Вспоминания

Виктор Викторович Овчаренко, 2021

Рассказ о Скоромошьей сказке – тому сказочному и тайному, свидетелем чего мне довелось побывать. Воспоминания о тех, чья жизнь которых была связана с одной из народных традиций, именовавшей себя Мазыками или потомками Скоромохов.

Баба Настя — первое знакомство

Я, по правде, по первости просто обалдел от «блатногу языку» бабы Насти, — так я тогда воспринял О̀фе́нску (А́мала̀нску) речь, которую она очень часто употребляла в общении с нами. Переодически просто зависая и переспрашивая, чего это она сейчас сказала. Ну сами представьте — приехал я в гости и пока мы были у первой сестры деда — бабы Лены, так та, простите за откровенность, не просто носилась со мной как с малым деточкой, она даже носки мне гладила утюгом после стирки. Я по этому поводу попробовал было возмущаться, да где там. Натурально, носилась со мной как баба Яга с домовёнком Кузей в мультфильме. И вот отправляемся мы с дедом и мамой к другой сестре, и перед выходом мне дед и баба Лена наказывают, — ты смотри не удивляйся, баба Настя она вся шустрая, как на пружинках, да на язык во́страя (острая).

Встречает нас худенькая такая бабулечка, роста небольшого, улыбка, в глазах словно солнечные лучики по всей комнате сияют так, что вся комната кажется от этого сияния светом заполнена. Шустрая, как бывают шустрыми некоторые дети лет четырёх — пяти, когда смотришь и видишь, что движения рук и ног у них намного быстрее чем у других их сверстников и взрослых. С чем-то таким сильным и стойким, даже, наверное, могучим внутри, таким, что я сразу почувствовал, просто физически ощутил. И после всех обниманий и целований, да представлений меня, начинает, как мне показалось на тот момент, говорить просто на жутчайшей фе́не. Я не просто опешил, я начал лихорадочно вспоминать и всматриваться в неё, на предмет, а чего это вообще такое, происходит-то, чтобы бабушка, мало того, что так двигалась, да ещё и свободно и складно разговаривала как на русском по блатному, но при этом как-то и́наче, совершенно без матерков, как не всякие «старшаки и блатные на районе» у нас могли. В то же время и язык, как я быстро понял, не был фе́ней уголовников. Это было лишь первое впечатление — фе́ня на него в какой-то степени похожа была, конечно, если предварительно убрать из неё маты. Тональность языка другая была, ударения не те, что в блатной фе́не, а так, как больше деревенские говорят.

—Вот же клёвый ла́щина на́матырил (на́мандырил?) /Вот же классный парень вырос/. Целимый хо́врей, а ва́сильки-то, кудявы хлябо /Прямо барин, а волосы-то, какие ку́дрявые/, — выдала она разглядывая меня. Я понял из её речи только, что цветочки васильки. Подумал, — причём они здесь? И про поросёнка, за которого и зацепился в возмущении. Я почему-то возмутился, вспомнилась хрюшка Хавроня Петровна — Я не ховрей! — и подумалось, и причём здесь целительство (целимый)?

— Чего это ты меня хрюшкой называешь?!

— Не, не хру́ндак, а хо́врей, — барин, барчук значит.

Потом задумалась, говорит: — Ну, наверное, что-то от поросят в них есть. Ховрей, это барчук, господин. Хо́врейчик, это молодой господин.

Запомнил я это отчётливо, так как слова привязались к ассоциациям, — Прямо «еврейчик» какой-то, сказал я.

— Нет, еврейчик будет «не́федя». В смысле имя Федя, а те не Фе́ди. Понимаешь, поди почему?

Тут уже мама засмеялась, — да, на наших «Фе́дек» посмотришь, с их простодыростью сразу понятно становится почему. Ишь ты, не Фе́ди они.

— Клёвый парень. Клёвый-то, знаешь, что означает? — спрашивает она.

— Знаю, классный, — cлышать молодёжное и блатное, как мне тогда казалось, слово «клёвый» из уст бабульки было для меня ещё тем ошеломлением. Подозреваю, что это было неспроста и «в оборот на воспитание» меня взяли уже тогда, с первых мгновений встречи.

Баба Настя засмеялась: — Ну можно и так сказать, классный, — произнесла она словно пробуя слово на вкус.

— Какой ты весь опрятный да аккуратный, — перешла на нормальный русский язык баба Настя.

Обернулась к маме и опять выдала, — «клёвый фе́тяк на́мантырил» — хороший у тебя сын вырос, — добавила она уже на нормальном русском языке. Поглядывая при этом на меня, словно проверяя, усвоил ли я урок и запомнил ли значение.

— Это на о̀фе́ньском, али а́лама̀нском — пояснила она, всё ещё растерянному и ошарашенному её «феней», мне.

— Слыхал ли? Знаешь такой язык? На нём много раньше говорили. О̀фе́ни, коробейники слыхал про таких? — и процитировала А. Некрасова «Ой полным — полна коробушка…».

— А знаю, Некрасов, Коробейники, торговцы вразнос, — сообразил я и вроде как вернулся в нормальное состояние, — у них, что-же, свой язык был?

— И не только язык, и не один язык, — ответила она.

Тут все буквально «загнали нас своей массой» в комнаты и разговор переключился на подготовку к застолью по поводу нашего приезда.

Спустя некоторое время, перед тем как за стол садиться, у меня случился ещё один шок — открывает она люк в полу в погреб на кухне, или как его ещё называют — подпол, и ныряет туда по лестнице с такой скоростью и проворством, что показалась она тогда мне похлеще иного матроса, который по тра́пам корабля спускается. Мгновение спустя кричит оттуда, — забирай уж, банки-то, — протягивая банки с солеными грибами, огурцами и чем-то ещё. Потом уже мама, заинтересовавшись такими её шустрыми запрыгиваниями в погреб расспросила бабу Настю и показала мне — одна тетива лестницы была шире чем другая, закруглена и отполирована, там по сути бревно было отполированное и она по нему каталась и служила этакой горкой, по которой, при определённой сноровке, можно было скатываться в низ.