Сингуматор

Виктор Доминик Венцель, 2021

Только утратив все, что у него есть, человек понимает, как много значат его воспоминания. Можно ли попытаться исправить нить судьбы и переписать историю заново? Городская легенда оказывается правдой. Забытая сказка оживает. Супругов Урсулу и Хайни Воттермах затягивает в круговорот пугающих событий, имеющих страшные и непоправимые последствия. Главным героям романа предстоит столкнуться с загадочным наследием старинного дома "Мраморное гнездо" и распутать клубок тайн, оставленных сумасшедшим доктором Хагеном Новаком, возомнившим себя олицетворением Бога.

«Расти для блага мира, дитя. Многие смертные будут обязаны тебе жизнью. Ты будешь обладать даром даже воскрешать умерших. Но, сделав это раз против воли богов, ты навлечешь на себя гнев Зевса, и его громовые стрелы поразят тебя!»(с) Миф об Асклепии

«Взял тогда охотник ножницы, и вспорол брюхо спящему волку» (с) Красная Шапочка

«Идет девочка по лесу, собирает цветы, поет песенку, вдруг навстречу ей злющий волк!»(с) Красная Шапочка

«Гретель остановилась и прислушалась. В шуме дождя ей почудились слова. Казалось, деревья предостерегают ее: Убегай скорее, девица, здесь, в лесу, живет убийца!

На мгновение Гретель задумалась, но потом, встряхнув головой, сказала себе: «Не глупи. Дождь не умеет говорить». Ну, конечно же, не умеет. Луна может есть детей, отрезанные пальцы открывают двери, а людям можно приделывать назад отрубленные головы. Но говорящий дождь? Чушь какая-то.

Правильно мыслишь, дорогая Гретель, молодец»(с) Адам Гидвиц

«Видишь, семь висельников, которые обвенчались веревкой и теперь учатся летать?»(с) Братья Гримм.

«Для меня не cуществует ни замок, ни завижкка; что я пожелаю иметь, то уже мое»(с) Гримм

«Пассажиры забыли давно как молиться, и добрый убийца все смотрит наверх. Священник уснул, и ему снова снится большое, бесплатное счастье для всех»(с) Оркестр Че

Часть 1. Разбитое зеркало

Глава 1. Осколки

1

«В своих картинах я хочу быть для себя чужим. Противоречивые чувства меня привлекают. Я хочу рисовать картины, которые я не понимаю», говорил о своих творениях Ганс Питер Адамски. И в этом есть толика правды. Чаще всего, в его картинах ничего невозможно понять.

Хайни Воттермах думал об этом, тщетно стараясь отвлечься от разговора со своим очередным клиентом. Беседа длилась уже слишком долго, чтобы из неформальной перерасти в утомительную. Хайни облизнул губы, выдохнул, прислонил телефон к уху.

— Нет, мы не можем себе позволить такие расходы. В любом случае, процент, который забирает себе организатор аукциона, окажется слишком высоким, чтобы выйти в плюс. Помнишь, как было в Бринкерхофе в начале зимы? Попробуй сбить цену, Эдди, — Хайни Воттермах, расположившись в своем шикарном кожаном кресле, закинул голову, и не отпуская телефона, разглядывал репродукцию Ганса Питера Адамски со звучным названием «Любовь». Давнее приобретение, все еще радовавшее глаз. Картина висела прямо над входом в кабинет, так что его взгляд всегда останавливался на ней, когда Хайни приходилось решать любые вопросы за столом. Обилие красок и неясных тонов, объединенных в единый монолит, всегда помогали сосредоточиться, — Господи, ну почему я должен всегда доносить до тебя банальную истину: купи дешевле, продай дороже. Разница — и есть прямая выручка. Сколько мы уже работам вместе? Да, если они уступят еще десять процентов, тогда можно брать, понимаешь?

Собеседник на другом конце провода выругался. Связь последнее время барахлила, и Хайни не мог понять, что именно сказал Эдди, но был уверен, что это что-то крайне вульгарное и невероятно грубое. Он прижал трубку к груди, отвлекаясь от разговора, и принялся дальше разглядывать цветастое полотно.

— Да, Эдди, я все еще здесь, — сказал он, когда в трубке послышалось долгожданное молчание, — Как только закончишь с покупкой, можешь переслать эту штуку мне. Или завези сам, если хочешь. Думаю, Катрин и Урсула будут рады, если ты явишься на ужин. Посмотрим, что из этого можно вытянуть. Что? Нет, оплата, как обычно.

Истеричный голос Эдди раздражал. Хайни подумал о том, сколько истериков, параноиков и простых скряг повидал его кабинет, и сколько из них сидели в кресле прямо напротив него, излагая свои надуманные проблемы. А уж сколько бесполезного хлама они волокли на оценку прямо в его кабинет — об этом лучше вообще не вспоминать.

— Эдди, послушай, не все старье, что ты находишь на барахолке и на сайтах — раритет. Чаще всего, это экспонаты мусорных свалок и подлинники помойных куч. Нет, это не всегда стоит денег. И не все хотят это купить по твоей цене.

Трубка разразилась визгливыми проклятиями, и Хайни поморщился, словно кто-то царапнул по зубному нерву ржавой проволокой. Одна из главных проблем антиквара — это его сумасшедшие клиенты, считающие, что могут получить состояние из воздуха. Он покачал головой, снова бросил взгляд на картину, затем на настольные часы Hermle, словно прикидывая, сколько времени занял этот утомительный разговор. Судя по ощущениям — не меньше получаса, но на деле оказалось всего десять минут. Хайни огорченно вздохнул.

— Постарайся успеть до четырех. У меня встреча в центре города вечером. Нет-нет, если постараешься, мы все успеем.

Телефон, прижатый к уху, настырно завибрировал. Хайни бросил быстрый взгляд на экран, нахмурился.

— У меня вторая линия, Эдди. Я наберу тебя позже.

Не дожидаясь ответа от своего собеседника, он переключил звонок, уставившись взглядом в богатую резную раму яркого полотна Адамски, наклоняя голову то вправо, то влево, чтобы оценить игру света на стекле.

— Слушаю. Да, доброго дня. Нет-нет, я ждал вашего звонка, — сейчас он говорил открыто и честно. Хайни не мог найти покоя уже четыре часа кряду, меряя шагами кабинет, рассматривая музейные брошюрки и давая плоские, абсолютно бесполезные советы коллекционерам за полезное вознаграждение, — Да, можете говорить свободно, я никуда не спешу.

Хайни отвлекся от созерцания картины, перевел взгляд на заваленный бумагами стол, бесцельно перебрал документы, выкладывая из них неровные стопки.

— Что-то удалось найти, я надеюсь? Может, что-то связанное с бывшими хозяевами?

Собеседник отвечал ровным холодным тоном, словно кто-то запустил интерактивную запись на старом магнитофоне. Хайни не любил настолько безэмоциональные беседы — он всегда чувствовал себя преступником на допросе, и подсознательно хотел поскорее закончить разговор. Сухие факты, изложенные в течение пары минут, давали новую пищу для размышлений.

Он перегнулся через крышку стола, повернулся так, чтобы свет из окна падал точно из-за правого плеча и поднял в руки первый бумажный лист из папки, придавленной пресс-папье.

— «Marmornest», — прочитал он отчетливо в трубку, — Поместье «Мраморное гнездо». Вам удалось уточнить что-либо о его хозяевах?

Холодный тон собеседника прозвучал утвердительно. Хайни попытался перевернуть титульный лист свободной рукой.

— Вы были внутри?

Голос в трубке ответил отрицательно. Последовали короткие объяснения, и Хайни медленно кивнул головой.

— Думаю, мэрия не будет против этого небольшого расследования. Сколько времени это может занять?

Несколько минут Хайни слушал мерный голос своего собеседника, разглядывая картину над дверью, после чего поджал губы, вытянув из папки следующий лист. Цветной снимок, распечатанный на обычной белой бумаге. Край фотографии был смазан, и чуть ближе к правой стороне расплывалось огромное кофейное пятно.

— Вы думаете, в том, что говорят о «Мраморном гнезде», есть хоть немного правды? Хм. Нет, я тоже не слишком верю в такие россказни. Просто последнее время, только и разговоров что об этом месте. Слышал, что там хотят открыть музей или что-то вроде того. Старое здание сносят.

Голос собеседника зазвучал чуть теплее, и Хайни стало легче на душе от мысли, что его собеседник живой человек из плоти и крови, а не железный механизм.

— Когда вы сможете связаться с ними? Я перевел на ваш счет часть оговоренной суммы, но если нужно…

Человек на том конце провода ответил отрицательно. Говорил он короткими заготовленными фразами, выделяя непроизносимые буквы в словах, и изредка растягивая гласные.

— Я бы хотел сам увидеть это место, — уточнил Хайни, снова покосившись на картину над дверью, — Действовать дистанционно довольно тяжело, когда речь идет об оценке имущества. Если вы сможете решить этот вопрос с властями в ближайшее время, мы могли бы поговорить об увеличении гонорара для… повышения эффективности.

На этот раз в голосе собеседника послышались нотки ущемленного самолюбия. Хайни вскинул брови, откашлялся.

— Простите, я совсем не хотел, чтобы это прозвучало в таком тоне. Я буду ждать вашего звонка сегодня вечером, верно? До начала аукциона еще две недели, так что сроки терпят. Нет, можете набирать меня в любое время. Спасибо.

Голос в трубке сменился пронзительными короткими гудками. Хайни несколько мгновений слушал их, после чего встрепенулся, сбросил звонок и уставился на фотографию в руках.

«Странное какое-то название «Мраморное гнездо», — подумал он отрешенно, разглядывая изображение в тусклых солнечных лучах, — Особенно, для такой дыры, как эта»

2

Небольшой домик на Курфюрстендамм 129, отделенный от центральной части города небольшим парком и живописной лесополосой был выстроен в неброском псевдовикторианском стиле. Форма здания была удивительно простой, крыша, хоть и с мансардой, оказалась совсем не многогранной, резьбы по дереву фасада хватало только на то, чтобы сказать, что она есть. Даже окна на деле оказались одного размера и объема, совсем не соответствуя заявленному архитектурному изыску. Единственной уступкой в сторону классики были две крохотные узорчатые террасы, и на этом все сходство с викторианскими особняками заканчивалось.

Хайни это не нравилось никогда.

Хайни и Урсула получили этот дом в наследство от родителей Хани, двенадцать лет назад, перебравшись в Глекнер из Дортмунда. После съемного жилья, за которое хозяева требовали целое состояние и выдвигали жесткие требования, получить свой уголок было настоящим чудом — Хайни все никак не мог забыть восторга Урсулы, когда она впервые увидели домик еще издали. Возможно, тогда это место, и вправду, производило впечатление, но сейчас от былого лоска не осталось и следа.

Время подточило стены дома, прогрызло крышу, въелось в фундамент и маленький сад, уничтожая красоту. Хайни пытался исправить картину затяжным ремонтом, но понял, что ничем другим, как лишней головной болью это не кончится, отказался от этой идеи. Теперь он изредка просматривал объявления о недвижимости, разглядывал рекламы риэлтерских контор и даже наводил справки о продаже участков, но пока не нашел ни одного подходящего аналога.

Дело было даже не в том, что их дом потерял всю свою изначальную красоту или, неожиданно, стал слишком угрюмым и тесным. Нет, места вполне хватало и для рабочего кабинета, и для спален, и комнат для гостей. Причина крылась совсем в другом, и была гораздо глубже.

Чем дольше живешь в одном месте, тем больше воспоминаний селится в залах и коридорах — Хайни знал это на собственном опыте. Его дество здесь перетекло в юность, юность превратилась в молодость, молодость становилась зрелостью — совсем скоро, кроме воспоминаний, уже совсем ничего не остается.

Некоторые моменты прячутся под коврами и обоями, другие скрываются в фоторамках и звуках музыки, третьи выглядывают из навеки запертой на ключ второй детской комнаты, войти в которую ни Хайни, ни Урсула, больше не могли. Трагедия, произошедшая больше десяти лет назад, чуть не разрушила их брак — они чудом выдержали, хотя Хайни уже не рассчитывал на это.

Дом их мечты должен был быть совсем другим. И жить под его крышей должны были не три, а четыре человека.

Хайни не хотел думать или вспомнить о трагедии, унесшей Томми. Единственный способ справится с настоящим, это как можно меньше думать о прошлом и жить ради жены и дочери. Совсем скоро они переедут из этого дома, и все наладится. Нужно только немного потерпеть.

***

Урсула как раз закончила собираться осколки старинного зеркала. Антикварный трельяж, оскалившийся пустой рамой, теперь годился, в лучшем случае, для декора мусорной свалки. Изящная вещица насчитывала почти два века, и могла бы прожить еще столько же, не разыграйся у Катрин воображение. То, что должно было предстать на аукционе через несколько недель, отныне торжественно блестело в мусорном ведре. Хайни терпеливо вздохнул, обнял дочку за плечи, а после произнес уже спокойным голосом.

— Нет, малышка, я не злюсь на тебя. И мама тоже. Но ты должна понять, что в шкафу не может жить никаких монстров. Тебе просто показалось. В следующий раз, когда снова увидишь чудовище, постарайся не бросать в него чем-нибудь тяжелым. Просто позови нас. Хорошо?

— Я не разбивала зеркало, — твердила Катрин упрямо. Слезы уже высохли, испуг прошел, — Это был монстр из шкафа, понимаешь?

— Мы уже посмотрели внутри шкафа, и там нет никакого монстра, — Хайни покачал головой, — Ты же сама видела, что на полках ничего нет, кроме белья и вещей. Чудовищ не существует, малышка. То, что ты увидела в зеркале, наверное, просто тень или силуэт, падающий из окна. Тебе нечего бояться.

— Я больше не хочу спать в этой комнате, — проговорила Катрин, шмыгнув носом, — Никогда не хочу спать в этой комнате.

Хайни тяжело вздохнул, обнял дочку, крепко прижал к себе. Что же на самом деле могло ее так напугать? В свои восемь лет, Катрин уже удивительно взрослая и собранная. Конечно, она любит сказки и верит в чудеса, как любой ребенок, но монстр из шкафа, который хотел утащить ее в темноту — это уже перебор. Разбитое зеркало не просто шалости, а тревожный звонок — реакция психики на напряженные отношения в семье? Нет, Хайни и Урсула хорошие родители. Их отношениям с дочкой можно только позавидовать. Школьные проблемы? Тоже невозможно. У Катрин полно друзей. Недостатком внимания она точно не страдает. Может, причина кроется в чем-то другом?

«Воспоминания, — думал Хайни, поглядывая на зияющую пустотой резную раму трельяжа, — Во всем виноваты воспоминания. Если долго вглядываться в зеркало, можно увидеть то, что совсем не хочешь видеть или замечать. Зеркало расколото, выгодная сделка сорвалась, кругом обломки, но могу ли я винить Катрин за это? Нет, конечно. Глупости».

— Все хорошо, родная, — сказал Хайни, и сам удивился своему ровному голосу, — Не волнуйся. Все равно ни тебе, ни мне, ни маме, этот трельяж не нравился.

— А монстр больше не придет? — спросила она доверчиво, прижимаясь к отцу.

— Никогда, — твердо ответил Хайни, рассмеявшись над собственной уверенностью — Ему здесь делать нечего.

Глава 2. Осень над кладбищем

1

Прогноз погоды обещал ливневый дождь только ближе к вечеру, но тяжелое обрюзгшее небо давило на крышу церкви с самого раннего утра. Выцветшие серые тучи, напоминавшие грязные следы на мокром асфальте, тянулись через весь город, лениво перекатываясь ватными валами через антенны и мансарды, радиовышки и телебашни, цепляясь за них, как за крючья. Одна громадная туча, поигрывая всеми оттенками серого, угрюмо повисла прямо над Глекнером, закрывая собой мертвенно бледное простуженное небо.

Осень пришла совершенно неожиданно, напоминая о себе резким порывистым ветром, холодными вечерами и белым инеем поутру с первых чисел сентября — редкое явление для этой части Германии. Продрогшие деревья, еще не успевшие сбросить зеленую листву, испуганно жались друг к другу, жесткая пожелтевшая трава больше походила на смятый затоптанный ковер. Беспросветная осенняя тоска плескалась между домов города, застывала в окнах квартир и особняков, занавешивала окна магазинов и кафе, летела по улицам, вместе с обрывками газет и редкими листьями. Серая калька цветистого летнего дня постепенно заменяла окружающий мир, словно неудачная бракованная копия. Это ощущение росло изо дня в день, но сегодня это чувствовалось особенно сильно.

Только сейчас, стоя на краю могилы, она осознала, что видит гроб. Изящный резной гроб с черной строгой крышкой и замысловатым узором на ней. Гроб — последний костюм человека, последний приют и последний дом, стены которого обезличивают его, как самая лучшая и вечная маска. Гроб не ассоциируется с умершим, совсем нет. Земле предают не того, кого ты любил, а только пустой фантик, оставшийся после него. Просто удивительно — она сама ездила в похоронное агентство пару дней назад, выбирала марки, размеры, пропорции и линии, заключала договоры, разговаривала с пастырем, совершенно не владея собой и не понимая, что делает. А вот теперь, она поняла: эта черная коробка — гроб. Гробы. Две точки невозврата.

Второй гроб в пяти шагах от первого. Маленький, и оттого, еще более ужасающий. Детский. Маленький пряничный домик сказочной ведьмы, способный вместить девочку восьми лет. На крышке гроба выгравированы строки из библии. Зачем она выбрала эту модель? Вдруг, ее дочке, Катрин, не понравится стиль или цвет? Что делать тогда? Она не знала и не помнила. Все, как в тумане. Спи, моя девочка, ложись в кроватку. Мама принесет одеяло и споет тебе колыбельную.

Вместо кроватки — маленький черный гроб. Вместо одеяла — двухметровый слой холодной земли, вместо колыбельной — торжественная речь священника, зачитывающего что-то донельзя тоскливое и болезненное. Крышка гроба заколочена. Закрытым его несли от самой церкви до кладбищенский ворот на руках, держась за эти блестящие ручки, а дальше двинулись по мощеной плиткой дорожке. То, что осталось от лица Катрин попытались исправить в морге, но даже самый лучший патологоанатом не смог бы ничего сделать. Гвозди вбили прямо там. Урсула больше никогда не видела лица собственной дочери.

Два гроба под тоскливым бледным небом и серыми дождевыми тучами. Пасти могил, такие ровные, такие правильные, такие бесконечно глубокие и черные распахнуты на одном участке — кажется, об этом договаривался Кальвин — вот он, рядом, в строгом пиджаке, со скорбным лицом и опустошенным взглядом, смотрит на гробы, но кажется, почти ничего не видит. В его правой руке покачивается небольшой зонт. Как предусмотрительно, но дождь пойдет только ближе к вечеру, если верить прогнозу погоды. Когда Урсула последний раз смотрела прогноз погоды? Кажется, еще до того, как раздался тот звонок из полиции поздно вечером, опустошивший всю ее жизнь, и превративший существование в какой-то невероятно абсурдный и нелепый сон.

Урсула смотрит на небо, чтобы не смотреть на гробы мужа и дочери. Через линзу слез мир кажется выпуклым, дрожащим и еще более уродливым. Она смотрит в лица родственников, собравшихся одной безликой черной толпой, но не может назвать их поименно: она вытирает глаза платком, чтобы не смотреть на гробы. Смотреть куда угодно, только не на гробы, могилы и памятники — эти серые изваяния и плиты с именами. Самое страшное это даже не имена. Самое страшное, это даты рождения и смерти, между которыми протянута строгая короткая линия — слишком короткая, чтобы охватить жизнь целиком. Урсула читает медленно, по буквам, стараясь привыкнуть к порядку слов. «Хайни Воттермах 1989–2021 год». Эта линия между датами сводит с ума. Как в одну черту можно уложить тридцать три года? Как в ней может поместиться их свадьба, его работа, рождение Катрин, все его скульптуры и выставки, его признания в любви, его смех и его смерть? Человеческая жизнь — только глупая линия. Одна часть пунктира, который обозначает историю этого мира. Прожил ты век или год, но длина линии на памятнике будет для всех одинаковой.

«Катрин Воттермах 2013-2021 год». Снова только бессвязное тире, протяженностью в десятилетие. Детский сад, первые книжки, рисунки на обоях, рыбки в аквариуме, раскраски, школа, музыка, зоопарк и прогулки по вечерам — это тоже часть пунктира, которую решили сжать между датами. Урсула плачет, и тире расплывается в ее глазах, превращаясь в смазанное черно-серое пятно. Кажется, последние дни весь мир стал черно-серым. Даже розы, которые они с Хайни сажали возле дома. Даже рисунки Катрин, которые она так и не смогла снять со стен детской комнаты. Ее рука дрожит, когда она вытирает слезы. Как тихо вокруг. Какая тишина!

Урсула чувствует на себе чужие взгляды, полные боли и сострадания. Больше двадцати человек — друзья, родственники, коллеги. Их траур ничтожен. Незначителен. Они тоскуют, потому, что так принято. Прийти в трауре на похороны, это как явиться на день Рождения с подарком. Как пропуск на последнее торжество. Как билет в кинотеатр. «Да идите вы к Дьяволу со своим сочувствием! — хочется кричать ей во весь голос, чтобы только не слышать кладбищенскую тишину, — Вам не понять, что значит потерять ребенка и мужа! Лучше бы в могилах лежали вы! Все вы!».

Урсула не произносит ни слова. Кальвин осторожно касается ее плеча, словно пытаясь успокоить, но этот жест только еще сильнее выводит ее из себя. Потерять брата и потерять мужа с дочерью — две слишком большие разницы. Урсула представляет, что ее тело — это только кусок камня. Такого же мертвого гранита, как и памятники на могилах ее любимых. Быть камнем легче и проще — не нужно ничего чувствовать, не нужно ничего решать и терпеть. А еще проще лежать под этим камнем. Урсула думает, что лучше бы ей лежать здесь, в холодной кладбищенской земле вместе с ними. Урсула думает, Урсула мечтает.

Священник снова заводит свою тоскливую песнь смерти. Отче наш? Урсула не знает. Кажется, ни Хайни, ни она, никогда не верили в загробную жизнь. Так почему этот священник здесь? Почему она оплатила его услуги? Разве это не бессмысленно? Или это тоже, билет на праздник скорби? Разве раньше она не задумывалась над этим? Как молитвы и краткий некролог, пересыпанный выражениями «дорогой друг», «любящий муж», «настоящий христианин» должны помочь мертвым, или помочь собравшимся здесь справиться с горем? А как в этом может помочь гулкий орган, установленный в церкви, чей трубный глас не мог заглушить голос полицейского, вот уже неделю звучащий в ее голове?

Урсула плачет. Удивительно, сколько слез может пролить один человек. Кто-то вообще задумывался над этим?

— Ты хочешь что-нибудь сказать, Урсула? — голос Кальвина резкий, как наждачная бумага, полирующая тишину, доходит до нее волнами. Урсула прижимает платок к губам и качает головой. Все, что она хотела сказать мертвым, она сказала час назад в церкви. У нее нет ни слов, ни сил. Все, что она может — только смотреть перед собой на два гроба. Странное чувство — вот ты человек, а вот уже и нет. Дикие метаморфозы. Она поворачивается к священнику, и тот понимает все без слов.

Тягостное молчание владеет этим местом, этим днем, этими жизнями.

Взгляды гостей направлены на две точки невозврата. Урсула думает, что эти гробы совсем ненастоящие, и выглядят, точно неумелый монтаж — они здесь совершенно лишние. Естественно, когда она вернется домой, Катрин и Хайни встретят ее там, и они вместе посмеются над последними событиями. Если, конечно, она приедет домой вовремя. Нужно приготовить пудинг и сварить кофе.

Рамка сингуматора — ритуального лифта, чье единственное предназначение, опустить гроб в могилу мягко, ровно и торжественно, блестит в тусклых лучах больного солнца, пробивающегося через гряду облаков. Ленты ремней похожи на раздавленных змей — Урсула не хочет смотреть на них, но не может отвести взгляда. Кто-то нажимает кнопку пульта — змеи ползут, раздаются в стороны, подхватывая маленький гроб Катрин. Кажется, Урсула слышит музыку, но гул мотора заглушает любой звук. Кто-то что-то говорит ей — справа или слева. Слова поддержки или сочувствия — она молчит. Слова — это слишком трудная головоломка, чтобы сейчас выставлять из них стройные предложения. Почему людям нужно все время говорить? Разве нельзя оставить в покое тишину, а в тишине — ее саму, наедине с горем?

Какая глупая и странная вещь — сингуматор. Кому в голову пришло, что это устройство нужно называть лифтом? Разве после смерти человек не отправляется на небеса? Разве не логичнее, было бы построить шахту лифта прямо до Небесного Царства, и отправлять по ней мертвецов, вместо того, чтобы закапывать их в землю.

Закапывать в землю. Как ужасно это звучит. Как кощунственно. Как страшно.

Сингуматор затягивает ремни, опуская маленький гроб в черную пустоту ямы. Бедняжка Катрин. Уже осень, а она всего лишь в тонком платьице. Там, внизу, слишком холодно. Что будет, если она простынет, кто позаботится о ней?

Урсула вздрагивает, вытирает слезы, одергивает себя от этой мысли, которая ввинчивается в висок, как раскаленный болт. Гроб ее дочери ложится на дно — внизу темнота, но она видит, как тусклое серое небо отражается на его крышке. Это только пустой фантик. Это не те, кого ты любишь.

Второй гроб вздрагивает в паутине сингуматора. Коротко звенят блестящие ручки, когда затягиваются ремни. Под очередную речь священника гроб нехотя ползет вниз, словно не хочет покидать этот мир. Глупо. Конечно, глупо. Как гроб может хотеть или не хотеть? А может ли этого хотеть тот, который прячется внутри? Снова кто-то шепчет ей слова утешения, кто-то осторожно прикасается к ее плечам, рукам и спине — каждое движение, как клеймо. Каждый жест — как удар. Она не смотрит, как гроб опускается на дно. Ремни с шелестом падают прямо на крышку гроба.

Музыка затихает, но священник еще говорит. Что он говорит? Кому он это говорит? Кого хоронят сегодня? Она хочет спросить это у Кальвина, но вовремя спохватывается и закрывает лицо руками. Холодный порывистый ветер высушивает ее слезы. Но она продолжает плакать. Выть от боли где-то в глубине самой себя. Где-то там, под кожей, мышцами и костями — маленькая ледяная клетка, в которой заперта Урсула. Она вовсе не здесь, на кладбище, вовсе нет. Или кладбище и есть эта маленькая клетка?

Она приходит в себя, когда Кальвин осторожно берет ее за руку. В его пустых глазах столько боли, что ее можно использовать, как палитру для рисунков на холсте и макать в нее кисточки.

— Ты что-то сказал? — собственный голос звучит неестественно. Остро и надтреснуто, будто разбитое стекло, — Я что-то слышала…

— Ничего. Священник закончил. Сейчас могилы будут засыпать землей, — различает она его голос, и хватается за этот звук, как за утопающий за соломинку, — Если хочешь, можешь отвернуться. Это уже не играет роли. И возьми мой зонт. Начинается дождь. Чувствуешь?

— Чувствую, — ответила Урсула. И солгала.

2

Звонок, разрушивший ее жизнь, прозвучал надрывистой трелью несколько дней назад, в тот самый момент, когда она закончила расставлять книги в кабинете Хайни. Вообще-то он не терпел вмешательства в творческий хаос его личного пространства, уставленный раритетными статуэтками и увешанный старыми картинами, а она не могла выносить пыль и беспорядок. Книг оказалось множество — в основном, старые фолианты, рукописи, исторические справочники и письма классиков — художественной литературы не было и в помине. Хайни считал, что такой жанр очень вредит серьезному тону его библиотеки и вовсе не соответствует рабочему настрою, где он встречал своих многочисленных гостей.

«Если слишком отвлекаться от своих дел на разные истории, — сказал он ей как-то вечером, — То не останется времени и сил для действительно важных вещей. А для антиквара, моя дорогая, это непозволительная роскошь».

Стойки с книгами занимали две трети маленького кабинета — они стояли с западной и восточной стороны, а с северной и южной, где размаху мешали двери и окна, Хайни привинтил угловые полки. Урсула всегда считала, что эти пыльные тома призваны только создавать атмосферу — спрос на них был слишком мал, да и коллекция пополнялась неохотно. Хайни всегда был очень придирчив к собственным приобретениям, и частенько отправлял своих визитеров с пустыми руками. Возможно, это сказывался не до конца изживший себя юношеский максимализм, а возможно — его упертый тяжелый характер, к изломам и поворотам которого она пыталась привыкнуть вот уже одиннадцать лет. Маленький изящный столик с резными ножками, уставленный какими-то статуэтками и пресс-папье, заложенный листами бумаги и шариковыми ручками Урсула проигнорировала: все свои записи Хайни считал чрезвычайно важными и нужными, и чем меньше их касалась чужая рука, тем лучше. А вот с книгами пришлось немного повозиться — они лежали стопками прямо на полу, высились на двух кожаных креслах и даже под столом, куда добраться оказалось не так-то просто. В основном научная и техническая литература. Кое-что из религиозных произведений и даже парочка старинных кулинарных книг — вот уж, что она точно не ожидала увидеть.

Хайни уехал на другой конец города по делам, загоревшись покупкой как-то очередной чрезвычайно древней глупости, Катрин увязалась за ним. Урсула поглядела на часы, прежде чем заниматься уборкой — так или иначе, но в ее распоряжении было по меньшей мере, несколько часов, прежде чем муж и дочь вернуться домой. Можно будет выйти на прогулку, сходить в кино или съездить в ресторан, если погода не испортится.

Урсула протирала полки влажной тряпкой, напевая себе под нос, когда пронзительный звонок их домашнего телефона — вот уж, и правда, большая редкость, — разрушил атмосферу тишины и спокойствия, которая царила в их доме. На домашний им звонили крайне редко. Этим номером пользовались только социальные службы, вроде больницы и школы, да родители Урсулы. Большинство людей считали такой телефон настоящим атавизмом и реликтом давно прошедшего времени, и просто игнорировали его. Именно поэтому звонок сразу же привлек ее внимание. Было в этом что-то необычное, ненормальное, исключительное. Да и кому придет в голову звонить на него вечером, еще и в выходной день? Она встала на цыпочки, пытаясь дотянуться тряпкой до верхней полки и не уронить ни один том на себя.

Звонок прозвучал еще два раза, затем раздался громкий щелчок — это заработал автоответчик. Бежать вниз с грязными руками — то еще удовольствие. Пусть лучше оставят сообщение, и она им перезвонит. Она снова замурлыкала мелодию себе под нос, балансируя на маленьком стуле — высота полок в этом месте была для нее слишком высока.

— Вы позвонили Хайни и Урсуле Воттермах, — голос Хайни, записанный на пленку, звучал, как всегда, иронично, — К сожалению, мы сейчас слишком заняты, чтобы ответить вам. Заняты друг другом, если что. Поэтому, оставьте свое сообщение после сигнала. Мы вам обязательно перезвоним. Если захотим.

Она услышала, как запись голоса прервалась, и последовал гудок. Пронзительный и громкий — он всегда напоминал ей сигнал будильника. «Нужно сменить эту глупую ленту, — думала Урсула, вытирая тряпкой пыльные ладони, — Просто удивительно, как Хайни с его тягой к серьезности еще не подумал об этом».

— Фрау Воттермах, это помощник комиссара полиции Кристиан Даттмар, — голос, усиленный динамиками автоответчика прозвучал громче пистолетного выстрела, и был таким же убийственным. Она застыла на месте, чувствуя, как стул под ногами дрожит. Сверху сорвался увесистый фолиант и хлопнул ее по затылку, — Если вы дома, то возьмите трубку. Мне нужно вам сообщить одну трагическую новость. Примите мои соболезнования…

***

— Машину занесло, когда Хайни выезжал на объездную трассу. Дорога там — настоящий серпантин. Она еще не успела высохнуть после ливня две ночи назад. Это один из самых сложных участков, фрау Воттермах, — голос Кристиана был сухим, профессиональным, успокаивающим, а на лице было написано сострадание, — Только за прошлый год там произошло более тридцати аварий. Чаще всего, водители успевают затормозить перед оградительными щитами на повороте, но…

— Но не Хайни, — она услышала свой голос, но воспринимала его, будто со стороны. Стакан воды в руках дрожал, пуская рябь по прозрачной глади. Она видела свои тонкие белые пальцы.

Где она сейчас? Кажется, она нашла в себе силы вызвать такси, накинуть пальто, приехать в отделение полиции, встретиться с этим Кристианом Даттмаром. Что он говорил ей вначале? Она не помнила этого. Пленка автоответчика в ее голове была разорвана и смята. Кто встретил ее? Кто ее проводил в этот кабинет?

Кабинет. Она убирала кабинет. Кабинет у них дома. Кабинет Хайни с затейливыми картинами и множеством книг. Она не дома. Здесь так светло. Где она? В полиции? Который час? Разве Хайни и Катрин не должны были вернуться?

Мысли двигались медленно и лениво. Ледяная корка, серебрившаяся в груди Урсулы, мешала выпустить воздух. Кружилась голова. Еще немного, и она потеряет сознание.

Она вздрогнула, словно кто-то влепил ей пощечину. Сознание медленно соскальзывало в бесконечную черную прострацию, которая вращалась где-то на самом дне мироздания. Еще немного, и она утонет в ней, как в болоте.

Смерть близких никогда не может восприняться сразу. Это то, с чем человеческий рассудок не может совладать, не желает понимать и принимать, как данность. Сперва малыш Томми, потом Катрин и Хайни — вся основа ее жизни, весь смысл последних одиннадцати лет. Она потеряла все.

Урсула содрогнулась. Пальцы, сведенные судорогой отозвались тупой болью, но она так и не сумела разжать ладонь.

— Но не Хайни, — повторила она упрямо.

— Но не Хайни, — вздохнул Кристиан, смерив ее взглядом, — Я сожалею, фрау Воттермах. По предварительной версии следствия, он просто не справился с управлением и не успел затормозить. Может быть, превысил скорость, а на такой трассе, как объездная, это слишком опасно. Машина вылетела за пределы трассы, пробила ограждение и…

Урсула слышала в его словах грохот аварии. Крик Катрин. Вопль Хайни. Скрежет металла и скрип камней. Шум воды.

— Какова высота обрыва?

— Более ста метров. Вы же знаете, что там, пересекая Глекнер, протекает Корк — река, которая идет через весь город, чтобы влиться в море. Место там опасное, стены — отвесные, а снизу — камни.

Вода в стакане теперь превратилась в бушующий водоворот. Лицо Урсулы дробилось на тысячи мелких отражений, в глазах каждого из которых она читала бесконечный ужас. Осознание приходило медленно, а шок, все еще, был слишком силен. Она плавала в собственном оцепенении, воспринимая слова помощника комиссара, как шум ветра или дождя — во всяком случае, улавливала в них не больше смысла.

— Мне тяжело говорить об этом, фрау Воттермах, но Катрин… — он сделал паузу, пытаясь подобрать нужную фразу, — Она погибла сразу же. Смерть была мгновенной. Мы смогли разрезать крышку и бампер, чтобы вытащить тело. Машину смяло почти напополам. При таком столкновении это не редкость. Сейчас на месте аварии работают наши специалисты — мы дадим вам знать, когда понадобится помощь при опознании. Понимаю, как глупо это звучит, но эта фикция необходимая…

Стакан превратился в маленький мир, где вспыхивали и гасли огоньки, гибла и зарождалась жизнь. Круги на воде — только судьбы мира, брошенные в самый водоворот. Она почувствовала, как по щекам текут слезы.

— Тело вашего мужа мы так и не нашли. Скорее всего, его выбросило в момент аварии через разбитое лобовое стекло, на пороги в Корке, а после отнесло течением. Наши ребята ведут поиски. Мы будем искать, фару Воттермах, пока не найдем, вы слышите меня?

Вода отражала слова, которые прыгали по ее поверхности, как плоские камушки, чтобы растаять в глубине. Такая же вода течет в Корке. Такая же прозрачная, такая же холодная, такая же безразличная ко всему. Трупы Хайни и Катрин медленно опускались на дно стакана в ее ладонях. Она всхлипнула, зажмурила глаза, а когда открыла их, видение успело растаять.

–Проезжавшие мимо аварии люди вызвали наряд патрульных, но как бы быстро мы не примчались на место, мы бы все равно опоздали, — хмуро подытожил Кристиан, — Тем более, в такую погоду, как сегодня. Понимаете, фрау Воттермах, бывают такие аварии, после которых…

— Я понимаю, — проговорила Урсула тихо, — Но…

— Мы проверили кровь на стекле и переднем сидении — вода Корка не успела смыть ее. Она принадлежит вашей дочери и мужу. Мы отогнали машину на проверку — видеорегистратор мог что-то записать. Он почти не пострадал, и наши специалисты сумеют извлечь файлы. Возможно, это поможет нам воссоздать целостность этой картины.

— Тело Хайни не нашли…

— Я не хочу этого говорить, фрау Воттермах, — сухо сказал Кристиан, склонившись над столом, — Но и лгать вам не стану. Обнадеживать в такой ситуации — самое низкое, что можно сделать. Простите, но вероятность того, что Хайни выжил — чрезвычайно мала. После таких столкновений выживают единицы. Да и количество крови на водительском месте говорит о том же. Я очень сочувствую вашему горю, Урсула. Вы слышите меня?

Если Урсула и слышала его, то не подала знака.

3

Дом казался Урсуле пустым и мертвым. Вроде бы Даттмар предлагал ей остаться у родственников или друзей, но она впала в истерику, требуя, чтобы ее доставили обратно. Она не помнила этого, но разум сохранил обрывки фраз и раскадровки разговора, нарезанные из плохого кино. Они стояли у нее перед глазами все время, когда она пыталась зажмуриться, чтобы вытереть слезы. Потом Урсула поняла, что не знала, зачем ей возвращаться, но что-то упрямо звало ее туда, словно там, в темноте и тишине, ей могло стать легче. После разговора с помощником комиссара был штатный полицейский психолог, больше похожий на циркового зазывалу с заготовленными наборами фраз. Что он говорил ей? Чего хотел от нее? Потом был медик с успокоительным. Слова утешения, такие же фальшивые, как накладные усы. Он измерил давление. Не смотрел в глаза. Затем укол. Баночка таблеток в руке. Снова помощник комиссара в сером пальто и бледными глазами. Сотни вопросов, тысячи ответов, среди которых не оставалось ни одного, который бы мог заслужить внимания. Ее спрашивали, она отвечала. Она что-то говорила им всем, оправдывалась, объясняла, но не понимала, о чем вела речь. Фамилии, имена, номера телефонов. Наверное, последовали звонки родственникам. Кажется, был разговор с родителями — память услужливо вычеркнула эти моменты, оставив после себя только звенящую пустоту.

В конце концов, молчаливый патрульный за рулем служебной тайоты, остановился возле ворот ее пустого дома, помог ей открыть дверь и выйти на влажный осенний воздух. Урсула плохо воспринимала происходящее. Руки и ноги, налитые теплой водой, отказывались нормально повиноваться ей, поэтому полицейский проводил ее до самого дома и даже помог войти внутрь — она ни за что бы, не совладала с ключом сама. Кто покупал этот брелок? Кто последний запирал двери? Хайни или она сама? А может быть, это Катрин?

Урсула медленно, но верно теряла связь с реальностью, а сокрушенное горем сознание, подточенное транквилизаторами и успокоительным стремительно угасало.

Осознание горькой потери пришло в тот момент, когда она очнулась на диване в гостиной, где ее оставил патрульный. Уже давно властвовала ночь, и ребристая монетка неполной луны заглядывала в огромное застекленное окно, с интересом наблюдая за ее горем. Кажется, дома были люди — Урсула не помнила тех, кто пришел поддержать ее. Она не помнила, как встречала их, как провожала до дверей комнат, как плакала и звала по имени мужа и дочь.

Человеческая память всегда старается стирать самые плохие воспоминания.

***

Домашний телефон ожил в полдень следующего дня. Нервы Урсулы были слишком напряжены, чтобы решать похоронные вопросы, поэтому этим вопросом занялся Кальвин, брат Хайни, прибывший этим утром из Бринкерхофа. Приехал на машине? Воспользовался поездом? Прилетел на самолете? Странно, но в Глекнере нет аэропорта. Урсула сосредоточенно думала об этом, плавая в зыбкой топи между сном и явью, свернувшись под клетчатым пледом. Мысли текли медленно и нехотя. Разрозненные, смутные, тусклые — результат транквилизатора и внутреннего протеста. Наверное, сегодня она уже принимала таблетки. Эва, ее подруга, кажется, уже успела съездить в аптеку, а Кальвин переговорил со своим психотерапевтом. Не слишком ли быстро разворачиваются события? Сколько дней прошло с момента аварии? Кажется, минула вечность, но на деле чуть более суток. И почему время замирает в те самые моменты, когда хочется, чтобы оно неслось вперед?

Еще совсем недавно она была счастлива, она была любима, а теперь все разрушилось, заполняя жизнь чужим участием, чужим присутствием, которого она не хотела и всегда старалась избегать. «Это все происходит не со мной, — думала она, закрывая воспаленные глаза, — Этого не может произойти со мной. Это нечестно, это неправильно!»

Дважды она вскакивала на ноги, вспомнив, что хотела приготовить обед к приходу дочери, еще дважды порывалась пойти на второй этаж, в кабинет мужа, и переговорить с Хайни по поводу стольких гостей. Она спала почти без снов. А если и видела сны, то не отличала их от реальности.

***

Сны были странными, обрывистыми, выцветшими, неясными и логичными одновременно. Как кадры из фильма, который должен сшить вместе режиссер, нарезав их из разных лент.

***

Горе плескалось в ее руках, и странное дело: маленький сосуд казался огромным — его и раньше было достаточно, чтобы на три-четыре десятых заполнить бассейн внутри постамента. А что в этом сосуде? А что в постаменте? Неудобно нести вперед. И чем больше весила поклажа, тем тяжелее и объемнее она становилась.

***

Она снова видела их тени, но не могла ухватить их смысла. Там, в другом измерении, они казались ближе и ярче, чем они были на самом деле. Морщинистые пальцы страха, выплывающие из зеркальных стоячих ворот, очень напоминали ее собственные.

***

Ритуальный лифт вез ее вниз, по гулким коридорам дворцового архива. Моросил дождь. Архив был пуст — за исключением двух человек, занятых оживленным разговором у огромного стеллажа с терракотовыми черепами.

***

Урсула смотрела в лица, и не узнавала их. За окнами вспыхивали звезды, и почти не было видно мчащегося навстречу черного мира. То, что это мир, стало ясно уже на шестом этаже, где окончательная тьма рассеялась, и оказалось, что кабина лифта ползет по мосту над огромным бесконечным озером. Внизу озера, медленно переворачиваясь, плыл целый флот огромных металлических птиц с гребнями, похожими на крылья. Спуск казался бесконечным, и постепенно выяснилось, что лифт может уже не остановиться, а наоборот, способен только ускорять движение вниз. Приближать падение.

***

Ужас приполз медленно. Сначала здесь появился звук: дребезжащий, тающий. Звук был чем-то средним, между протяжными стонами ветра в трубах и лязгом падающей двери.

***

Она встала в темноте и побрела на ощупь. Коридор медленно поворачивал. Лунный свет, падавший из какого-то окна, придавал сцене на стене жуткий вид. На нее глядело чье-то морщинистое лицо в обрамлении не то волос, не то щупалец — что темное, неясное, похожее на муляж.

***

Сингуматор мчался вниз по высокому тоннелю, держась ближе к стенам и останавливаясь иногда на поворотах. Остальные шли за ним с веревкой на плече. Тихие вздохи и вопли показывали, что среди них не все мертвы. Остальные молчали. Они привыкли.

***

Их было много, они появлялись из ниоткуда. Они постоянно мелькали где-то там, за прозрачной стеной, отражаясь образами и силуэтами. Они, как казалось Урсуле, появлялись из одной точки и тут же исчезали. Иногда они надолго замирали, но все время перемещались и уходили куда-то дальше. Урсула пыталась понять, как такое возможно. Возможно ли? А как по-другому? Она смотрела в пустоту и долго думала. На нее постоянно накатывали волны удушья. Она ждала и смотрела на них, пока они ждали и смотрели на нее.

***

Она чувствовала, что не одна. Она почувствовала боль и страх, как во время побега из кошмара. Усталость, как во время вечерней пробежки. Вот только мышцы ног ощущались совсем иначе — странно, словно в них ничего не было. Вообще ничего, кроме ужаса и слепящего ужаса, уничтожившего все, кроме самого этого ужаса. Она посмотрел вперед, и подумала, что должна проснуться.

***

Когда она уже окончательно пришла в себя, и весь окружающий мир уже перестал ей казаться нелепой постановкой с отвратительно подобранными актерами и скверным сценарием, по окну гостиной молотил дождь. Серые узоры казались такими же бессвязными, как и события минувших двух дней. Она потрясла головой, посмотрела на часы, медленно села, словно опасаясь, что осознание потери снова собьет ее с ног.

Был уже вечер, и тусклое простуженное солнце за пеленою туч, медленно уходило за горизонт, превращаясь в холодные сырые сумерки. Урсула сжала виски пальцами, тихо застонала, шумно выдохнула — воспоминания обрушились бушующим и пенным потоком, прорывая черную блокаду сна, как волны реки ломают дамбу. Если она помнила не все, то почти все, и именно это было самым ужасным. Она инстинктивно потянулась к упаковке таблеток, которые последние тридцать часов дарили ей блаженное забвение, но тут же отдернула руку.

Где-то на грани сознания она различала шаги по комнатам, слышала голоса людей в ее доме. Кажется, прежде чем отключиться, она обзванивала родных и друзей. Но сколько их и кто сейчас рядом? Звон стекла прозвучал так же резко, как удар кнута. Она обернулась.

Кальвин, чье лицо было белее листа бумаги на столе, рассеянно наблюдал за ней, держа в руках бутылку виски.

— Звонил помощник комиссара, Урсула, — проговорил он, растягивая слова, и она поняла, что Кальвин мертвецки пьян, — Он просит тебя приехать завтра на опознание Катрин. Но есть и еще кое-что. Он сказал, что их специалистам удалось найти что-то важное на записи видеорегистратора. Кристиан говорит, что ему нужна твоя помощь. Что это может быть?

— А какая разница? — сказала ему Урсула.

4

Утром следующего дня Урсула поняла, что перестала что-либо чувствовать. Она отвечала на вопросы родных и друзей, говорила с полицией, даже заехала в ритуальное агентство, где долго листала список предложений, выбирая гробы, оградку, декоративные клумбы, стиль газона и вид памятника, но совершала это чисто механически, не запоминая порядок действий. Весь мир вокруг нее превратился в разросшееся ледяное царство, которое сжималось вокруг маленького тлеющего уголька внутри нее самой. Когда умирает кто-то близкий, ты выгораешь изнутри. Иногда навсегда, иногда — на время. Она почти ничего не ела и не пила за последние двое суток, но не испытывала ни жажды, ни голода. Чудовищная сонливость, вызванная приемом успокоительных, заставляла ее жить и действовать в вакууме — все вокруг воспринималось как сквозь толщу воды, а слова и фразы слышались гулко и смазано, точно через вату.

Она прибыла в морг задолго до встречи — не могла оставаться дома, среди чужих людей, нацепивших на свои лица маски сочувствия. Урсула бродила по внутреннему парку больницы, сидела на лавочке, бесцельно вглядывалась в цветы и деревья по обеим сторонам маленькой террасы, словно хотела что-то понять или вспомнить. Помощник комиссара приехал только через сорок минут — выражение скорби с его лица так и не сошло, и Урсула подумала, что он носит его, как театральный грим, нанося кисточкой поутру.

Сперва она хотела приехать в морг с Эвой или Кальвином, но Эва была занята на работе, а Кальвин снова оказался мертвецки пьяным. Этим утром она нашла его полулежащим в кухне с очередной бутылкой виски. Ничего вразумительного от него так и не удалось добиться. Все еще пребывая в прострации, Урсула вызвала такси — стены гостиной вокруг нее, казалось стали ближе друг к другу, а комнаты уменьшились настолько, что в них стало тяжело дышать. Пройдет еще немного времени, думала она, и они раздавят меня, сложившись, как карточный домик. Впрочем, даже на улице ей не стало лучше — сверху падало серое перистое небо, тяжелое, будто свинец, а снизу горбилась уродливая покатая мостовая, оскаленная фонарными столбами, телеантеннами да худыми изможденными деревьями. Утративший весь свой цвет, окружающий мир был настолько уродлив, что Урсула удивилась, что не замечала этого раньше.

Морг оказался просторным светлым помещением с большим количеством флуоресцентных ламп под потолком и шахматной плиткой на полу. Царила холодная чистота — она виднелась и белых стенах, и в сверкающих инструментах на стеклянном столике, и даже в безукоризненно белом халате встретившего их патологоанатома. Они долго добирались сюда — сперва, проехались на лифте, а после спустились по лестнице и открыли тяжелые двери, запертые на электронный замок. Кристиан что-то говорил Урсуле, но она мало что слышала из его слов — все ее внимание было приковано к ряду железных ячеек, шедших по всему уровню противоположной стены. Восемь ячеек в длину, четыре ячейки в ширину. Маленькая прихожая смерти, рассчитанная на тридцать два посетителя. Не слишком ли это много для их города? А может быть, наоборот, слишком мало? Сколько еще таких помещений есть в Глекнере? Может ли быть такой склад в каждом частном доме? Как часто происходят аварии на объездной трассе над рекой Корк? Как много сюда попадает маленьких девочек?

Она постаралась прервать поток мыслей, вздрогнула, когда со звоном открылась дверца ячейки, и патологоанатом вытянул из недр хранилища затянутое белой тканью тело. Все было отвратительно белым — и ткань, и выдвижной стол, и перчатки доктора, и его лицо, когда он повернулся к ней, задавая какие-то незначительные вопросы. Она отвечала, но кажется, невпопад. Он что-то чиркал у себя в записной книжке, внося коррективы и делая поправки. Вид у патологоанатома был донельзя глупым.

— Уберите покрывало, — приказал Кристиан, до этого времени безмолвно наблюдавший за процедурой и Урсула впервые услышала в его голосе нотки раздражения и нетерпения, — Пусть фрау Воттермах скажет нам…

— Это будет непросто, — хмуро проговорил врач, поглядывая на него из-под густых бровей, — Девочка очень пострадала…

— Это необходимо, — перебил его Кристиан металлическим тоном, — Уберите простыню.

Не смотря на то, что патологоанатом отдернул ткань одним движением, Урсуле показалось, что на это ушли годы. За это время, она успела подумать о маленьком родимом пятне на правой руке дочери, о том, что не заплела ей косички в их последнее утро и не сварила какао, как ее просила Катрин, потому что слишком занята своими делами. Мысли о какао показались ей невероятно тяжелыми, словно этот проклятый напиток мог хоть что-то исправить и изменить. Она заплакала — на этот раз из-за какао. Слезы стали ее последним и единственным оружием. Интересно, если бы она не пошла в тот день на работу, а осталась бы дома, ее родные были бы живы?

Врач медленно отступил в сторону, Кристиан сделал шаг ближе, поморщился, отвернулся, взглянул на Урсулу, но не сказал ни слова. Что это за странное выражение в его глазах? Может быть, он хочет сказать, что произошла ошибка, и там, в ячейке морга не Катрин? Возможно ли это? Урсула хочет спросить, но язык не поворачивается.

Простыня ушла вниз, свернулась под безукоризненно ровным углом и упокоилась на бедрах мертвеца. Урсула несколько минут молча смотрела вперед, не веря собственным глазам, прежде, чем осознала, что видит перед собою человека. Не сломанную игрушку, не разбитый манекен, не куклу, попавшую под грузовик, а настоящий труп. Как близко можно подойти к смерти? Какую именно смерть ты можешь встретить в этих белых стенах морга?

Мысль была чудовищной, сработав, как взведенный механизм, чтобы прострелить оба виска. Она задрожала, сама не отдавая себе в этом отчета.

Лица Катрин больше не было. Вместо этого виднелась серая мешанина из раздробленных острых костей, смятой белой кожи, бескровной порванной плоти и нескольких прядей светлых волос, свесившихся со смещенной линии лба. Скальп был сорван в ту самую секунду, когда Катрин зацепилась волосами за кусок металла, вышедшего со стороны пассажирского сидения в момент аварии. Патологоанатом пытался вернуть кожу на место, но она все равно смотрелось она чудовищно, больше напоминая грязную паклю. Правая часть — сплошная груда изувеченной плоти и костяного крошева. Глаза отсутствовали, и пустая глазница сохранилась только одна — голова Катрин оказалась зажата между крышей машины и приборной доской, и была смята, как кожура ореха под каблуком. Урсула видела кости черепа и влажно блестящую мозговую субстанцию внутри дыры. Рот приоткрыт, нижняя челюсть выгнута в сторону и вбита вовнутрь, вместо зубов — осколки. Одна щека разорвана ими до самого уха.

Тело — сплошное белое полотно, сделанное из снега и льда, ощетинившееся кусками раздробленных ребер, словно нечто пыталось вырваться изнутри наружу. Все в ссадинах и кровоподтеках. Темных, почти черных. Кое-где кожа разорвана, и видна серая плоть — неживая, не раскрашенная, бледная. Родимое пятно на сгибе правой руки едва заметно — крохотная точка на грязном холсте. Рука сжата в кулак. На руке не хватает двух пальцев.

— Та же картина с грудной клеткой и бедрами, — говорил меж тем врач Кристиану, бросая косые взгляды на Урсулу, — Переломы рук в восьми местах. Ноги… Там даже смотреть не на что, офицер. Ее сжало между молотом и наковальней. Знаете эти картонные куклы в журналах, которые вырезают маленькие девочки? Здесь что-то похожее… Я, конечно, попробую что-то сделать ко дню похорон, но мой совет — лучше обратиться в похоронное бюро, или опускать гроб закрытым. Черт… Я вижу такое впервые за тринадцать лет работы.

Кажется, Урсула потеряла сознание раньше, чем поняла, что видит труп родной дочери.

***

— Мне жаль, что все так получилось, герр Воттермах, — говорил Кристиан через несколько часов, прижимая трубку телефона ухом к плечу, — Но процедуру опознания нельзя отсрочить или отложить. Это было необходимо. Мы продолжаем поиски вашего брата. После этих затяжных ливневых дождей Корк вышел из берегов, его течение слишком сильное, чтобы мы могли отправить поисковый отряд на дно. Придется подождать еще несколько дней, прежде чем будут какие-то результаты. Как там Урсула?

— Все еще спит, — выдохнул Кальвин, опрокидывая стаканчик виски, и не закусывая, набрал стакан заново, — После того, как полиция привезла ее, мы вызвали медиков — судя по всему, ближайшее время ей предстоит провести на лекарствах и транквилизаторах…

— Многие ломаются, столкнувшись с таким горем, — сухо сказал Кристиан, — Здесь ее нельзя упрекнуть. Тем не менее, как и говорил раньше, есть кое-какие моменты, которые я бы хотел с ней обсудить, когда она придет в себя. Пусть даже после похорон, если ей так будет легче. Когда назначена церемония?

— Через три дня. Я сегодня разговаривал с представителем похоронного бюро.

— Герр Воттермах, пока что ваш брат объявлен пропавшим без вести, но мы делаем все, чтобы найти его. У нас есть кое-какие догадки…

Кальвин припал ухом к трубке, пытаясь подкурить сломанную в кармане сигарету, но всякий раз, когда чиркал зажигалкой, ронял ее на пол.

— Вы имеете в виду запись видеорегистратора, верно? Вам удалось что-то найти?

— Я бы не назвал это чем-то чрезвычайно важным, но мне нужно, чтобы Урсула Воттермах связалась со мной, — холодно заметил помощник комиссара, — Вы можете ей это передать, когда она проснется?

— Могу, но я не думаю, что она будет в состоянии даже перезвонить вам.

— Время терпит. Я понимаю, — бросил Кристиан, все так же холодно — А еще, я знаю, что вам сейчас тяжело. Но послушайте мой совет: не злоупотребляйте выпивкой — легче себе вы не сделаете, а вот ситуацию усугубите. Это понятно?

Он опустил трубку раньше, чем Кальвин успел ответить. Несколько мгновений он слушал короткие гудки, после чего отбросил телефон в сторону, словно тот начал обжигать ему руки.

— Ну и урод, — проворчал он злобно и выплеснул содержимое стакана в открытый рот.

5

То, что осталось от тела Хайни удалось обнаружить только через день, когда ежедневные ливни превратились в мелкую серую поволоку, напоминавшую даже не дождь, а скорее, мелкую водяную пыль. Бесцветная вата сырости заполнила дворы домов, ширилась на дорогах, оседала каплями на стекле, впитывалась в одежду и попадала за воротник. Следы грязных ботинок, оставленных на чистых плитах мостовой, казались трупными пятнами. Глекнер простыл, укутался в плед из тишины и холода, застыл и тихо задремал, затянув улицы пронизывающим ветром, да осенним безразличием. Оцепенение владело каждым закутком и поворотом, куда бы ни шел.

Труп Хайни Воттермаха прибило к берегу, чуть ниже речного пляжа, где оно надежно запуталось в сетях одного из рыбаков. Правда, назвать это трупом было чертовски тяжело. В морг его доставили в двух маленьких пакетах. Как записал коронер в своем заключении, у пострадавшего сохранилось только лицо — все остальное представляло собой чудовищную мешанину из отекшей напитанной водой плоти и смятых костей. Водитель принял страшный удар на себя, и его просто перемололо в момент столкновения, разметав, по частям, бушующим потоком Корка. В газетах писали, что авария на южном спуске вошла в историю Глекнера, как самая страшная за последний год, а ремонтные бригады, занятые восстановлением поврежденного покрытия на этом участке, соорудили даже своеобразный мемориал, где добросердечные люди начали оставлять цветы. Конечно, глупый и нелепый символ, совершенно бесполезная попытка выразить собственное бессилие и поддержку, но когда Урсула читала об этом в журнале, ей стало легче. Любая беда куда страшнее, если ее не с кем разделить. Ощущение того, что она не одна было лживым — Урсула прекрасно знала это, и все цветы мира, собранные в один скорбный венок, никак не могли бы помочь ей.

Она снова была на опознании. На этот раз вместе с Кальвином, который впервые за четыре дня смог оторваться от бутылки. Теперь патологоанатом не одергивал простыню, когда распахнул ячейку в морге — хватило только отвернуть ткань покрывала с лица. То, что было ниже, наверное, можно было уместить в коробку из-под обуви. Гроб Хайни тоже хоронили закрытым, забитым, бесконечно черным и полупустым. Блестящий пластиковый пакет на молнии занимал в нем едва ли четверть.

В этот раз Урсула уже была спокойнее, а ее нервы, казалось, превратились в звенящие, натянутые, будто струны, железные канаты. Она не теряла сознание, не впадала в истерику, только коротко кивнула головой и вышла в коридор. Кристиан Даттмар что-то чиркнул в своем блокноте и провел ее к выходу. Скорбная гримаса, видимо, осталась дома, и теперь вместо нее он носил выражение профессионального интереса. Помощник комиссара напомнил, что хочет видеть ее в своем кабинете после дня похорон. Да, конечно, она будет там, если это поможет разобраться в произошедшем с Хайни и Катрин. Он прикоснулся к ее плечу, в знак поддержки и провел до выхода из больницы. Больше они не разговаривали.

После опознания у Урсулы закончились слова, и они с Кальвином провели в полном молчании весь долгий вечер, где каждый думал о своем. Конечно, вокруг были родственники и друзья, но Урсула перестала замечать их уже день назад, и совсем слабо реагировала на их присутствие. Стены дома стали еще ближе, а потолки снизились, превратив каждую комнату в маленькую птичью клетку. Ночами Урсуле казалось, что ей не хватает воздуха, а утром начинало мерещиться, что это только продолжение ночи. Она потеряла счет времени, и старалась не смотреть на часы.

***

К выходу с кладбища они двигались медленно и не спеша, старательно обходя ближайшие могилы. После речи священника тишина стояла звенящая почти целых пять минут, и теперь шорох шагов по гравию тропинки казался лишним, грубым и кощунственным. Говорили мало — Урсула слышала отдаленные голоса в стороне, но не знала, кто спрашивает, а кто отвечает. В глазах ее стояли комья сырой земли, которые они бросали на крышки гробов. Бытует мнение, что самое сложное, это бросить первый ком. Это неправда. Сложно даже смотреть на это, не говоря уже о том, чтобы в этом участвовать.

Кальвин, шествовавший справа от нее, вытянул из кармана расстегнутого пальто маленькую металлическую фляжку, поспешно отвинтил крышку, сделал огромный глоток. Его раскрасневшееся лицо было слишком ярким в выцветших лучах осеннего солнца, и Урсулу охватило раздражение. Как было бы здорово, если бы в земле лежал этот пьяница, а не Хайни, например.

— Ты как, держишься? — дыхание Кальвина разило спиртным настолько, что Урсула ощутила запах виски, следуя за несколько метров.

— Держусь, — коротко ответила она, пытаясь подобрать другие слова, но в голову приходили только проклятия.

— Когда ты собираешься устраивать вечер памяти по Хайни и Катрин? — голос Кальвина раздражал, как визг гвоздя по стеклу, — Я спрашивал тебя, а ты молчала. Я знаю, что по канонам католической и лютеранской церквей, умершего следует поминать на третий, седьмой и тринадцатый день после ухода в мир иной. Но здесь, в Германии, День поминовения устраивается по желанию родственников в любое время года. В знаковые дни для покойного. Можно организовать скромный обед, или устроить мероприятие в кафе…

— Смерть Хайни и Катрин не повод для банкета, — процедила Урсула гораздо жестче, чем хотела сама, — Тебе ничто не мешает напиться и без повода, Кальвин.

— Попридержи язык и успокойся, дорогая моя. Мне жаль, если это выглядит именно так, как кажется тебе, — Кальвин поднял руки вверх, словно признавая собственное поражение, — Я просто боюсь, что не смогу приехать. В Бринкерхофе сейчас дел невпроворот. Ты же знаешь, что…

— Прости. Я сама не своя сейчас.

— Ничего. Можно устроить что-то незначительное и простое. Скромный обед для близкого круга. Не стоит слишком мудрить с закусками. Испечешь кухены (кухены — главное блюдо поминального стола в Германии, различные виды сладкой и соленой выпечки), приготовишь чай. Я понимаю, что ты сейчас не в состоянии, но…

— Давай обсудим это потом, Кальвин, — проговорила она сухо, чувствуя, как каждое слово царапает ее горло, будто битое стекло, — Позже.

— Ты уверена, что хочешь оставаться в этом доме одна? У вас прекрасный коттедж, просто там все напоминает о Хайни и Катрин. Детская, гостиная, кабинет, даже спальня! Может, стоит взять небольшой перерыв? Погости у меня, или у Эвы, — пьяная забота Кальвина могла бы быть даже трогательной, если бы не была такой удушающей и настырной, — Ты же знаешь, что это будет лучше.

Урсула покачала головой.

— Мне будет лучше дома. Одной. Но спасибо за предложение.

Кальвин снова потянулся к фляжке, но вовремя отдернул руку и ускорил шаг. Урсула видела это краем глаза. Она не оборачивалась — снова видеть две идеально ровные могилы, где похоронена часть тебя, это было уже слишком. Она сжала кулаки, чувствуя, как груз всего пережитого медленно и лениво снова ложится на ее плечи. Она бы снова заплакала, если бы только могла.

— Вы — Урсула Воттермах?

Голос, прозвучавший над ее ухом, заставил вздрогнуть. Резкий, отрывистый, он звучал короткими, словно рублеными фразами. Урсула повернула голову.

Мужчина средних лет в сером пальто, явно большего размера, чем ему было необходимо, смотрел на нее твердо и уверенно. Голову его венчала нелепая шляпа, точно он сошел со страниц старого детективного романа. Голубые глаза, холодные, будто два куска металла, улавливали каждую деталь в ее сгорбленном силуэте. Лицо неизвестного было перетянуто бинтами, словно он сам недавно побывал в аварии, а может быть, не так давно восстал из мертвых, чтобы поговорить с нею. Голубые глаза лучились внутренним светом.

Он не понравился Урсуле. Она не заметила его в толпе скорбящих гостей, его не было на похоронах, и она не видела, когда он подошел. Урсула еще раз взглянула на него.

— Я вас не знаю, — сказала она просто, поспешно отвернувшись.

— Подождите. Вы — Урсула Воттермах, вдова Хайни Воттермаха. Он много говорил о вас. И о Катрин. Жаль, что так вышло.

— Я не знаю, кто вы, — упрямо повторила Урсула, не выговаривая, а скорее, выталкивая слова.

— Мое имя Грегор Штернберг. Я знал вашего мужа. Примите мои искренние соболезнования.

— Все люди, которые были сегодня возле могил, знали Хайни. А вас я не видела.

— Я частный детектив. Мы работали вместе с Хайни.

Урсула остановилась, посмотрела в перебинтованное лицо, пытаясь найти хоть что-то человеческое, но каждый раз натыкалась только на бесконечные мотки марли. Если этот маскарад был постановкой, то чрезвычайно глупой и неудачной. Голубые глаза обжигали. Она не заметила, как поежилась.

— Мой муж был антикваром. Зачем ему помощь детектива?

— Он просил меня разобраться с одним очень любопытным делом, — хотел было пожать плечами Грегор, но только скривился от боли, — Так что…

— Он не успел заплатить вам, и вы пришли забрать долг? — ее голос звучал так тонко, что им можно было резать стекло.

— Нет, фрау Воттермах. Видите ли…

— А это что еще за клоун?

Вонь виски Урсула почувствовала еще раньше, чем Кальвин успел договорить. Он стоял в нескольких метрах от нее, покачиваясь, держа в одной руке неизменную фляжку, а в другой — раскрытый зонт. Зонт смотрел прямо вниз, и мелкий дождь молотил прямо по его красной физиономии. Он уставился на Штернберга, но сфокусировать взгляд было куда сложнее.

— Я Грегор Штернберг. Я здесь, чтобы поговорить с фрау Воттермах.

— Хреновое время ты выбрал для разговоров, приятель, — пробасил Кальвин, угрожающе делая неуклюжий шаг, — Эта фрау слишком многое перенесла за последнее время, и не хочет с тобой говорить.

— Фрау еще этого не говорила, — заметил Грегор, и его пронзительные голубые глаза засветились ярче, — Поэтому, в ваших интересах дать нам закончить.

— Что за урод приходит на похороны моего брата и племянницы, и позволяет себе…

— Помолчи, Кальвин, — проговорила Урсула, почти напугано, — Пусть герр Штернберг договорит. Я слушаю вас. Продолжайте.

— Сейчас, фрау Воттермах, я могу сказать только одно: произошедшее с вашей семьей, не случайность, — у него был голос человека, который не привык подчиняться. Скорее всего, бывший военный или полицейский. Урсула попыталась представить себе лицо Грегора без бинтов, но так и не смогла этого сделать, — Я думаю, что в этом основную роль играет наша с Хайни последняя совместная работа. То, что произошло, это ужасно, но увы, это не конец.

— Ты что, угрожаешь? Что несет этот… — пьяный разговор Кальвина казался какой-то дикой насмешкой, несмешной комедией с плохо прорисованным персонажем. Урсула бросила на него умоляющий взгляд, снова повернулась к Грегору.

— Если вы что-то знаете, почему не обратитесь в полицию?

Большая грубая ладонь вынырнула из кармана, коснулась перебинтованного лица, пробежала по скулам и замерла у основания шеи.

— Полиция очень интересовалась, откуда взялись мои шрамы, когда я попал в реанимацию. Мой ответ их совершенно не удовлетворил. Поэтому я стараюсь уже давно не разговаривать с полицейскими на такие… экзотические темы.

Урсуле показалось, что вся сцена диалога все больше напоминает настоящее безумие. Она подняла взгляд, уперлась им в ледяные глаза Грегора напротив, поникла, словно тот крохотный запас энергии, что еще оставался внутри нее, мгновенно иссяк.

— Если это какие-то шутки…

— Это. Не. Шутки, — отрезал Грегор так резко, что она содрогнулась, — Но сейчас вы совсем не в том состоянии, чтобы я мог вам что-то рассказать. Время еще есть. Отложим нашу беседу. Я и не думал, что все пройдет гладко, но попытаться стоило. Сейчас. Вот моя визитная карточка.

Левая рука нырнула во внутренний карман пальто, откинув расстегнутую полу, и Урсула увидела, что правая рука детектива заканчивается чуть ниже локтя. Да уж, этому человеку изрядно досталось, но он нашел в себе силы приехать сегодня сюда. Морщась от боли, Грегор протянул ей маленький белый квадратик картона. Она даже не посмотрела на объемный шрифт, выбитый на нем, а только сжала в пальцах так, чтобы на него не попал дождь.

— Позвоните мне, когда почувствуете, что готовы для дальнейшего разговора, — сухо сказал Грегор, покосившись горящими глазами в сторону прихлебывающего из фляжки Кальвина, — И для всех будет лучше, если вы сделаете это, как можно раньше.

— Если ты мне скажешь выставить его, я это сделаю, — заявил Кальвин, покачиваясь, — Только скажи мне, Урсула, и ты увидишь, как я…

— Можете успокоить своего защитника, — поморщился Грегор брезгливо, словно увидел вместо Кальвина кучу нечистот, — Я уже ухожу, и больше вас не потревожу. Примите мои соболезнования. Никто не мог знать, что все этим обернется.

Урсуле снова показалось, что мир вокруг нее начал плавно поворачиваться вокруг своей оси. Она видела, как задрожали могилы в стороне, поднялись деревья, и закачалась земля. На языке вертелся всего один вопрос, но она никак не могла подобрать нужных слов, чтобы задать его.

— Вы видели, как все произошло? — сперва зазвучал голос, потом она поняла, что заговорила.

Грегор повернулся через плечо, взглянул на нее, неопределенным жестом махнул в сторону.

— Я знаю, что произошло, — поправил он ее нехотя, — А это две большие разницы, правда?

Больше он не проронил ни слова. Прихрамывая, он двинулся между ровных рядов могил, и пропал из глаз на дальней стороне кладбища.

Глава 3. Октябрь и 14 дней

1

Урсула осознала, что прошло три недели с момента похорон только сегодня, когда замерла с оторванным листком возле настенного календаря. Раньше снимать страницы было обязанностью Катрин — маленькая семейная традиция, вроде елки на Рождество или покупки свечей на торт, или совместного похода по магазинам перед праздником. Катрин делала это обязательно рано утром, перед школой, забираясь на деревянный стул и провозглашая дату, словно совершая некий сакральный ритуал. Теперь, после ее смерти, календарь утратил всю свою магическую силу, превратившись просто в бесполезный кусок бумаги и глупой цветной обложки на старой стене старого дома в затертой кухне — маленькое окошко в мир прошлой жизни, которые постепенно мутнело и расплывалось. Пройдет совсем немного времени, и через него уже ничего нельзя будет увидеть. Может быть только тогда, Урсула найдет в себе силы выбросить этот календарь, а пока она не хотела даже об этом думать. Кажется, кто-то из родственников посоветовал ей переехать, а кто-то предлагал раздать все имущество и даже выставить на продажу дом, но только вот сказать было куда проще, чем сделать. Покидать место, с которым у тебя связано столько воспоминаний оказалось слишком тяжело — Урсула, отказалась от этого предложения, не раздумывая.

За прошедшее время она не коснулась ни беспорядка в детской комнате, ни хаоса в кабинете Хайни. Кажется, хозяйственная губка в пустой миске, оставшаяся с того самого страшного дня на краю рабочего стола, так и стоит там до сих пор, покрываясь пылью. Спальня тоже стала запретной зоной — одна даже мысль о том, чтобы спать на той кровати, где они с Хайни проводили ночи, была невыносимой. Она закрыла дверь в спальню на ключ и убрала его в один из шкафов в гостиной. Если о потере напоминает как можно меньше вещей, это до определенного времени помогает, но дело было в том, что весь дом был пропитан воспоминаниями, и спрятаться от них было некуда.

Конечно, был вариант вырваться из этого сонного царства. Пройтись по улицам, перевести дыхание в парке, прийти в себя в сквере или в ближайшем кафе, но даже мысли о том, что придется покидать дом, приводили ее в такой ужас, что она не могла справиться с дрожью. Как давно она говорила об этом с собственной матерью? Вчера? Или это было позавчера. А может, и неделю назад — она не могла сказать точно.

Теперь Урсула смотрела на слово «Октябрь», набранное округлым шрифтом на белом листе календаря. Осознание приходило медленно и неохотно, словно пробивалось, сквозь вату. Двадцать один день превратился в сплошной серый поток монотонных будней, полных звенящей тишины, глупых разговоров по телефону, редких визитеров и привкуса успокоительных таблеток, пустые упаковки которых она утром относила в мусорный бак. Три или четыре раза за этот срок она нашла в себе силы выбраться в ближайший магазин, несколько раз заказывала доставку прямо на дом, но продукты, почти нетронутые, так и остались лежать на полках холодильника — голода она почти не испытывала, а вот сонливость сводила ее с ума. Даже бодрствуя, она чувствовала, что находится во сне, а просыпаясь, всегда чувствовала себя слабой и разбитой. Прием лекарств давно следовало прекратить, но даже самая идея оказаться с горем один на один оказалась чудовищной. Почти ежедневно, Урсула думала о том, что любые страдания можно прекратить, если быть достаточно решительной — если проглотить несколько упаковок таблеток целиком, и запить их виски, бутылки которого Кальвин заботливо расставил на стойке в гостиной после похорон, то наутро все проблемы решаться сами собой. Эта идея продолжала греть душу, когда осознание потери становилось особенно невыносимым, и она с радостью цеплялась за нее, как за последнее средство. «Уже скоро, — думала она, засыпая на маленьком угловом диванчике в кухне, — Осталось недолго. Я больше так не выдержу».

Время не лечило. Легче не становилось. Ни одно дело больше не занимало ее.

Теперь она задумчиво смотрела на слово «Октябрь», понимая, что совсем не заметила пролетевшего времени. Деревья за окном, куда она почти не смотрела, давно облетели, серое отекшее небо приобрело пронзительный свинцовый цвет, а ветер бросал в стекло пригоршни желтых и черных листьев, тоскливый обложной дождь выбивал нервную дробь, превращая утро, день и вечер в бесконечные сумерки. Интересно, который сейчас час? Урсула огляделась по сторонам, посмотрела на настенные часы, но те остановились на половине восьмого. Эти старинные часы с резными стрелками всегда заводил Хайни — одного полного завода хватало почти на две недели. Интересно, как давно они стоят, что она этого даже не заметила?

Урсула сжала смятый листок календаря и побрела из гостиной в кухню. Вся ее вселенная теперь ограничилась этими двумя комнатами. Второй этаж стал запретной территорией, куда она осмелилась подниматься всего дважды. Да и какой в нем был смысл теперь? Дом погрузился в больной осенний сон, вздрагивая от неожиданных кошмаров и болей, сотрясавших его старые стены. Кажется, Хайни что-то говорил о переезде в следующем году. Или это только казалось ей? А может, только приснилось?

Урсула выщелкнула на белую ладонь три таблетки, проглотила их, запила несколькими глотками воды из графина. Вода была омерзительно теплой. Нужно было поставить графин в холодильник, но для этого необходимо сделать лишних десять шагов до другого конца комнаты. Урсула решила, что не готова к таким усилиям. Она отыскала свой телефон на диване, под смятым пледом и попробовала включить его. Разряженный аккумулятор ответил ярким предупреждением на экране, резанув неожиданным светом по глазам. Кто-то звонил ей за это время? Если да, то кто? Интересно, на сколько дней она выпала из жизни?

Этот вопрос возник в ее голове совершенно случайно. Мысль была новой и незнакомой. Наверное, это была первая идея за двадцать один день, которая позволила ей на мгновение отвлечься. Она провела ладонью по спутанным волосам, прикрыла глаза, выдохнула, присела на край дивана и нащупала другой рукой штекер зарядного устройства.

***

Цифры на экране телефона показывали половину десятого. Значит, она провела без связи, без времени, без сознания почти три последних дня. Интересно, как скоро ее будут искать, если она все-таки покончит с собой? Судя по шести сообщениям о пропущенных звонках не так-то и скоро.

Кто знает, возможно, идея суицида не так уж и плоха. Во всяком случае, подобное существование не слишком-то отличается от смерти, да и тоска рано или поздно станет невыносимой. Еще немного таких переборов с таблетками, и о будущем можно даже не беспокоиться.

Урсула пролистнула еще несколько сообщений, остановилась, приблизила экран к глазам. Звонок от Кристиана Даттмара. Он звонил дважды, последний раз больше недели назад. Кажется, он хотел встретиться, рассказать подробности об аварии, но какой смысл это имело теперь, когда и Катрин и Хайни уже три недели лежат в земле? Урсула оторвала взгляд от экрана, посмотрела в окно, словно собираясь с мыслями, после чего попыталась отогнать от себя привычную дремоту. Из-за успокоительного она плохо помнит последние дни. Может быть, она уже звонила ему, а после просто забыла? Трудно сказать, если все твои воспоминания это только разбитая стеклянная мозаика из тысячи мелких деталей, края которых упорно не подходят друг к другу.

От мысли, что ей придется покидать дом, Урсулу бросило в дрожь. Она поборола напирающий изнутри ужас, отогнала панику, после недолгих размышлений нажала на кнопку вызова.

Длинные гудки резали слух после топкой тишины, царящей в спящем доме.

«Три гудка, — думала Урсула с закрытыми глазами, загибая тонкие длинные пальцы, — Я подожду только три гудка, а после положу трубку. Может быть тогда…»

— Здравствуйте, фрау Воттермах, — наполненный жизнью голос Кристиана показался ей почти цветным — во всяком случае, оттенки красного и желтого замерцали под ее веками, — Рад, что вы наконец-то позвонили мне. Я уже собирался к вам высылать патрульных. Случилось что-то еще?

— Нет. Пока что. — Урсула удивилась тому, как звучит ее голос. После стольких дней молчания, слышать собственный тон было непривычно и тяжело.

— Я звонил вам на домашний.

Урсула поглядела на выдернутый из розетки шнур, передернула плечами. Интересно, и когда она успела отключить его? Да уж, эти таблетки убьют ее быстрее, чем она сама решится на самоубийство. Впрочем, не такой уж и плохой исход. Закрыть глаза, уснуть, и…

— Фрау Воттермах, вы меня слышите?

— Он… он сломался, офицер. Ничего страшного. Простите, кажется, вы хотели, рассказать мне об аварии…

— Не рассказать, а ознакомить с записью видеорегистратора, — поправил Кристиан, и Урсула отметила, что его голос изменился, — Есть кое-какие новости по этому делу. Вы можете подъехать в участок к полудню?

— Если вы считаете, что это нужно…

— Это необходимо, — проговорил Кристиан жестко, — Я предупрежу дежурного о вашем визите. Он проводит вас прямо в мой кабинет.

От мысли, что ей придется выходить из дома, Урсуле стало не по себе. Дело было даже не в дожде, слякоти и промозглом сыром холоде. Она никого не хочет видеть, слышать и знать. Ей слишком комфортно здесь, среди воспоминаний на маленьком угловом диванчике, в темноте и пустоте ее кухни. И зачем только она решила позвонить? Что этот Даттмар так настырно хочет ей показать? Разве есть на свете что-то такое, что может поднять из могил мертвых?

— Фрау Воттермах, с вами точно все в порядке? Я могу прислать патрульную машину за вами.

— Нет-нет, офицер, я слышу вас. Я буду у вас в полдень, — слова сорвались с языка прежде, чем она успела пожалеть о них, — Не волнуйтесь. Мне уже легче.

— Вот и хорошо, — подытожил Кристиан, и она услышала, как он чиркает по бумаге шариковой ручкой, — Тогда до встречи.

Он положил трубку первым, а она еще несколько мгновений продолжала слушать короткие гудки.

2

Кабинет Кристиана Даттмара был залит желтым светом электроламп. Серый полог дождя наглухо занавесил единственное окно у него за спиной, и углы комнаты пребывали в зыбком полумраке, рассеять который не могли плафоны под потолком, ни две настольных лампы по углам стола, ни даже экран компьютера. Здесь было чисто, холодно и неуютно — да и насколько можно быть уютно в кабинете полицейского. Немного выше стола, с левой стороны висел календарь на прошедший год с обнаженной красоткой. Наверное, его не сняли до сих пор только из эстетических побуждений. Это было единственное яркое пятно — все остальное было выдержано, как в больнице, сухо, по-деловому, в черном и белом цвете.

Ничего удивительного, что Урсула не заметила этого во время своего первого визита, и теперь она с интересом оглядывалась по сторонам, пытаясь привыкнуть к незнакомой обстановке, которая давила на нее со всех сторон.

Если бы только кто-либо знал, скольких усилий ей стоило привести себя в порядок, найти вещи и вызвать такси. Она приняла душ, расчесала и высушила волосы, нанесла легкий макияж, но так ничего и не смогла сделать с пепельно-белым цветом кожи и темными кругами под глазами. Сидя здесь, на жестком кресле с черной округлой спинкой, Урсула чувствовала себя предательницей, посмевшей оставить собственное горе. Ощущение это было почти невыносимым. Почти таким же невыносимым, как сонливость, которая накатывала на нее волнами — она чуть не заснула в ожидании такси, и едва не задремала по дороге в участок. Теперь она попыталась сосредоточиться на том, что говорил Кристиан, щелкая клавиатурой. Звук кнопок тоже вгонял в сон.

— Мы смогли восстановить часть записи, — объяснял он, поглядывая на нее поверх монитора, — Регистратор перестал снимать в момент столкновения, но до этого момента, картинка получается ясная и полная. Следовательно, мы отследили весь путь Хайни от самого начала поездки. Вы знаете, куда ездил ваш муж тем вечером, фрау Воттермах?

— Нет. Он часто ездит… простите, ездил на встречу со своими покупателями и клиентами. Бывало, что задерживался, но я никогда не проверяла его слова. И зачем? Я доверяла ему. Тогда он сказал, что отправляется на какую-то важную сделку на окраину города. Катрин увязалась за ним, и…

— Дальнейшее известно, — вздохнул Кристиан, поворачивая монитор так, чтобы и Урсуле было видно происходящее на нем, — Вот, взгляните на это. Что вы об этом думаете?

Ее глазам предстала черно-серая картинка, лишенная четкого изображения, но вполне различимая. Моросящий дождь превращал запись в настоящую мешанину из всех оттенков темноты, где четко виднелась прямая, как стрела, дорога, и белые лучи фар, вырывающие оградительную линию по левой стороне шоссе и ряд высоких елей по правой. На какое-то мгновение Урсула обрадовалась, что камера регистратора не засняла лиц Хайни и Катрин, проецируя только видеоряд дороги. Кристиан ткнул пальцем в одну из кнопок на клавиатуре, и скорость воспроизведения снизилась втрое, выдавая запись почти статичным изображением.

— Этот участок — недалеко от места аварии, — пояснил полицейский, указав на монитор, — Если ехать прямо, будет поворот, а слева стометровый обрыв над Корком. Опасное место, особенно в такую сырую погоду. Видите, вот здесь, знак ограничения скорости? Хайни все делает правильно — машина замедляет ход, он поднимается в гору, придерживаясь правой стороны.

Урсула смотрела на медленно плывущие картинки, перерастающие одна в другую, мучительно стараясь сообразить, что именно увидел на записи Кристиан, раз это его так заинтересовало. Полицейский снова щелкнул клавишами, и скорость воспроизведения вернулась в норму.

— А вот теперь, смотрите внимательно, — подсказал Кристиан, и голос его прозвучал слишком сухо и резко, — Особенно вот здесь, когда начнется поворот.

Урсула наклонилась к монитору, пытаясь не пропустить ни одного кадра, транслируемого на экране. Ряд заграждений слева сделал поворот в сторону, и на какое-то мгновение свет фар тонул в темноте дождевого неба над обрывом. Урсула явно видела молотящие по лобовому стеклу мелкие капельки, почти различала в тишине их убаюкивающий стук. Трасса нырнула вбок, и в то же мгновение…

Кристиан с победоносным видом щелкнул пробелом на клавиатуре, остановив видео.

— Что это, фрау Воттермах?

Некоторое время Урсула разглядывала уродливый белый силуэт, словно выросший перед ярким светом фар автомобиля. Образ, замерший на экране, был настолько ярким, что ее бросило в дрожь. Полуразмытый, смазанный, прозрачный, он явственно напоминал сгорбившуюся человеческую фигуру в разлетающихся рваных одеждах, но только ни один человек не мог выглядеть так отвратительно и пугающе. Урсула разглядела тонкую линию рта, седые космы, падающие на плечи, вздернутый нос, впалые щеки и черные, бездонные, как могила, глаза. Наверное, именно лицо было наиболее четким и ярким — все остальное получилось слишком расплывчато из-за незавершенного движения.

— Господи… — вырвалось у нее невольно.

Кристиан согласно кивнул головой, отматывая запись назад.

— Не смотря на то, что запись идет непрерывно, мы до сих пор не можем понять, как он оказался прямо перед автомобилем вашего мужа, фрау Воттермах, — проговорил полицейский, снова включая запись, — Видите? Если бы он метнулся с обочины, мы бы заметили движение с правой стороны. Если бы он стоял посреди шоссе, нам бы удалось разглядеть его еще издали — здесь дорога прямая, так что виден каждый метр.

Урсула ошарашено покачала головой, снова уставилась на лицо, замершее на стоп-кадре. Было в нем что-то нереальное, невозможное, неправильное. Она почувствовала, как ее бросило в пот, не смотря на то, что в кабинете Кристиана было прохладно.

— При таком стечении обстоятельств, машина Хайни должна была размазать его по полотну, — сухо пояснил Кристиан, — Но мы не нашли ни тела, ни крови, ничего, кроме тормозного пути. Хайни попытался инстинктивно остановится, машину занесло, она пробила ограждение и… И случилось то, что случилось.

— Но как это все возможно?

Кристиан неопределенно пожал плечами.

— Ничего конкретного сказать мы не можем, — подытожил он, скрестив руки на груди, — Сбой записи? Погодные условия? Видите, этот человек выглядит слишком смазано, чтобы можно было полностью рассмотреть его лицо. Сперва оно закрыто волосами, а в том месте, где он поворачивается в сторону камеры — мешает дождь и яркий свет фар. Я не слишком-то склонен верить в мистику, фрау Урсула, поэтому, возможно, что этот несчастный — нищий или бродяга, которого занесло в такую глушь.

Урсула поглядела на замерший белый силуэт, передернула плечами.

— А что находится там, куда ездил мой муж?

Кристиан поднял брови и кивнул в ответ.

— А вот это уже интереснее. Объездной путь — почти нежилой район. Из интересных мест там только пара развалин времен войны, да несколько старых особняков. Хайни последнее время говорил вам что-нибудь о поместье «Мраморное гнездо»?

— Нет, я слышу о таком впервые.

— Хайни и Катрин приехали туда в девятнадцать сорок шесть, а покинули это место через сорок две минуты. Если смотреть запись видеорегистратора, можно увидеть свет фар другой машины, стоящей возле особняка. Возможно, это очередной клиент вашего мужа. К сожалению, камера не засняла номера автомобиля.

— А что такое, это «Мраморное гнездо»?

— Ну, здесь все не так просто, — посуровел Кристиан, переплетя пальцы в замок, — Насколько мне стало известно из нашей базы недвижимости, это развалина с претензиями, которую возводили еще до второй Мировой. Принадлежала кому-то из местной аристократии. Наверное, раньше это было красивое здание, а сейчас от него остался только остов — стекла выбиты, двери сорваны. Несколько раз мы там арестовывали наркоманские притоны и гоняли молодежь. Старое здание с плохой репутацией, но ничего выдающегося. Таких мест в старом городе — прорва. Хорошо знаете Альтштадт?

Урсула покачала головой.

— Скажем, это здание еще могло бы заинтересовать антикваров, если бы было в сносном состоянии. Поэтому «Мраморное гнездо» совсем не вписывается в общую картину. Что там можно рассматривать, если ничего не осталось?

— Но второй автомобиль?..

— Возможно, Хайни показывал развалюху заказчику, любителю старины, есть такой вариант, — согласно кивнул Кристиан, — Но напомню, что они провели там сорок минут. А это немало. Мы прошерстили «Мраморное гнездо», но так ничего и не нашли, кроме пары бездомных, которые спрятались там от дождя. Естественно, посмотрели поверхностно — здание находится в ведении мэрии, поэтому перерыть его от фундамента до крыши без ордера не так легко. Фрау Воттермах, у вас остались бумаги вашего мужа? Как я понимаю, он частенько принимал клиентов в своем кабинете на Курфюрстендамм 129?

Даже сама мысль о том, что ей предстоит возвращаться в комнату Хайни и тревожить его покой казалась Урсуле кощунственной. Она коротко кивнула, но не сказала ни слова.

— Если вы сможете отыскать бумаги или документы, связанные с «Мраморным гнездом», я думаю, это очень помогло бы следствию, — сказал Кристиан миролюбиво, — Я могу вас об этом попросить? Мне нужно знать, с кем Хайни разговаривал и встречался по этому поводу. Я могу рассчитывать на вас, фрау Воттермах?

Грегор Штернберг. Имя странного знакомого с кладбища, внезапно возникло перед глазами и закрутилось у нее на языке. Она инстинктивно сжала в кармане маленький картонный квадратик визитной карточки детектива. Как она могла забыть о нем?

— Фрау, вы меня слышите?

— Да, конечно, офицер, — хрипло проговорила она, и тут же взяла себя в руки, — Я услышала вас, и посмотрю, что можно сделать.

3

Грегор Штернберг замерз, промок и устал. Сегодня он встал задолго до рассвета, проглотил кусочек лимона и три стакана виски, после чего провел почти четыре часа под проливным дождем, где единственным спасением от ливня были кроны узловатых деревьев, да расползшаяся от воды широкополая шляпа — использовать одной рукой зонт он так и не научился. Холодные капли пропитали воротник пальто и теперь соскальзывали за шиворот, каждый шаг сопровождался противным чавканьем, драп отсырел и давил на плечи. Еще немного, и воспаление легких станет заслуженной наградой за хорошо проделанную работу — недавно Грегору уже довелось побывать в реанимации, а из него отправиться в хирургическое отделение, так что повторять опыт он не планировал.

Усталого вида уборщик, бесцельно вытирающий грязной шваброй въевшееся в паркет темное пятно в фойе офиса, поглазел на него с интересом, но без сочувствия.

— Вы скверно выглядите, герр Штернберг, — заметил он, вместо приветствия, — Взяли бы выходной себе, что ли.

— И я рад тебя видеть, Ганс, — хмуро отозвался Грегор, выгребая из мокрых карманов связку ключей на железном кольце, — Тебе говорили, что у тебя удивительное чувство такта?

Дверь в конце узкого коридора, уставленного уродливыми глиняными горшками с искусственным цветами внутри, была забрана мутным рельефным стеклом. Разглядеть что-то внутри было практически невозможно, особенно при таком скудном освещении. Единственным, что бросалось в глаза, была металлическая табличка, где черной краской было набрано «Частное детективное агентство «14 дней», а немного ниже значилось меньшим шрифтом: «Штернберг и Флатер. Ваши проблема — наше решение». Часть букв успела затереться, так что текст, скорее угадывался, чем читался. Очень символично, ведь у детективного агентства тоже бывают тяжелые времена. И именно в такие периоды приходится хвататься за любое дело, которое подвернется под руку, если хочешь остаться на плаву. Если ваши проблемы стучатся в двери и окна, полиция не хочет помогать, ситуация выходит из-под контроля, а юристы разводят руками, то вы, рано или поздно, соберете некоторую сумму наличными, прихватите документы и отправитесь в это маленькое серое офисное здание в центре Глекнера, чтобы добраться до застекленной двери с затертой металлической табличкой.

Возможно «14 дней» — не самое звучное и оригинальное название, но Флатер считал, что это не самое важное. Детективное агентство гарантировало результат в течении первых двух недель с момента оформления договора, так что некий сакральный смысл в этом все-таки был. Неверные мужья и жены, пропавшие родственники, фото и видео отчеты — Штернберг и Флатер брались практически за любое дело, которое сулило хорошее вознаграждение. В Глекнере такие конторы редкость, поэтому работы, чаще всего, было хоть отбавляй. Во всяком случае, так оставалось при жизни Флатера. Теперь урна с его прахом декорирует выставочный зал крематория, и ему нет никакого дела до измен, воровства и проблем с законом. Еще повезло, можно сказать.

Грегор открыл замок, неловко орудуя одной рукой, после чего попытался придержать тугую дверь коленом. Внутри было еще темнее, чем в коридоре — закрытые жалюзи почти не пропускали серый уличный свет. Грегор нащупал выключатель на стене, щелкнул им и зажмурился, когда вспыхнули холодные белые лампы. Два стола, несколько тяжелых кресел, небольшой диван и кушетка в углу — Флатер всегда хотел, чтобы это место выглядело неофициально, но оно смотрелось небрежно и неуютно. Несколько лет назад Грегор водрузил над своим столом детективную лицензию в рамочке, а Флатер приволок откуда-то несколько уродливых картин, а-ля Джеймс Уистлер, но все равно помещение казалось пустым и угрюмым. Кажется, после смерти Флатера здесь поселилась громкая и гулкая тишина, которую прежде Грегор не замечал за двенадцать лет совместной работы. Теперь она занимала место его напарника и коллеги, восседая в его кресле, за его столом.

Грегор прошагал к столу, стягивая пальто, и шипя проклятия всякий раз, когда ткань задевала изувеченную руку. Грязные следы, оставленные его мокрыми ботинками, тускло блестели в искусственном белом свете. Грегор бросил одежду на покрытое пылью кресло, водрузил сверху потерявшую приличный вид шляпу, и прошагал к своему столу, где вытащил из недр бутылку виски и маленькое блюдце с нарезанным лимоном и кусочками черного шоколада. Последний раз он пил с утра больше десяти лет назад, но нынешняя ситуация почти не оставляла ему выбора — Грегор сковырнул крышку, плеснул напиток на три пальца, проглотил обжигающую жидкость в два глотка, пытаясь согреться. Неплохо было бы сменить рубашку и надеть новый пиджак, но с этим можно повременить. Сейчас ему точно не до лоска и красоты. В этом кабинете вот уже сколько времени нет ни одного посетителя, так что держать лицо не перед кем.

Грегор опустился за стол, щелкнул выключателем лампы. Небольшое зеркальце, установленное на краю, подмигнуло ему смазанным отражением — Грегор купил эту вещицу сразу после того, как покинул больничную палату месяц назад в ближайшем супермаркете: наносить мазь на порезы было невероятно сложно одной рукой, а уж про то, как накладывать бинты, даже говорить не хочется. Можно, конечно, обратиться за помощью к квалифицированным специалистам, но этим можно заняться и позже. Он сможет справиться с перевязкой и сам, если рубцы перестанут кровоточить. Холодные тусклый взгляд из зазеркалья остановился на его изуродованном лице. Грегору повезло, что осколок стекла не задел мимических мышц и не повредил глаза. Он содрогнулся, когда вспомнил о той фигуре, возникшей перед ним из сплошной темноты с блестящим обломком в руке. Что это было? Кусок стекла, зеркала, металла или пластмассы? Лучше не думать об этом, лучше не вспоминать. Времени только девять — впереди еще целый день, и ему совсем не хочется провести его в пьяной отключке, когда впереди еще столько дел.

Конец ознакомительного фрагмента.