В каждом светит лучик. В каждом живёт автор

Виктор Гаврилович Кротов

Писатель, имеющий большой опыт ведения различных литературных студий, рассказывает о том, как можно сделать такую студию подходящей для самых разных участников. Для детей и взрослых. Для отличающихся способностями и тех, кто пока их не проявил. Для обычных детей и особых, с особенностями развития. Для особых детского возраста, а также тех, кто уже вырос. То есть речь идёт об инклюзивной студии в самом широком смысле.В сборник вошли ранее опубликованные тексты «В каждом светит лучик. Занятия словесным творчеством с особыми детьми и не только с ними» и «В каждом живёт автор. Инклюзивная литературная студия».

Часть первая. Светлая чаща

В этот странный лагерь меня занесло случайно. Собрался к себе на дачу, два-три дня продышаться в одиночестве, а мой приятель обрадовался:

— Тебе же через Балабаново ехать! Заверни в лагерь, за три минуты дорулишь, передай одному человеку книгу, она ему очень нужна. Заодно посмотришь, там интересно. Может, статью напишешь.

Ну да, конечно! Раз журналист, значит непременно статью. А что человеку просто отсидеться в тишине надо, от всех житейских досад, что ни с кем лишним общаться неохота, — это разве кому объяснишь?.. Ладно, завезу я твою книгу, а уж без статьи, извини, как-нибудь обойдёмся.

Так я там и оказался. В чаще громадных елей (впрочем, были ещё сосны и берёзы), среди которых стояли жилые корпуса, беседки и множество качелей.

…Мне навстречу шла девочка лет пятнадцати. Походка у неё была скованная, но лицо светилось радостью. Кого-то она увидела, наверное, за моей спиной. Я оглянулся. Позади никого не было. Девочка подошла и улыбнулась шире некуда. Она радовалась мне.

— Здравствуйте! — громко сказала она. — Как хорошо, что вы приехали. Меня зовут Тая. Не Таня, а Тая. Все путают.

Я не успел сообразить, как себя вести. Девочка приветственно махнула мне рукой и свернула на боковую дорожку… То ли это игра такая — сиять навстречу незнакомцу, то ли ещё что.

Чаща была настоящая. Солнце в неё почти не проникало. Пару раз я заметил на елях белок, а потом увидел трёх бельчат, бегающих прямо по земле, устланной хвоей с живописно разбросанными шишками. Эх, будь на душе у меня полегче — как бы я всем этим наслаждался…

Из просторной беседки неслась старинная музыка. Дуэтом играли флейтист и скрипачка. Рядом с ними никого не было, но играли они на выкладку, словно на сцене консерватории. Я подошёл и присел на скамейке. Они повернулись и стали играть для меня. Почувствовали, что музыка мне нравится — и тут же молчаливо приняли меня в свой ансамбль. Флейтист, Скрипачка и Слушатель. По-моему, у нас получалось отлично…

А на дорожке раздалось неторопливое цоканье копыт. Всаднику было лет семь. Лошадь вела под уздцы девушка в оранжевых брюках, а сбоку шёл белокурый парень и перебрасывался с наездником небольшим матерчатым мячом. У беседки они остановились.

Музыканты повернулись к всаднику и заиграли другую пьесу, в его честь. Мальчик на лошади замычал, словно подпевая. Хотя, кажется, мычание заменяло ему и разговор. Потом лошадь зацокала дальше.

Всё-таки в странное место я попал.

— Спасибо, — сказал я музыкантам и вышел из беседки.

— Приходите ещё, — отозвался флейтист. — Вы очень хорошо слушаете. А если захотите на флейте научиться играть — пожалуйста…

— Тарквиний! Галатея! — окликнула тем временем скрипачка двух детишек, упоённо качавшихся на качелях. Качели стояли на вершине небольшого круглого холма, словно на маленькой планете. — Вы не устали качаться?

— Не-е-ет! Не-е-ет! — пропели те на разные голоса, но удивительно созвучно…

— Понимаешь, — звонко произнёс невысокий щуплый мальчик в круглых очочках, мимо которого я проходил, — этот поток достигает основного русла в две целых семь десятых раза быстрее, чем тот!

Мальчик изучал ручейки, бегущие от протекающей водопроводной трубы. Рядом был только я, больше никого. Мне ничего не оставалось, как отозваться:

— И как же ты это установил?

— Эмпирически, — пожал мальчик плечом и погрузился в созерцание текущих струй столь отрешённо, что я понял: аудиенция закончена…

А навстречу шёл мальчик постарше, лет тринадцати. Он не шёл, а словно немного взлетал с каждым шагом, а потом с сожалением приземлялся. Он что-то говорил сам себе и смотрел вперёд громадными голубыми глазами, не замечая ничего вокруг.

— Здравствуй! — сказал я ему.

— Здравствуй, — отозвался он эхом.

Взгляд его на мгновение коснулся меня, и я замер на месте. Словно само небо глянуло на меня: спокойно, почти не замечая, но излучая свою блаженно-небесную сущность. Это было и радостно, и больно.

— Правда, аутисты¹ — особые существа? — спросил меня кто-то, подошедший так быстро, что я не успел этого заметить.

Высокий, худощавый, с курчавой шевелюрой, достойной рок-музыканта. Он искрился интересом ко всему, что происходит вокруг, и какой-то деятельной энергией, постоянно выбирающей себе наиболее подходящее русло. Лёгкую паузу, предоставленную для ответа, я использовать не сумел, но это было и не обязательно. Вопрос непринуждённо перешёл в ответ.

— Господь им чего-то не дал, а что-то особое дал с избытком. Вот и Андрей — ему очень трудно общаться. Я просто горжусь, что он вам сказал «здравствуй». Но, знаете, это особая личность!.. А вы, наверное, журналист? И книга у вас под мышкой — для меня. Меня зовут Игорь. За книгу спасибо. Приходите на взрослый тренинг в полдвенадцатого. Если получится, конечно.

Кое о чём я хотел бы расспросить, но не успел. С трёх разных сторон раздались крики «Игорь! Игорь! Игорь!» — и он убежал, по-моему, в три стороны сразу.

Я задумался: почему в полдвенадцатого? Сейчас ведь первый час. Значит, в полдвенадцатого НОЧИ? Неужели он думает, что я здесь ночевать останусь?.. Ну и напористые они здесь!

— Мне Игорь сказал, что вы журналист! — тонким срывающимся голосом обратился ко мне парень лет восемнадцати, ужасно высокий и ужасно худой. — А как по-вашему, справедливо ли Чуковского причисляют к великим детским поэтам? Вы заметили, с какой навязчивостью он писал о крокодилах?..

И мы углубились в обсуждение тонкостей поэтики классика детской литературы. Костя (представиться он забыл, но я всё-таки вытребовал у него имя) нападал, мне оставалось защищать дедушку Корнея. Что ж, мне и вправду нравились его стихи, а крокодилы меня вовсе не смущали. Потом дошло и до Хармса, и до Сапгира (его Костя уважал). Юный эрудит шпарил стихи наизусть, и некоторые из них, признаться, я слышал впервые.

— С вами интересно разговаривать, — обронил мой собеседник. — Здесь не так много начитанных людей. К тому же я тут всем уже надоел.

— Прошу прощения, — вмешалась в разговор строгая рыжеволосая женщина. — Мне сказали, что вам нужно дать талоны на обед и на ужин. А переночевать вы можете в летнем корпусе номер два, вторая комната.

— Вот видите, — с горечью сказал Костя. — Наш разговор ничего не стоит. В любой момент его можно оборвать.

— Костя, перестань, я тебя умоляю, — вздохнул женщина.

— Да, конечно! Всегда одно и то же. Всё, ухожу. Естественно — никому я не нужен! — пронзительно воскликнул Костя, воздевая руки к небу.

Быстрыми шагами он унёсся прочь и вскоре исчез среди елей.

— Ничего страшного, — женщина грустно посмотрела мальчику вслед. — Просто нелегко жить с шизофренией. А вообще-то он очень талантлив. И сам стихи сочиняет. Попросите его прочитать…

— Попрошу. У вас, видно, уже решено меня до завтра оставить.

— Почему до завтра? Я вам утром в столовой на любой день выдам талоны.

— Ах, да! За талоны спасибо.

— Почему спасибо? — удивилась женщина. — Сорок рублей за обед и двадцать за ужин. Мы благотворительная организация, но только для тех, кому это действительно нужно.

— Ой, извините, — я с облегчением полез за кошельком.

Приятно знать, что ты ничем никому не обязан. А то будут ждать от меня ответных любезностей, журналистских. Очерк там, или ещё что. Но я же во всех этих аутизмах и шизофрениях тёмный лес.

Ещё тут было много «дэцепэшников» — детей с церебральным параличом². Так мне сказал Александр Иванович, главный в лагере врач, который подсел ко мне на скамейку. Это было перед плацем — утрамбованной площадкой, где с детьми занимались ездой на лошадях.

— Лечебной верховой ездой, — уточнил доктор. — Или, по-другому, иппотерапией.

— О, новое веяние? — усмехнулся я.

— Какое там новое! Ещё Гиппократ советовал верховую езду для больных и раненых, а особенно для душевнобольных. Так и говорил, что она освобождает от тёмных мыслей, приносит весёлые и ясные. Да и не только мысли. Тело, психика — всё на лошади оживает. Мы только подбираем для каждого нужные ему упражнения. Вон, глядите, Дима на Руула садится.

Диме на вид было лет семь (десять, поправил доктор). Он упорно смотрел в землю — наверное, потому, что двигаться по ней ему было очень трудно. Двое взрослых помогли ему вскарабкаться на деревянные ступени помоста, возле которого стоял широкобокий конь Руул цвета крем-брюле и с ещё более светлой гривой. Проверили, хорошо ли застёгнут шлем на голове у мальчика, неторопливо, движение за движением, усадили его в седло, вставили ноги в стремена. Парень-коновод какого-то очень странного, наивно-важного вида, взял под уздцы коня, и они отошли от помоста.

И вдруг мне показалось, что в седле сидит совсем другой мальчик! Плечи у него развернулись, голова была поднята, он смотрел вперёд радостно и уверенно. С двух сторон от Руула шли сопровождающие и откровенно Димой любовались, как залюбовался и я.

А через пару минут начались упражнения. Дима наклонялся к шее лошади, откидывался назад, почти ложась на круп, делал повороты телом с расставленными в стороны (насколько получалось) руками.

— Да, — смущённо признался я, — на лошади я пару раз сидел. Удержаться получалось. Но чтобы ещё так крутиться… Цирк какой-то.

— Для вас цирк, — кивнул доктор. — Для Димы удовольствие. А для меня — снижение амплитуды гиперкинеза³, увеличение объёма движений в суставах, уменьшение реактивности ну и всякая прочая рутина… Полгода назад он был безнадёжным колясочником. А коновод у него с диагнозом олигофрения⁴. Но с двумя золотыми медалями чемпионата по верховой езде среди инвалидов.

— Ладно, а вон та девочка, на чёрном коне? Она-то совсем нормальная. И ездит сама. чуть ли не галопом!

— Ксюша-то? Конечно, нормальная! И талантливая: в какую мастерскую ни зайдёте, всюду её работы заметны. А вот на медосмотр в назначенное время не пришла. Встала возле медпункта и стоит. Отец её уговаривает, а она молчит и в сторону смотрит. На следующий день пришла, а почему накануне идти не хотела — объяснить не может. С незнакомыми людьми общаться — проблема… Глядите, вон у неё занятие закончилось, отошла Сюзанну пасти. Подойдите, поговорите с ней. Для контакта советую начать с лошадей. Тут она специалист. Только Сюзанну конём не называйте. И не чёрная она лошадь, а вороная.

Я подошёл к девочке с серьёзным лицом — тонкой, изящной, высокой для своих одиннадцати лет. Она задумчиво сгоняла слепней с шеи Сюзанны, которая с аппетитом щипала траву.

— Привет, Ксюша, — сказал я бодро и услышал в ответ тихое эхо: «Привет». — Александр Иванович говорит, ты в лошадях хорошо разбираешься. Сюзанна твоя любимица, наверно?

— Сюзанна замечательная, — Ксюша оживилась, улыбнулась и похлопала лошадь по шее. — У неё и рысь отличная, и галоп. Вот только одна на плацу работать не любит, если других лошадей нет. Но больше всего я люблю Тимура, Тимошу. Я его каждый вечер два часа пасу. А чищу и его, и любого, кого позволят. И корм помогаю для всех них готовить.

— Покажешь Тимура?

— Я после ужина пасу его на поле у конюшни. Тимура сразу узнаете: гнедой, а на шее повязка с кисточками. Я специально для него в ткацкой мастерской сплела. Сюзанна, кончай питаться. Нам машут, следующий заниматься пришёл. Пошли, пошли!..

С трудом оторвав вороную целительницу от угощения, Ксюша повела её к плацу.

Теперь мне навстречу по дороге вышагивала огромная марионетка. Улыбающийся человечек в шикарном наряде так радушно размахивал руками и приплясывал при ходьбе, что мне самому захотелось пуститься в пляс. Вёл марионетку красивый подросток лет пятнадцати в чёрном картонном цилиндре. Лицо у него было ясное, открытое и слегка отрешённое.

С крыльца мастерской, из которой он вышел (в окне торчала табличка «Швейная мастерская»), полноватая молодая женщина весело кричала:

— Посмотрите, какую отличную куклу Коля сделал. И как она у него расхаживает!..

— Здравствуй, Коля, — сказал я. — Кукла у тебя и в самом деле великолепная.

— Я не Коля, — торопливо отозвался мальчик. — Я Сюзанна. Вот, глядите.

Он сорвал пучок травы, сунул в рот и стал задумчиво жевать. Так он и прошёл мимо с торчащими изо рта травинками, не забывая, впрочем, двигать своего человечка.

— Прикол у него к Сюзанне, — прокомментировала швейная руководительница. — И занимается только на ней, и себя ею воображает. Впрочем, иногда Пушкиным становится. Потому и цилиндр… А руки у него золотые.

— Здравствуйте! — громко окликнула меня старая знакомая Тая, снова широко улыбаясь. — Вы меня помните? Я Тая. Не Таня, а Тая. Иду на литературную студию. Она вон там, в столовой происходит. Хотите зайти? Её ведёт настоящий писатель.

Неужели я мог отказаться?

В углу обеденного зала вокруг трёх сдвинутых вместе столиков, на которых были разложены книги, листы бумаги и ручки, собралась небольшая пёстрая компания. Писатель был, похоже, действительно настоящий: лохматый, бородатый, полуседой, в очках и в алой футболке. Он приветливо кивнул нам, приглашающим жестом указав на свободные стулья. Мы сели (впрочем, Тая через несколько минут куда-то заторопилась и тихонько ушла). А писатель продолжал свою речь:

— Вы уже знаете, что стихи отличаются от прозы только одним особым знаком препинания: разделением на строки. А если фраза занимает только одну строку, это проза или стихи? Что скажете, Илья?

Илье было за тридцать. У него было умное лицо, глубокие глаза и нескладное худое тело, с трудом поддающееся управлению. Начиная говорить, он некоторое время не мог овладеть звуком. Да и то, что ему удавалось сказать, с усилием проталкивая слова через непослушные речевые мышцы, понять было нелегко. Поэтому писатель подхватывал его слова и повторял для всех:

— Тогда это просто-напросто одностишие… Отличное замечание! А ты, Костя, как думаешь?

Костя (тот самый, критик Чуковского) тем временем молча тянул вверх руку. Теперь он выпалил:

— Вы же сами говорили, что можно написать эссе из одной фразы. Значит, это может быть и проза.

— Тоже верно. А ещё есть такой литературный жанр — афоризм. По-гречески «афоризм» значит «определение». Мы сейчас попробуем придумывать как раз такие афоризмы. Возьмём слово и подумаем, что оно значит. Не как в словаре, а по-своему. Пусть будет или смешно, или задумчиво, или вообще как-нибудь необычно. Ну вот, например, что такое лошадь? Таня, ты как думаешь?

Маленькая девочка с напряжённым лицом, тихо-тихо сказала, подумав:

— Это такие высокие качели.

— Здорово! — улыбнулся писатель и зааплодировал. К нему присоединились и другие. — А ты, Лёша?

Мальчик лет четырнадцати мечтательно смотрел в пространство. Все ждали. Наконец он произнёс:

— Это живое движение.

Аплодисменты. Костя молча тянул руку. Дали слово и ему.

— Лошадь — это животное, рядом с которым человек чувствует себя человеком.

— Вот это да! — восхищённо сказала молодая женщина, рядом с которой в коляске сидел мальчик лет пяти-шести, отстранённым взглядом глядя вверх. Он молчал и почти не шевелился.

— А вы, Ирина, как определите?

— Я бы так сказала. Лошадь — животное, благодаря которому человек научился летать… по земле, ну и… на землю.

Все засмеялись. Виктор Гаврилович торопливо записывал определения на листке бумаги. Заметив мой взгляд, пояснил:

— Вечером в компьютер введём, завтра в стенной газете опубликуем. А в конце смены книжку выпустим… Катя, я вижу, ты тоже придумала. Давай!

Кате лет пятнадцать. Те же затруднённые движения рук. Усилия, чтобы выговорить каждое слово. Но усилия радостные. Я бы даже сказал — победоносные. И сверкающий взгляд, и постоянно улыбающиеся губы.

— Э-э-т-т-о о-о-осёд-д-лан-н-ный ве-е-е-тер…

Снова раздались аплодисменты.

— Катя у нас молодчина. Она и эссе уже написала, и сказку сочинила, и рассказ. И вот определение классное, правда? Давай твоё определение, Лёня.

Я обернулся. Ба, да это же эмпирический определитель скорости потоков!

— Лошадь — это быстрая радость для детей.

— Молодец!.. Илья, что вы скажете?.. — Опять пошло трудное выговаривание… — Движение грации? Ну что, очень красиво!.. Теперь незадание на завтра…

Когда все разошлись и мы остались с писателем вдвоём, я спросил:

— А почему же вы задаёте — незадание?

— Да потому что его не надо делать. Разве что уж очень захочется… Да и то можно сочинить вместо заданного что-нибудь совсем другое… Знаете, я веду такую студию в Москве, но здесь это совсем другое. Ведь каждый из них через слово прорывается наружу, к нам с вами!..

— Да, любопытные здесь дела… Тут, наверное, у вас неплохая медицинско-педагогическая команда подобралась?..

Писатель кивнул:

— Команда у них замечательная. Только я к ней никакого отношения не имею.

— Как так?

— Да я сюда, в общем, как родитель приехал. С дочкой. Только через пару дней понял, что просто так здесь жить не смогу. Вот и открыл литературную студию. Игоря спросил, он сразу обрадовался: «Давайте». Но я у этих детей и родителей больше учусь, чем они у меня. Правда!.. На обед остаётесь? Тогда через пятнадцать минут встретимся.

Пятнадцати минут мне хватило, чтобы отыскать свой второй летний корпус. Как и остальные корпуса, он стоял в окружении могучих елей, будто лесная избушка. Но размеров был вполне приличных. А когда я вошёл в комнату номер два, то вообще оторопел. Это была ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ КОМНАТА!

Правда, вспомнив своё пионерско-лагерное детство, я прикинул, что это была просто обычная отрядная палата, коек этак на пятнадцать. Но здесь из мебели имелись одна-единственная кровать и тумбочка. Можно было играть в футбол или ездить на велосипеде.

На тумбочке стоял пластмассовый стаканчик со свежим букетиком полевых цветов. К стаканчику была прислонена самодельная открытка с искусно вырезанным домиком.

«Спасибо», — подумал я.

Выйдя, я поглядел на двери соседних комнат — видимо, таких же больших. На одной висела разукрашенная бумажная табличка «Кирюша Хорошев». На другой — «Митя и Сеня Зябликовы». Я закрыл свою дверь. На ней тоже была табличка: «Гость!» Да, с восклицательным знаком.

Пора было идти на обед.

Столовая уже была полна людьми. За квадратными столиками сидели дети с родителями. В соседней части зала столики были сдвинуты для больших компаний. Там, насколько я мог понять, сидели педагоги, врачи и прочие работники лагеря. Стоял ровный гул дружеского общения. Но время от времени происходили разнообразные шумовые эффекты. То упал, запнувшись, мальчик, который нёс к столу с грязной посудой свой стакан из-под киселя. То кто-то пронзительно завизжал. То раздались безудержные рыдания, очень быстро затихшие. Никто из-за этого не нервничал. Все прекрасно знали, что здесь так бывает, ничего страшного, каждая ситуация будет решена самым миролюбивым образом. Никаких родительских окриков, никаких жёстких интонаций, никаких шлепков. Ничего, ребята, все мы здесь такие…

Меня позвал за свой столик писатель. С его дочкой мы были уже прекрасно знакомы. Это оказалась та самая Ксюша, которая обещала мне показать своего любимца Тимошу. Да и вообще мне казалось, что я здесь уже давным-давно, что я совершенно свой. Знакомые лица виднелись тут и там.

— Внимание, дорогие мои, хорошие! — выйдя на середину зала, громко возгласила девушка, которую я видел на плацу («Инна, психолог, руководитель арт-кафе,» — уточнил писатель). — У нашего любимого доктора, Александра Ивановича, сегодня юбилей. У них с женой девятилетие супружеской жизни. От всех нас мы вручаем им обоим уникальную поздравительную открытку, изготовленную в нашем арт-кафе Ксюшей. Поздравляем!

Все захлопали. Доктор торжественно принял открытку, полюбовался ею, потом подошёл к нашему столику:

— Ксюша, спасибо тебе. Такую открытку очень приятно получить. Спасибо!

Ксюша скромно засияла, а её отец пожал доктору руку. Я тоже пожал. Мне доктор тоже понравился.

После обеда Ксюша умчалась в ткацкую мастерскую.

— Мы тоже туда заглянем, — сказал ей отец. — Беги.

Беседуя, мы шли, не спеша, по одной из бесчисленных дорожек лагеря, как вдруг… Писатель чуть не упал от толчка в спину. Я оглянулся. На тропинке стоял смуглый мальчик лет восьми, торжествующе улыбаясь и чего-то ожидая.

Писатель схватился за сердце и, не оборачиваясь, произнёс:

— Опять он меня перепугал! Опять чуть не довёл до инфаркта! Наверняка это Давид.

— Я же обещал вас сегодня пугать, — радостно отрапортовал Давид. — Уже третий раз напугал. И ещё буду, можно?

— Пугай, — вздохнул предынфарктный писатель. — Раз уж у тебя так классно получается, пугай.

Давид, восторженно подпрыгивая, умчался. Писатель, заметив мой недоумевающий взгляд, развёл руками:

— Вот такую игру мы с ним придумали. Времени мало занимает, зато море удовольствия.

— Дурацкая игра, — буркнул я, — до инфаркта доводить. Чёрный юмор.

— А я доволен, — усмехнулся мой собеседник. — У нас с ним отличный контакт на этом происходит. Тут это не так часто случается.

Мне вдруг пришло в голову, что хороший контакт случается редко не только тут. Много ли у меня их по жизни, хороших контактов? Да и вообще, есть ли кто-нибудь, кто доводил бы меня до инфаркта в шутку, а не всерьёз?

Но долго предаваться мрачным мыслям здесь как-то не получалось. Писатель скрылся в ткацкой мастерской, а я задержался, наблюдая ещё одну любопытную сцену.

Шестилетняя девочка ходила вокруг ели, подбирала с земли шишки и усердно ломала их пополам. Перед ней остановился молодой парень с бородкой (в столовой я видел его за столом педагогов) и восхищённо заметил:

— Как же это у тебя так получается шишки ломать?

Девочка молча остановилась перед ним и продемонстрировала своё мастерство.

— Я бы так не смог… — задумчиво сказал парень.

Подобрав с земли новую шишку, девочка протянула её сомневающемуся в себе взрослому.

— Это легко, — пояснила она.

Парень взял шишку двумя руками, изо все сил напрягся, но шишка не ломалась.

— Нет, не могу, — вздохнул он.

— Да это же легко! — выкрикнула девочка. — Гляди!

И сломала три шишки подряд.

Но у парня ничего не получалось. Он с восхищением глядел на девочку и удивлялся её могуществу. Её забавляла беспомощность человека, который был втрое выше её, и она терпеливо пыталась передать ему своё умение. Девочка летала во все стороны, принося новые горсти шишек, и ломала, ломала их без устали, звонко поясняя все подробности своих действий. Обоим становилось всё веселее и веселее. Я поймал себя на том, что тоже улыбаюсь, и вошёл в мастерскую.

Точнее, я начал в неё входить. У входа на веранду, которая представляла собой ткацкую мастерскую, стояла женщина с печальными глазами, вся в чёрном, — и на этом фоне особенно ярко выделялись разноцветные нити, которые тянулись от неё к нескольким детям. Дети их наматывали или отматывали, а Надя (так все называли руководительницу мастерской), держала нити на растопыренных пальцах и непонятным образом помогала им перемещаться в нужные стороны.

— Заходите, заходите, — нараспев сказала Надя. — Только в ниточках не запутайтесь. Видите, тут между нами ниточки натянуты…

Под теми ниточками, которые я видел, мне удалось успешно пронырнуть. Наверное, здесь было много и других ниточек, мне не заметных. Что-то ведь привязывало девочек и мальчиков к этой мастерской. Они сидели за длинным столом, поглощённые сосредоточенными манипуляциями. В руках у них были загадочные деревянные рамки с гвоздиками, палочки, картонные кружки. Обычные увлечённые дети. Среди них я заметил Андрея, но вряд ли кто-нибудь сказал бы сейчас, что это ребёнок… как это?.. с особенностями.

Ксюша сидела за большой рамой с натянутыми, как струны, белыми нитями, между которыми она ловко просовывала шерстяные нитки разных цветов, отматывая их с клубков, лежащих у неё на коленях. Нижнюю треть рамки занимал радужный пушистый коврик, который она время от времени нежно поглаживала. Спросив разрешения, погладил и я. Да, очень приятно!..

Рядом сидел её папа, писатель, неуклюже обматывая шерстью крестик из деревянных планок. От упоения он высунул кончик языка и не обратил на мой приход никакого внимания. Ксюша заботливо им руководила:

— Ты поближе натягивай одну ниточку к другой, поплотнее. Вот, видишь, как хорошо получается! И сочетание цветов ты красивое выбрал… Мы вам сейчас тоже палочки найдём. Глядите, как здорово у всех получается!

Это она уже обращалась ко мне. Я глянул на стенку. Там висели цветные ромбики и шестиугольники — вправду, очень эффектные. Но я не чувствовал пока себя готовым к деятельности такого рода.

— Отлично. Только чуть попозже, мне тут ещё кое-куда надо, — пробормотал я и малодушно ретировался, снова пронырнув под шерстяной паутиной у двери.

Куда мне надо, я ещё не придумал.

Вокруг парня с бородкой скопилось уже трое детей. Все наперебой, умирая со смеху, учили его ломать шишки, но так и не могли добиться толку.

Перед входом в столовую наблюдалось необычайное оживление. Вокруг огромной кастрюли с тестом собрался десяток детей, которые восторженно лепили из теста фантастические вариации на тему «плюшка». Добродушная повариха помогала им подсыпать сахарный песок и корицу и располагать произведения на противнях, незаметно укрепляя те из них, которые начинали разваливаться.

Дети были ещё разнообразнее, чем их произведения. У одной девочки руки были вывернуты в локтях, и мама помогала ей ухватить кусочек теста и удержать его в плохо слушающихся пальцах. Был там мальчик на инвалидной коляске, с застывшей на лице блаженной улыбкой. Он смотрел в сторону, но плюшки лепил с большим удовольствием, и они у него странным образом получались. Другой мальчик, горбатенький, с невероятно тонкими ручками и ножками, норовил вырваться из маминых рук и убежать, но мама его не выпускала. Непрестанно повторяя «Лепи, Юрик, лепи!» — она ловко орудовала его руками. Юрику (говорить он не умел, всё заменяла быстрая загадочная улыбка) хотелось одновременно и лепить и вырваться на свободу, так что они с мамой были щедро разукрашены пятнами теста, муки и корицы. Остальные дети выглядели обычно, хотя некоторые лица и взгляды вызывали у меня настороженность и какое-то странное волнение. Чувствовалось: они особенные. Чем особенные, насколько особенные — это было не так важно. Важно было, что сейчас их самих это не тревожило. Сейчас они жили тем, что лепили плюшки.

Завернув за угол столовой, я столкнулся с длинным Костей. Вернее, не то чтобы случайно столкнулся. Кажется, он меня поджидал там. И сразу же пустился в рассуждения о литературе.

— Мне говорили, ты стихи сочиняешь. Прочти что-нибудь, — попросил я, уклоняясь от дискуссии.

Костя тут же согласился и задекламировал, почти нараспев:

Мне кажется порою, что те куры,

Которые теперь окорочка,

Сейчас по небу синему летают,

Костями попирая облачка…

Я слушал, сколько мог, но скоро полёт окорочков меня утомил. Хотя, конечно, в нём был свой иронически-сюрреалистический шарм.

— Слушай, Костя, — сказал я со всей мягкостью, на какую был способен. — Это всё просто замечательно. Спасибо. Ты очень талантливый. Только, прости, мне нужно идти…

Костя замолк, отшатнулся и воздел худые длинные руки вверх.

— Ну вот! — выкрикнул он тонко и тоскливо. — Естественно! Кому я нужен со своими стихами? Никому!

И он улетел — как сухой лист по ветру.

А я странствовал по этой удивительной чаще. Из сохранившихся лозунгов и плакатов советской эпохи было понятно, что в прежние времена этот пионерский лагерь принадлежал какому-то космическому ведомству, поэтому построен был добротно, с щедростью богатого дядюшки. Но те времена прошли: это было написано на каждой облупившейся стенке и на огорчённом лице маленького Ленина, стоящего перед клубом и с трудом выглядывающего из разросшихся вокруг кустов. Видно было, что «Солнечному миру» (так называлось теперешнее население лагеря) решительно не по карману вернуть этому месту космическое великолепие, но всё здесь использовалось на полную катушку. Тут и там мне попадались всё новые и новые мастерские. Мимо керамической я пройти не смог и через несколько минут уже сидел за длинным столом, разминая в ладонях кусок глины.

Девочка лет четырёх старательно лепила мокрые комочки. Она раскладывала их перед собой, с умилением повторяя: «Ягушечки, ягушечки…» Мальчик постарше, спокойный и молчаливый, сооружал глиняный дом. Рядом сидела мама. Она то с восхищением вглядывалась в постройку, время от времени призывая остальных полюбоваться шедевром, то с ужасом пыталась остановить сына, который то и дело начинал коренную перестройку сооружения. Что-то лепила женщина лет сорока, которой, как я понял из её реплик, удалось на часок оставить ребёнка на чьё-то попечение. Мастерской руководила молоденькая Оля, чей сынишка время от времени врывался в мастерскую с приятелем; после короткой беготни оба снова вылетали на улицу. Она искренне сочувствовала творческим удачам и неудачам всех присутствующих, и мне было приятно чувствовать своё полнейшее творческое равноправие с четырёхлетней мастерицей лягушечек.

Впрочем, когда выяснилось, что я делаю свистульку, равноправие, к сожалению, нарушилось. Оля и вырвавшаяся на свободу мама внимательно следили за моими движениями, чтобы научиться наделять глину голосом. Мне удалось не ударить в грязь лицом, и мой китёнок запел — сначала сипло, потом баском. Десять минут спустя стали раздаваться первые звуки и с двух других рабочих мест. Я помог пригладить стенки у дувков и придать нужный наклон язычкам-рассекателям, поставил китёнка сохнуть в толпе других керамических фантазий и отправился дальше, немного гордясь собой.

Отправился вовремя. Неподалёку, на круглой танцевальной площадке, пели и плясали. Нет, скорее играли. Подойдя ближе и прислушавшись, я различил слова, знакомые с какого-то давнишнего детства:

Бояре, а мы к вам пришли.

Молодые, а мы к вам пришли…

Компания здесь собралась пёстрая. Играли все: и дети разных возрастов, и родители, и педагоги, и два свободных коновода. Один мальчик сидел в инвалидной коляске, нескольких детей поддерживали те, кто был рядом, а девочку лет пятнадцати с вывернутыми руками и ногами крепко держали с двух сторон. Но никто, казалось, не замечал этих технических подробностей — слишком уж всем было весело. И лица тех, кто помогал стоять и ходить другим, светились от радости, что их подопечные играют со всеми, играют КАК ВСЕ!..

Началась новая игра. Теперь пели, повторяя по несколько раз:

Подружка моя,

Ты не беспокойся.

Я люблю тебя,

Потому не бойся…

Чем больше пели, тем больше удовольствия это всем доставляло. Под пение происходили какие-то замысловатые переходы по двое и по трое в общий круг и из круга, одни выбирали других, но за смыслом игры я уследить не мог. Мне было вполне достаточно совсем другого смысла: всеобщей радости, контакта всех со всеми. Кстати, кому бы я мог спеть такую песенку?..

За ужином я сидел один: писатель с дочкой поели раньше. Столовую наполнял запах свежевыпеченных плюшек. Плюшки повариха выдавала только их авторам, а те торжественно угощали, кого хотели. Пока я ходил к раздаточному окошку за чаем, кто-то положил плюшку и мне. Кто? Это осталось тайной.

Так… Что у меня там было назначено после ужина?.. Ах, да! Ксюша пасёт Тимошу.

Лошадей пасли между столовой и конюшней, на зелёном, но уже почти выеденном лужке. Тимур был тёмно-коричневым с чёрным хвостом и чёрной гривой. Ага, это и есть гнедой!.. Украшение с разноцветными кисточками, сплетённое Ксюшей, ему очень подходило.

— А что — хороший вид отдыха: пасти лошадь? — спросил я.

— Отдыха? — изумилась Ксюша.

И тут же начала проводить со мной просветительную беседу, из которой я узнал, что Тимуру нельзя давать долго оглядываться по сторонам, а то ему начинают приходить в голову шальные мысли, что нужно следить, чтобы он не наступил на корду (так, видимо, назывался длинный ремень, конец которого держала Ксюша), что нужно давать ему свободно переходить с места на место в поисках травы, но при этом не пускать его туда, куда лошадей пускать не велено, что он может пастись рядом с Гребешком, но ни в коем случае не рядом с Сюзанной… И много ещё я узнал всяких полезных сведений, которые постепенно привели меня к пониманию того, что пасти лошадь — не отдых, а очень даже серьёзная работа (которая мне пока явно не по плечу), но Ксюше она доставляет огромное удовольствие.

Через некоторое время Тимур отправился в поисках зелёного корма поближе к Гребешку, и Ксюша последовала за Тимуром, стараясь идти впереди него (я уже был образован и знал, что это одно из важных правил). Я присел на одно из лежавших неподалёку брёвен и поглядел в сторону танцплощадки. Там был совсем другой набор участников и ведущих. Но доносились те же песни. Опять приходили бояре, опять кто-то уговаривал подружку не беспокоиться. И царил тот же блаженный восторг, который так пленил меня перед ужином.

— Нет, но вот что они делают? — степенный человек, присевший рядом со мной, не рассчитывал на ответ, поэтому я промолчал. — Прямо всех вместе они собирают! Разве так надо? По возрасту надо группы образовывать, ну и по диагнозу. Разве можно всех в одну кучу сваливать? И дети, и взрослые. Вот у меня парень на конюшне работает. Больной, но очень старательный. Такой серьёзный стал, ведь при деле, а придёт в эту фольклорную группу — и будто снова ребёнком становится. Хохочет там, пляшет под всякие глупые песенки. Ведь он же так всё потеряет, что приобрёл. Человек должен по ступеням взрослости идти — вперёд, а не назад… И поселили всех тут вперемежку. И в столовой сидят, как попало. И воспитатели какие-то несолидные. Иногда и не поймёшь даже, кто кого тут воспитывает…

Он ещё что-то говорил, сурово глядя на танцплощадку, но я воспользовался тем, что он смотрел в сторону, тихонько встал и скоро снова был возле Тимура и Ксюши.

— Кто это? — негромко спросил я, кивая в сторону брёвен.

— Это самый главный по конюшне, — ещё тише ответили Ксюша. — У него фамилия какая-то греческая, я не запомнила. Любит во всём свой порядок устанавливать. Тут столько травы сочной рядом растёт, а он лошадей туда водить не разрешает. Хочет, чтобы они сначала здесь всё выщипали. Уже почти одна земля осталась.

Около моего второго корпуса на меня бросилась собака. Этого мне только не хватало! Она вылетела невесть откуда и понеслась ко мне, как стрела. Правда, в полуметре от меня она замерла, прижалась к земле и прыгнула вбок. В зубах у неё была зажата пустая пластиковая бутылка.

— Не бойтесь! Это она играет с вами, — раздался голос Ксюши, возвращавшейся из конюшни. — Олли, отдай бутылку!

Через минуту девочка и белая, с лёгким желтоватым отливом, собака затеяли весёлую кутерьму с догонялками и уворачиваниями. А я подошёл к человеку, который вытёсывал узор по камню. Каменный завиток стоял на пне, наполовину покрытый выпуклым витым орнаментом.

— Неужели здесь есть и камнерезная мастерская? — поинтересовался я, поздоровавшись. Здороваться здесь приходилось со всеми, как в деревне.

— Да нет, — художник лет тридцати махнул рукой, покрытой белой пылью. — Это всё мой трудоголизм. Приехал жену с сыном проведать, да не мог незаконченную работу бросить. Сунул в багажник — и вот, работаю, пока они в душ пошли.

— А что это у вас?

— Ножка для скамейки у храма. Вроде и рисунок несложный, а возни много… Ничего, вот Олли заодно выгуливаю.

— Что это за порода такая красивая?

— Золотистый ретривер. Специально вывели породу, чтобы за детьми следить. Кирюша Олли обожает. Она щенок ещё, всего четыре месяца… А вот и мои!

Женщина подкатила сидячую коляску с неподвижным ребёнком; я узнал Ирину из литературной студии и рассеянный взгляд её сынишки. Вокруг коляски скакала Олли, норовя лизнуть мальчика в руку или в щёку.

Мы втроём разговорились. Самое удивительное, что диагноза у Кирюши не было никакого. С медицинской точки зрения, никто не находил у него принципиальных нарушений. Кирюша тоже проходил курс иппотерапии. Мама ездила с ним, сажая перед собой и обнимая. Говорила она о сыне, как о совершенно здоровом ребёнке. Ни тени уныния или отчаяния. Она светилась материнским счастьем. Ещё я узнал, что она занимается иконописью и почему-то мысленно сказал себя: «А, вот в чём дело». Как будто это что-то меняло.

Всё медленнее получалось у меня передвигаться по лагерю. Знакомств становилось всё больше. В отличие от городских тусовок, здесь почти не было обычной болтовни. Каждая судьба, полная своих проблем, рада была опереться на соседнюю судьбу, чтобы ободрить друг друга.

Вот мне машет из беседки писатель. Я направился туда, но остановился, получив неожиданный удар в живот. Удар был головой. Девчонка лет пяти бежала, не разбирая дороги, и угодила в меня.

— Ой, извините! — это сказала не девочка, а её мама, невысокая, полноватая, с озабоченным лицом, которая честно пыталась поспеть за дочкой.

— Да ничего, — сказал я маме и, присев, обратился к девочке. — Здорово бегаешь! Ты об меня не ушиблась?

Девочка смотрела мимо. Или в неизвестное мне измерение. Я уже научился узнавать аутичный взгляд — взгляд человека, живущего в особом пространстве, мало пересекающемся с тем, в котором мы с ним находимся.

— Не разговаривает она, — привычно пояснила мама.

И тут же бросилась вслед за дочкой, которая на большой скорости с визгом рванулась вперёд…

Писатель читал какие-то рукописные листки, с лёгкой ошеломлённостью покачивая головой.

— Глядите, — он передал мне один из листков.

Немного странным, крупным почерком, без знаков препинания и без единой ошибки там было написано стихотворение:

Мне нравятся ночь и день

Мне нравится их непохожесть

Их шитость тоже нравится мне

Шитость звёздами и Солнца лучами

Мне нравятся их чудеса и тайны

Шитость читаемой Книги событий

Книги которую пишет Бог о мире

— Хорошие стихи, — сказал я.

— Очень хорошие, — уточнил писатель. — Вот ещё. Тот же почерк:

Лошади тёплые лошади

Теплом живым растопите мой страх

Лошади быстрые лошади

Галопом мой страх разнесите в ветрах

И все проблемы не так уже важны

Когда я гляжу с лошадиной спины

— Ваши? — спросил я.

— Да нет… — вздохнул писатель. — Если я назову автора, вы не поверите.

— Ну, я тут уже ко всему готов. Называйте.

— Лучше покажу. Только имейте в виду, я серьёзно.

И он показал… Нет, я не был готов ко всему.

— Невозможно! — помотал я головой. — Она же не разговаривает!.. И вообще…

— Она, точно, — кивнул писатель. — Недавно мать обнаружила, что её Соня умеет читать и писать. Писать — если ей руку поддерживают. Теперь вот стихи написала. Она маленькой выглядит, но ей восемь.

— Ну что, на тренинг для родителей идёте? — возле беседки возник Игорь, шевелюра которого уже слегка растворялась в наступившей темноте.

Только сейчас я заметил, что день закончился. Впрочем, горели фонари, ярко светились широкие окна корпусов, всюду мелькал народ. Только детей уже почти не было видно.

Не помню, что мы ответили на Игорев призыв, но наш ответ был и не нужен. Игорь увлёк нас за собой столь естественно, что возможностей для раздумий не оставалось. По дороге к клубу шлейф кометообразного психолога продолжал расширяться, и туда мы вошли уже довольно большой компанией. Я был здесь не самым молодым и не самым старым. Когда выяснилось, что нужно будет участвовать в каких-то упражнениях, я тихо порадовался, что я всё-таки и не самый неуклюжий.

Сцена клуба была полна пёстрых декораций. Писатель пытался было объяснить мне, что готовится какой-то спектакль, в котором каждый ребёнок играет ту роль, какую захочет, но углубиться в эту тему не успел. Игорь попросил нас расположиться большим кругом посреди зала, который был свободен от скамеек и стульев, сложенных штабелем в дальнем его конце (видно, здесь чаще проходили тренинги, чем представления). Сам Игорь встал в круг вместе с нами и окинул нас взглядом.

— Тут, я вижу, сегодня все люди опытные… — Он глянул в мою сторону. — Почти все… И уж точно: все понимающие. Поэтому я никаких вводных слов говорить не буду. Просто делайте, как я. Ну, какие-то комментарии будут, конечно…

Комментарии, конечно, были. Наш ведущий говорил про что-то такое вальфдорфское, про какую-то эвритмию⁵, про то, как наши движения связаны с речью, про умение строить пространственные взаимоотношения, про то, что это важно и для детей, и для взрослых, и для больных, и для здоровых. Но это всё было по ходу тренинга. А тренинг был — сплошное движение. Нет, не сплошное — вперемешку с психологией.

Следуя движению Игоря, мы все одновременно устремились в центр нашего круга. Но перед этим нам было дано непременное условие: не касаться друг друга — и мы застываем в центре, рядом и порознь. Незаметные миллиметры отделяют нас в этой небольшой плотной толпе друг от друга. Поначалу не очень-то получалось, и мы сокрушались своим неудачным движениям и жестам. Потом, попытка за попыткой, выходило всё лучше. Мы уже похожи на собиралку, в которой все кусочки подходят друг к другу, только без соприкосновения.

— Отлично, — радуется Игорь. — Молодцы! Просто молодцы. Теперь у нас получится и кое-что потруднее. Пусть каждый пройдёт ЧЕРЕЗ центр и встанет в круг на другой стороне.

И мы непостижимым образом пробегаем друг сквозь друга, всех ощущая и никого не касаясь, словно бесплотные воздушные существа…

А теперь мы составили два круга, один внутри другого. Большой круг проходит внутрь малого, на мгновение расцепляя руки, но тут же снова соединяясь, и снова, и снова, и вот уже странный двойной плод, пульсирует в общем ритме, и я ощущаю тех, кто в другом кругу, так же уверенно, как и тех, кто в моём…

Теперь наш круг служит просто оградой для тех двоих из нас, кто тихо ходит внутри с завязанными глазами. Оба начали ходить после хлопка Игоря. Каждый может в какой-то момент остановиться, замереть. Другому нужно почувствовать это — и тогда замереть тоже. Игорь снова хлопает — и двое снова начинают ходить. Когда они замирают в третий раз, Игорь предлагает им повернуться и пойти друг к другу. Если промахнутся, значит один другого потерял из виду, из мысленного представления о том, где этот другой находится… Нет, не промахнулись!

— Ну, вы понимаете, что у нас ослабленный вариант. Во-первых, надо обувь снять, чтобы совсем бесшумно передвигаться. Во-вторых, есть такие варианты! Например, с горящей свечой в руках у одного, от которой другой свою свечу должен зажечь. Или с острым ножом, которым, разумеется, нельзя никого царапнуть, но нужно вслепую прикоснуться им к партнёру…

Мы пытаемся представить эти варианты. Кажется, нам до этого нужно ещё много тренироваться.

Снова все в общем кругу.

— Сейчас будем хлопок передавать, — сообщает Игорь.

Он поворачивается к соседке слева, кивает ей и хлопает в ладоши. Она кивает следующему и тоже хлопает… Хлопок, не торопясь, прыгает по кругу из ладоней в ладони. Я спутался, хлопнул в ответ писателю, от которого хлопок пришёл ко мне, но тут же спохватился и повернулся в другую сторону… Второй круг, третий… Хлопок уже бегает резво, всё быстрее и — как бы это выразить — элегантнее, что ли. Даже я уже не сбиваюсь. И тут раздаётся:

— Стоп! — это Игорь предлагает немного изменить правила. — Зачем нам хлопать? Мы уже так хорошо ощущаем друг друга. Давайте просто кивать.

Теперь по кругу — тоже сначала медленно (это оказалось куда труднее), но постепенно набирая уверенность, — идёт кивок. Всё быстрее, быстрее, уже бежит… — и тут новое «стоп».

— Замечательно. У нас уже такое взаимопонимание!.. Можно теперь обойтись и без кивка. Просто взгляд передавать. Начали!

Тут-то и начались настоящие сложности. Слишком неощутима была эта «материя взгляда». Слишком эфемерным поначалу казался тот импульс, который должен был бегать между нами. Но и с этим мы справлялись всё лучше и лучше. Мне показалось, что сейчас, после очередного «стоп», Игорь предложит нам закрыть глаза и передавать импульс мысленно. Я чувствовал, что уже почти способен на это.

Но тренинг неожиданно закончился.

Лёгкое разочарование овладело всеми. Но, глянув на часы, мы обнаружили что дело близится к часу ночи.

Мы вышли из клуба с каким-то совсем другим — общим — чувством. Стоило взглянуть на кого-нибудь, и я тут же ощущал, что мой взгляд бережно принят, да и сам чувствовал любой встречный взгляд не хуже, чем крепкое рукопожатие.

Взгляд Игоря соприкоснулся с моим, и я кивнул с благодарностью, хотя кивок был уже не обязательным жестом.

— Спасибо. Отличное завершение дневной программы.

— Ну, не совсем завершение, — улыбнулся Игорь. — У нас ещё совещание по пиару. Хотите поучаствовать? Или вы уже спать? Мы-то привычные. Тут у нас иногда педсовет на полночи затягивается.

И я пошёл на совещание по пиару, радуясь тому, что меня туда позвали. И удивляясь своей радости. Ещё совсем недавно я был бы полон внутреннего ворчания и сетования на то, что меня вовлекают в ненужную мне ситуацию. Или теперь она мне казалась нужной? Пока у меня не очень-то получалось в этом разобраться.

Впрочем, совещание по пиару правильнее было назвать ночным чаепитием. В нём участвовали, кроме Игоря, две мамы (одна из них представляла наиболее активных родителей, а другая кем-то работала на телевидении) и Сергей — серьёзный молодой человек, сидящий в инвалидной коляске. Несколько раз за день я видел его в одной из беседок, где он безвылазно, кажется, занимался английским языком с детьми и со взрослыми. Сергей, которого когда-то буквально возродила к жизни иппотерапия, брался сделать интернетовский сайт для «Солнечного мира».

— Нет у нас, в «Солнечном мире», никакого пиара, — начал совещание Игорь, — а он очень нужен. Вы же понимаете, что здесь происходит, как это всё важно!

— Не совсем, — признался я.

— Тогда рассказываю. Мы создали за девять лет обалденный комплекс методик. Я называю это экосистемной реабилитацией, а каждый добавляет сюда всё, что хочет. Ну, там, иппотерапию, конечно, социальную адаптацию, и всякое другое. Не на бумаге всё это создали, а по-настоящему, практически. И такой коллектив постепенно собрался! Вы сегодня на тренинге для родителей были, а мы уже много лет тренинги для педагогов устраиваем. Представляете, как мы друг друга с полувзгляда понимаем? И каждый принёс сюда что-то совершенно своё, уникальное. И всё это реально работает. И помогает тем, кому уже ничто, вроде бы, помочь не могло. Мы двести семей охватываем, а скольких могли бы охватить! И скольким это необходимо — потому что иначе они останутся инвалидами. А весь смысл в том, что нет у нас никаких инвалидов. Каждый человек, больной или здоровый, проходит свой путь развития. И если это развитие идёт, в своём темпе у каждого, — он нормальный человек, каковы бы ни были его особенности. Мы здесь все на равных…

Игорь говорил ещё долго, и мы слушали, раскрыв рты. Потому что всё это было ощутимо на уровне эмоций, и приятно было, что можно получить рациональное подтверждение — в весомых формулировках азартного педагога.

Потом Сергей подтвердил свою готовность делать сайт, когда ему дадут тексты и фотографии. Предводительница родителей, золотоволосая Лариса, уверила Игоря, что фотографий много, и всё, конечно, засканируют, вот только надо собрать их отовсюду. Сам Игорь признался, что и у него фотографий полно. И тексты он вот-вот допишет. А телевизионная Лена сказала, что постарается вставить сюжет о «Солнечном мире» в какую-нибудь передачу. Я тоже что-то расплывчато пообещал, но мне сейчас не хотелось глядеть вокруг профессиональным взглядом.

На том мы и разошлись. Пробираясь в темноте к своему корпусу, я заметил вдали огонёк костра. Оттуда доносились переборы гитары и задушевная песня, но сил идти на этот огонёк у меня уже не было. Вскоре я спал крепким сном.

Проснулся я от лучиков солнца, проникающих всё же — и сквозь густые лапы елей, и сквозь задёрнутые занавески, в которых кое-где виднелись дырочки, словно прожжённые этими озорными лучиками.

Я снова прикрыл глаза и улыбнулся, узнав звук, который меня разбудил так рано.

Это по дорожке цокала копытами лошадь.

Несколько мгновений я лежал, вспоминая вчерашний день. Потом спрыгнул, как мальчик, с кровати и подбежал к окну.

Примечания

1

При аутизме у человека ослаблен или потерян контакт с людьми, интерес к реальным событиям и явлениям. У аутичного ребенка или взрослого заметны повторяющиеся, как будто «механические» действия и высказывания, часто бывают непонятные окружающим страхи; нередко такой человек не может говорить, хотя слышит и понимает речь. Порой кажется, что аутичный ребенок не замечает окружающего мира, но на самом деле он остро чувствует отношение к себе и потому прежде всего нуждается в эмоциональном покое, стабильности, ненавязчивой поддержке со стороны окружающих. (Прим. ред.)

2

По сути ДЦП (детский церебральный паралич) — это не болезнь, а состояние, при котором нормальное развитие ребенка чрезвычайно затруднено. Детям и взрослым с последствиями ДЦП из-за поражений мозга, произошедших в ранний период развития, трудно, а порой и невозможно управлять своим телом, речью и даже взглядом. (Прим. ред.)

3

Гиперкинезы (греч. hyper — избыточный + kinēsis движение) — непроизвольные, не контролируемые человеком движения мышц лица, туловища, рук или ног. (Прим. ред.)

4

Олигофрения — снижение интеллектуальных способностей. Обычно людям с олигофренией трудно ориентироваться в жизни, анализировать происходящее, самостоятельно планировать свои действия, поэтому в большинстве случаев им всю жизнь требуется специальное обучение, а также забота и уход со стороны окружающих. Люди с небольшой задержкой умственного развития при наличии такой поддержки способны хорошо приспособиться к жизни. Тем, у кого олигофрения выражена сильнее, для адаптации к жизни требуется более серьезная помощь, при этом они все равно остаются зависимыми от других людей. (Прим. ред.)

5

Вальдорфская педагогика была создана ученым-философом Рудольфом Штайнером в начале 20-го века в Германии. Вальдорфцы категорически против раннего развития интеллекта: сначала у ребенка должен сформироваться эмоциональный мир. Ребенок получает некий живой опыт, ему предлагается не готовая «истина», а возможность и способ самому открыть ее для себя. Главная задача вальдорфского образования — разностороннее развитие ребенка. В воспитании и образовании человек участвует весь, целиком — по принципу «и голова, и сердце, и руки». Поэтому значительное время уделяется обучению игре на музыкальных инструментах, лепке, изобразительным искусствам. Кроме того, проводятся специальные занятия эвритмией — это что-то вроде танца, где музыка или речь выражаются движениями тела. Также в программу обязательно входят самые разные виды ручного труда — дети могут вязать, шить, делать игрушки, плести корзины и даже возделывать огород. На нем, например, можно самим вырастить пшеницу, смолоть ее и испечь настоящий хлеб. Большое значение в вальдорфской педагогике придается межличностному общению и взаимоотношениям между ребенком и учителем. (Прим. ред.)