Земля последней надежды – 1. Дети конопатого бога. Всеслав Чародей 2.1.

Виктор Некрас

После гибели Ростислава Владимирича Всеслав Чародей продолжает борьбу с Ярославичами. Война стремительно втягивает в свою орбиту всё новые земли, новых людей и новые княжества.

«СОКРОВИЩЕ ХАРАЛЬДА»

© Виктор Некрас, 2020

ISBN 978-5-4498-6393-5 (т. 1)

ISBN 978-5-4498-6394-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Озару Ворону, который вернул мне веру в славянство

ПРОЛОГ. ПЁС ВЕЛЕСА

1. Кривская земля. Полоцк

Весна 1029 года, березень

Заря вставала сумрачная, багровая, с запада, от Варяжьего моря пеленой наползали свинцовые тучи. Холодный ветер ерошил на Двине мелкие волны, и сердитые белые барашки рядами бежали по воде к крутому берегу, бились о камни. Где-то далеко вспыхивали молнии, но грома слышно не было. Над полоцким детинцем реяла с пронзительным криком стая птиц, в которой мешались сизые галки и недавно прилетевшие грачи, вместо того, чтобы расхаживать с важным видом по проталинам и лесным полянам, хвастаясь белыми носами, орали на разные голоса, словно ждали чего-то. И несколько чёрных, с синеватым отливом, огромных воронов несколько раз за день, выныривая из ближнего леса, совершали размеренный облёт над Полоцком, оглашая воздух пронзительными суровыми криками.

— Недобрый знак, — произнёс задумчиво молодой дружинный вой Владей, разглядывая стаю с крепостной стены. — Неспроста они разорались тут сегодня. И с чего бы?

Ответа не было. Да и откуда ему быть?

Да и не волхв он, Владей, чтоб по птичьему полёту гадать, не его это дело. Вой вздохнул — смерть, как захотелось на охоту, чтобы мчаться по лесу верхом, подныривая под низко нависшие сучья, заставляя коня перемахивать через валежины, а потом, настигнув зверя, приподняться на стременах и, оттянув тетиву до уха вогнать стрелу в бурый или рыжий бок лесного зверя. А то, спешась, ринуть с рогатиной наперевес, против клыков, рогов или когтей. А потом, у костра, пить из берестяных чаш стоялый мёд и тёмное пиво, хвастаться добычей друг перед другом.

Но нет.

На охоту ещё со вчерашнего утра умчался со старшей дружиной Брячислав Изяславич, хозяин Полоцка и всей западной кривской земли, и сейчас друзья-товарищи Владея, небось, как раз и гоняют по лесу зверьё. А ты вот стой тут, над воротами (в граде дружины осталось невеликое количество, поэтому гридень Якун, которого князь оставил старшим над детинцем, наказав беречь Полоцк, велел глядеть не то, чтобы в оба глаза, а в три, а у кого сыщется ещё, так и в четыре, — а на послышавшиеся смешки добавил, что вовсе не шутит и грозно пообещал недостающие глаза проделать воям лично, исправив давнее упущение Рода), глазей на Двину, слушай многоголосое карканье серых побирушек, да краем глаза поглядывай на полёт воронов.

За шумом Владей не расслышал шороха шагов по заборолу — шла смена. И опомнился только тогда, когда на плечо ему легла тяжёлая ладонь гридня Якуна. Ощутил на плече сквозь рубаху и свиту грубую кожу и бугорчатые швы рукавицы, вздрогнул и оборотился.

— Дремлешь на посту,… мать?! — медленно свирепея, начал Якун. Владей же проклял в душе сегодняшнюю свою очередь в страже — не будь её, он, пожалуй, с князем на охоту бы попал. И не пришлось бы сейчас перед Якуном краснеть.

— Чего молчишь, байстрюк?! — в голосе Якуна лязгнуло железо, и вой очнулся от странного забытья. Подумал мельком — чего-то со мной сегодня не то. Да и Якун что-то рычит не в пример обычному.

— Прости, Якуне Стемирич, — повинился он тут же, низя глаза. — Задумался… да и эти (он мотнул головой в сторону галдящей над детинцем стаи) разорались, вот и не слышал шагов.

— Задумался он, — проворчал гридень, всё ещё пыхая нерастраченным гневом. — О службе думать надо, когда на службе находишься. А не о бабах!

Владей задумался отнюдь не о бабах, но спорить с гриднем не стал. Остановил взгляд на довольно скалящемся лице Нечая за спиной у Якуна — они с Нечаем уже два или три года ходили плечо к плечу и щит к щиту в княжьей дружине, а до Нечаевой прошлогодней женитьбы и спали на соседних лавках в дружинной избе, спина к спине. Различил в глазах друга насмешливый огонёк, чуть дёрнул щекой в ответ и, шагнув на лестницу, быстро сбежал вниз, на двор, провожаемый холодным взглядом Якуна.

На княжьем дворе было пусто, и Владей несколько мгновений постоял, покачиваясь с пяток на носки и слушая, как сверху, с заборола, доносится хриплый рык Владея — гридень в гневе пушил сторожу.

В ворота вбежал мальчишка, запыхавшись, несколько мгновений оглядывался, потом, заметив Владея, бросился к нему. Остановился, переводя дух и околачивая грязь с замызганных поршней.

— Ну? — улыбнулся вой, с удовольствием разглядывая мальчишку. — Кто таков и откуда?

— Да здешний я, Техоном кличут, — зачастил тот в ответ. — Сосед я Нечаю Неверичу, вою княжьему.

— И чего ж тебе надо, Техоне? — по-прежнему весело спросил Владей.

— Да Нечая Неверича и надо мне, срочно!

— Прямо вот так срочно?

— Ой, до зарезу просто! — воскликнул Техон, шаря взглядом по двору. — Вот так!

И чиркнул ребром ладони по горлу.

— Эй, Нечае! — крикнул Владей, подняв голову. С заборола выглянули несколько человечьих голов — ни гридень Якун, ни Нечай, ни иные вои ещё не ушли к другому посту. — Тут вот тебя сябер твой домогается, говорит, вести важные. Не иначе как тебя великим князем киевским выбрали!

— Дядька Нечай! — завопил Техон, увидев, наконец, знакомое лицо. — Дядька Нечай, меня тётка Воибуда прислала, чтоб тебе передал — началось!

— Что началось? — непонимающе переспросил Нечай, и почти тут же его лицо расплылось в улыбке, словно ему посулили что-то радостное и важное. Он поворотился к гридню. — Дозволь, Якуне Стемирич, уйти на час мал, потом хоть весь день в страже отстою!

Якун несколько мгновений разглядывал Нечая, словно сомневаясь, а не следует ли послать парня подальше по матушке да с тремя перевёртами через тын, потом всё же смилостивился — не иначе, как вспомнил себя молодым:

— Ладно, ступай. Но смотри у меня…

— Смотрю! — радостно завопил Нечай, стремительно скатываясь вниз по лестнице, промчался мимо Владея и стрелой вылетел в ворота. Техон, несколько мгновений подумав, бросился за ним следом.

Якун только усмехнулся.

Воибуда, жена Нечая, дохаживала непраздной последний месяц, и стало ясно, что именно началось.

Княгиня Путислава отложила ложку (проворная холопка тут же убрала со стола поливную чашку с янтарными остатками ухи на дне), протянула руку к каповому блюду с бережёными с осени в погребе яблоками (угодила ключница госпоже!) и вдруг ахнула от острой боли в животе. Поймала мгновенный внимательный взгляд свекрови («Что, началось?» — словно спрашивала она) и опустила глаза. Похоже, да, началось. Гостивита только мягко улыбнулась и хлопнула в ладоши.

Мгновенно рядом оказались слуги, сильно и мягко подхватили под локти и повели. Дальнейшее Путислава помнила смутно, опомнясь только на пороге бани, дверь которой услужливо распахнулась словно сама собой.

Старшая княгиня остановилась у порога, огляделась, досадливо топнула ногой. И унесло ж непутёвого сынка на охоту как раз сейчас, не мог пождать хоть дня три, было бы хоть кому роды жены постеречь, нечисть мечом отогнать. И тут же сама себя укорила за глупость — ну откуда Брячиславу было знать, что рожать жене надо будет именно сейчас. В этот миг ей и попался на глаза идущий через двор Владей.

— А ну, поди сюда, Владее!

Когда зовёт мать господина ослушаться вою нельзя.

— Будешь сторожить, — бросила княгиня-мать, нетерпеливо оглядываясь по сторонам.

— Что сторожить? — не понял Владей, но Гостивита уже не слушала — от ворот почти бегом семенила сухонькая старушка, которую знал весь Полоцк — повитуха Кърга, та, у которой никогда не бывало такого, чтобы умерла роженица или ребёнок, если уж только в утробе прямо мёртвый был. Увидев Къргу, Владей мгновенно понял, что и кого именно ему придётся сторожить и враз сбледнул с лица — как-никак княгиня рожать будет. О том, что жена Брячислава Изяславича тоже дохаживает последний месяц, знали все, хоть и опасались всуе про то говорить — не дай боги, сглазишь. Ни к чему там и сям болтать про такое…

Гостивита, дождавшись, пока Кърга окажется рядом, не чинясь, поклонилась в пояс:

— Пожалуй, матушка! — и сама распахнула перед старухой банную дверь. Вошла следом за ней сама и, уже с порога оборотясь, повторила Владею. — Стереги!

Так велела, что рука воя сама по себе легла на рукоять меча.

А как же жена Нечая рожать будет, без повитухи-то? — глупо подумал вдруг Владей, но тут же отмёл эту мысль — не одна повитуха в Полоцке, найдётся кому и за Воибудой приглядеть. Тут уж без споров — княжьего ребёнка должна принять лучшая повитуха.

Из отворённой двери, меж тем, раздался первый крик, и Владей мгновенно сжал руку на рукояти меча. И замер, увидев идущего от ворот старика в длинной, почти до полу свите, увешанной оберегами, с могучими бычьими рогами на челе.

Волхв!

Волхв Славимир пришёл в Полоцк откуда-то с менской стороны, с родины княгини Путиславы, ещё три дня назад. Поговаривали, что живёт он у кого-то на Подоле, зачем пришёл — не говорит, отмалчивается, бродит по городу, словно ждёт чего-то. Теперь понятно, чего он ждал, — быстро подумал Владей, хотя и не совсем всё было понятно. Около волхва вдруг образовалась кучка людей, они словно чего-то ждали, а Славимир цепко оглядывал княжеский двор и весь детинец, останавливая взгляд то на выступающем из земли посреди детинца большом плоском камне, то на высоком княжьем тереме, то на рубленой, посерелой от времени бане, рядом с которой стоял, положив руку на рукоять меча, Владей. Лицо волхва было непроницаемо, и при каждом повороте головы чуть вздрагивали обереги на одежде и рога на шапке. Наконец, Славимир перестал разглядывать двор и поворотился к Владею.

— Ты, — длинный сухой палец волхва указал прямо в середину груди воя, и Владей даже чуть отступил. — Будешь делать то, что скажу я.

— Но княгиня мне приказала… — возразил было Владей, но в этот миг из бани раздался новый крик роженицы, а потом на пороге появилась Гостивита. Она вмиг поняла трудноту Владея, оценила вид волхва и кивнула вою:

— Делай, что он говорит, Владее, ему виднее, от кого и как нечисть отгонять, — и только после того поклонилась волхву. — Гой еси, владыко. Помоги нам…

— Для того и пришёл, — сурово и скупо ответил старик, бросил горящий взгляд на небольшую кучку собравшихся людей, кому-то кивнул. Княгиня вновь исчезла в полутёмной бане, оставив дверь отворённой, и Владей отворотился — не дело вою глазеть на женские дела. Тем паче, на ТАКИЕ.

Нечай воротился домой почти бегом, отворил калитку наотмашь и остановился посреди поросшего травой двора, не понимая, что ему делать дальше. И почти тут же с крыльца навстречь ему метнулась дочь:

— Отче!

— Мать где? — отрывисто спросил Нечай, всё ещё озираясь.

— В бане она, с бабкой Яриной.

Ну добро, коль так. Ярина баба опытная, не одного младеня приняла, и дочку Нечаеву принимала когда-то.

— Мне она передала чего-нибудь, Възорушка?

— Сказала — стереги, — дочь улыбнулась, глядя совершенно материным взглядом — тепло и ясно, склонив голову набок, словно знала про него что-то не ведомое другим людям. Владей понятливо кивнул, и выдернув из ножен меч, побежал к бане.

Дверь бани была отворена настежь, и оттуда уже слышались крики. Когда женщина рожает, то и в доме, и на дворе, и уж тем паче, в бане, где она рожает, должны быть отворены настежь все двери и ворота, и окна отволочены, и замки открыты, и запоны расстёгнуты, и узлы развязаны. Так легче отпереть ворота меж Этой стороной и Той, чтобы душа младеня явилась сюда. Но с ней вместях могут попасть и те, кого не ждут, благо все затворы открыты и межи порушены. Потому и надо стеречь.

Владей присел на завалинку у бани, положил нагой клинок на колени и стал ждать, то и дело косясь в сторону отворённой двери и оглядывая окрестности — и утоптанный двор с редкой травой, и чуть покосившийся забор на репище, и высокий заплот, сколоченный из толстых плах, и тополя за забором, упирающиеся голыми по весне ветками в прямо в серо-синие тучи.

Ждать ему пришлось недолго — уже через несколько мгновений он услышал шаги — тяжёлые, словно шёл медведь, зубр альбо индрик даже, и, вместе с тем, сторожкие, почти кошачьи. Как такое могло быть одновременно, он не понимал, да и не хотел понимать. И хозяина шагов он не видел тоже. И видеть не хотел.

Владей вскочил на ноги, бегом бросился вокруг бани, чертя по земле круг закруглённым концом меча — через натоптанную сотнями дней дорожку на репище, через заросшую травой межу, через давным-давно засохшие кусочки навоза, оставшиеся ещё с прошлой весны, когда он вывозил навоз на репище и в поле. Замкнул круг поднялся во весь рост, загораживая собой дверь, за которой прерывисто стонала и дышала жена.

— Поди прочь! — рявкнул он, прибавляя на всякий случай матом, и прочертил перед собой круг мечом. В ответ раздался короткий утробный рык, а следом за ним — глухой рокот в тучах.

Нечай не знал и не хотел знать, что за нечисть тут пожаловала за его ещё не родившимся сыном (а хотелось, ах как хотелось верить, что будет сын!). Волосы на голове встали дыбом, вой почти ощущал, как приподымается кожаный шелом, как течёт по спине холодный пот. Сейчас он уже не завидовал своим товарищам, которые на охоте гоняют зверя. Сейчас он был нужен здесь.

Жена за спиной пронзительно закричала, перекрывая успокаивающее бормотание повитухи, от детинца (Нечай жил невдалеке от княжьей крепости) долетел дикий крик. Так кричат убиваемые кони, Нечай помнил это — около детинца тоже происходило что-то непонятное, страшное. И почти тут же сверкнула молния, грянул гром, а следом раздался жалобный скулёж Того, кто сейчас невидимый стоял за прочерченным кругом.

Третий крик Воибуды полоснул по ушам, и сразу же от детинца донёсся могучий рык, словно нападал зубр альбо медведь. Молния ослепила белой вспышкой, гром грянул ещё сильнее, чем прежде, и с ним слился, стал почти неслышным истошный вопль убегающей нечисти. И сразу же после этого хлынул дождь. А из бани послышался тонкий захлёбывающийся детский крик.

Нечай устало сел на завалинку, не заботясь о том, что садится прямо в грязь. Ноги не держали, в коленях стояла противная дрожкая слабость.

Из двери выглянула простоволосая (потому что косы во время родов тоже надо расплетать) женская голова. Потемнелая от прожитых лет кожа с коричневыми пятнами и морщинами, тонкий острый нос и блёклые глаза, когда-то голубые, а сейчас почти что и водянисто-прозрачные.

Ярина.

Повитуха несколько мгновений смотрела на Нечая, потом вдруг расплылась в улыбке (при этом стало хорошо видно, что у неё не хватает многих зубов).

— А хорош молодец, хорош. Глянь-ка, не забоялся никого, и жену оборонил… Ступай-ка сына прими, да жену поцелуй.

Сын!

Вокруг плоского камня на площади перед княжьим двором горели костры — пять костров, сложенных из толстых коротких брёвен, невесть откуда челядью притащенных, а с княжьего двора уже вели на верёвке белого барана. Чуя недоброе, он брыкался и пытался вырваться, тряс курчавой шерстью, ронял на сложенную из толстых дубовых плах мостовую мелкий чёрный горох и жалобно блеял.

Когда-то давно (не в Рогволожи ли времена?) здесь, на слиянии Полоты и Двины, было святилище. Когда Владимир с Добрыней жгли город (старики рассказывали, что прошло с той поры больше полувека — а мало кто и выжил-то в Полоцке той порой!) сгорело и святилище. А Брячислав, когда восстанавливал город, новое святилище построить не решился. Да и крещён был полоцкий князь. Так и остался посреди детинца полоцкого плоский камень, к которому в праздничные дни (да ещё в голодные или засушливые годы) полочане несли дары богами и предкам.

Видимо, дреговский волхв об этом знал, потому и выбрал именно этот камень.

Барана подвели к Славимиру. Владей вдруг поразился тому, как преобразился волхв — теперь глядя на него, уже нельзя было предположить, что это древний старик, теперь около плоского камня стоял рослый и могучий старец, почти воин, и обрядовый каменный нож в его руке поневоле казался мечом. Стремительно мелькнул нож, рванулась из горла барана кровь, наполняя в заботливо подставленное челядином серебряное чернёное блюдо. Челядин с натугой поднял наполненное жертвенной кровью блюдо, и Славимир, приняв его, легко выплеснул кровь с крутого берега в Полоту.

— Вам, предки, навьи да берегини, — сказал он негромко, но так, что слышали все собравшиеся на площади люди, и небо в свинцовых тучах отозвалось на его слова сдержанным рокотом.

А со двора вели уже на цепях любимого княжьего коня, белого, без единого пятнышка — такие кони влекут по небу колесницу Солнца, каждый день везут Дажьбога с востока на запад. Почуяв кровь, жеребец захрапел, раздувая ноздри, рванулся, конюхи едва не оплошали, но удержали-таки, напрягая все силы. Тут уж волхв не стал вступать, коротко кивнул Владею, и вой, мгновенно поняв, что от него требуется, обнажил меч. Тускло блеснуло над огнём железо, и конь вновь шарахнулся, поливая землю кровью из отворённой яремной жилы. В этот раз кровь не собирали — в землю должна уйти.

— Тебе, господине Род, да Рожаницам. Примите.

Рокот стал громче, прокатился над Двиной и Полотой, отразился от стен детинца и заметался по площади. Где-то опричь сверкнула молния.

С княжьего двора раздался могучий рёв.

С трудом удерживая, холопы вели разом двух быков — чёрного и рыжего, и быки, чуя кровь, рвались с цепей, стучали по мостовой тяжёлыми раздвоенными копытами, пытаясь рыть землю (при каждом ударе от мостовин летела щепа!).

В этот раз потребен был уже не меч — Владей и гридень Якун ударили с двух сторон копьями. Рыжий бык, пронзённый Якуном, с коротким храпом посунулся вперёд, падая на колени, утробно взмыкнул и повалился набок. Старый конь борозды не испортит! И рука старого воя не подвела! Владею же бить было не совсем с руки, и копья ударило чуть вбок. Чёрный бык встал на дыбы с горловым хрипением, кося налитым кровью выкаченным глазом. Казалось, ещё миг — и он вырвется. Но цепи выдержали, и холопы пересилили. Бык снова пал на четыре ноги, мотая головой, и Владей всадил рогатину вторично. Видно, больше у зверя сил сопротивляться не было, ноги его подкосились и он повалился на траву рядом с товарищем, с которым они стояли рядом в стойле, ели сено из одних яслей, косились друг на друга лиловыми глазами да сражались за коров, если пастухи недоглядят. Теперь будут пастись в небесных стадах под приглядом Старого Быка, да приветствовать рёвом зарю.

Волхв внимательно следил за поведением быков, и удовлетворённо кивнул, словно что-то понял для себя, увидев, что чёрный бык сопротивлялся дольше и пал вторым. Вновь принял от челядина блюдо, полное кровью, подошёл к первому костру и плеснул в него из блюда. Зашипел огонь, удушливо потянуло горелой кровью.

Костёр в ответ на кровь взвился ярким снопом пламени, словно и не кровь в огонь выплеснули, а расплавленную смолу.

— Тебе, господине Перун, — волхв выпрямился и глянул на огонь суженными глазами. — Не покинь княжича светлого на стезе княжьей.

Вновь сверкнула длинная ветвистая молния, оглушительно грянул гром, длинными раскатами прокатился над Двиной и ушёл куда-то в заречные леса. Толпа заволновалась, но никто не уходил, все ждали конца обряда. Да и можно ль уйти?! Срам! И богам оскорбление!

Второй костёр в ответ на пролитую в него жертвенную кровь взвился клубом дыма, который тут же вытянулся столбом к заволокшим небо свинцовым тучам.

— Тебе, отче Хорсе Дажьбог, — с поклоном возвестил волхв. — Освети светом своим путь княжича светлого.

У третьего костра волхв на мгновение остановился, словно раздумывая. А огонь в костре плясал, словно ожидая, языки пламени метались без всякого ветра. Наконец, волхв с поклоном вылил в огонь почти всю оставшуюся в блюде кровь, и толпа ахнула — эта жертва оказалась самой щедрой.

— А ты, господине Стрый-бог Велес, сам ведаешь, что тебе делать для княжича светлого, — непонятно сказал волхв, и толпа ахнула вдругорядь. Густой клуб дыма поднялся над костром и вдруг сложился в видение — то ли воин, то ли охотник, то ли зверь, косматый и рогатый, глядел на людей из дыма.

Потом многие клялись и божились, будто они видели и слышали многое. Кто-то слышал многотысяченогий топот конских копыт и ржание коней, кто-то — треск пламени и крики людей, кто-то звон оружия и лязг цепей. Кому-то привиделся горящий город, кому-то — тонущие лодьи, кому-то — оскаленная волчья пасть, а кому-то — голый череп с полуотставшими клочьями гнилой плоти.

Остальные два костра волхв миновал быстрее.

— Тебе, господине Ярило, тебе, мати-Мокоше! — кланялся Славимир. — Не оставьте милостями своими княжича светлого.

Новая ветвистая молния вспыхнула ослепительно-белым, грянул гром и хлынул ливень, гася костры. Первая в этом году гроза всё-таки добралась до Полоцка.

Боги приняли жертвы.

С княжьего двора бежала Путиславина чернавка, радостно размахивая руками, и в её криках, заглушаемых грохотом грозы, можно было расслышать слова «Сын! Мальчик!».

Волхв Славимир лежал рядом с окровавленным камнем ничком, раскинув крестом руки. Владей и Якун мгновенно переглянулись и, подхватив старика под руки, подняли его на ноги. Тело волхва оказалось неожиданно лёгким, словно состояло из одних костей, прикрытых одеждой.

Мальчик!

Княжич!

Будущий князь полоцкий.

Два священника смотрели на всё это с крепостной стены.

— Да что ж мы стоим, кир Мина! — то и дело порывался что-то сделать тот, что постарше, седой и морщинистый старик-белец, круглый, словно колобок. Его глаза так и лучились голубым светом, он гневно притопывал ногой. — Да ведь это ж… это ж открытое нечестие! Надо им пояснить, помешать!

— Остынь, — остановил его второй, худой и высокий чернец-середович. Он глядел на горящие на площади костры неотрывно, и в его карих, выпуклых как маслины, греческих глазах, плясали отсветы огня. — Ты, Анфимушко, сколько уж лет тут, в Полоцке живёшь? Мог бы и привыкнуть, что тут все — нечестивцы, невегласы. Язычники. Идолопоклонники. Все. Вся страна. Даже князья.

Говорили по-гречески, и стоящий невдали в стороже вой не понимал ни слова. Впрочем, ему и дела до того не было.

В голосе Мины ясно звякнуло железо. Анфимий вздрогнул — епископ, кажется, впадал в грех ненависти.

2. Кривская земля. Полоцк

Зима 1039 года, просинец

Книга была большая, даже на вид тяжёлая, в переплёте потемнелой от старости кожи, с узорными медными накладками по углам и чернёной серебряной застёжкой, и полустёршейся позолотой вилось по крышке и корешку тиснёные буквы. Разглядеть можно было только «пси», «люди» да «твёрдо», остальные угадывались только по следам от тиснения.

Всеслав покосился на книгу с плохо скрытым отвращением — ну какому мальчишке в десять-то лет хочется сидеть за столом и повторять за учителем «аз», «буки», «веди» или разбирать «Часослов»? В то время как посадская ребятня, да и бояричи, товарищи его игр, может быть, в это время катятся весёлой гурьбой с горы вниз, на двинский лёд, вперемешку с комьями снега альбо строят на льду снежную крепость, чтобы после, поделясь на два войска, взять её приступом.

Впрочем, сегодня вряд ли такое веселье — святки миновали, а до масленой недели ещё далеко, и ровесники Всеслава тоже заняты делом. Те, что из знатных семей, бояричи да гридичи, так же, как и он, сейчас корпеют над «Псалтырью» и «Часословом», над «Правдой Русской». А посадские простецы, те у родителей в работе: одним — сапоги тачать, сёдла да зепи шить, поршни гнуть, другим — лапти да корзины плести, третьим — уклад в кузнях разбирать, четвёртым — ногаты в лавке отцовой считать. Всем дело найдётся долгой кривской зимой.

Над камышовой кровлей уныло завывал ветер, гудел под свесами церковной кровли, переносил с места на место снеговые вихри. Качалось и чуть слышно позвякивало клепало на верху церкви, скрипела, поворачиваясь вслед за ветром, стрела на верхушке смотровой вежи в детинце, где-то на заднем дворе хлопала, мотаясь по ветру, калитка на репище, не затворённая полоротым холопом. Будет сегодня радости лисе, коль придёт поживы искать — дорога на двор пресвитера свободна. Может, и найдёт чего.

Всеслав вживе вообразил себе, как рыжая разбойница крадётся меж омётов на репище, потом долго стоит у отворённой калитки, не решаясь шмыгнуть во двор, усиленно нюхая воздух, и вздрагивая при каждом скрипе петель и при каждом хлопке мотающегося туда-сюда воротного полотна. Как, наконец, решась, стремительно проскакивает через калитку и начинает кружить по двору, нюхая следы и рыскать опричь стаи, стараясь держаться подальше от собачьей будки и нарочито не обращая внимания на рвущегося с цепи кобеля. А потом, забравшись по сугробу пологой загате на кровлю хлева и найдя там едва заметную прогнившую дыру, не залатанную всё тем же полоротым холопом, нырнёт внутрь, учуя из дыры живой дух — и встанет кровавая потеха сквозь истошный вопль гибнущей птицы!

Княжич так задумался о приключениях лисицы, глядя в пространство перед собой и бездумно улыбаясь, что не расслышал шаркающих шагов наставника. Холоп в углу чуть шевельнулся и предупредительно кашлянул, только то и спасло от оплошки. Всеслав вздрогнул, выпрямился, услышал шаги в сенях и, в досаде закусив нижнюю губу, протянул руку к книге.

«Псалтырь».

Чужое, хоть и знакомое слово отдалось в памяти гулким ударом вечевого била, Всеслав поморщился, но руки уже привычно откинули застёжку и перевернули крышку, и впрямь весящую немало. Как боевая рукавица, — подумалось мельком, и княжич сам подивился пришедшему сравнению. Страницы Псалтыри были под стать самой книге — пожелтелая от старости харатья со старательно выписанными буквами и прорисованными заставками. Всеслав невольно усмехнулся, вспомнив, как в первый год обучения он вот так же во время отсутствия наставника, едва умея писать, вздумал нарисовать себя верхом на коне и с мечом в руке на полях «Часослова», и как пресвитер Анфимий потом сокрушённо хлопал себя ладонями по бокам, повторяя непонятные слова: «Самого равноапостольного Мефодия „Часослов“!». Каждое слово в отдельности было понятно, а вот всё вместе — нет. Как и сокрушения наставника, как и прищуренный, словно прицельный (не прицельный, нет! мнихи не сражаются, не целятся, не стреляют! для них это грех!) взгляд епископа Мины, непонятный. Тогда — непонятный. Сейчас Всеслав понимал и слова Анфимия, и его опечаленность, и каждый раз при встречах с наставником его охватывала странная неловкость, хотя сам Анфимий тот случай вспоминал не иначе как со смехом. И только взгляда Мины Всеслав по-прежнему не понимал. Пожалуй, если бы Мина ещё раз взглянул на него ТАК ЖЕ, он, Всеслав, понял бы. Но епископ избегал встречаться взглядом с княжичем, словно знал о нём что-то стыдное или опасное (для него, Мины, для церкви, а то и для Руси всей опасное!) и боялся выдать это взглядом, боялся, что и он, Всеслав, поймёт это и узнает тоже.

Скрипнув давно не мазаными петлями, отворилась дверь, и через порог переступил пресвитер Анфимий. Остро глянул на Всеслава, словно проверяя, чем занят ученик, кашлянул удовлетворённо, сбросил длинную серую свиту, оставшись только в чёрном подряснике, и прошёл к столу. Всеслав притворился, что читает, даже губами зашевелил, хотя буквы плясали перед его глазами, и он не мог понять ни слова из тех, по которым сейчас бегал его взгляд.

— Оставь книгу сию, чадо, — добродушно сказал Анфимий. — Мы уже достаточно по ней занимались, сегодня у нас будет иное занятие.

Всеслав с нескрываемым облегчением вздохнул, отодвигая «Псалтырь». Какое бы занятие не придумал для него наставник, вряд ли оно будет скучнее чтения этого сборника непонятный славословий. И как только бог их терпит? — мелькнула крамольная мысль, но Всеслав постарался запихать её подальше, чтобы не стала заметной.

Анфимий поднял крышку огромной укладки, тяжёлой, резного дуба с железной оковкой, замер на мгновение, разглядывая внутренность дощатого короба, словно отыскивая нужное, потом наклонился и вытянул изнутри длинный чехол твёрдой, потемнелой от старости кожи. Положил его на стол, взял со стола «Псалтырь и вновь наклонился над укладкой, размещая книгу внутри. Чехол был длинный и круглый, и Всеслав сразу догадался, что там, внутри — свиток. Скорее всего, харатейный. Тоже должно быть, жёлтый, а то и тёмный от старости.

Пресвитер мягко опустил крышку укладки, с заметной натугой удерживая её на весу, и поворотился к столу. Раздёрнул шнуровку чехла и вытянул наружу свиток. Всеслав удовлетворённо улыбнулся. Оставалось теперь только пожелать, чтобы в этом свитке оказалось что-нибудь любопытное или полезное.

Свиток, едва слышно шелестя, развернулся на столе, и первые, заглавные буквы бросились в глаза княжичу.

— Правда роусьская, — прочитал он, разбирая витиеватые буквы, и поднял на наставника обрадованные глаза. А пресвитер только вздохнул и кивнул — да, мол, вот и пришло тебе время. — Суд Ярославль Володимерич.

Против ожидания, харатья с записанным на ней законом, оказалась вовсе не старой, без царапин и пятен, а письмена — довольно свежими, не потемнели и не расплылись. Всеслав несколько мгновений обдумывал увиденное. Он отлично знал, что всего двадцать лет прошло с той поры, как киевский князь Ярослав, отцов стрый, велел собрать и записать все законы. «Чтобы никто из судей не мог бы исказить закона и судить неправо», — передавали потом послухи. Когда же отец с Ярославом мирились, заключали ряд, после которого к Полоцку отошли города Витебск и Всвячь¹ (отцу тогда было едва двадцать пять лет, а самого Всеслава ещё и вовсе на свете не было) великий князь в дар на заключение мира передал своему строптивому сыновцу список «Русской правды». «Неужели тот самый список и есть?» — с замиранием души подумал Всеслав, касаясь харатьи кончиками пальцев, не в силах отделаться от ощущения, что его сейчас касается само время, то, которому подвластно всё, даже и боги… «и бог!» — поправился княжич, покосившись на пресвитера — не догадался бы наставник, о чём думает его ученик. За упоминания старых богов полагалось наказание, и даже и сам князь Брячислав не смог бы его отменить, и пестун Брень Военежич тоже — отдавая сына в учение пресвитеру Анфимию и епископу Мине, Брячислав пообещал не вмешиваться в его учение.

Старых богов Всеслав знал — пестун Брень часто поминал их, а кое-что и рассказывал. Хотя рассказывать он умел хорошо, но не любил — чаще всего на вопросы про Перуна и Велеса он отворачивался со словами: «Я же не волхв, Всеславе», а его сын, погодок и друг Всеслава Витко, с которым они вместе проходи ли войскую и державную науку, только насмешливо скалил зубы. Впрочем, и уклончивость Бреня была понятна — гридень сам был крещён, и поминать старых богов и для него было грехом. А Всеслав в ответ только закусывал губу — до него уже не раз доходили слухи, что мать родила его «от волхвования», но на прямые вопросы (он несколько раз вроде как невзначай заставал таких сплетников и спрашивал в лоб) сплетники мешались, краснели, начинали экать и мекать, отговаривались какими-то ничего не значащими словами. Отца Всеслав про такое спрашивать стеснялся, матери же в живых уже не было, а когда была — Всеслав был ещё слишком мал. А и была бы она жива — вряд ли бы осмелился спросить. Вот и старался княжич стороной хоть что-то узнать про таинственное «волхвованье», про Ту сторону и приходящие с неё силы. Но знал пока что мало. Очень мало. А наставник Анфимий при первом же вопросе Всеслава побледнел, словно увидел какое-нибудь чудище на месте своего ученика. И Всеслав зарёкся спрашивать такие вещи у пресвитера. А уж про епископа Мину и речи нет — его Всеслав почему-то слегка побаивался, словно чуял в нём, епископе, что-то зловещее.

— Читай, — улыбаясь, велел Анфимий, садясь на лавку рядом с учеником.

— Аже оубиеть муж мужа, то мьстити брату брата, любо отцю, ли сыну, любо братучадо, ли братню сынови; аще ли не будеть кто его мьстя, то положити за голову осемьдесят гривен, аче будеть княжь моужь или тиоуна княжа; аще ли будеть русин, или гридь, любо купець, любо тивун бояреск, любо мечник, любо изгои, ли словенин, то сорок гривен положит и за нь, — нараспев прочитал княжич первую статью и несколько мгновений смотрел ещё на текст, вникая в суть и повторяя шёпотом отдельные слова.

— Понял ли, о чём? — Анфимий смотрел на княжича, подперев щёку ладонью.

— Понял, наставниче, — кивнул княжич.

— Тогда вот тебе бересто, вот писало и чернила. Перепиши.

Всеслав склонился над куском бересты, терпеливо скрипя писалом, а пресвитер Анфимий задумался, глядя на стриженную в кружок тёмно-русую голову ученика.

Миновало уже почти десять лет с того жуткого дня, когда они с епископом Миной стояли на крепостной стене детинца, и впору было бежать сломя голову, бежать, безумно запрокинув лицо, а внизу, под стеной, на площади перед княжьим теремом творилась сущая бесовщина. Пылали костры, плясал волхв с кудесом в руке, рокотал кудес и лилась в огонь кровь баранов, коней и быков. А разгневанное небо отвечало рокотом и ударами грома, невегласы же радовались и кричали, принимая божий гнев за благоволение своих демонов. А в княжьей бане кричала, надрываясь, роженица — полоцкая княгиня Путислава, дочь дреговского князя Грозовита менского. И волхв тоже был дрегович, пришелец из Менска, в котором и о сю пору (стыдно и выговорить даже!) нет ни единой христианской церкви, не крещён народ, и сам князь, говорят, в язычестве прозябает. И не княгиня ль этого волхва в город призвала?! И ведь вроде пришёл он один (или с одним-двумя холопами, что всё равно что один!), а враз послушались его, и побежали за дровами, приволокли скотину на забой, и барана, и коня княжьего любимого, и двух полудиких быков, в которые была примешана кровь туров и зубров, и народ набежал… силён враг человеческий, и сколь далеки ещё от Христа души невегласов здешних, лесовиков полудиких! Сколько трудов предстоит ещё приложить ему, пресвитеру Анфимию и епископу Мине, и другим полоцким христианам, которых, по правде-то сказать — горсть. Даже и князья до сих пор носят языческие имена, про христианские, крещёные вспоминая только в дни тезоименитства да престольных праздников. Вон, даже сын князя, крещёного во Христе, и то — носит на шее языческий оберег, не тем ли самым волхвом сделанный при его рождении, смеет выспрашивать (у него, Анфимия, пресвитера выспрашивать!) про демонов языческих и дерзает спорить со Священным писанием.

И Анфимий остро вспомнил вдруг, как год тому княжич вдруг показал свой норов.

Они тогда как раз читали Книгу Бытия, и закончили описание Всемирного потопа, когда княжич, то и дело морщившийся, словно от какой-то неприятной или навязчивой мысли, вдруг сказал:

— Наставниче (Анфимий никак не мог добиться от Всеслава обращения «отче» — княжич каждый раз упрямо повторял, что его отца зовут Брячислав, а не Анфимий), дозволь спросить? — и после молчаливого разрешения пресвитера спросил. — А зачем он их утопил?

— Не он, а Господь, — строго поправил пресвитер, хмурясь. — Как это зачем?! Ты же сам читал!

— Нет, это я понял… — Всеслав, однако же, упрямо мотнул головой. — Но всё ж…

— Что? — Анфимий, как мог, умерил гнев.

— Почему — всех?!

— Нууу… — протянул пресвитер, лихорадочно пытаясь отыскать ответ. Ну и вопросики у этого дитяти! И тут же обругал себя — в книгу загляни, дурило! — А ну, глянь, что там про то написано!

Всеслав немедленно склонил голову к книге:

— И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своём. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их.

Княжич смолк, ошалело мотнул головой и снова вопросительно посмотрел на Анфимия.

— Что, опять не понял? — вновь построжел пресвитер. — Все мысли и помышления сердца их были зло ВО ВСЯКОЕ ВРЕМЯ. Вот за это и покарал господь…

— Всех? — переспросил Всеслав ошеломлённо.

— Да, всех, — кивнул пресвитер. — Опричь Ноя и его семьи. Они были праведники.

— А остальные…

— А остальные были грешники.

— Что, и дети? — неверяще спросил княжич. — И младени несмышлёные? Они ж тоже погибли в потопе. И скоты, и гады, и птицы… Их-то ЗА ЧТО?

Анфимий онемел. Он не знал, что ответить.

Не знал.

А Всеслав, меж тем, отложил писало и, подняв голову, сказал:

— Я переписал, наставниче.

— Ладно, — мягко ответил Анфимий. — Отдохни пока.

Да.

Тогда он так и не смог ответить княжичу, который своими словами смог посеять в нём сомнение (нет, нет! не смог! не может ребёнок такого!) в вере. И потом, когда урок закончился, и княжич вместе с холопом ушёл обратно в детинец, он, Анфимий долго молился, упрашивал господа наставить его на путь истинный, и внушить ему, как правильно ответить дитяти, как не отворотить его от лика господня.

Впрочем, на следующий день Всеслав уже не повторил своего вопроса, и он, Анфимий, вздохнул с облегчением, посчитав вопрос княжича за мгновенный каприз, о коем забывают на другой день. Недостойна была та радость, но он, пресвитер, ничего не мог тогда с собой поделать. В конце концов, может, такова и была божья воля, о которой он умолял ночью — чтобы княжич забыл о том, что спрашивал.

И потом, когда они читали главу об истреблении Содома и Гоморры, как он боялся, что княжич снова спросит о том же. Но Всеслав смолчал, хотя и опять морщился во время чтения. Видимо, понял уже тогда, что ответа не будет, что он, Анфимий, не сможет ему ответить.

И не захотел унижать учителя.

А может и не так, — тут же возразил себе пресвитер. — Может, он теперь просто презирает меня.

А Всеслав вдруг спросил, не поднимая головы:

— Наставниче, дозволь спросить?

Сердце захолонуло. Как тогда! Опять, как тогда! Что же он спросит теперь?!

— Спрашивай, чадо.

— А какая вера самая правильная?

— Ты чего, чадо? — изумился Анфимий. — Наша, конечно. Православная!

— Значит, избранный народ это мы, русь?

— Почему? — непонимающе спросил Анфимий. — С чего ты взял?

— Ну как с чего? — в свою очередь удивился Всеслав. — Ведь мы же сами возжелали стать христианами, ты это мне сам говорил. Князь Владимир Святославич, мой прадед, он же даже воевал с Царьградом, чтобы окреститься! Ведь так! Значит, господь должен любить нас больше, чем остальных…

— Ты не прав, сыне, — покачал головой пресвитер и привычно усмехнулся, видя, как Всеслав привычно же дёрнулся, но смолчал на обращение «сыне». — «Избранный народ» означает совсем не то, что ты подумал. Оно значит, народ был избран господом, чтобы в нём родился человек, сын божий, пророк, который смертью своей искупит грехи всех людей.

— Значит, избранный народ — иудеи? — подавленно спросил Всеслав.

— Ну да.

— Но зачем тогда?

— Что — зачем? — опять не понял пресвитер. Этот мальчишка сведёт его в могилу!

— Зачем тогда мы крестились? — непонимающе ответил Всеслав. — Ведь если бог избрал иудеев, значит, и сын его — иудей. При чём тут мы? У нас своя вера была.

А все иные веры — они неверны. Ложные.

— Почему? Откуда это известно?

— Потому что так сказал бог, — раздражение в голосе всё-таки прорвалось наружу. — Моисею на горе Синай, когда избранному народу были дарованы скрижали с заповедями. Первая заповедь гласит…

— Я помню, — угрюмо бросил Всеслав. — Я бог твой, бог отцов твоих, да не будет у тебя никаких других богов кроме меня. Но ведь он это сказал иудеям! Не нам, руси!

— Иисус, учитель наш, погиб за грехи ВСЕХ людей, — сдерживая готовое прорваться раздражение, сказал пресвитер. Ей-богу, будь на месте этого мальчишки какой-нибудь посадский альбо боярич… пресвитер бы давно уже потребовал его высечь или епитимью какую наложил бы на него. Но Всеслав был княжич. Анфимий не боялся гнева Всеславля отца, нет. Он боялся иного. Боялся, что наказание окончательно отворотит упрямого мальчишку, и без того нетвёрдого в вере, от христианства в объятья языческих демонов, в нечестие. Тем более, он прекрасно помнил тот весенний день, когда родился этот настырный мальчишка. — Всех, понимаешь.

— Что, и мои?

— И твои.

— А откуда он узнал, что я — буду. И что у меня грехи будут. И какие они будут? Это ж тысячу лет назад было.

— Он искупил твои грехи заранее, — Анфимий сжал зубы. Мальчишка явно испытывал его терпение.

— Ну да, — в его голосе послышалось недоверие, смешанное с радостью. — Я что, теперь грешить могу невозбранно?

— Ты… — Анфимий задохнулся.

— А что? Раз мне все грехи отпущены…

Всеслав вдруг вскочил на ноги, отпрянул назад.

— Вон, — прохрипел Анфимий, садясь на лавку и рванув ворот подрясника. — Вон отсюда, демонское отродье!

3. Дреговская земля. Окрестности Менска

Зима 1041 года

Зимой в лесу тихо. Особенно в таком дремучем, как в землях кривичей. Дремлют в морозном сне матёрые сосны и ели, закутались в снежные шубы и шапки. Застыли в недвижности голые дубы и берёзы, вспоминая в тягучем и тоскливом зимнем сне буйную весну, жаркое лето и яркую тихую осень. Не скрипит снег, и только лёгкий ветерок иной раз качнёт верхушки деревьев, сбрасывая в сугроб снежные шапки. Выглянет сторожко зверь да и сгинет тут же — добычу искать альбо от ворога прятаться.

Старый волк сторожил добычу — с утра лежал под огромной ёлкой, — только уши торчали из сугроба. Хоть и говорят, что волка ноги кормят, а только подкралась к старому охотнику нежданная немочь, сил не хватает рыскать весь день. Вчера он приметил у тропки заячьи следы и теперь ждал.

Заяц выскочил на поляну неожиданно, остановился на середине, заме на миг, сторожко озираясь посторонь. Волк начал было неслышно приподыматься, но тут заяц, заслыша что-то, стремительно метнулся в сторону, проскочил меж двух берёз и дал стрекача. Волк насторожился — теперь его ухо различало невдали какой-то неясный шум. Тот, что всегда сопровождал человека.

Волк беззвучно оскалился, приподняв верхнюю губу и показывая пожелтелые, но всё равно страшные клыки. Поднялся и неслышно канул в низкий разлатый ельник — теперь здесь зверья долго не дождёшься.

Удобные розвальни мчались по лесной дороге, подпрыгивая на ухабах и скользя на широких раскатах. Дробный топот коней дружины тонул в снегу, кони взбивали снег, разбрасывали в стороны. Изредка по реке слышался гул и тяжёлый треск, лёд словно чуть качался — ворочался, вздыхая во сне, речной хозяин.

В какую иную пору Всеслав скакал бы верхом — быстрее бы вышло. Да только перед тем, что ему ныне в Менске предстояло, лучше в дороге отдохнуть.

Звал Всеслава в Менск волхв Славимир. Зачем звал — невестимо, да только князь, хоть и мальчишка мальчишкой, и сам догадывался. Не глупый.

Встреча с волхвом его не пугала. А чего пугать-то? Он, чать, не людоед, не упырь, волхв-то. Его, крещёного, не загрызёт. Да и не крепок в вере христианской княжич Всеслав, в церковь на аркане не затащишь. Отец, хоть и сам не крепче, а весь извздыхался.

Впрочем, про настроения Всеслава, опричь отца, пока что ведали в Полоцке всего двое-трое бояр, да с десяток гридней, которые и сами тайком старой веры держались. Ничего, рано или поздно всё изменится, — мрачно подумал Всеслав, кутаясь в тяжёлую медвежью полсть, — благо есть на кого опереться.

А отец ладит в Полоцке собор каменный строить, — сумрачно подзудил княжич сам себя. Софийский, стойно царьградскому, киевскому альбо новогородскому. Думает через то престол свой с киевским да новогородским уравнять, вровень стать с Ярославом Владимиричем.

Всеслав криво усмехнулся, вспоминая слова наставника, гридня Бреня, который киевского князя почти ненавидел.

— Думает князь передолить киян через постройку собора, — задумчиво говорил Брень, стругая ножом ветку и бросая стружки в огонь. Огонь трещал, стреляя угольками, разгонял ночную темноту.

— А ты сомневаешься, наставниче? — спросил удивлённо Всеслав. Он привык, что слово его отца было почти законом для большинства окружающих взрослых.

— Мысль хорошая, — усмехнулся гридень, переломил палку о колено и бросил в костёр обломки. — Вот только все эти побуждения ничего не стоят без ратной силы.

— У отца есть дружина… — несмело сказал Всеслав. Отчего-то эти слова вдруг показались ему донельзя глупыми.

— Этого мало, — покачал головой Брень. — Нужны ещё и союзники. Сильные друзья. Великое княжение надо добывать сообща.

— Думаешь, отцу нужно великое княжение? — Всеслав слегка удивился — вот уж о чём, о чём, а о великом престоле отец никогда и не упоминал вовсе.

— Вот это-то и плохо, что не нужно, — непонятно сказал Брень и замолк.

До Менска оставалось всего вёрст пять — виднелись уже на окоёме острые шатры веж и даже тонкие струйки дымов, тающие в сером зимнем небе — когда возница, по княжьему велению, весело гикнув, сдержал разбег коней. Всеслав откинул полсть и встал на ноги, придерживаясь рукой за резной бортик саней.

На дороге, опираясь на длинный, даже на вид неподъёмный посох с причудливой резьбой, стоял старик в медвежьей шубе, и ветер свободно развевал его седую бороду и такие же седые космы на непокрытой голове. Волхв?

Вои (он их и взял-то с собой немного, с десяток всего, чести ради) гарцевали около старика, ещё чуть — и толкнут конской грудью, а там и до греха недалеко. Кто сможет проклятье волхва снести? Если это только и впрямь волхв.

Всеслав строго окликнул воев:

— А ну, охолонь! Покинь, кому говорю!

Спрыгнул на снег, поправил на голове шапку и зашагал к старику. Вои расступились — слушали князя не в шутку, невзирая на его всего-то двенадцать лет. Подошёл на пару шагов всего и остановился — старик таял в воздухе. Сделал всего один неуловимый жест рукой, указывая в сторону ближнего леса. И пропал, как не было.

Недовольно и испуганно загомонили вои.

Всеслав кивком велел подать коня, не касаясь стремени, взлетел в седло. Велел хмурому Бреню, невзирая на его неодобрительный взгляд из-под косматых бровей:

— Вы двигайте в Менск, к деду, ждите там, на княжьем дворе, я скоро ворочусь. Несмеян, Витко! Поедете со мной!

Двое мальчишек, ровесников Всеслава, которых он взял с собой из Полоцка — рыжий, Несмеян, родившийся с княжичем в один день, и тёмно-русый Витко, сын Бреня-пестуна, стремительно переглянулись.

— Да, господине!

Всеслав поворотил коня и тронул к лесу по самой кабаржине, благо снега там было немного.

На опушке ждала воткнутая в снег пара широких лыж.

Одна пара.

— Хм, — сказал Всеслав весело. — Похоже, меня там ждут одного.

— Кня… — неосмотрительно заикнулся рыжий Несмеян, но княжич резко оборотился и одним взглядом заставил его умолкнуть.

— Один пойду, — ровным голосом сказал князь.

— Мы за лыжами успеем, — безнадёжным голосом пробормотал Витко.

— Волхв меня одного ждёт, — веско повторил Всеслав. — Втроём пойдём — не дойдём. И обратно можем не воротиться. Заплутаем. Этого хочешь?

— Да ведь Брень-то воевода…

— Чего? — весело спросил князь, перекинул ногу через переднюю луку седла и соскользнул наземь. Примерился к лыжам и принялся крепить их прямо на зелёные сафьяновые сапоги.

— Прибьёт он нас и вся недолга.

— Не прибьёт, — хмыкнул Всеслав. — А и прибьёт, так не враз. А к тому времени я ворочусь.

Несмеян открыл рот, чтобы возразить ещё что-то.

— Я сказал — всё! — бросил не терпящим возражений голосом Всеслав и, не оглядываясь, заскользил по едва заметной лыжне вдоль опушки. Друзья уныло поглядели ему вслед, потом Несмеян поймал повод княжьего коня, и они двинули обратно к дороге, где всё ещё толпились вокруг княжьего возка вои.

Святилище возникло на пути внезапно — просто вдруг расступились тёмные разлапистые ели, открыв широкую, заросшую багульником заснеженную поляну. Высились резные столбы капей, высокая деревянная хоромина под двускатной кровлей, с медвежьим черепом на князьке, обнесённая высоким тыном, притаилась под снежной шапкой, небольшими окошками, хмуро насупясь, глядела на пришлецов.

И подымался позади них небольшой, но изящный терем, рубленный из смолистой сосны. Пылали в ямах вокруг капища огромные костры — невзирая на зиму, огонь стоял высоко.

Всеслав невольно остановился — по его подсчёту, прошёл он не более десяти вёрст — солнце едва начинало клониться к закату.

В отворённых воротах стоял старик — тот самый волхв, которого князь видел на дороге.

Старик подошёл вплотную и Всеслав увидел, что он не так уж и стар — за полвека перевалило, это, пожалуй, верно, но не больше. И по посоху, по ожерелью из медвежьих клыков, по твёрдому и холодному взгляду зеленовато-серых глаз Всеслав понял — да, волхв.

— Гой еси, княже, — старик чуть заметно наклонил голову — волхвы не кланяются княжьей власти. Это князь должен кланяться волхвам и порукой тому — судьба Вещего Ольга.

— И тебе поздорову… волхве.

— Умён, — негромко проворчал волхв, ожёг Всеслава взглядом. — Пошли, что ль?

Огромная хоромина с двухскатной кровлей возносилась мало не на три сажени ввысь, стены покрывала затейливая резьба — дивные птицы, звери, цветы, тайные старинные узоры-резы, молящие богов о силе, плодородии, правде. Низкая дверь в храм была открыта, изнутри полумраком дышала тайна. Всеслав нагнулся, входя, и свободно распрямился внутри. Сдёрнул с головы шапку.

Из полумрака сурово глядели лики древних богов славянского племени.

Дажьбог-Хорс, Царь-Солнце, Податель Благ.

Перун-Сварог, Повелитель Грозы, Владыка Воинов, Отец Небо.

Ярила, вечно молодой Зелёный Всадник.

Стрый-бог Велес, Отец Ветров, Исток Дорог, Владыка Зверья.

И Мокошь, Мать Наполненных Коробов.

Волхв остановился, несколько времени думал, опустив голову. Поворотил голову к княжичу.

— Крещён ли, Всеславе?

— Да! — мальчишка чуть потупился, но тут же поднял голову, прямо и честно глядя в лики Владык. В нём нет лжи — пусть видят боги, что он не отрекался от них. Помедлил несколько мгновений, и вдруг само собой пришло осознание того, ЧТО нужно сделать.

Княжич рванул с шеи серебряную цепочку и, опустясь на колено, положил к подножию капи.

— Там крест твой, Всеславе, — всё так же тихо сказал волхв.

— Жертва принесена, — решительно и так же тихо ответил Всеслав. На душе слегка захолонуло от собственной решимости — он понимал, что обратной дороги уже не будет.

Стукнула дверь, ушёл волхв, оставив княжича в хоромине одного. Всеслав задумчиво шёл мимо капов, стоящих полумесяцем, вглядываясь в резные деревянные лики. Что-то древнее, невыразимо сильное глядело на него из глаз богов. Не доброе и не злое. Предвечное. Бывшее всегда, даже тогда, когда ещё не было и людей.

— Наставьте меня, Владыки, — сам незаметно для себя прошептал Всеслав. — Было ли отцу знамение? Должен ли я в чём-то исполнить вашу волю?

Кто ж с богами говорит без жертвы, — тут же укорил он сам себя. Но что пожертвовать? Меч разве что…

Всеслав замер на миг, пристально глядя на божьи лики. Решительно вытянул нож, кольнул себя в запястье. Что может быть лучшей жертвой, чем человеческая кровь, да ещё и княжья? Только человеческая жизнь.

Кровь тонкой струйкой канула на землю у подножия капи. Княжья кровь, кровь потомка Дажьбога.

Княжич щедро окропил рудой подножье каждой капи, завязал руку, отошёл в угол против Владык. Сел, привалился к стене.

Ему предстояла долгая зимняя ночь в храме. Княжич повозился, устраиваясь поудобнее, завернулся в полушубок.

Скоро на него навалилось странное полузабытье. Всеслав грезил наяву, видел ясно, словно днём, внутренности храма, и вместе с тем унёсся куда-то в невестимые края.

Клубы тёмного тумана, подёрнутые серебром, разошлись, открывая прогал в густом сосняке. Широкая утоптанная тропа, пересекая сосняк, выходила к пологому речному берегу, за которым высились гранитные обрывы гор, заснеженные вершины упирались в ярко-лазурное небо. Туман клочьями и клубами оседал между сосновых стволов, растекаясь киселём опричь просеки.

ЗДЕСЬ было лето.

И он сам был одет по-летнему, без тёплого полушубка и шапки.

Всеслав сделал несколько шагов по тропе, невольно остановился, пытаясь понять, ГДЕ это он находится.

— Не робей, княже.

Голос был откуда-то знаком. Всеслав вслушался, пытаясь понять, уловить знакомое, но оно ускользало, уходило. Он оборотился, но не увидел никого, кто мог бы сказать эти слова.

Что-то шевельнулось в чаще, за сосновыми стволами, князь напрягся, пытаясь разглядеть, но увидел только что-то неразборчивое в тумане.

— Ты кто? — Всеслав не боялся — понимал откуда-то, что здесь не может быть ничего опасного или страшного.

В тумане послышался смех.

— Неужто не признал, княже Всеслав Брячиславич?

Проступило вдруг из тумана что страшное и притягательное одновременно, мешались в нём черты человека и медведя, змея и быка. Проступило и тут же пропало. И Всеслав тут же вспомнил про стоящие в храме лики.

Велес.

— Ты, господине? — неверяще обронил он, шагая навстречь голосу.

Снова послышался смех — густой, басовитый, больше сходный с медвежьим рычанием.

— Признал всё же, — одобрительно прогудел голос. Всеслав его всё ж признал — голос был похож на Славимиров.

— Господине, — моляще сказал князь, делая ещё шаг — туман заколебался, редея, в нём смутно возник кто-то огромный, космато-рогатый, зажглись тускло-рдяным огнём глаза. — Наставь, господине!

— Чего ты хочешь, княже? — голос гулко рокотал, отдаваясь в ушах и меж деревьев.

— Скажи, господине, избран ли я?

— Каждый человек избран, — возразил огромный, космато-рогатый. — Каждому человеку суждено сделать что-то… а уж сделает он это или нет…

Всеслав склонил голову, принимая наставление.

— Господине Велес, — князь решился всё же вымолвить назвище. — ЧТО суждено сделать мне?

— Ты знаешь, — голос вновь гулко раскатился по поляне.

— Но господине!.. — возразил княжич.

— Ты знаешь, — повторил голос. — Слушай своё сердце.

Туман снова начал медленно сгущаться.

Очнулся князь оттого, что его осторожно потрясли за плечо. Поднял голову — в глаза ему смотрели глаза волхва. А за отворённой дверью вставало хмурое зимнее утро.

— Пора, княже.

Да, пора.

Волхв не спрашивал о том, что видел и слышал князь. И Всеслав тоже молчал — слова были не нужны.

Молча вдел ноги в петли на лыжах, молча заскользил к воротам. И уже в воротах князя настиг орлий крик из вышины — словно окликнул кто-то. Всеслав остановил коня и оборотился.

И увидел.

В небе над храмом всего на несколько мгновений вдруг протаяли пять громадных полупрозрачных ликов. Длинноволосый старец — из-под густых косматых бровей и перехваченных гайтаном на лбу волос безотрывно глядят синие глаза с золотыми искрами. Сероглазый длинноусый витязь с чупруном на бритой голове и жёсткой складкой у рта. Молодой золотоволосый муж с лучистыми глазами в зелёном венке на голове. Косматый охотник с рдяными глазами на лице, неуловимо переходящем в рогатую медвежью морду. И русоволосая женщина, прекрасная красотой средних лет, неброской, но — глаз не отвести.

Грянул и раскатился в отдалении удар грома — зимой! — качнулся воздух, овеял лёгким ветром княжье лицо.

— Вот и ответили тебе, княже, — негромко сказал рядом Славимир. Помолчал и добавил. — Жду тебя через две седмицы… погости у деда, отдохни… а потом и за науку возьмёмся.

Всеслав всё так же молча кивнул.

Он сюда воротится. И воротится не раз.

4. Дреговская земля. Окрестности Менска

Лето 1042 года, изок

За окном заливисто пел соловей. Рассыпал коленца, прищёлкивал, и выдохшись, на мгновение замолкал. Набирал полную грудь воздуха и снова начинал сыпать и выводить переливы.

Всеслав вздохнул и открыл глаза. Спать всё равно долго не получится — не заведено в дедовом терему спать подолгу. Рано встают холопы и ключник, но ещё раньше должен встать хозяин, таков обычай. Да и везде на Руси, пожалуй, так.

На Руси, да…

Княжич не сумел сдержать усмешку. Даже в Полоцке частенько обижаются, когда говоришь про город и княжество «на Руси», а уж тут, в глубине дреговских земель, где руси и не бывало никогда, где даже не слышали, что такое дань для Киева… тут себя никогда и не считали ни русью, ни Русью.

Из оставленного на ночь отволочённым окна тянуло сыростью, длинная ветка яблони просунула в окно гибкий побег, и на пол неё накапала роса. Теремная холопка, которая следила за порядком во Всеславлих покоях («покоях», да) сначала бурчала и пыталась заволакивать на ночь окно, но Всеслав каждый раз отворял его снова. Тогда она попробовала объяснить княжичу, что через отволочённое окно в хоромину могут забраться нечистые духи — межа, дескать, нарушена, но Всеслав незаботно ответил, что он, дескать, потомок самого Велеса, и беспокоиться не о чем, любой нечистый дух при виде его сам убежит невестимо куда. Холопка в ответ только поворчала про слишком умную молодёжь, но окно затворять на ночь перестала.

Да, Менск — это не Полоцк, — усмехнулся Всеслав, по-прежнему лёжа на мягких шкурах. — Тут про Велеса говорить в княжьем терему — в порядке вещей, тут нет ни единого черноризца, как в Полоцке. Там они, вестимо, тоже не кишат, но Всеслав ясно помнил, какие лица были в терему на каждом шагу, когда он в первый раз заявил, что уезжает в Менск учиться у волхва. Пресвитер Анфимий так тот даже стороной его обходить начал и мало не крестился в присутствии княжича. Но Всеславу на это было наплевать — для него главным было то, что его слова не оскорбили отца, князя Брячислава. Тот как раз всё понял и принял, только усмехнулся и покачал головой, словно что-то вспомнив.

А мать… матери не было в живых уже десять лет, с самого рождения младшей сестры, Бериславы. Отец долго не женился вновь, хоть ему намекали и бояре, и гридни, и даже епископ, что «без хозяйки, мол, дом — сирота». Да и старшие сёстры Всеслава, Станислава и Мировита, тоже намекали не раз. И только три года назад, вскоре после замужества Станиславы, отец всё ж решился жениться на Альдоне, дочери знатного боярского рода Неринжичей, из потомков голяди, которые уже и позабыли и язык свой, и даже племенное назвище, кривичами прозвались, как и другие роды основателей Полоцка, хоть Мирославичей возьми, хоть Судимиричей. И только имена в роду по-прежнему держались старые.

Всеслав не был против.

Отец его и не спрашивал. Княжич был согласен, что в дому нужна хозяйка, хотя с этим, по его мнению, и так неплохо справлялась его вторая сестра, Мировита. Мировиту, впрочем, тоже ждало замужество, и уже скоро. А то, что отцу, помимо хозяйских дел, надобно от женщин и что-то ещё, Всеслав понимал. И мачеха не была злой, вовсе нет.

И вовсе не женитьбы отца погнала его в Менск, как шептались по углам досужие кумушки в полоцком терему (Всеслав иной раз, заслышав эти шёпотки, темнел лицом и обещал себе, что разгонит весь этот девичник, как только сам станет князем — и вместе с тем понимал, что нет, не разгонит). В конце концов, ко времени отцовой женитьбы он уже два года жил не в отцовом терему, а у пестуна Бреня Военежича, который свою хоромину построил и не в детинце даже, а сразу за его воротами. Почему — этого, пожалуй, и сам Брень не смог бы объяснить.

Так или не так, а только вот уже два года он, Всеслав, проводит четыре месяца в году (один месяц весной, один — летом, один — осенью, и один — зимой) не в Полоцке, а в Менске, у деда, дреговского князя Грозовита. А вернее-то сказать, в дедовом терему его тоже видят только утром рано да вечером поздно, да ещё когда спит. И то не каждый день. Днями Всеслав пропадал за городом в лесах, на капище у волхва Славимира.

Всеслав сладко потянулся, рывком сбросил с себя суконное одеяло (не навык к роскошествам полоцкий княжич) и сел на постели. И почти тут же, опрятно стукнув в дверь, в покой просунулся холоп, привезённый им из Полоцка, Умко.

— Господине, князь Грозовит Вячеславич спрашивает, придёшь ли ты к утренней выти.

— Скажи, приду, — не оборачиваясь, бросил Всеслав. — Сейчас буду.

Холоп с поклоном исчез, оставив у княжича чувство непонятной досады от своей угодливости, словно Умко каждый раз вместо слов его елеем мазал. «Видно, и вправду бывают рабы от рождения, — подумал Всеслав про него однажды. — По норову своему рабы, только недосмотром богов родившиеся в свободной семье. И только потом, когда они на самом деле попадают в рабство, боги исправляют свою оплошку».

Такие мысли для Всеслава были внове ещё год тому — он помнил, как внушал ему пресвитер Анфимий, что бог один, что он всемогущ, вездесущ и всеведущ, а значит, и ошибаться не может.

Сколько времени надо тринадцатилетнему мальчишке, чтобы одеться поутру? Раз — впрыгнуть в порты, два — набросить рубаху, три — затянуть гашник, четыре — прошлёпать босыми ногами к рукомою в углу, пять — умыться, шесть — наскоро причесать буйные, хоть и стриженные в кружок, вихры, семь — сунуть ноги в поршни, одновременно затягивая на стане кожаный пояс. Дольше всего — завязать шнурки на поршнях. Всеслав с большим удовольствием вышел бы к столу и без пояса, и босиком, но он уже давно от таких замашек отвык. «Ты — князь, — строго сказал ему отец однажды. — Ты пример для своих людей во всём, и потому не можешь выглядеть неряшливо. Никогда».

Ну вот вроде бы и всё. Всеслав одёрнул подол рубахи, расправил складки под поясом, поправил пряжку и висящие рядом с ней ножны с ножом, и бросился в дверь.

Дед уже ждал его за столом.

Всеслав быстро поклонился, весело покосился на деда, тот ответил притворно суровым взглядом из-под косматых седых бровей и кивком указал на стол — садись, мол. Лишних слов тратить менский князь Грозовит не любил, чаще обходился жестами.

Утренняя выть дреговского князя была проста и вместе с тем, изысканна. Вяленая лосятина, вчерашняя разварная осетрина под тёртым хреном, чёрный хлеб, варёные в меду лесные орехи, холодное топлёное молоко и свежеиспечённые творожные ватрушки. Всеслав быстро жевал, крупно глотая и запивая молоком, и успевая ответить на короткие дедовы вопросы:

— Опять в лес?

— А то куда ж? — внук крупно сглотнул, помахал в воздухе рукой, словно собираясь указать на что-то отсюда невидимое и такое, о чём он и сам толком не знал, где оно находится. — Ждут там…

— Ну-ну, — Грозовит покивал, глядя на уписывающего за обе щеки мальчишку, невольно заражаясь его жизнелюбием и страстью к действию. Отпил крупный глоток. — Воротишься опять в сумерках?

— Не знаю, дедо, — с искренним сожалением ответил княжич. — Смогу, так и раньше, а нет — нет. Учение есть учение.

— Хм, учение, да, — проворчал князь. Подумал и спросил. — И чему ж тебя там учит владыка Славимир?

— Разному учит, — повёл плечом Всеслав. — В прошлый раз учил по высоте вешней воды распознавать, сколько в лесах зверья родится, вчера — по птичьим крикам и полёту узнать, когда буря будет…

— Ну и когда?

— Чего? — не враз понял княжич, а когда дошло, рассмеялся. — Не будет пока.

— Ладно, ступай, — кивнул Грозовит, заметив, что на столе перед внуком осталась только пустая посуда. — Иди.

Всеслав ушёл, а Грозовит остался один в горнице, улыбаясь неведомо чему.

Жена князя Грозовита умерла давно, а вторично жениться он не захотел — не до того казалось. Да и не было тогда опричь равных ему некрещёных невест, а крещёную навряд ли кто отдал бы за язычника. На боярышне же он жениться не захотел, хоть и не осуждал зятя Брячислава, который женился-таки на Альдоне. Пусть.

Старший Грозовитов сын Мстислав погиб двадцать лет тому на Судоме, где сражался вместе с Брячиславом против новогородцев и киян. Средний, Станислав, умер от трясовицы (провалился на масленицу в прорубь и простыл), не успев жениться (пятнадцать лет было мальчишке). А младшего, Мстивоя, в прошлом году на охоте порвал вепрь — не уследили доезжачие. Был внук, Ярополк Мстиславич, но и тот не зажился на свете, умер от неведомой болезни на следующий год после гибели отца. И старел теперь в одиночестве Грозовит в огромном менском терему, ждал достойного конца. А наследников у Грозовита было только два: один внук — Всеслав в Полоцке, а другой, Ратьслав, от младшей дочери, Любочады — в Гомии, у радимичей. И кому из них достанется престол после его смерти — Грозовит не знал.

Но приезды внуков (Всеслав бывал в Менске гораздо чаще радимича) изрядно-таки скрашивали Грозовитово одиночество.

Всеслав выскочил на высокое крыльцо, не тратя времени на ступеньки, махнул прямо через балясник и приземлился в пыльную траву в крыльца. И метнулся через двор к конюшне, откуда уже доносилось ржание — Воронок чуял хозяина издалека.

Внутри конюшни Всеслав отметил краем глаза метнувшуюся в угол под топот копыт небольшую тень, маловатую даже для жеребёнка. Глянул внимательнее, но не увидел уже ничего, только взвихрилась сенная труха, взметнутая вверх согласным ударом копыт. Протёр глаза — никого. Ошалело помотав головой, Всеслав вдруг понял — вазила, хозяин конюшни. Скрылся. Не любит потаённый народец людям показываться.

Выведя коня из стойла, Всеслав наткнулся на холопа. Умко жалобно глянул на хозяина, который был младше него лет на пять, но княжич не снизошёл:

— Собирайся. Твой конь уже готов. Со мной поедешь.

Холоп только тяжело вздохнул. Ему смерть как не хотелось тащиться с княжичем в дреговскую дебрь, тем паче, что ничего любопытного его там не ждало — пока Всеслав проводил время с волхвом Славимиром, ему, Умко, приходилось работать в лесу около капища — колоть дрова, расчищать дорожки, ведущие к святилищу… да мало ль работы могли придумать волхвы?

— Не вздыхай, — хмуро бросил ему Всеслав. — А не то здесь оставлю, а Крень тебе живо занятие сыщет.

Ключник Грозовита Крень и впрямь обладал редким даром — он словно нюхом чуял бездельничающую челядь и тут же мог придумать для них работу, самую невероятную. Умко опять вздохнул, ещё более обречённо, и тоже нырнул в конюшню — встреча с Кренем его страшила, видимо, больше, чем работа на волхвов. Всеслав с трудом сдержал пренебрежительную усмешку — нерасчётливый должник, Умко погнался за красивой жизнью, залез в долги, на резах издержался² и попал в полные холопы, в обели. Всеславу его не было жаль. Думать надо, когда в долги лезешь.

— Вазилу в конюшне не видел? — спросил Всеслав, когда они выехали за ворота детинца.

— Кого? — ошалело спросил Умко, и княжич только махнул рукой. Ничего-то он не видит вокруг…

С берёзы на тесовую кровлю храмины осыпались пожелтевшие серёжки, скатывались вниз и падали в траву, обрываясь со свеса кровли. Падали и на вкопанную у стены лавку, одна или две упали на рубаху Всеслава, третья канула прямо за ворот, но княжич не шевельнулся, заворожено слушая голос волхва.

Голос Славимира журчал ровно без перепадов, словно лесной ручей. Бывает такой ручеёк разгонится по пологому ложу, налетит на могучий корень дерева, и журчит небольшой бурун днями и ночами. Так и голос сказителя…

«Долго терпел Тугарин-витязь, а только не вытерпел, — как только Белая Лебедь Мара Моревна уехала, тотчас бросился в подвалы каменные, отворил двери дубовые, глянул — а там змей о двенадцати головах, о двенадцати хоботах на железных крюках висит, из его ран кровь течёт».

Где-то в лесу раздавались удары тупицы — колол дрова Умко, выполнял ежедневный урок. С самого начала обучения Славимир оповестил княжича, что тот должен в святилище делать всё сам, без помощи слуг. Но правила вежества и княжьи обычаи требовали, чтобы княжича сопровождал слуга («Сам же ты, владыко, говорил, что обычай сильнее богов даже!»), поэтому и пришлось Умко трудиться для нужд святилища. А дров волхвам надо было много…

«Кощей домой ворочается, конь под ним спотыкается. „Что ты, волчья сыть, кляча несытая, спотыкаешься? Или какую беду-невзгоду чуешь во дворце моём?“ — „Витязь Тугарин приезжал, Мару Моревну увёз в свой царство-государство“. — „А можно ль их догнать?“. — „Если сейчас поедем, то авось и догоним, у него конь — мой младший брат!“. Погнал Чёрный Кощей вслед за витязем, вот-вот нагонит. Говорит тут конь Тугарина Кощееву коню таковы слова: „Ах, брат, для чего ж ты служишь такому нечистому чудищу? Сбрось его наземь, да и ударь копытом!“. Конь послушался, сбросил Кощея, а конь Тугарина-витязя ударил со всего размаху копытом Кощея Бессмертного и размозжил ему голову».

Всеслав несколько мгновений помолчал, подавленный услышанным.

— Неужели тебе не доводилось слышать этого раньше? — удивлённо спросил Славимир, шевельнув густыми кустистыми бровями. В этот миг он почему-то невероятно был похож на деда, князя Грозовита, хотя на первый взгляд казалось, что они вовсе и не схожи. Славимир высокий и худой, Грозовит — коренастый, Славимир спокоен, Грозовит о сю пору порывист, хоть ему уже и на восьмой десяток никак поворотило. Вот только порывистости той хватало сейчас ненадолго — годы всё ж брали своё. Чем же схожи? Седина, властность в осанке и взгляде, и какой-то одинаковый побыт держать себя, государский, что ли?

Иной раз княжич начинал подозревать, что они, Грозовит и Славимир — братья, только один стал волхвом, а другой остался княжичем. Когда-то давно, когда в Киеве ещё правил прадед Владимир Святославич, а в Полоцке — дед Изяслав с бабкой Гостивитой. Молодые.

— Доводилось, — нехотя ответил Всеслав. — Бабка Гостивита рассказывала… но не так… не знаю как сказать. Проще, что ли…

— Проще, — задумчиво кивнул волхв. — Всё верно, проще. Кощуны таковы — то, что попроще, знают многие… баснями зовут. А сами кощуны знают волхвы…

Всеслав поднял голову, поражённый неожиданной мыслью:

— Владыко! Но почему бы их не записать?!

— Что? — не понял Славимир.

— Ну как что? — Всеслав даже заёрзал на лавке, до того ему захотелось объяснить волхву замечательную вещь, до которой он додумался. — Кощуны записать! На бересту, а то — харатью!

— Зачем? — в голосе Славимира прорезался холодок, словно ученик предлагал ему что-то непристойное или преступное.

— Ну как зачем?! Ну вот смотри… ты их помнишь наизусть… ученики твои — тоже… так?

— Ну — так, — косматая голова качнулась, вспыхнули искорки солнца на седине.

— Ну а если они что забудут? Исказят? Не смогут передать дальше, погибнут? Ведь люди не будут этого знать! А если записать…

— А если записать, то враги смогут эти записи сжечь, — тем же тоном продолжил волхв. — Опасность тоже есть…

— Но записи можно спрятать, скрыть, их не исказишь! — не отступил Всеслав. — Создать книгу священную, как у христиан! Почему нет?!

— Нельзя, — покачал головой волхв. Холодок из его голоса исчез, он понял, что ученик задумал не непристойность какую, а искренне хочет помочь.

— П… почему? — ошалело спросил Всеслав.

— Боги заповедали, — коротко ответил волхв.

Княжич несколько мгновений молчал, потом вдруг спросил, подымая глаза:

— Обычай?

— Обычай, — кивнул Славимир, и его прищуренные глаза подобрели. — Ты, должно быть, уже заметил, Всеславе, что обычай — это надмирная сила, его не только волхвы альбо князья слушаются, ему даже боги подвластны.

— Заметил, — прошептал Всеслав, опуская глаза.

— Вот так и тут, — Славимир не отводил от него взгляда. — Обычай запрещает записывать кощуны. Только от человека к человеку. Это уже закон, и его не пересилить.

Всеслав молчал, не подымая глаз. И волхв почувствовал вдруг, что ученик впервые с ним не согласен.

Ну что ж… может быть, пришло иное время…

Примечания

1

Всвячь — сейчас посёлок Усвяты Псковской области РФ.

2

На резах издержался — не смог выплатить проценты по долгу.