеля и орехов.

— Доброе пиво, — добродушно усмехаясь, сказал пан Рыгор, попыхивая трубкой. Янтарный мундштук, сильно обкусанный, говорил о том, что у хозяина трубки есть и средства, и вкус, и любовь к старым вещам. — Вино, конечно, вещь хорошая, но пиво я больше люблю. Вот знаешь, сударь Глеб, чего мне не хватало во время моей службы на пана императора? Как раз вот этого — доброго ячменного пива от пана Жалезякера.

— Во Франции пива не варят, должно быть? — невинно осведомился Глеб, чуть покачивая в руке бокал. Пена медленно оседала, расходилась.

— Во Франции, — фыркнул пан Рыгор. — Я ту Францию почти и не видел…

— Как это? — искренне удивился Невзорович. Отец мало и редко рассказывал о своей службе императору, хоть и почитал его почти что молитвенно. — Вы же вместе с отцом служили, разве нет?

— Это верно, — с удовольствием подтвердил пан Спакойны. — Сначала — да, вместе служили. Потом — врозь. Потом — опять вместе.

— Ну так… у императора же? — Глеб всё ещё не понимал. В начале разговора ему было в общем-то всё равно, где и когда служили отец и пан Рыгор, а сейчас что-то вдруг взяло за душу. — Во Франции?..

— У императора, но не во Франции.

— Не понимаю.

— С французами мы встретились в Северной Италии, как раз во время войны Бонапарта… ну, ты знаешь — Аркольский мост и Риволи… У нас как раз тогда русские, пруссаки и австрийцы Речь Посполиту удушили, Суворов Прагу вырезал, Костюшко в плен попал… бежали мы через Австрию, Богемию и Баварию… пока добрались — много воды утекло. Сразу во французскую армию и попросились. При Арколе сражались… я сам вот как тебя сейчас, сударь, видел, как генерал Бонапарт Аркольский мост брал. А потом Домбровский и предложил польские легионы создать. А по тогдашней французской конституции иностранные части создавать во Франции было нельзя. Только Бонапарт ведь хитёр — он нас на довольствие не во Франции поставил, а в Цизальпинской республике. Служим тем же, а числимся в другом государстве.

— Хитро, — восхитился Глеб.

— Хитро-то хитро, да только и воевать нам пришлось в Италии, — вздохнул пан Спакойны. — А мы рассчитывали — в Польше. Добро хоть сражались против могильщиков Республики — русских да австрийцев. За Прагу поквитались вдосталь. С самим Суворовым довелось сразиться.

Фамилию русского полководца пан Рыгор произнёс со странной смесью неприязни, почти ненависти даже и уважения. Глеб приподнял брови.

— Воевать он и правда здоров был, москали не врут, — неохотно пояснил пан Негрошо. — Такой военный талант поискать… потому и уважаю его, хоть он и Республику¹³ нашу погубил. Да и Цизальпинскую — тоже. Даже не знаю, что было бы, скрести они с императором оружие… Да только Наполеон во время Итальянской кампании в Египте завяз… и чего ему там надо было?

— Ну как же… — Глеб покрутил головой удивляясь тому, что пан Рыгор не знает очевидного. — Дорогу в Индию искал, чтоб англичан победить…

— Фантазёр, — с сожалением сказал пан Рыгор, и оставалось только гадать, кого он имеет в виду — императора или его, Глеба. — У корсиканца был великий военный талант. Тактический. Но как стратег он… никакой, матка боска. Кутузов с Барклаем в двенадцатом году его переиграли начисто. Не победили ни в одном сражении… разве что у Малоярославца да на Березине… и выиграли всю войну разом. Вся Великая армия в русских снегах осталась, пся крев…

Глеб открыл было рот, чтобы возразить, но смолчал — в конце концов, пану Спакойнему было виднее, он сам там воевал. Смолчал, хотя в душе стоял разброд — в доме Невзоровичей Наполеона было принято уважать.

Пан Рыгор же только довольно усмехнулся, видя смущение Глеба. Пыхнул трубкой и продолжил, как ни в чём не бывало:

— Это и есть великое стратегическое искусство, пан Глеб, можешь поверить старому вояке — выиграть войну, проиграв все сражения. Потому и говорю, что фантазёр был его императорское величество… — он помолчал несколько мгновений, потом фыркнул, словно что-то вспомнив. — А после Египта ещё и новая фантазия… слышал, небось про то, чтоб вместе с русскими через Персию до Индии досягнуть? Тоже не умнее…

— Слышал, — неохотно сказал Глеб. Не хотелось спорить с отцовым другом, но он всё же не удержался, чтобы сумрачно не возразить. — Так ведь и русские, и французы по сорок тысяч хотели выделить…

— Ну и остались бы те восемьдесят тысяч гнить где-нибудь в Персии или Афганистане, — дёрнул щекой Рыгор. — Слышно было, что и нас туда направить хотели… уберегла матка боска… ты хоть представляешь, сколько там до той Индии от того Кавказа или с Эмбы-реки? Плохо мы, европейцы, Восток знаем…

— Не смогли бы, думаете, пане?

— Никак, — покачал головой пан Рыгор. — Сошлись два венценосных фантазёра, Павел Петрович да Наполеон Бонапарт. Не знаю уж, кто из них эту феерию выдумал, с персидским да каспийским походами — через Египет до Индии добраться и то правдоподобнее было, как по мне.

Он покачал головой.

— Александр Великий смог, — всё так же сумрачно напомнил Невзорович. — С вдвое меньшими силами. Почему Наполеон не смог бы?

— Времена не те, — охотно ответил пан Спакойны. — Персы же власть Александра приняли, потому что поверили, что он сын бога. А то и вовсе — бог! В те времена ведь как было — раз побеждает на поле битвы, значит и вправду воля богов с ним. Сейчас не то…

Он помолчал несколько мгновений, попыхивая трубкой, потом отхлебнул пива из жбана и оживился:

— Помнится, полковник наш, как прослышал про то, что русские офицеры своего государя пристукнули (Глеб невольно вздрогнул, вспомнив зимний рассказ гардемарина Корфа в корпусной спальне и то, как потом перед ним словно въяве стоял призрак погибшего императора в окне Михайловского замка), и похода в Персию и Индию теперь не будет, так даже перекрестился на радостях. Довелось ему как-то, во времена оны, побывать в той Персии. Магазины за тридевять земель. Афганцы, кызылбаши, туркмены… головорез на головорезе. Оно, понятно, нет врага, которого не смогли бы одолеть русские и французские полки, да только сколько бы это времени заняло и крови отняло… В России в двенадцатом году, если подумать, то же самое было — магазины далеко, коммуникации растянули, фланги под ударом, вместо жары — морозы и грязь, а вместо кызылбашей и афганцев — мужики с топорами. Чем дело кончилось, помнишь ли?

Глеб помнил.

— Ну а вторую Бонапартову компанию мы воевали там же, в Италии. При Маренго дрались, по всей Италии носились, пороховой дым хлебали. А потом… — пан Рыгор глубоко затянулся, выпустил целое облако дыма. — Потом была Вест-Индия. Гаити. Оттуда нас единицы вернулось только.

Он помолчал несколько мгновений, остекленело разглядывая жерло трубки, над которым едва заметной струйкой курился дымок.

— Это был ад, пан Глеб, — он неожиданно назвал Невзоровича по-взрослому. — Настоящий ад. Тропическая лихорадка, с которой наши жолнеры умирали десятками. Дизентерия. Жара, такая, что казалось, голова лопнет под уланкой. Москиты. Змеи и аллигаторы. И никакого пива. И черномазые…

— Хорошие вояки? — понимающе спросил Глеб, но пан Рыгор насмешливо его поправил:

— Хорошие убийцы. Головорезы. Ходили слухи, что они убитых белых… едят.

— Ну уж, — не поверил Глеб (подумалось мельком: «Жалко Грегори тут нет — послушал бы, любит русский барчук такую экзотику — море, чернокожие, москиты и пираты…»), но Негрошо только едва заметно усмехнулся.

— После того, на что мы там насмотрелись, можно было поверить во всё, что угодно… они всех белых вырезали поголовно. Выпотрошенные трупы подвешивали на пальмах, собак человечиной кормили, отрубленные головы на пиках таскали по городу, женщин… ну ты понимаешь… На каждую по десятку-два чернокожих пришлось. Мало кто и выжил бы, даже если б и позволили. Но они не дали выжить никому. Чтобы новых французов не рожали, как сказал Дессалин.

На какой-то короткий миг он умолк.

2

Багровый закат висел над морем, странно окрашивая пальмы на берегу залива Гонав — корявые и шершавые стволы из серых стали золотисто-коричневыми, а перистая зелень и вовсе клонилась в чёрно-багровые цвета. С гор тянуло едва заметным ветерком, который отчётливо припахивал падалью.

Падалью смердело всё в городе — и сложенные из тёсаного камня стены колониальных особняков и форта Сен-Жак, и глинобитные лачуги около Железного Рынка, и мостовые, выложенные известняком. Над лужами засохшей, а кое-где уже и выцветшей крови, над лежащими там и сям на улице мёртвыми телами белых, над увешанными кусками трупов деревьями роями висели в воздухе жирные мухи.

Резня — иного слова и не выбрать.

Четверо в узком и тёмном переулке — благо по здешней жаре, да и неспокойной поре («неспокойной? — да вы оптимисты, панове!») — переглянулись. До берега лагуны было всего-ничего — не больше одного стае, да только попробуй, пробеги это стае. Особенно, если ты уже и не помнишь, когда в последний раз тебе воевать-то пешим доводилось — уланы, уланы, малёваны дети…

Впрочем, Рыгор тут же чуть тряхнул головой, отгоняя отчаяние, и едва не уронил в пыль под ногами квадратную высокую шапку с изрядно замазанным и потрёпанной шкофией на верхушке — уланку. Осторожно высунулся из-за угла — улица была пуста.

— Никого, — процедил он. — Может, всё же решимся?

Никто не ответил.

Миколай Довконт сидел на корточках, блаженно закрыв глаза и прислонясь спиной к стене — сабля поперёк колен, правая ладонь на эфесе, левая — поверх лезвия, и остывший в тени камень наверняка сейчас приятно холодил потную спину сквозь мокрое горячее сукно мундира.

Станислав Невзорович придирчиво разглядывал лезвие родовой карабелы — нет ли где зазубринки. Хотя обо что ей зубриться-то — об негритянское мачете, что ли? Так им ни разу не пришлось сшибаться с чёрными клинок к клинку.

Рядом с ним сидел прямо на мостовой Данила Карбыш и сосредоточенно, едва ли не высунув язык от напряжения, заряжал «эспиньоль» — длинный двуствольный испанский пистолет, зажав его рукоять между колен. В каждый ствол «эспиньоля» надо было впихнуть три заряда, а после ещё аккуратно всыпать порох на полку с подвижной крышкой, которая сама будет подсыпать порох под кремень по мере надобности. Второе такое же чудо инженерной мысли лежало рядом с Данилой прямо на мостовой, дожидаясь своей очереди.

— Подожди, — отозвался, наконец, Станислав, отводя взгляд от сабли. — Сейчас вот Данила оружие дозарядит…

— Дурью, маешься, Станислав, — процедил Довконт, не открывая глаз. — Пороха и так осталось — чуть, а ты ещё с этими испанскими игрушками, которые через раз прямо в руках взрываются. Видал я…

Данила неодобрительно покосился на пана Миколая, но занятия своего не прервал. Подсыпал на полку порох и защёлкнул подвижную полку. Тряхнул роговую пороховницу, украшенную индейской резьбой, одобрительно кивнул, отложил пистолет и взялся за второй.

— Прямо уж через раз, — презрительно дёрнул усом пан Станислав.

— Ну не через раз, — не стал спорить Довконт, по-прежнему не открывая глаз. — Но часто.

— Господь милостив, — отозвался Невзорович, не торопясь убирать саблю, как, впрочем, и любой из троих улан. Да и любой улан их полка или даже полубригады сейчас тоже был бы далёк от спокойствия. Вот только не было больше ни полубригады, ни полка — все остались либо в горах, либо в предместьях Порт-о-Пренса, вырвались только они трое.

Вырвались, чтобы умереть от жары и жажды в этой крысиной норе.

Данила отбросил опустевшую пороховницу и рывком поднялся на ноги, держа в каждой руке по «эспиньолю».

— Всё, сударь, — сказал он едва слышно. — Порох закончился.

Станислав хотел что-то ответить, но не успел — с улицы послышался крики и гам, и все четверо (Данила чуть позади) бросились к углу, пытаясь осторожно из-за него выглянуть.

Посреди улицы двигалась пёстрая толпа — не меньше трёх десятков неряшливо одетых и ярко раскрашенных чернокожих. Вопили, приплясывали, что-то пинали в пыли, перебрасывая друг другу.

— Будто в футбоол играют, — процедил пан Миколай — ему доводилось бывать в Англии и видеть эту игру английских колледжей.

Посреди толпы двигался высокий, густо татуированный негр, полуголый, разукрашенный, словно шлюха. С его широкого кожаного пояса поверх алого грязного платка густо свисали почти до колен полоски ткани и кожи. Вышитая повязка перехватывала на лбу пропитанные известью и грязью свалявшиеся космы.

— Бокор, — сдавленно просипел, прижавшись к стене, Рыгор. Сабля в руке чуть дрогнула, из-под уланки крупными каплями по лбу стекали крупные капли пота, терялись в густых усах и висли на отросшей за неделю боёв щетине. — Ну, всё… отбегались мы, панове.

Довконт хотел возразить, что не стоит образованному шляхтичу верить в байки про могущество негритянского колдовства, но не успел — кто-то в толпе пнул «мяч» сильнее, и тот влетел прямо в переулок, подкатился прямо к ногам улан. Несколько мгновений они остолбенело смотрели на него, чувствуя, как на головах под уланками дыбом становятся волосы.

Голова.

Должно быть, девочка когда-то, когда была ещё живой, была очень красива — можно было различить по остаткам вырванной и накосо отрезанной косы белокурые волосы, голубые глаза потухли и подтекали кровью, прямой тонкий нос был сломан в нескольких местах, порвана кожа. На перерубленной несколькими ударами мачете шее кровь смешалась с пылью и запеклась.

Лет десять было девчонке.

А через миг Станислав Невзорович, с горловым невнятным звуком ринулся к выходу из переулка, держа карабелу чуть наотлёт. Следом за ним, перепрыгнув (аккуратно, чтобы не дай бог не задеть хоть носком сапога) через отрубленную голову, бросился Данила Карбыш, а уже потом, справившись с ужасом и оторопением — Довконт и Негрошо.

Двое негров у самого выхода из переулка (должно быть, за головой бежали, не доиграли ещё) погибли сразу, не успев ничего понять. Кровь ещё свистала из разрубленной груди одного, а голова другого ещё не упала на мостовую, когда Невзорович подался в сторону, пропуская Карбыша — действовали оба не суматошно, а так, словно заранее всё продумали.

Толпа взвыла, заорала, ринулась к ним навстречу, потрясая мачете, саблями и дубинами, а позади пронзительно вопил, приплясывая, косматый размалёванный бокор.

А Данила размеренно шагал навстречу неграм, вытянув обе руки с пистолетами, и они подпрыгивали от отдачи, вспыхивали огни на дулах, выбрасывая облака дыма.

Бах!

Бах! Бах!

Двенадцать выстрелов разом выкосили ближних чернокожих, толпа отхлынула, а потом к ней бросились уланы. Три сабли свистели, выписывая в воздухе сияющие полукружия — если засыпались, если погибать, так хоть побольше этой набрыдзи¹⁴ забрать с собой!

Бокора зарубил Довконт, скосил саблей орущего жреца, так и не успевшего понять, что за ним пришла сама смерть, не помогли ни пляски, ни вопли, ни негритянское колдовство.

И сразу же после этого уцелевшие негры (с десяток всего) с воплями ужаса бросились бежать врассыпную. Прочь от этих белокожих дьяволов, не боящихся, ни огня, ни магии, ни стали, ни смерти самой! Вверх по улице, где уже поднимался вой, слышались выстрелы ружей и мелькали грязные и драные мундиры — бежала навстречу гвардия Дессалина с французским оружием.

Глеб содрогнулся.

— Мы тогда и спаслись-то случайно, — продолжал Рыгор всё так же остекленело. — Лодку нашли на берегу, прямо под пулями вышли в море. В море марсельца одного выловили, тоже беглеца, он смог парус поставить. А потом нас голландцы подобрали из Парамарибо. Вернулись во Францию, а тут — Тильзит. Наполеон воссоздал Польшу, в Герцогстве Понятовский армию набирает! Ликовали, да…

— А потом?

— А потом — врозь. Отец твой в Герцогстве остался, с австрияками воевал, а я — в Испанию. Встретились в июне двенадцатого года, опять ликовали — Республику воскрешать идём, Смоленск у москалей забирать! Да чуть оба в Москве и не остались навечно. Ну что с отцом-то твоим было, ты знаешь, а меня под Малоярославцем платовские казаки так рубанули, думал — не выживу. Так до конца войны в русском плену и просидел. Даже на Кавказе с горцами повоевал — скучно просто так было штаны просиживать, а тут царь набор объявил средь пленных. А мне что — лишь бы саблей помахать, денег ни гроша, чего бы не потешиться. Потом даже Петербурге побывать довелось, когда царь прощение объявил да пленных польских велел отпустить. Красивый город. Хоть и тяжёлый. Не наш.

— Да, — согласился Глеб задумчиво. — Мне тоже так показалось за этот год.

— Да, давно не было тебя видно, сударь, — сменил, наконец, тему пан Рыгор, отставив наполовину опустелый бокал с потёками пены на тонких стенках синеватого стекла времён династии Ваза¹⁵ — позолота на краях бокала полустёрлась, едва заметным стал серебряный узор на стенках. — Когда приехал?

— Да дней пять уже, — равнодушно, как и полагалось среди людей света, ответил Невзорович, прихлёбывая пиво небольшими глотками и чуть морщась от стелющегося по комнате табачного дыма — серо-голубая пелена слоями плавала по комнате. — Пока с дороги отдохнул, пока обжился… в Минск вот надо бы ещё съездить, сестру навестить.

— Верно сделал, что заехал, — пан Спакойны отложил трубку — дым иссякал, табак заканчивался. — Мы с твоим отцом дружили… и с паном Виткевичем — тоже.

Слово было сказано. Рыгор Негрошо глядел чуть вприщур и выжидательно, словно говорил — я своё слово сказал, теперь ты говори — по те ли грибы пришёл, которые у меня есть, или просто так языком почесать.

— То я знаю, — всё так же спокойно кивнул Глеб, глядя на стол, словно его больше всего интересовал причудливый узор дерева на гладко отполированной буковой крышке стола. — Слышал я, что вы и секундантом на той дуэли были, когда мой опекун убил пана Викторина.

— Был, — горестно вздохнул пан Рыгор, снова подхватил со стола бокал и осушил его в три глотка. В глазах его мелькнуло что-то, словно он одновременно был и доволен, и раздосадован. Может быть, так оно и было. Поставил бокал обратно, щёлкнул пальцами. — Янек!

Пахолок вернулся, не скрипнув дверью, словно только того и ждал (а может и правда ждал), осторожно наклонил кувшин над бокалом. Тёмно-коричневая струя рванулась в бокал, наполнила его, поднялась над краями толстой пенной шапкой. Янек ловко поднял кувшин обратно, вопросительно повернулся к Глебу. Невзорович, помедлив мгновение, подставил бокал, хоть в том не убыло ещё и половины.

Он приехал к пану Рыгору полчаса назад, застигнутый холодным, совсем не летним дождём в лесах над Двиной. Один, верхом, благо следить за ним опекун не следил — должно быть, полагал его ещё несмышлёным или достаточно покорным. И в самом деле — согласился же воспитанник, виленский бунтовщик (бунтовщик, да… какой он бунтовщик, так, случайная мелкая сошка в деле филоматов и филаретов!), поехать учиться в Петербург.

Долив в бокалы, пахолок заглянул в кувшин, удовлетворённо кивнул, вопросительно глянул на господина. Пан Спакойны коротко кивнул — со слугами он предпочитал обращаться, тратя как можно меньше слов — и пахолок всё так же бесшумно исчез за дверью вместе с кувшином.

— Вот, собственно, про ту дуэль я и приехал с тобой поговорить, пане Рыгор, — сказал Глеб, проводив пахолка взглядом. — Мне ведь пан Миколай ни слова, ни полслова не рассказывал, хоть я и так, и сяк у него выспрашивал — и напрямик, и околицей. Молчит, как будто рот зашил себе.

— А спрашивать ты умеешь, сударь Глеб, — задумчиво сказал пан Рыгор, сузив глаза. — Вон как меня разговорил. Да… про молодые годы всегда поговорить хочется, особенно про такое. А ему ещё бы не молчать…

— Ну вот ты и рассказал бы мне, — продолжал Невзорович.

Вернулся Янек, так же молча поставил на стол кувшин — видно было, что полный по тому, как пахолок его держал обеими руками — не маленький кувшин, с полугарнец. Знал слуга своего господина.

— Ну что ж… — помедлив несколько мгновений, пока пахолок вновь не исчез за дверью, сказал пан Рыгор. — Расскажу, раз просишь…

3

— Так есть, — отставил опустелый в очередной раз бокал пан Рыгор. За время его рассказа пахолок раз или два молча возникал в комнате, словно нюхом чуял, когда бокал господина опустеет. Молча подливал пива и хозяину, и гостю, так же молча исчезал. Глеб его почти не замечал, слушал жадно, едва ли не раскрыв рот, словно простолюдин. Спохватывался, напускал на себя невозмутимый вид.

Ненадолго.

Когда пан Рыгор умолк, оба несколько времени сидели молча, словно в каком-то оцепенении, потом Невзорович встряхнулся, отводя глаза и поставил на стол бокал, в котором на дне плескалось ещё несколько глотков пива — затекла рука, окостенела, на синеватом стекле остались жирные отпечатки пальцев с запотелым ореолом вокруг них. Ещё немного — и он раздавил бы этот стакан, лопнуло бы богемское стекло прямо в руках.

— Вот, стало быть, как оно было, — процедил он, вспоминая, как опекун выходил из коляски, когда вернулся с дуэли — спокойный, величавый, довольный даже — сюртук нараспашку, нагая сабля в правой руке. Словно только что бился, минуту назад. Величался, чтобы видели, что бился на дуэли. А то вдруг кто не заметит?

— А ты, стало быть, раньше про то и не слышал? — переспросил пан Рыгор.

— Да откуда? — махнул рукой Глеб. Пальцы понемногу отмякали, в них забилась, застучала кровь, началось покалывание. В горницу снова молча проник Янек, наклонил кувшин над бокалами. Вновь качнул опустелый кувшин, покосился на господина. Пан Рыгор вопросительно глянул на Глеба, который уже научился понимать мимику пана Спакойнего и его пахолка. Невзорович отрицательно качнул головой — хмель почти не брал, но по телу разлилась густая давящая тяжесть. Вдосыть было выпито, хватит, пожалуй. — Он же сразу, как с дуэли вернулся, мне заявил — едешь в Петербург. Я и поехал.

Помолчали.

Пан Рыгор Негрошо задумчиво кивал. Покачал на весу носком сапога.

— А из-за чего вообще дуэль-то завязалась? — удивлённо спросил вдруг Невзорович, поднимая голову. — Нет, я понимаю, что пан Викторин хотел быть нашим с Агнешкой опекуном, да только ведь это причина, а не повод. Повод какой-то нужен. Был же он?

— Как не быть, — криво усмехнулся пан Рыгор. — Был и повод.

В лужах ещё плавали пластинки льда, и тальник на угорах щетинился голыми ветками, а на проталинах среди прошлогодней пожухшей травы уже выглядывала едва заметная молодая зелень. Над озером многоголосо орали утки — горяча весенняя птичья любовь.

Пан Викторин Виткевич спешился, осторожно выбирая место, чтобы ступить начищенным сапогом. Одёрнул плотный охотничий сюртук, принял из рук дворского длинное, инкрустированное серебром ружьё — испанский дробовик с кремнёвым замком. Передал дворскому поводья и повернулся к остальным участникам охоты.

Пан Рыгор Негрошо в лихо сбитой на бок охотничьей шляпе с пером, в таком же сюртуке, как и у Виткевича, стоял чуть в стороне, забросив ружьё на плечо стволом вверх — тульский дробовик, почти такой же, как и у Виткевича, только работа намного проще, без украшательств — не любил пан Спакойны излишних финтифлюшек на оружии. И сабля его, которая сейчас висела дома на стене и которой он в своё время рубил русских и негров, итальянцев и испанцев, австрийцев и пруссаков, тоже была простой, без малейшего завитка серебра на рукояти или гравировки.

Пан Миколай Довконт внимательно разглядывал своё ружьё работы шотландского мастера Форсайта — так, словно нашёл на начищенном до блеска стволе пятнышко ржавчины и собирался сейчас соскоблить его ногтем.

— Идёмте, господа?

Берега озера густо поросли тальником и к открытой воде подойти было почти и негде. Очень скоро все трое убедились, что выбрали неподходящее место для охоты — птицы на озере было множество, там и сям — кряканье и гогот. Да только попробуй к ним подступись!

Внезапно кусты расступились, открывая пологий бережок. Широкий, в два десятка сажен, плёс, у берега густо поросший прошлогодним сухим камышом — длинные прямые стрелы камыша пробили заснеженный подталый лёд. С пронзительным горловым воплем с воды взвился негустой выводок гусей, ритмично засвистели крылья.

— Первый, — спокойно сказал Виткевич, вскидывая ружьё и заслоняя прикладом красивое лицо — виден был только выпуклый лоб, да внимательный глаз, на переносица над римским носом.

— Второй! — торопливо и сумрачно сказал Довконт, тоже вздымая ружьё и не торопясь целиться.

— Пас, — мгновенно оценив, что третьему выстрелу в этой стае не светит почти ничего, хладнокровно уронил пан Негрошо.

Грянул выстрел Виткевича, роняя перья, крупный гусак обрушился в воду, вздымая брызги. Стая, напуганная выстрелом, внезапно изменила полёт, метнулась к дальнему краю озера, и выстрел Довконта пропал впустую. Он несколько мгновений глядел на улетающую стаю, полуоткрыв рот, потом в гневе топнул ногой — брызнула из лужи грязная вода вперемешку с кусочками льда.

— Потише, пан Миколай, — с едва уловимой усмешкой заметил Виткевич. — Так можно и самому испачкаться впустую, и остальных забрызгать.

— Это всё вы! — с внезапно прорезавшейся ненавистью выкрикнул вдруг в ответ Довконт, поворачиваясь к пану Викторину. — Вы нарочно спугнули стаю!

— Да вы в уме ли, пан Миколай?! — изумлённо спросил Виткевич, чуть отступая. — Это ж гуси! Безмозглые животные! Кто может сказать, что им взбредёт сделать?..

Рыгор Негрошо оторопело переводил взгляд с одного товарища на другого, словно пытаясь понять, какая муха их обоих укусила — похоже, пану Спакойнему изменила-таки его известная всем соседям выдержка.

— Нееет, — с тихой ненавистью выдавил Довконт. — Нет, вы это нарочно! Вы — мелочный корыстолюбец! Вы и опекунство у меня отнять хотите только для того, чтобы наложить лапу на наследство Невзоровичей!

Виткевич вспыхнул, словно собираясь что-то сказать, но не успел — стянув с руки бурую замшевую перчатку, Довконт вдруг швырнул её пану Викторину прямо в лицо. У Виткевича мгновенно пропали все слова, лицо словно замёрзло, чуть обвисли усы.

— Пан Миколай! — воскликнул Негрошо, наконец обретя дар речи. Поздно. Всё поздно.

— Что ж, — с ледяным спокойствием сказал Виткевич, опуская ружьё — только едва заметный дымок курился около дула, мгновенно рассеиваясь. — Назавтра ждите к себе моих секундантов.

— Пан Негрошо, я надеюсь, вы не откажете мне? — немедленно повернулся Довконт к пану Спакойны. Рыгор вздрогнул и, помедлив мгновение, всё-таки кивнул — давняя дружба обязывала к тому, даже если ты не согласен.

— Вот и отлично, — процедил Виткевич, круто поворотился через плечо и зашагал прочь, к лошадям, не обеспокоясь даже поднять с воды подбитого гуся.

Да и до гуся ль теперь?

— Из-за гуся?! — потрясённо спросил Глеб, приподымаясь в кресле. — Из-за какого-то гуся?!

— Ты сам сказал, сударь, что гусь был только поводом, — невозмутимо ответил пан Спакойны, снова откидываясь на спинку кресла и чуть прикрывая глаза. — Мы с твоим отцом и паном Довконтом были побратимы, а про побратимов плохо не говорят, а только сложилось у меня такое ощущение, что пан Миколай заранее хотел ссору затеять, ему бы любой повод сгодился. Гусь так гусь. Не было бы гуся, он бы крикнул, что пан Викторин ему солнце заслоняет. Мало ли…

— Побратимы? — переспросил Невзорович.

— Ну да, — подтвердил пан Рыгор. — Тогда ещё, когда с Гаити выбирались, кровь смешали прямо в лодке, по старинному литовскому обычаю. Перед лицом-то смерти. Ты про такое слыхал, я думаю…

— Да, доводилось, — задумчиво ответил Невзорович. Ему и вправду приходилось слышать про такое — старинные литовские языческие рыцари, воинское побратимство со смешиванием крови, князья Ольгерд и Кейстут… учителя рассказывали, да и Данила Карбыш, воспитатель и приятель отцов. А Янек Виткевич таким побратимством просто-таки бредил. — А тот марселец?

Про Данилу он даже не вспомнил — понятно, что слуга не мог быть побратимом господ, об этом не стоило даже и думать. Данила и сам бы не согласился, даже если бы отец и предложил ему такое в те времена.

— Он умер от лихорадки в Парамарибо, — нехотя шевельнул плечом пан Рыгор. — Мы трое остались. Втроём и во Францию вернулись.

— А как же Виткевич? — вспомнил Глеб. — Они же ведь с отцом тоже друзья были! Потому пан Викторин и хотел опекунство у Довконта перебить!

— Пан Викторин служил в другом полку, — пан Спакойны говорил всё неохотнее и неохотнее, чувствовалось, что он уже жалеет, что рассказал слишком много, и что откровенно тяготится собеседником. — На Гаити он с нами не был. Я же говорил — я потом служил в Испании, и ваш опекун Довконт — тоже. А ваш отец заболел по возвращению в Европу, а когда выздоровел, его направили воевать с австрийцами в Малопольшу. Там они с Виткевичем и познакомились.

Глеб ошалело помотал головой — рассказанное паном Рыгором не до конца умещалось в голове, слишком много всего он услышал.

— Да, тут на все каникулы хватит времени думать, — сказал он задумчиво. Под нос себе сказал, тихонько, а только пан Спакойны услышал.

— Каникулы, стало быть, у тебя, сударь? — поинтересовался он почти равнодушно.

— Да, месяц дали отдохнуть от математики, языков да морских дел, — Невзорович криво усмехнулся. — И от Питера, этой столицы дождей…

— Наших там не встречал? — тон пана Рыгора не изменился, но где-то в глубине — Невзорович готов был поклясться, что это так! — что-то напряглось, словно струна на колке.

— Да как не встречать, — откликнулся он. — Самого пана Мицкевича от наводнения спасал, с постамента снимали с друзьями.

— С какого ещё постамента? — пан Спакойны всё-таки удивился.

— Ну с памятника царю Петру, — охотно пояснил Глеб. — Того, что француз Фальконе на площади Сенатской поставил.

— Расскажешь? — пряча слишком явно прорезавшийся интерес, спросил пан Рыгор.

Уже потом, по дороге домой, Невзорович, вспомнив разговор с паном Негрошо, сказал камердинеру:

— Мне тут вчера про тебя, Данило, пан Рыгор кое-что порассказывал…

— Что ещё? — недовольно пробурчал Карбыш (не очень-то любил отставной улан вспоминать военное прошлое), хотя и поглядел хитро.

— Про то, как вы с батюшкой на Гаити геройствовали.

— Где? — искренне изумился Данила, и Глеб невольно растерялся — неужели врал пан Спакойны? Вроде бы нисколько не Мюнгхаузен и даже не Радзивилл, который Пан Коханку.

— Гаити, — повторил он озадаченно. — Остров…

— А! — протянул Карбыш, морщась и заметно бледнея, и панич понял — камердинер (а тогда — отцов денщик) просто не знал, как называется этот остров. Да и правда — какая слуге разница, как называется остров, где им с господином пришлось воевать. Удалось унести ноги — и добре! — Та преисподняя… истинный ад, прости, господи, — он размашисто перекрестился, передёрнул плечами. — Двадцать лет прошло, а как вспомню — так плохо сплю потом.

Вот и пан Спакойны, похоже, плохо спит, — подумал Глеб, чуть покусывая губу.

4

К топоту двух коней примешался далёкий дробный цокот копыт идущего вскачь рысака. Глеб очнулся от наползающей поневоле дрёмы и выглянул в окно кареты, завертел головой, пытаясь уловить, откуда доносится цокот.

Да вот же он!

Всадник мчался от лесной опушки, стелился вдоль межи, и зелёная ещё рожь скрывала гнедого коня почти до самого брюха. За плечами всадника бился наброшенный нараспашку лёгкий серый редингот, над охотничьей шляпой трепетало рыжее перо.

Невзорович безошибочно определил, что всадник встретится с каретой не раньше, чем кончатся поля, если конечно, он не захочет топтать посевы. Шляхтич покосился в сторону висящей на крюке перевязи — две кобуры с заряженными пистолетами, выхватить — пара мгновений, если понадобится. Порох на полке и капсюли он проверял утром, отсыреть не должны.

Мало ли кого встретишь в этой глуши.

Минск они миновали стороной. Данила в ответ на приказание господина только насмешливо хмыкнул, но спрашивать ничего не стал — не было у него такой привычки. Не стал он и напоминать о том, что они вроде как едут в Минск для того, чтобы забрать из базильянского монастыря Агнешку — на каникулы в Волколату.

Очень удобно, что пан Довконт согласился на то, чтобы Глеб сам съездил за сестрой. Не пришлось придумывать повода для поездки в Несвиж. Пан Мицкевич был бы доволен.

Всадник поля топтать не стал («Стало быть, это кто-то из Радзивиллов и есть, или кто-то из их людей», — правильно заключил про себя Невзорович) — промчался вдоль межи, и теперь ждал у опушки, там, где заканчивалось ополье и дорога снова ныряла в чащу. Конь то и дело принимался нетерпеливо приплясывать и грызть удила — гнедому не терпелось, гнедой хотел мчаться так, чтобы ветер свистел в ушах, и земля гудела под копытами, чтобы встречный ветер бил горячим потоком, а ноздри, раздуваясь, жадно хватали воздух. Гнедой застоялся.

Глеб снова покосился на пистолеты (не поря ль достать из кобуры хотя бы один из них?), но не шевельнулся — всадник был слишком прилично одет для разбойника. Вряд ли это какая-то хитрость или засада.

Карета подъехала ближе, и Невзорович, снова высунувшись из окна, велел негромко, но так, чтобы камердинер точно расслышал:

— Данила, голубчик, приостанови ненадолго…

— Слушаюсь, панич, — отозвался Данила, ничуть не сомневаясь. Старый служака не боялся ни бога, ни чёрта, не испугался бы и самих Ставра и Гавра¹⁶, встреться они ему на дороге (хотя и память о встрече с Железным Волком была тут же — ухмылялась из-за спины пожелтелыми волчьими клыками, глядела янтарным взглядом, неотрывно и хищно-насмешливо. А тут — одиночный всадник.

Карета замедлила бег, а потом и вовсе остановилась, в точности рядом со всадником. Глеб распахнул дверцу наотмашь, вновь покосился на пистолеты, но тут же решительно шагнул сначала на подножку, а потом и в вытоптанную копытами и колёсами траву.

— Добрый день, сударь! — приветствовал он всадника. Глеб тут приезжий, к тому же верховой, похоже, старше годами, значит, ему, Глебу, первым и здороваться.

— И вам здравствовать, сударь, — отозвался всадник дружелюбно, тут же спешиваясь. Подошёл ближе, путаясь полами редингота в траве, приподнял над головой шляпу. Перо на ней оказалось петушиным.

Говорили по-белорусски, на языке, который для незнакомца явно был родным, так же, как и для Невзоровича.

Всадник тоже был молод, едва года на два старше самого Глеба. Светло-русые волосы, невысокого роста, прямой, чуть простоватый нос, волевая складка у губ, едва заметный пух, под носом, недавно впервые познакомившийся с бритвой, нависшие над глазами густые брови.

Нахлобучил шляпу на голову, глянул вопросительно снизу-вверх — это смотрелось несколько забавно, Глеб оказался выше незнакомца почти на полголовы.

— Глеб Невзорович, шляхтич герба Порай, — отрекомендовался Глеб, склонив голову и чуть краснея от того, что нечего снять в знак уважения — шляпа осталась в карете, висела на крюке вместе с сюртуком. — Кадет Морского корпуса. Не знаете ли, сударь, далеко ль отсюда до Несвижского замка? Мне нужен кто-нибудь из Радзивиллов…

Незнакомец распахнул глаза, удивлённо и весело поглядел на Глеба, хмыкнул и сказал, вновь приподымая шляпу:

— Радзивиллы в замке есть, как же без того. Я и сам Радзивилл, позвольте представиться — Леон Иероним Радзивилл, юнкер лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. А до замка отсюда около пяти стае — вот за этим лесом он и есть.

— Не откажете ль в любезности проводить меня в замок? — Глеб широко повёл рукой к карете.

Гнедого привязали к запяткам кареты, и Леон (так его про себя немедленно начал именовать Невзорович) упал на обтянутое красной кожей сиденье напротив Глеба.

— Без церемоний, — протянул он руку Невзоровичу, как только карета тронулась. — Леон. На «ты».

— Глеб.

— Так что же за дело у тебя к Радзивиллам? — Леон с любопытством оглядывал внутренности кареты, почти так же, как и Грегори с Власом два года назад, после достопамятной драки на Обводном канале. Правда, в отличие от друзей Невзоровича, в глазах Радзивилла любопытство было без удивления или даже восхищения — было видно, что ему не в новинку и гораздо большая роскошь. Ну да, Радзивиллы, богатейший род Княжества и Королевства, да и сейчас, пожалуй, богатейший род всех западнорусских земель.

— Мммм… — невнятно протянул Глеб, внезапно понимая, что его последующие слова могут быть восприняты двояко. — Видишь ли, Леон… я связан словом, к тому же моё дело скорее к кому-то…

— К кому-то более взрослому, — весело бросил Леон, блестя глазами. Улыбка его на какой-то миг стала странной, словно он увидел непонятную пока для себя опасность, но это выражение тут же исчезло, сменившись обычной весёлостью. — Успокойся, Глеб, ты меня ничуть не обидел. Я думаю, тебе нужен мой отец или кто-то из его братьев. Или даже дед.

Невзорович вздохнул с облегчением — не хотелось вот так сразу ссориться с Леоном. Молодой Радзивилл ему понравился своей весёлостью и открытостью.

— Твой отец? — переспросил он осторожно.

— Мой отец — Людвик Николай Радзивилл, клецкий ординат. Наше имение недалеко отсюда, в Клецке, но сейчас мы в Несвиже в гостях. Мой дядя — Михаил Гедеон Радзивилл. А дед — Михаил Иероним Радзивилл, сенатор-каштелян, виленский воевода. Кто-нибудь из них тебе подходит? Все они сейчас в замке, сможешь передать им своё поручение. Если нет, то можно поискать кого-нибудь ещё, например, другого дядю — Антония Генриха Радзивилла, правда, он сейчас в Пруссии живёт, князь-наместник Познанского великого княжества.

Невзорович почувствовал, что его голова уже готова закружиться от всех этих многочисленных Радзивиллов, старост, наместников, каштелянов и прочих князей и сенаторов.

— Думаю, твоего деда или отца будет достаточно.

Леон опять рассмеялся, словно замешательство Невзоровича да и весь этот разговор отчего-то доставили ему удовольствие.

На деле же никакого особого дела у Глеба к Радзивиллам не было, просто вспомнилось письмо от Кароляка, полученное несколько дней назад. Намёки, которые в нём содержались, живо напомнили ему зимний визит к Олешкевичу и заставили несколько дней гадать, что же всё-таки имело в виду его петербургский приятель. Странное было чувство — как будто вот-вот шевельнётся он и нечаянно стряхнёт какую-то невесомую завесу, или её сдует порыв внезапного ветра — и откроется ясная и связная картина, которую нужно было увидеть давно. И тогда он, Глеб, изумится тому, как он не заметил очевидного прежде.

Но завеса всё не стряхивалась, и что именно он должен увидеть, Глеб так и не понимал.

В любом случае, стоило последовать совету Кароляка, тем более, что Габриэль пообещал замолвить за него словечко. А вот стоило ли секретничать и надувать щёки перед симпатичным юнкером Гродненского полка, Глеб не знал. Но что сделано, то сделано, и поменяв сейчас своё мнение и признавшись, что едет просто так, а не по какому-то важному делу, он много потеряет в глазах нового знакомца. К тому же, кто знает, насколько этот гусар в курсе дел своего отца или дяди, или ещё кого-то из старших родственников. Мало ли… служит вон, даже и не в войске Королевства, а в русской армии, мундир русский носит…

Хотя…

Что ты городишь-то? — тут же сердито оборвал сам себя Невзорович. — Гродненские гусары — они все поголовно поляки да литва, они почти все когда-то императору служили!

Он почувствовал, что губы его кривит насмешливая, почти злая улыбка. Тень великого корсиканца незримо стояла над миром даже и через четыре года после его смерти, и невесть сколько будет стоять ещё — во всяком случае, до тех пор, пока живы его солдаты.

Леон не заметил ничего — ни внезапной сумрачной задумчивости своего визави, ни странной усмешки на его губах — он то и дело указывал в оконце кареты на что-нибудь неподалёку от дороги и рассказывал, кто и когда распахал это поле, кого застукали на вон той луговине берегини, в каком лесу несколько лет назад заполевали оборотня или упыря…

Говорлив оказался младший Радзивилл.

Замок показался внезапно. Низкие эскарпы острыми углами торчали в стороны, а над ними подымались башни и стены — стрельчатые окна дворцовой пристройки.

Убежище Радзивиллов, возведённое ещё при Батории¹⁷.

Перекидной мостик через ров давно сменился постоянным каменным, ров заметно обмельчал — уже шестнадцать лет, как никто не отваживался принести огонь и кровь в эти пределы. Да и тогда, в двенадцатом году, сражения шли в основном в поле, никто и не думал запираться за стенами. Там и сям виднелись обвалившиеся куски стены, где-то и пролом зиял — следы старопрежних осад и баталий.

Обо всём это Глебу, пока карета подъезжала к замку, успел рассказать Леон.

Карета Невзоровича нырнула в воротную арку под небольшой церковью — конские копыта гулко цокали под сводом ворот. Пересекли предбрамье, проехали внутрь барбакана и оказались на замковом дворе.

— Здесь, — сказал негромко Радзивилл, распахнув дверцу кареты и стоя одной ногой на подножке (другая нога повисла в воздухе, носок сапога покачивался, словно отыскивая опору). — Отсюда твоего слугу проводят к конюшне, чтобы оставил лошадей, да и самому покажут, где отдохнуть. Долго ехал-то?

— Сегодня второй день, — прикинув в уме, ответил Глеб и покачал головой, словно удивляясь длинной дороге.

5

— Итак, пан Невзорович, вы к нам прибыли из Петербурга? — голос Леонова отца, Людвика Николая Радзивилла, клецкого ордината, мягко обволакивал. Сам князь казался добродушным в домашней одежде — мягком сером сюртуке, без шляпы и в домашних туфлях. Мог бы и в шлафроке и тюрбане принять, ты ж не с официальным визитом, — сказал кто-то внутри Глеба с неожиданной злобой, и кадет вздрогнул, постарался поскорее задавить это чувство. В конце концов, и ты, Невзорович, не велик князь, чтобы ради тебя Радзивилл во фрак рядился да кавалерию на себя вздевал.

— Точно так, ваша мосць, — подтвердил он, изо всех сил стараясь, чтобы его слова не прозвучали слишком торопливо или заискивающе — ещё чего не хватало. Покосился глазами туда и сюда — в просторном зале было пусто. Высокие полукруглые окна, натёртый паркет крупными квадратами, изразцовая печь в углу, лепное панно на стене, портреты, то ли фамильные, то ли просто из признательности к известным людям. Во всяком случае, двоих людей на портретах он узнал точно — пан Адам Мицкевич, столичный старший товарищ и пан Адам Ежи Чарторыйский, некоронованный король польских земель, друг русского царя и подвижник возрождения Речи Посполитой и Великого княжества. — Пан Адам (коротким движением головы Невзорович подбородком указал на портрет Мицкевича) и мой приятель по Петербургу, Габриэль Кароляк, просили меня заехать к вам по возможности.

— Пан Кароляк писал нам о вас, — указывая унизанной перстнями рукой на вычурную козетку в восточном стиле, пан Людвик сам легко опустился в невысокое кресло около чиппендейловского¹⁸ бюро. Людвик Николай Радзивилл был очень схож со своим сыном — глядя на него, легко было сказать, как будет выглядеть Леон через два-три десятка лет. Тот же прямой, чуть приплюснутый на конце нос, те же густые брови, такой же невысокий рост. — Говорил, что вы интересный молодой человек…

— Прошу прощения, пан Людвик, — Глеб благодарно склонил голову. — Но я пока что ничем не заслужил подобных отзывов. Впрочем, я благодарен пану Габриэлю…

— Похвальная скромность, — Радзивилл приветливо улыбнулся. — Но я думаю, пан Кароляк не просто так рекомендовал нам вас?

Нам.

В зале, кроме них, не было никого. Проводив гостя до дверей зала, Леон куда-то вдруг исчез, и Глеб про себя побаивался, что молодой князь всё-таки обиделся, если не на него, так на своего отца, который, похоже, тоже в чём-то таился от сына.

Помолчав несколько мгновений, словно собираясь с духом, Глеб наконец решился и выговорил:

— Мы их наследники — страшиться мы не вправе…

Пан Людвик поднял брови, несколько мгновений разглядывал покрасневшего Глеба и наконец, сказал в ответ:

— Преодолённый труд — всегда ступенька к славе¹⁹. Ай да пан Адам, он даже в русской столице нашёл своих. С вашего позволения, пан Глеб, я приглашу к разговору ещё одного человека.

Лакей молча выслушал приказание и так же молча исчез за дверью. Глеб не разобрал, что именно говорил лакею пан Людвик, но тут и гадать было незачем — попросил кого-то позвать. А кого именно — ты, Глеб Невзорович, скоро увидишь и сам.

Увидел.

В дверь вошёл сухощавый середович в военной форме со знаками различия бригадного генерала — впалые щёки, выдающийся римский нос, белокурые локоны, едва заметная седина.

Глеб вскочил с места, как подброшенный пружиной.

— Михаил Гедеон Радзивилл, — представился он, весело и живо блестя глазами. Дядя Леона! — понял Глеб. — Отцу нездоровится, он не смог сейчас встретиться с нашим гостем, но обещал непременно спуститься к обеду.

Отец, это должно быть, дед Леона, отец обоих этих Радзивиллов, сенатор-каштелян, виленский воевода.

— Ваша мосць! — поклонился Глеб как можно изящнее, в душе обмирая со страху — как бы не увидеть пренебрежение на лицах этих магнатов.

— Стало быть, пан Кароляк и пан Олешкевич вам кое-что рассказали, — сказал, наконец, пан Людвик. Сенатор-каштелян, изящно отложив в сторону нож и вилку — мелькнули над белой скатертью потемнелая морщинистая кожа рук и начищенное серебро, внимательно смотрел на кадета. Стол был накрыт на пять кувертов, хотя за столом было всего четверо — Леон почему-то к столу не вышел. Глеб несколько раз бросал в сторону двери взгляды, ожидая, что юнкер вот-вот появится, но этого так и не случилось. «Странно, — подумал озадаченно кадет. — Неужели всё-таки обиделся? Или у них в семье что-то не так?» Впрочем, никто из Радзивиллов не выглядел ни удивлённым, ни рассерженным — должно быть, у отсутствия Леона была какая-то весомая причина.

— Очень мало что, — позволил себе улыбнуться Невзорович. — Они больше изъяснялись намёками.

В этот момент он больше всего боялся, что его голос дрогнет, и собеседники посчитают, что в нём звучит обида. Тем более, что обида в этот момент и так кольнула его душу.

Глеб приблизительно догадывался, на что ему намекали Кароляк с Олешкевичем (да и в словах Мицкевича несколько раз прозвучало что-то подобное), да и о чём пойдёт сегодняшний разговор — тоже.

— Это вполне понятно, — добродушно пробурчал пан Людвик, тоже, в свою очередь, покосившись в сторону двери — тоже, должно быть, хоть и знал причину отсутствия за столом Леона, всё равно ждал, что сын вот-вот войдёт в дверь. Надеялся. Наверняка, причина для него неприятная, — догадался неожиданно для себя, Глеб, и с усилием заставил себя слушать слова хозяина замка, отгоняя навязчивое недоумение. Начиналось самое важное и нельзя было пропустить ни единого слова.

— Видите ли, юноша, — мягко сказал пан Михал. — Уставом нашего общества запрещается принимать в него неофитов младше двадцати одного года, и я сильно сомневаюсь, что мы можем сделать исключение для вас…

— Хотя вы уже и зарекомендовали себя человеком, преданным нашему делу… — задумчиво проговорил Чарторыйский, глядя в скатерть, — так, словно пытался разглядеть в переплетении её нитей какую-то тайнопись. — Тем не менее, вам придётся подождать. Хотя бы год.

Глеб молчал — его слов сейчас никто и не ждал, всё было понятно сразу. Он сидел, пожав ноги под стул и вцепившись пальцами в его края, бегая глазами от одного магната к другому, и в голове стремительно проносились одна мысль за другой, а в душе медленной волной вздымался восторг.

Он угадал!

Заговор!

Это заговор! Польша будет свободной! А с ней и Княжество!

Словно подслушав его соображения, старший Радзвивилл повернулся к Глебу, посмотрел так, будто душу из него хотел вытащить на всеобщее обозрение.

— А вы, сударь… служите или просто время проводите в столице…

— Кадет Морского корпуса, ваша мосць! — вскочил Глеб, польщённый тем, что пан старший Радзивилл, наконец-то, обратился к нему напрямую.

— Морского, стало быть, — задумчиво сказал виленский воевода, глядя на Невзоровича вприщур. — Что ж, моряки нам, надеюсь, будут тоже нужны, не только уланы… готовы сразиться за вольную Речь Посполиту?!

«Готов, ваша мосць», — хотел ответить Невзорович, но горло вдруг перехватило невесть с чего. Он сглотнул и выговорил (голос вдруг упал до сипения):

— Почту за честь, ваша мосць! Мой отец служил у Костюшки и Домбровского, мой брат погиб при Ватерлоо за императора…

На мгновение ему показалось, что оба младших Радзивилла стремительно и непонятно переглянулись. И вновь возникло неощутимое впечатление, словно тень великого воина (великого! — что бы там ни говорил про него старый пан Рыгор Негрошо!) встала за его спиной, внушительно глядя на всех присутствующих за столом.

— Невзоровичи, как же, помню, — кивнул сенатор с одобрением.

Но Глеб вдруг похолодел, поражённый внезапной мыслью.

— Но… — запнулся, встретив взгляды трёх пар внимательных глаз.

— Не стесняйтесь, кадет, — подбодрил его пан Людвик.

— Мне ведь придётся принести присягу, — упавшим голосом сказал Глеб, отводя глаза. — С ней-то как быть?

— Да, — помолчав некоторое время, подтвердил сенатор. — Вам, видимо, действительно придётся принять присягу русскому царю. Но это не должно вас смущать в будущем — свобода Родины важнее. Не так ли, юноша?

— Так, ваша мосць, — подтвердил Невзорович всё тем же упавшим голосом. — Но как же… разве цель оправдывает средства?

Трое Радзивиллов опять переглянулись, и Глеб поспешил объяснить, путаясь в словах:

— Видите ли, ваша мосць… я именно потому и пошёл учиться именно в Морской корпус, что там не пришлось бы нарушать присягу или сражаться против своих…

Кадет смолк. В комнате воцарилось тягостное молчание, тяжёлое и вязкое, словно патока или расплавленный свинец, потом пан Людвиг, взглянув на остальных сказал медленно, словно обдумывая каждое слово:

— Я вижу, вы пока что не совсем готовы принять решение, кадет, — он помолчал, разглядывая Глеба с непонятным выражением, — с непониманием и, одновременно, словно видел перед собой что-то удивительное. — Ну что ж… время пока что терпит. Думаю, к нашей новой встрече что-нибудь изменится, не так ли?

Глеб смолчал, только сглотнул слюну, которая вдруг стала горькой.

В комнате слоями плавал табачный дым.

— И всё-таки я не понимаю, — задумчиво сказал виленский воевода, выдувая роскошное кольцо, которое, словно подумав, дрогнуло и поплыло по направлению к окну. — Габриэль действительно считает этого мальчишку таким ценным для нас, или они просто подружились, и у нашего петербургского друга взыграл непотизм?

Оба младших Радзивилла переглянулись, пряча усмешки.

— Отчасти вы правы, отец, — кивнул пан Людвик, разглядывая скушенный кончик сигары так, словно раздумывал — а не выбросить ли её целиком и не взять ли новую, раз уж так неаккуратно получилось. — Когда мы получили письмо от Кароляка, мы сначала тоже посчитали это обычной протекцией… человек несовершенен, увы, и даже сам великий император не был свободен от таких низменных вещей…

Сенатор не смог сдержать кривой усмешки — он, в отличие от большинства поляков, пиетета перед личностью удачливого корсиканца не испытывал.

— Но потом что-то изменилось? — поднял он бровь.

— Видите ли, отец, — на этот раз ответил пан Михал. — Этот мальчишка не очень хорош со своим опекуном, Миколаем Довконтом, а Довконт — первая опора русского наместника в Литве.

— Новосильцева, — процедил виленский воевода едва ли не с ненавистью. Младшие Радзивиллы опять бегло переглянулись. Впрочем, отец быстро справился со своими чувствами — прикрыл глаза, пыхнул сигарой. Она окутала его облаком пахучего дыма, а когда дым рассеялся, лицо Михаила Иеронима уже было таким же спокойным, как и обычно.

— Рассчитываете через него как-то воздействовать на Довконта? Или на самого… наместника? — на слове «наместник» голос старшего Радзивилла чуть дрогнул, запнулся.

— Увидим, — равнодушно сказал пан Людвик. — В любом случае, полезно иметь около такой личности своего человека, разве не так?

— Полезно иметь наших людей везде, где только можно, — скрипуче согласился с ним отец, откладывая чадящий окурок в предупредительно поставленную холопом на столик чашку.

Примечания

12

Вёска — село (бел.).

13

Имеется в виду Речь Посполитая, название которой (Rzeczpospolita) переводится с польского языка как «республика», невзирая на то, что глава государства назывался в ней королём.

14

Набрыдзь — сброд, солочь (бел.).

15

Династия Ваза в Речи Посполитой царствовала в 1587 — 1648 гг.

16

Ставр и Гавр — белорусские фольклорные персонажи, великанские собаки Белополя.

17

Стефан Баторий — король Речи Посполитой в 1576 — 1586 гг.

18

Т.е. работы Томаса Чиппендейла (1719 — 1779 гг.).

19

Адам Мицкевич.