Судьбы суровый матерьял…. И детство мое, загорелое детство… (Виктор Брюховецкий, 2022)

Баллада о коксе

Я сам ворую кокс и сам его вожу.

Он легкий и мешок я довезти могу.

Я просыпаюсь в пять и сонный ухожу

К товарным поездам, идущим сквозь пургу.

Охранники меня приметили давно,

И как-то раз, поймав, один из них сказал:

— Ты приходи, малец, когда еще темно,

И черный не бери. — И кокс мне показал.

И указал тупик с вагонами в снегу,

И показал вагон, горбатый от угля…

Я приходил к нему завернутый в пургу

В тот час, когда в зарю вот-вот влетит земля.

В морозном январе тот маленький мешок

Нам поставлял тепла на три-четыре дня.

Хороший человек придумал этот кокс,

Придумал и не знал — как выручил меня!

И вижу как сейчас: плита раскалена,

И я учу букварь в уютной тишине,

И мысль моя чиста, и жизнь моя ясна,

И Главный Прокурор не знает обо мне.

Фотография

Мы идем на базар — Колька, Юрка и я…

Нам на долгую жизнь от базара осталась,

Словно высшая милость, великая малость —

Фотоснимок. Эпоха! Кусок бытия.

…Мы стоим на подмостках средь белых холстов,

Три осколка войны, три песчинки России.

И фотограф прикрыл наши ноги босые

Самодельным венком из бумажных цветов.

А за стенами солнце и крики детей,

И тяжелая ругань, и воздух сопревший,

И пустые штанины — теперь их всё меньше —

И тележные скрипы, и дух лошадей.

Здесь, на этом базаре, сапожник-карел,

Наш сосед, посылая проклятия Богу,

Продал три сапога. Все на правую ногу.

Он в то лето под осень от водки сгорел…

Мы бродили меж тощей и сытой возни,

Мы смотрели, как пьют, как воруют цыганки.

Вся огромная жизнь! И с лица, и с изнанки…

Кто там думал о нас в те нелегкие дни?

Да никто! Но остался кусок бытия,

И остался фотограф, дарующий милость,

И стена из холстов, за которой дымилась,

Как на сцене огромной, планета моя.

И случится — когда подступает покой,

Я беру это фото, как пропуск в те годы,

Где на шумных базарах сходились народы,

И холсты, словно полог, срывая рукой,

Я вхожу на базар. Я иду и смотрю…

Солнце

1.

Оно — по стеклам, по крылечку,

По старым слегам на шесток

Перетекло,

Потом овечку,

Потом коня точеный бок

Позолотило, развернуло

К себе подсолнух, а потом

Как будто жаром потянуло

И тополь шевельнул листом;

Стекла роса на кончик стали

Косы, почуявшей светло,

И согреваться руки стали,

И сделалось ногам тепло.

И очарованный соседством

С огнем, пробившим облака,

Я и не знал, что это действо

Мне детство дарит на века.

2.

В небе коршун высокий, скирда на подворье,

На заборе качается хмель во хмелю,

Крепко меченный оспой корявой и корью,

Я картошку печеную крупно солю.

Солнце вязнет в кустах. Переполнены кадки.

Стриж застыл на лету и повис в проводах

Нотным черным крючком. Наш сосед на трехрядке,

Не спеша, подбирает лады на ладах.

Что за новая песня, о чем и откуда?

Как он звуки стыкует и вяжет слова?

Всё яснее мотив, всё доступнее чудо,

Всё светлей и печальней моя голова.

Я не знаю еще, что запомню всё это

На всю жизнь, навсегда, до известной реки…

Дышит медом высокое жаркое лето,

О прошедшей войне говорят мужики.

Кони, звякая сталью, идут с водопоя,

Золотою свечою стоит благодать,

И любая мечта, и желанье любое —

Всё исполнится, только успей загадать.

Родник

Звезд вечерние тени

На вечернем лугу.

Упаду на колени —

Припаду к роднику.

Я над ним, как над бездной,

Наклонюсь на руках,

Отраженье вселенной

Изломаю в губах.

А вода, словно воздух,

Так и светится вся,

На корнях да на звездах

Настоявшаяся!

Я на травы откинусь,

К небесам прикоснусь…

Край мой, сколько ты вынес,

Сколько вынесла, Русь!

А ничуть не стареешь,

Молода-молода.

Родники всё щедрее,

Всё прозрачней вода.

Элегия

Тихое раздолье — берег да вода.

Скошенное поле. Ранняя звезда.

И по травам скошенным прямо под звездой

Ходит конь стреноженный, и гремит уздой.

Мнет копытом сено — легкий дар судьбы,

И роняет пену желтую с губы,

Всё грустит по лугу прежнему, тому.

И бредет по кругу, и глядит во тьму.

Егор

Заря лишь только высветила двор,

А за окном уже стучит топор.

Сосед Егор! Который день с утра

Я слышу эту песню топора.

Окошко распахну — заря светла,

Бьет перепел во ржи тепло и лихо…

— Здоров, Егор Кузьмич, ну, как дела?

— А что дела? — Он мне ответит тихо. —

Дела идут, дела-то ведь не грех,

Чем больше их, тем лучше… —

Засмеется.

И под его спокойный добрый смех

Сильней заря по небу разольется.

Правдиво и светло блестит топор.

Одной рукой работает Егор,

Другая умерла, осталась на войне,

Теперь живой приходится — вдвойне.

Стою. Смотрю. Работа — высший сорт!

Еловая доска венчает лодки борт…

— Егор Кузьмич, вам пенсия идет?

— Идет, сынок, а как же не идет…

И вгонит гвоздь, как будто отпоет.

Топор отложит, вытащит кисет,

И так — хитро: — Вопросов больше нет?..

А я молчу. О чем его спросить?

К чему, мол, нужно лодку мастерить,

Неужто ради выгоды, продать?..

А он мне: — Да тебя ж насквозь видать!

Вот ты молчишь, а чую, что и как,

К чему, мол, лодка, если не рыбак…

Дымком пахнет, посмотрит на зарю…

— Нет, не продам, возьму и подарю.

На озеро свезу, к Раздольному Ключу,

Глядишь, спасибо скажут Кузьмичу…

Теперь Егора нет. Давно из наших мест

Ушел мужик, остался только крест,

Да легкий холм, да теплая душа,

Да лодка средь шуршанья камыша.

Но всякий раз в июне на заре

Я чувствую, как бродит во дворе

Под окнами светла и голуба,

С еловым запахом егорова судьба.

«Прошагала заря болотами…»

Прошагала заря болотами

И пропала. За ней во тьму

Птица-выпь протрубила что-то там

Непонятное никому.

А потом шелестела крыльями,

Словно жаловалась — стара…

И тумана тело бессильное

Потянулось на свет костра.

И казалось, что это создано

Удивительною игрой,

И росою пахло, и звездами,

И картошкою — с кожурой

Чуть обугленной, подгоревшею.

Я помну ее, разломлю,

Посмотрю в темноту кромешную,

Солью крупною посолю…

Мне всю ночь эту даль пугливую

Сторожить, сидеть на часах,

Молодому, еще счастливому,

С пылью звездною в волосах.

«Луг росистый, луг белесый…»

Луг росистый, луг белесый,

Солнце брызжет под колеса —

Впереди двенадцать верст!

Не спеша, везет корова.

Подо мной мешок с половой.

Ни обиды и ни слез.

Я привык два раза на день

(Что поделаешь, коль надо)

Совершать вот этот путь —

Через мост над речкой синей

Посреди страны России.

Мне бы только не заснуть.

Грай ворон над росным лугом —

Друг за другом, круг за кругом

Облетает воронье,

И кричит, не умолкая…

Песня верная какая

Про мое житье-бытье.

Как! Да — как! — висит над полем.

А — никак! Совсем не больно,

Даже больше — красота!

Вон — корова, шаг отменный,

И рога, как две антенны,

Жалко — музыка не та…

Я корову не ругаю,

Я корову понимаю,

Разговор с коровой прост:

Я вздохну — она вздыхает,

И шагает, и шагает

На зарю… Двенадцать верст.

…Выйдет батя на дорогу:

— Ну, поспели, слава Богу…

И, не ближний путь кляня,

Он меня с телеги ссадит,

Улыбнется и погладит

И корову, и меня.

Карька

Я размазываю слезу:

Карьку сдали на колбасу.

Утешает отец меня,

Мол, другого найдем коня,

Завтра, мол, на базар пойду

И чубарого приведу…

Конь чубарый и впрямь хорош!

Разрешает мне всё, что хошь.

Я горбушкой его кормлю

И на мысли себя ловлю:

«Хоть он шею и гнет дугой,

Но какой-то он не такой —

И глаза у него светлей…»

Вот у Карьки губа теплей.

Ой, теплее была губа,

Да и звездочка среди лба!

Конь чубарый высок. До звезд!

У чубарого белый хвост,

У чубарого жаркий пах.

А у Карьки не так он пах…

Я живу на земле сто лет.

Я объехал весь белый свет.

На торгах у барыг-менял

Я коней торговал-менял,

Я, случалось, и крал коней…

Только Карего нет родней…

«Я — на хлебе, на квасе…»

Я — на хлебе, на квасе,

На крутом кипятке…

Я учусь в третьем классе!

У меня в рюкзаке

Хлеб, капканы и ножик,

Из вельвета кисет,

И обида не гложет,

И сомнения нет.

Я шатаюсь по гривам,

Я живу на ветру,

Я родился счастливым

И счастливым умру.

«Я шкет-суслолов. Я сусланов ловлю!..»

Я шкет-суслолов. Я сусланов ловлю!

Пастух меня учит настроить петлю

Среди ковылей и кипящего зноя.

Он пахнет седлом, кизяками, костром.

Потом мы сидим в полынях под бугром

И курим, и смотрим, как овцы гурьбою

Стекают к воде, потрясая руна…

Налево страна и направо страна…

Вершины курганов неровной грядою

Отходят к Алтаю. Как пахнет полынь!

И беркут, пластая тяжелую синь,

Висит в два крыла над округой своею.

Тень птицы — то вниз, то спешит на холмы,

И суслик на свет вылезает из тьмы,

Свистит, и петлю надевает на шею…

Запомнилось: курево, беркут и это,

Сквозь тело прошедшее острое лето,

Шкварчащие тушки, чугунный казан,

До боли молчащие овцы в загоне,

Тяжелые росы, луна в капюшоне,

И грозы, что нам присылал Казахстан.

Яблочки-1

Дед бабахнул из ружья!

Я бегу, собак шугая.

Соль-то горькая какая!

Добежать бы до ручья!

И в штанах, штаны спустив,

Прыгаю с обрыва в воду —

До чего ж люблю природу!

У ручья такой мотив!

Августовская морока,

Ветки ломятся в саду…

До зари еще далеко —

Вымокну — не пропаду!

…Вообще-то, зелены,

И вдобавок жаль штаны:

Сколько дырок хрыч наделал, —

Вредный, хуже сатаны!

Он, куркуль, средь бела дня

Не отходит от плетня.

Стану Павликом Морозовым —

Узнает у меня!

А беда горит огнем.

Ох, похоже, дело скверно.

Батя выпорет, наверно,

У него ремень при нем.

Всё припомнит — и «войну»,

И ружье, и папироску…

И пескарь меня за соску

Тянет, тянет в глубину.

«Я не был босяком, но бегал босиком…»

Я не был босяком, но бегал босиком…

Апрельская земля. Проталины черны.

Уже грачи в поля из южной стороны

Наволокли тепла, забот невпроворот!

Вот сели край села. Вот сели в огород.

Вот батя взял ружье. Вот целится, вот бьет.

И всё нутро мое ликует и поет!

И я бегом, босой — под гром весенних труб —

Тащу грача домой…

И мама варит суп.

«…Я ставил капканы, я целился влет…»

…Я ставил капканы, я целился влет,

Я острой пешнею распарывал лед,

Я жег керосин, я читал по слогам,

Я слушал, как холод гулял по ногам,

Когда красный сеттер распахивал дверь

В избушку, где жил я, как маленький зверь,

Зажатый снегами, покинут судьбой,

С чадящею в небо кривою трубой.

Красивое время! Эпоха печали!

Ни целых сапог, ни крыла за плечами.

Зола поутру. Выгребаю золу.

Горящие угли стекают во мглу

По длинным сугробам, туда, где заря

Ползет на курган сквозь броню января.

Стекают, шипят, в темноте пропадая.

Над мертвой трубою луна молодая

Скуластой казашкою треплет косу,

И звезды, как деньги, звенят на весу…

А мне-то — до них! Я золу высыпаю,

И печку топлю, и в тепле досыпаю…

Красивое время! Такое начало,

Что каждая жилка струною звучала!

И если прикрою глаза, то видна

Под чистыми звездами та сторона,

Где славился труд, поощрялись проказы,

Где боль выплавлялась в такие алмазы,

Что их не продать, не оправить в металл…

Там я человеком, наверное, стал.

«В чепрак завернусь поплотней, закимарю…»

В чепрак завернусь поплотней, закимарю,

Теплом задыхаясь и потом коня.

Луна азиатскую плоскую харю

Просунет меж туч и увидит меня.

Со звоном осыплется небо на землю,

По склону к воде прогремят табуны,

Росинка взойдет по упругому стеблю

И станет серебряной в свете луны.

Откликнутся выпи. Качнутся болота.

Затихнут на дальних лугах косари.

Былины придут и столпятся у входа

В мой сон, что я буду смотреть до зари.

И всё оживет — и волшбы, и поверья,

Раскинутся царства, бери и владей!

Ковыль золотой, ястребиные перья,

Упругие спины степных лошадей!

Красавицы, равных которым не будет,

Клинки, закаленные в яром огне,

Хорошие песни, хорошие люди,

Как в жизни, которая выпадет мне.

На конюшне

Жеребца превращали в мерина.

Он лежал, тяжело дыша,

И сознанье его не верило,

И не чувствовала душа,

Что уже мужики не балуют —

Сталь отточена и крепка! —

Что к другому уходит чалая,

Хоть и рядом стоит пока…

Он не верил, что мы жестокие,

Он в ремнях сыромятных вяз,

И глазами, как ночь, глубокими,

Шею выгнув, смотрел на нас…

До чего ж эта правда грустная!

Как забрел я в нее, пострел?

Сколько лет прошло — всё кляну себя,

Всё жалею — зачем смотрел…

Конь и цыган

Из какой нездешней воли —

Сплав огня и чистой боли

На стаканчиках копыт!

На отлете хвост, а — грива!

Кровь особого разлива!

Под ногами Шар скрипит!

Вот идет в припляс по кругу —

Вороной атлас по крупу!

Не жалей, цыган, деньгу!

А буланой — карат во сто! —

Полыхнул звездою остро:

Продавай, цыган, серьгу!

Золотую, высшей пробы!

За такую воронь-злобу —

Зубы — ряд жемчужных плит! —

Всё отдай, из праха встанешь!

Ой цыган, судьбу обманешь —

Тыщи звезд из-под копыт!..

Всё отдал — серьгу и трубку…

А как вел свою покупку!

А как сахаром кормил!

А как ладил ногу в стремя

(Вот же, блин, какое племя!)

Сел в седло, как будто влил.

…Это было на базаре —

В Барнауле, в Атбасаре,

В Джезказгане, на луне —

Не скажу, но знаю — было,

Потому что эта сила

Не дает покоя мне.

Глаз прикрою — вижу, вот он,

Черный зверь, а сверху ворон,

В золотой сафьян обут.

Что ему земля и небо!

Поднял плеть и словно не был…

До сих пор ковыль пригнут.

Детство — это любовь такая…

1.

Я не знаю, как пахнет детство.

Да оно и не пахнет. Врут…

Детство — это такое действо:

Нарисуют, потом сотрут.

А потом еще нарисуют —

Женщин, карты, вино, тупик,

И колоду так подтасуют,

Что ты вытащишь даму пик.

И она тебе на базаре,

Рассыпая карт веера,

Нагадает, как набазарит,

Груды чистого серебра.

С серебром да не жить в Рассее!

И пойдешь ты, звеня мошной,

В саддукеи ли, в фарисеи,

Той ли, этой ли стороной.

Но и в крупную жизнь играя,

Ты вернешься опять сюда…

Детство — это любовь такая,

Коль дается, то — навсегда!

2.

…Словно кем-то потерянный,

Плотно к тачке подогнанный,

В гимнастерке прострелянной,

Аккуратно заштопанной,

Как отрывок из хроники

Сорок третьего года,

Он катался на роликах

В самой гуще народа,

Где шуршали сандалии,

Где чинарики с банками…

Крепко схваченный в талии,

С орденами и планками!

«Толкачи» с рукавицами,

Да гитара печальная…

Уважала милиция

И шпана привокзальная.

Мы сходились при случае

В тихом сквере сиреневом

На аккорды певучие

О бессмертном и временном.

Вечер — шапкою скомканной…

Звезды — лампами тусклыми…

Что он пел нам — не помню я,

Что-то доброе, русское…

3.

Побирушка. Голод. Ранец.

Рождество. Бурана вой.

Он стоит в оконной раме

С непокрытой головой.

Он глядит с тоской и верой,

Он сквозь стекла видит нас.

И отец от пайки серой

Отрезает серый пласт.

До костей промерз несчастный

Этот маленький старик.

Он к отцу приходит часто,

Я к нему уже привык.

Привыкая, проникаю

В эту боль и эту суть.

Проникая, постигаю

Жизнь большую… по чуть-чуть.

4.

Сонные двери открою и вроде

Ворот колодезный скрипнет вдали,

Ветер ботву шевельнет в огороде,

И далеко, словно из-под земли,

Светом повеет и ночь замигает

Дальней звездой, и ударит крыло,

Кованый конь переступит ногами,

Звякнет уздою, вздохнет тяжело.

Стукнет калитка, другая и снова…

Вот уже слышится дужка ведра,

И произносится первое слово:

— Ну-ка, Фасолька, доиться пора…

Утро.

Околыш малиновый неба

Вызрел уже. И плывет по селу

Запах тепла и пшеничного хлеба

К речке куда-то, в белесую мглу.

5.

Под крылом родного крова,

Средь граблей-литовок-вил,

Я корове: — Будь здорова! —

Постоянно говорил.

Коль она здоровой будет,

Рассудить-то по уму,

В доме нашем не убудет,

А прибавится в дому.

Помню, утром — только встанешь,

А отец уже припас:

Ей, голубке, хлебный мякиш,

Мне горбушку, я — зубаст.

И несу я хлеб корове,

И, чтоб кушала, прошу,

А чтоб елось на здоровье —

Я ей за ухом чешу.

6.

…И детство мое, загорелое детство,

Опять предо мною. Глаза притушу —

Цветные картины! Нельзя наглядеться.

— Следи, успевай!

— Успеваю, слежу…

Старый домик на карте.

Синь реки, а за ней

Я стреляю в азарте

Белоперых гусей.

Мне б не мяса, но хлеба!

Мне б стакан молока…

Гогот валится с неба

На коровьи рога,

На крутые, витые,

На подпаска — меня…

То ли пули кривые,

То ли ствол у ружья!

… А душа-то как хочет!

Ни крыла, ни пера —

Только небо гогочет:

— Эх ты, Витя-дыра…

А мне и не жалко. Подумаешь, гуси!

А мне и не стыдно. Подумаешь, хохот.

И к дому пора. Вон, соседки Маруси

Корова объелась и начала охать.

И бык обожрался! Не стадо — одышка…

Бичом отсекаю репейника шишку

Так звонко, что слышно околице всей…

Напасся коров. Настрелялся гусей!

7.

Не знаю — черти как у вас?

У нас давно повывелись.

Коровы окоровились,

Кобылы окобылились…

Заря прошла зенит, и скот идет, рогат,

Туда, где луг звенит, что выпасом богат.

Я помню этот кров! Храню и не забыл

И окоров коров, и окобыл кобыл,

И выплеск поутру, и жадную игру

Глотающих икру, и мечущих икру.

И храм, на край села ушедший… за предел…

Что бил в колокола, и в небеса глядел.

Не трогайте меня! Оставьте это мне —

И детство близ коня, и юность на коне.

И трех смертей оскал, и небеса с орлом,

Что грозы высекал из черных туч крылом.

8.

Столько солнца, что неба застиранный ситец

Так просох и провис, что не вспомнить, о чем

Думал утром за чаем, в стакане лучом

Растворяя глюкозу. Был тополь, как витязь —

Это помню. В кольчуге из жесткой листвы,

Под высоким окном, горизонт озирая,

Он рукою придерживал дранку сарая

И шеломом поддерживал край синевы;

И слезилось окно, долгий взгляд напрягая,

И отец за столом, в ярком свете зари,

Говорил: «Хорошо-о…» — и пласт каравая

Мягко резал на части. На равные — три.

«Читаю сказку по седьмому кругу…»

Читаю сказку по седьмому кругу.

Снега метут. Счастливая пора —

Следи слова да молча слушай вьюгу,

Грохочущую ставнями с утра.

Уроков нет. Закрыты магазины.

Спят поезда, уткнутые в пургу.

Отец каблук из зисовской резины

Неспешно прибивает к сапогу.

Играет кот колечками подзора.

На окнах лед, за окнами ни зги.

И Сталин жив-здоров, и лето скоро,

И батя ладно ладит сапоги.

Такие сапоги, что нате-будьте!

В таких легко возьмешь любую даль…

А в сказке снова камень на распутье —

И жить охота, и конягу жаль.

Направо ехать — быть убиту, значит.

Налево ехать — значит, пешим стать.

Сжимаю повод — лошадь прямо скачет.

Скакать тебе, Каурый, не устать!

Картошка

Ведра, воткнутые в ведра.

Вдоль обочины мешки.

Отродясь, такое вёдро

Не припомнят старики.

Клубни ровные, что репы.

Тридцать два кривых мешка!

Целина! Разведай, где бы

Выросла еще така?

Беловарка! Рассыпуха!

На базар и про запас.

Хмелем пахнет медовуха!

Медом — выбродивший квас!

В палисадах за плетнями

Паутины солнце вьет,

И веселыми глотками

Из колоды воду пьет.

Пляшут перья огневые.

В чугунах шумят пары.

И лопаты штыковые

Прибирают.

До поры.

Пятидесятые…

Набухала тоска в каждой вене и жиле.

Пламенели закаты. Гремели ветра…

Мы тогда не сходили с ума — просто жили,

Постигали, как эта ведется игра.

Как нечестные честных в грехах обвиняли,

Хищно чуя барыш, набирали по две,

И меняли столы, и колоды меняли,

И хлюздили^[1], храня козыря в рукаве…

Вёсны падали с гор и шумели крылами,

Стаи птиц гоготали над ширью степей,

И река, шевеля голубыми валами,

Плоскодонные лайбы срывала с цепей.

У далеких поскотин отары клубились,

Увозили на запад оброк поезда,

И в предчувствие счастья мы солнцу молились,

А кому еще было молиться тогда?

Весенняя мозаика

1.

Кувыркалась весна. Слякоть била под ноги.

Пахло прелой листвою в кустах и логах.

Рвался лед на реке, размесило дороги,

И угрюмо торчали грачи на стогах.

Голубая страна! Ни конца и ни края!

Даль подернута дымкою, утром — туман,

И тоскует земля о тепле каравая,

Свищет ветер над полем, ломая бурьян.

Я проверю гужи, я поправлю постромки,

Среди всей чехарды я увижу свое…

Пусть кромсает река голубые обломки,

Пусть грачи продолжают свое бытие.

И река, и стога, и грачи — это нужно!

И под клекот весны, ничего не тая,

Оживает во мне боевое оружье —

Это память моя, это память моя…

2.

Засунутый в яловые сапоги,

Дед Лытнев с накидкой^[2] стоит у реки.

Цыганская трубка…

Дед шамкает ртом:

— А, ну-ка, здесь язь… — И с обрыва навскидку

В клубящийся омут бросает накидку

И топит ее, прижимая шестом…

Дед — память моя!

Я хожу рядом с ним.

Весна! Половодье — сестрица разрухи.

Я сумку ношу, в ней пузатый налим,

Сорога, подъязок, четок медовухи…

Оставлены улица, школа, друзья.

Язя бы поймать.

Жалко, нету язя.

3.

Стремниной проходит и кружится лед —

То чистый и белый, то с сенной трухою…

Чирки налетели, дед выстрелил влет —

Застыл свистунок и упал на сухое.

Я трогаю птицу, я вижу впервые

Прекрасные перья ее маховые.

Дед трубкою молча дымит в стороне…

И больно, и горько, и радостно мне:

Я чувствую жизнь, я ее принимаю,

Хотя и не всё до конца понимаю.

А кровь, что сквозь перья сочится, сверкая,

Наверно, соленая, как и людская.

4.

Под гомон гусей, что летели стадами,

Шуршала река ноздреватыми льдами…

Плывем в челноке. Душегубка-челнок!

Я верую в деда, как в господа Бога.

На дне челнока шевелится сорога,

В руках у меня еще теплый чирок.

Дорога неблизкая. Через стремнину

Дед правит на мыс, на сухую осину,

И ловко, по самому краю беды,

Проводит челнок сквозь шуршащие льды…

Обветрены губы, обветрены лица…

Обидно за деда, обидно за птицу —

За то, что убили, за то, что — весною…

Зачем не пришлось ей лететь стороною,

За поймой, за лесом, за дальнею далью.

И первая радость покрыта печалью.

Ну, кто мне на это расскажет-ответит?

А солнце скаженное светит и светит.

5.

Мы на костре уху варили

И молча слушали вдвоем,

Как в небе гуси говорили

На диком языке своем.

То очень громко, то невнятно,

То так тревожно, хоть кричи.

И нам была она понятна,

Их речь гортанная в ночи.

Что Север!

Голоден, простужен,

Ветрами низкими продут.

Зачем им этот Север нужен

И как они его найдут?

6.

Мы сидим у костра. Мы огонь шевелим.

Стонет птица, полощет коренья ондатра.

Дед роняет слова, что ни слово — то вкусно.

Он не скажет: посолим уху — посолим.

Прошлогодний тростник нам заменит постель.

Мы перины взобьем и тела успокоим,

И безрыбную речку не зло поругаем…

Пиренеи уже перешел коростель!

И по краешку Франции, прячась в траве,

Примеряя к лодыжке «сапог итальянский»,

Он бежит и бежит. Я читал это в книжке!

Сколько за ночь осилит — версту или две!

И не сплю я…

Прохлада мне веки смежит,

Потону в черном небе, как в омуте черном.

Дед потонет со мной, он меня не оставит.

Нам-то что, мы-то спим…

Коростель всё бежит!

7.

Я за лугом слежу, я томиться устал.

Гибралтар — Пиренеи — Саратов — Алтай!..

И когда на лугу стали травы в колено,

Коростель разодрал над рекою полено!

Прибежал! Прилетел! Сумасшедшая птица!

Как же надо стремиться, чтоб с курса не сбиться!

Через тысячи рек, через сотни лугов.

Ах, как мало друзей! Ах, как много врагов!

И опять я не сплю! Мне опять не до сна.

Коростель за рекою — напротив окна!

И притом не один. Как сойдутся они,

Как потянут смычками, попробуй, усни.

8.

…Соль в горсти. Лук в лугу. Рви, да в руку макай…

Стонет чибис и падает прямо под ноги.

Три пятнистых яйца возле самой дороги.

Востроносые! Просто хоть в землю втыкай!

Я беру их, смотрю, возвращаю гнезду —

Слыша чибиса, слушаю детскую душу —

Что ты плачешь, чудак, я гнездо не порушу,

Я пришел не за тем. Я за луком иду!

И идти — километров, наверное, семь…

В Панюшовском Кругу лук растет «пятаками».

И хожу я по Кругу, согнувшись, кругами,

Рву, макаю и ем… Одурею совсем! —

Станет горько во рту, станет горько в мозгах.

Сколько топать назад! а еще мне — уроки…

Я домой возвращаюсь, и слышат сороки,

Как болтаются ноги мои в сапогах.

От начала весны не бывали сухи —

Всё вода и вода… А училка велела

Про Савраску учить. Вот бездарное дело.

Кто их пишет, проклятые эти стихи?

«Просыпаюсь. Умываюсь…»

Просыпаюсь. Умываюсь.

Утро. Лето. Коростель.

Я в коровах разбираюсь:

Эта — нетель, эта — тель.

Это — мерин, в смысле лошадь,

Это — кнут, пастуший бич.

Я с бичом вхожу на площадь:

— Пошевеливай, Фомич!

А Фомич — бугай, что надо!

Белый галстук, рыжий фрак.

Он обнюхивает стадо,

Потому что надо так.

Он обходит стадо справа.

Здоровущ! Едрит-кубыть…

У него такое право —

К дамам справа подходить.

Он в своих правах упрямый,

А дойдет до дела — крут,

Садку сделает — у дамы

Облака в глазах плывут.

Не бодлив, кольцо не вдето,

Мыкнет — волны по воде!

И при нем шестое лето

Волки ходят черт те где…

Он идет — на шее складки,

На хребте несет зарю,

Он вдыхает запах сладкий

Через левую ноздрю!

Ну, пошли…

Телята, мамы…

Бык — вожатый, в голове!

Я иду последний самый,

Бич змеится по траве.

Бич змеится-серебрится.

Ладный бич.

И я не плох!

Улетай с дороги, птица!

Убегай, чертополох!

Дых здоровый!

Дух дворовый!

Мы идем, а через лес

Солнце красною коровой

К нам спешит наперерез.

Отдельно счастливый в отдельной стране…

1.

Весну заждавшиеся люди

Копают грядки, травы жгут.

Заря в малиновой полуде

Речной туман, свивая в жгут,

Возносит к верху.

Будет вёдро!

Журавль от золота рудой!

Окованные медью ведра

С живой колодезной водой

Так тяжелы, что тело гнется,

И ты под ношею спешишь.

Остановись — земля качнется,

И на ногах не устоишь.

2.

Раскрытое небо, широкие степи,

Высокое солнце, как люстра в вертепе,

Играет огнями, знобит и печет,

И воздух, дрожа, миражами течет.

Отдельно счастливый в отдельной стране

Поскотиной еду на светлом коне.

Чеканное стремя звенит под ногой.

Копье не в крови, и колчан мой тугой.

Еще далеко боевые дела!

И кнут сыромятный по коже седла

Змеею стекает до самой земли…

Ни зверя в норе и ни гунна вдали!

Лишь стадо коровье мотает рогами,

Да травы шумят у коня под ногами,

Да ветер с полудня — в лицо. Суховей.

Да бабы на дойке — платки до бровей.

3.

Тихо… Ворота распахнуты внутрь.

Холодом пахнет от старой фуфайки.

Вышла пустая корова из стайки…

Сколько похожих мне выпало утр —

Меньше гвоздей у подбитых сапог,

Меньше стрижей под обрывом Алея…

Юный пастух на кобыле, как Бог!

Белая лошадь тумана белее.

Жжет мои ноги земля. Горяча!

Неба околыш не розовый — синий…

А надо всем этим посвист бича

По направленью к поскотине — дли-и-нный.

4.

Тут проснулся Петя…

С. Есенин

Выспавшись в крапивах-лопухах

На крутом обрыве, над рекою,

В самотканых клетчатых штанах

С легкою есенинской строкою

Я корову шарю по кустам,

Ежевикой вызревшею тешусь.

Вот найду комолую — задам!

Не найду — в черемухах повешусь…

5.

День в прошлое спешил. Густели тени.

Стихала степь — готовилась ко сну.

По косогору — наискось — Савелий

На вороном копытил целину.

Пылил табун. Трехлетки присмирели.

Пугливо жались в гущу стригунки…

А после у излучины реки

Мы жгли костер.

Мы — я и дед Савелий.

Пеклась картошка. Съежившись, босой,

Я тыкал в угли тонкой хворостинкой.

А ночь, в расшитой звездами косынке,

Поила травы чистою росой.

Кимарил дед, свернувшись у седла,

Да кони порскали,

Видать, на непогоду,

И пили из реки парную воду,

И не давали спать перепела.

6.

…Измотанный за день, сижу и смотрю,

Как серая птица уходит в зарю,

Как длинные тени, скользя на бугор,

К костру подступают, и ярче костер,

И пламя всё выше, и дым голубей,

И тише любовная речь голубей.

Умолкло на дальних березах «ку-ку»,

И каждый сучок на тропе начеку —

И нас охраняет, и ночь сторожит…

И батя на старой фуфайке лежит,

Всё думает думу, глядит на огонь.

Звенит удилами стреноженный конь,

Вскипая, шумит на порогах вода,

И сосны темнее, и ярче звезда…

7.

Я трогаю лошадь шершавой рукою…

Уставшие за день, понурые, мы

Неспешно бредем над вечерней рекою,

Где спят в камышах золотые сомы.

Пустынное поле.

Дорога пустынна.

Не видно свистящего в небе крыла,

Лишь теплая морда мне тычется в спину,

Да мягко и тихо звенят удила.

А ночь на подходе.

А мы всё шагаем

По кромке обрыва. На самом краю…

И лошадь (я знаю) глядит, не мигая,

Зрачками огромными в спину мою.

8.

Ходит ветер по кругу,

Ситцы пьяно шуршат,

Карусельную вьюгу

Юбки бабьи кружат.

На селе новоселье!..

Пацаны, голышом

Самодельное зелье

Пьют из фляги ковшом!

Две гармошки рыдают,

С хрустом гнутся плетни,

А на солнце сверкают

Ордена да ремни…

Ходят взрослые игры

По кривой, по дуге!

Загорелые икры,

Мелкий пот на виске!

На плечах позолота…

Только виделось мне

Горемычное что-то

В этом радостном дне.

9.

В краю, где был холод и правил палач,

Где жали колосья серпом,

Где молот гремел по металлу, горяч, —

Всё это считалось гербом.

И холод, и голод, и молот, и колос,

И всё, что пахалось,

И всё, что мололось, —

Гербом называлось, горбом добывалось…

Но это в ту пору меня не касалось.

Мне нравился герб, я цветное любил!

Я герб вырезал, и слюнил, и лепил

На стенку беленую…

Мама вздыхала.

Колосья шуршали.

Горела звезда…

Но — то ли тяжелые шли поезда,

Шатая избу, то ль слюна высыхала, —

Мой герб от стены отставал, не держался.

Я снова плевал и лепил. Я сражался

За шорох колосьев, за молот, за серп,

С саманной стеной, не приемлющей герб.

Целина

Меж коротких рогов, перевитых вожжами,

Шло угрюмое действо, сверкая ножами,

Мясо боем светилось, и птицы, и смрад,

И никто не сказал: кто, и в чём виноват…

Их кололи, из них текло.

Пахло шкурами и распадом.

Коршун, падая на крыло,

Прикрывался мычащим стадом,

Поднимался и клекотал,

Наливался теплом добычи,

Рыскал ветер, и залетал,

Воя в ужасе, в глотки бычьи;

Требуха на кострах варилась,

До небес доставал огонь,

И по всей целине носилась

Сладковатая эта вонь.

Ржали кони, ругались тетки,

О мусаты скребли ножи,

Вынимая из каждой глотки

Сгустки бычьей большой души.

Пили белую за кильдымом.

И, голодные до тоски,

Пацаны, прикрываясь дымом,

Шевелили в котлах куски.

Сами ели и псам кидали,

И смотрели, как от реки,

Желтой пылью марая дали,

Шли за мясом грузовики.

А под берег, насупив лица,

Голубой чередой шурша,

Шли бараны воды напиться,

Муть болотную вороша.

И напиться шли, и умыться,

Как столетья шли, как всегда.

И постукивали копытца,

И почавкивала вода…

Как запомнилось, так и было!

Солнце ярый катило вал,

И лучами наотмашь било

Всё, что двигалось, наповал.

«Кольцо в дуге…»

Кольцо в дуге

И ехать бы, катиться!..

Сорочья гроздь висит на городьбе.

Тяжи как струны. Обод серебрится.

И самосадом тянет по губе.

В три колеи бежит в степи дорога.

Густой бурьян у каждого столба.

И никого — ни дьявола, ни Бога,

Цветет полынь да кружат ястреба.

Да суслик в рыжей крапчатой накидке,

Да тучи край лилов и языкат,

Да ковылей развернутые свитки —

С холма на холм с востока на закат!

И жажда знать — а что за той чертою,

Такой далекой и такой прямой?..

Судьба, судьба,

Какой шальной верстою

Закружишь и назад вернешь, домой.

Да и вернешь ли?..

А вокруг и в небе

Такая тишина, что слышен зной.

Горбовский Глеб (что знаю я о Глебе?)

В стихах такой же бредил тишиной.

Она была ему необходима.

Она и мне необходима тож,

Чтоб никого, чтоб злые ветры — мимо,

Чтоб конь шагал, и колосилась рожь.

Куба́рь

В треске перьев, кругами, он к солнцу летел.

Белоконцый, чубатый. И сверху в долину

(Крылья — бабочкой!) круто валился на спину,

И до самой земли кувыркал, как хотел,

Свое легкое тело.

Степным ураганом

Мы свистели, взвивая его в облака.

И теперь, плотно глядя назад, сквозь века,

Сожалею о том. Среди нас хулиганов

Не водилось, свистели же мы от любви

К этой птице…

В блестящей сиреневой шали,

Как он падал оттуда!

И мы не дышали,

Ощущая горячие токи в крови.

Нам казалось — не голубь, а время клубится,

Когда он свое сальто вертел до земли,

И мы думать не смели, что можно разбиться

О дорогу, где куры валялись в пыли…

Легким телом владея и волею вольной,

Разделив это небо на солнце и тьму,

Он разбился о провод.

О высоковольтный…

А другой подошел бы навряд ли ему.

Сосед

Он ставил шаг размашисто и длинно,

Плащом китайским кованным шурша.

Упругая стальная сердцевина.

Распахнутая мощная душа.

Желанный гость,

Он был как бог и выше.

Садясь за стол, он вынимал наган…

Кружился день над голубиной крышей,

Смотрел в окно, заглядывал в стакан.

К вину катилось пиво на прицепе.

И под стакан, он мне сквозь хмель и грусть,

Читал стихи, где кот ходил по цепи.

Не по листку читал, а наизусть.

Он тосковал — какие люди были!

Ведь погибали… почитай, за так.

Рассказывал, как Пушкина убили.

Убили — что… А хоронили как…

Он был блатной.

Он был из местных урок…

Гитару бы.

Да где гитару взять…

Он от ствола прикуривал окурок

И разрешал наганом поиграть.

Сверкали камни, пламя шевелилось,

Вытягивало красный язычок…

Пока вино плескалось, пузырилось,

В тоннель ствола, в таинственный зрачок,

Я всматривался.

Холод пистолета

В меня вползал, почти сводя с ума…

Мне в том стволе, во тьме, судьба поэта

Мерещилась.

В окне стояло лето,

А чудилось — морозная зима.

«Под напевы реки, у высокого края…»

Под напевы реки, у высокого края,

Где звезда по дуге упадает, сгорая,

Где кривой горизонт и березы кривы,

Я бродил пацаном, шалопаем бездомным,

Объяснялся в любви деревенским мадоннам,

И на зорях литовкою столько травы

Повалил. Куликовое поле! Не меньше.

Чистотел ли, татарник… И было не лень же

Хороводиться ночь и мотаться в луга,

Чтобы вволю натешиться острою сталью,

Чтобы видеть потом журавлиную стаю —

Как летит, задевая крылами стога!..

Ой, стога! Высоки! До луны, до звезды!..

По утрам у коровы слюна из слюды

Повисает с губы, и пахучим настоем —

Молоком да прожаренной солнцем травой —

Как дохою, накроет меня с головой…

И припомнятся ночи с далекой верстою,

И роса, и дышащий туманом Алей,

И высокие трубы седых журавлей,

И тугие отавы, и кони на броде…

Неужели всё это прошло, протекло,

И не склеить разбитое это стекло

Никому. И душа, словно кость к непогоде,

Так болит…

Подпасок

1.

Хорошо в подпасках. Нега.

Пьяный шорох пьяных трав.

Рассыхается телега,

Дышло старое задрав.

Чай кипит. Стрижи мелькают.

Солнце валится в кусты.

Жаркий воздух протыкают

Золотые пауты.

Стадо мается от зуда.

Кузнецы куют ножи.

Неба знойного полуда

Льется на колосья ржи.

Ни обрыва и ни края,

Ни начала, ни конца.

Ветерок, дымком играя,

В дрему клонит огольца.

А по гриве межевые

Метки, меж которых в ряд

Суслики сторожевые

Словно башенки стоят.

2.

Хорошо в подпасках. Воля.

Конь. Седло. Сидишь как князь…

Далеко, за краем поля,

Тучи, грузно шевелясь,

То, вскипая, разойдутся,

То сойдутся — не разъять,

То рогами так сшибутся:

На ногах не устоять.

Соберутся овцы в кучу.

Кони гривы развернут!

Дождь придет, ломая сучья,

Ковыли свивая в жгут.

И тогда взыграет стадо,

Стадо кинется бежать.

В это время стадо надо

Непременно удержать.

Ветер. Молнии кривые.

Весело, аж будь здоров!

Телки, словно чумовые,

И бараны без голов.

3.

Туман редеет. Даль открыта.

Луна, ущербная на треть,

Бледным бледна. Солома взрыта.

Костер погас.

Ему гореть

Уже без нужды. Август жарок.

Конь прядает. Восход лилов.

Овца, бычок, десяток ярок

Да крупных несколько голов —

И весь учет…

Овес полёгший,

В траве гуденье ранних пчел,

И кнут из трех колен, промокший

Росою, тёмен и тяжел…

А далеко за краем поля,

За гривой, на семи ветрах

Такой простор, такая воля,

Такая жизнь, что просто — ах…

Урожай

С золотым тугим зерном

Поезда идут на запад.

Грай ворон над полотном.

Дыма шлейф.

Пшеничный запах!..

Понимая груз по звуку,

По скрипению осей,

Я внизу хожу по лугу,

Я пасу своих гусей.

Гарь летит,

Вода рябит,

Паровоз в трубу трубит,

Над закатом белый облак

Красным золотом подбит!

А когда, идти устав,

Остановится состав,

Сквозь бурьян наверх по склону

Подбегу с мешком к вагону,

Сыпану в мешок зерна —

Не ругай меня, страна!

Шито-крыто, нет погони…

Над водою, над ручьем

Гусь берет зерно с ладони

И гогочет ни о чем.

Он гогочет ни о чем,

Он не знает что почем,

Что из всех гусей окрест

Только он пшеницу ест.

Хорошо ему, гусю,

Что не знает правду всю.

«По косой траве кругами…»

Памяти отца

По косой траве кругами

Стригунок стрижет ногами,

Грива — мелким завитком.

Утро пахнет теплым бродом,

В небо брошенным восходом,

Сладким дымом, кизяком.

Тушку суслика зажарим,

Чай смородою заварим.

Седла стылые, в росе.

Кони сыты, справа ладна,

Перепел легко и складно

Бьет в пшеничной полосе.

Точим сталь, капканы правим,

Светлый день июльский славим,

Звук утиной тетивы;

Топим взор в степном просторе,

Где на каждом косогоре

Сусликов, как татарвы.

Ой, ты, поле сусликово!

Кстати, чем не Куликово!

Тот же воздух, та же грусть,

Звон копыт, вороньи крики,

Полыней седые пики,

И куда ни глянешь — Русь.

«…И сказал Святогор: — А примеряю гроб…»

Я строку перечту, а по телу озноб,

Потому как нельзя в домовину ложиться.

И хрустит-рассыхается старый диван,

И буран среди ночи — соседский Полкан —

То в стекло, то завоет в трубе. И не спится.

Я представлю в доспехах того мужика:

Богатырь! а какого свалял дурака —

Печенеги вокруг да монголо-татары.

Вот нагрянут теперь саранча саранчой…

А Илья с кладенцом, словно дьяк со свечой,

Рубит меч домовину — коварны удары…

Нарубался, и понял, и сел на ветру.

Я к нему подойду, пот со лба оботру,

И воды поднесу — благо, рядом протока;

И касаюсь меча, как святого огня,

И репьи выбираю из гривы коня.

А над гробом кружит и стрекочет сорока.

— Не горюй, — говорю. И еще говорю.

И с пригорка во Дикое Поле смотрю:

Не пылит ли дорога… (Вещунья-сорока).

Не пылит. Только стрепет раскинул крыло,

Да снегами буран осыпает стекло,

Да Илья всё молчит и вздыхает глубоко…

Чердак

Бич, хомут, седло, ошейник,

Штык немецкий, медный грош,

И Бердана ствол ружейный,

Ржавый, но еще хорош…

Среди той чердачной были

От зари и до зари

На постое жили-были

Витязи-богатыри.

Я им по два раза на день

Сказки русские читал,

И точил то меч, то складень,

То доспехи им латал.

Мы на матицу садились,

Запивали хлеб водой,

И всё время бились, бились

То с Кощеем, то с ордой…

А теперь не та картина.

Вроде, та же, но не та!

Ленты пыли, паутина,

Ни ствола, ни хомута.

Ни седла и ни седелки,

Ни копья и ни гроша,

Только я на сером волке,

Да при мне моя душа.

«В детстве пророк, а потом обалдуй…»

В детстве пророк, а потом обалдуй,

Словно крапива, я рос на подворье,

Оспой болел ветряною и корью…

— Не заколдуешь — колдуй, не колдуй…

Так я шептал, угорая в бреду,

Черной холстиной от солнца укрытый.

Выжил и вышел, пошел и бреду,

Оспою меченый, битою битый.

Выжил и вышел, а солнце — в упор,

Чтоб не ослеп, чтобы видел любое —

В небе ли синем, в бездонном забое,

Или в душе, где под жаркий мотор

Боли насыпано, словно опилок,

Налито крови горячей густой…

Что мне для счастья?

Патрон золотой,

Тихую пристань и пулю в затылок,

Чтобы не бить понапрасну сапог,

Чтобы великой печали не видеть,

Чтоб никого не успел я обидеть,

Чтобы предать никого я не смог.

Далекое

Ах, июль…

Золоченые стежки!..

Неба, солнца и воздуха смесь…

Мы подроем на поле картошки,

Будем печь их в жестянке и есть.

Ни упрека не будет, ни вздоха.

Подрывать — это не воровать!

До чего же прекрасна эпоха,

Если эту эпоху не знать.

Вот сидим мы, сопливые люди,

У ночного степного костра,

И луна в оловянной полуде

И строга, и чиста, и мудра

Озирает нас пристальным оком,

Брызжет синей росой по меже…

И рождается мысль о высоком,

О сакральном почти.

О душе.

«Восходит солнце, на бугре садится…»

Восходит солнце, на бугре садится,

Откидывает жаркую полу,

И золотым лучом, как тонкой спицей,

Проводит по оконному стеклу.

И в тот же миг окно течет росою,

И мне уже не спится. Не до сна!

Я половицу щупаю босою

Ногой и половица холодна.

Крыльцо дымится утреннею влагой,

Озноб, входя неслышно под ребро,

И дрожью, и веселою отвагой

Переполняет детское нутро.

А дом уже живет, шумит и дышит.

Коня в оглобли пятят, ехать чтоб,

И, встряхивая шаль, на влажной крыше

Урчит сизарь, и раздувает зоб.

Летит солома, взрытая щенками,

Отец седелку на коня кладет,

И кто-то осторожными руками

Меня берет и через жизнь ведет.

Хлеб

Мы за хлебом занимали очередь с вечера,

Всё старухи да мы, дети малые.

Я узнал тогда, что звезды не вечные,

И еще узнал — какие зори алые.

Я прошел насквозь те ночи холодные,

Где луга в росе — гигантские простыни.

Если б не были в те дни мы голодные,

Эти ночи были просто бы проспаны.

У старух такие личики сморщенные.

Разговоры полушепотом, жуткие.

Как метались они в криках «смена очереди!»,

Обучали нас выносливости сутками.

Угощали нас квашеной пахтою,

Обижались, что пахту не брали мы…

А мы окурки смолили украдкою,

Мы в пристенок играли медалями!

Не камнями дрались — кулаками мы,

В ранки сыпали глину целебную…

И росли пацанами нормальными,

И влюблялись в Россию бесхлебную.

Школьное

…И чика была несчитова,

И мамка нашла самосад…

Но было яйцо двухжелтково,

Что редко случается, брат!

Одно! А сходило за пару.

Желтки словно солнца рыжи!

Двойная глазунья на шару.

Ты скажешь — смешно.

Не скажи.

Я с этой несушкой хохлатой

Был дружен и духом, и сном,

Ее персонально за хатой

Кормил я отборным зерном.

Порол меня батя толково

За всё — за зерно, за табак…

Но через одно — двухжелтково! —

Как высшего промысла знак

На долю, что снова и снова

По жизни в любой стороне

Не то, чтобы там несчитово,

Но всё будет мне двухжелтково,

И даже порою втройне.

Каникулы

Волшебник дед Мороз из сосен делал елки,

Которые потом ломали мы на палки…

…И пахли мои варежки и пальцы

Сосной и мандаринной кожурой…

Каникулы! Мороз!..

Сестренке — пяльцы

И мулине. А я, хоть волком вой.

Спасали книжки. Половцы и витязь,

Сражение Руслана с головой…

Висело небо синее, как ситец,

И солнце отдавало синевой.

Гуляния пронизан мелким зудом,

Я оттепели ждал, но север лют!

А скоро и рождественские будут,

А после них крещенские придут…

И, как личинка, прогрызая кокон,

Зачитанными книжками шурша,

Я на простор смотрел сквозь стекла окон,

В оттаявшую дырочку дыша.

Карпеновка

Рябина? Да!

Но мне милей калина,

И я, свое итожа бытие,

Опять шепчу: «Мне целый мир чужбина,

Степной Алтай — отечество мое!»

Октябрьская калина! Кадки… бочки…

Красным красно! Не кисти — красота!

Сестра цепляет ягоды на мочки,

Мол, как?.. Вооброжуля еще та!

Мы рвем калину. Запасаем в зиму.

Гогочут гуси дикие. Ведром

Сестра грохочет.

Мне дают корзину.

Кровавых ягод наберу с бугром

И в бочку ссыплю. И еще, и снова.

И чтобы ни соринки, так сказать,

Чтоб всё ладом, чтоб по-мужски, толково…

А ягода такая — в рот не взять!

Но в декабре, когда всё проморозит,

И до костей протянет сиверком,

Добудет мама чугунок и спросит:

— Ну, что, сынок, напарим? С сахарком…

Напарим, мама…

Годы пролетели.

По-новому живет моя страна.

Вы знаете калину?.. нет?.. не ели?..

Советую. Целебная она.

Конь

…И рухнул ты,

На розовом снегу

Задрав копыта и откинув морду,

И я уже до смерти не смогу

Забыть твою монгольскую породу.

Какая стать!

Каких степных кровей!

Набраться ты успел роскошной силы

В каких краях?

Тебе — что суховей,

Что — снеговей, что — холода Сибири…

Прекрасен ход…

Крошится тяжкий наст…

Рвут цепи кобели, срывая клети…

Такое завораживает нас

Однажды в детстве и до самой смерти

Удерживает будто на вожже,

Затем, чтобы храня осколки боли,

Ты помнил тот рассвет и на меже

Лежащего коня в январском поле,

Отброшенную в сторону дугу,

Подков мерцанье синее стальное

И мертвый колокольчик на снегу,

И на сто верст дыханье ледяное…

«Ощущая, что детство уходит навек…»

Ощущая, что детство уходит навек,

Понимая, что старость черна и беззуба,

Я за ласточкой в небо поднялся из сруба,

И увидел простор, и рискнул на побег.

Помню — ночь серебром заливала просторы,

И немые курганы татарской ордой

Залегли у костров, отраженных водой,

И смотрели на запад, и прятали взоры.

Только мне удалось подсмотреть в их глазах

Тягу к долгим кочевьям и жажду погони…

О, веселая жизнь на скрипучих возах!

Здесь рифмуется то, что мне нравится.

Кони!

Но мне рифма еще неизвестна на вкус.

Я кружусь в разноцветном кочевничьем стане,

И слова, что рождаются в створе гортани,

Зелены, зелены.

И змеиный укус

Той, жестокой, которая Музой зовется,

Поджидает меня где-то там, за холмом,

Но еще я об этом — ни духом, ни сном,

Только сердце замрет и тревожно забьется.

Не спи, пацан

Самому себе

Как весело с утра колесам

По холодку, по звонким росам

Скрипеть, постукивать, юзить!

…Всё это там, в краю далеком,

В таком высоком синеоком,

Что даже не вообразить…

Степям длинноты не помеха.

Как ни шуми — не слышно эха,

Но глазу видно то и то:

Высокий беркут, даль сайгачья,

Сурка — в нору — движенье рачье

При виде пугала в пальто.

Возница же, ногой качая,

Сурка (бы как) не замечая,

Под ляжку подоткнув вожжу,

Вдыхая пот гнедой лошадки —

Солено-терпко-душно-сладкий —

На гривы смотрит, на межу,

На то, как, зерна наливая,

Овсы, метелками кивая,

Желтеют кверху. Срок всему!

Всему, всему… коню, колесам,

Суркам, горохам и овёсам,

И лишь вознице одному

Пока не срок.

Ему до срока

Такая долгая морока!

Такие дни и столько дней!

И мрак, и хмарь, и злые ветры,

И плюс такие километры,

Где новый прежнего длинней.

И эта степь. Она докуда?

О, эти травы-ковыли!

Из всех чудес чуднее чуда

Придумать боги не могли:

Хлеба, холмы, сурки, бурьян…

Не спи, пацан! Смотри, пацан…

«За илбаном бугром, за калиной кустом…»

За илбаном бугром, за калиной кустом,

Где таймень хлещет воду багровым хвостом,

На широком лугу, собираясь в отлет,

Журавли предотлетный вели хоровод.

Я в стогу не доспал, я с трех метров смотрю,

Как высокие топчут ногами зарю,

И кружатся, и стонут, и трутся пером —

Будто казнь через час и придут с топором.

Через час, через миг… Вот прольется Восток,

И плеснет через край и на птиц, и на стог,

И вожак закричит, и расправит крыло,

И очнется земля, и заплачет село;

И белесые, словно во мгле паруса,

Крылья птиц пронесут надо мной голоса,

И косой треугольник, широк и крылат,

Тот вожак поведет от зари на закат.

И мне больше не спать в этом рыжем стогу,

Потому что поверю тому вожаку,

Потому что весною, средь майского дня,

На базаре цыганка, жалея меня,

Всё молчала, крутила на пальце кольцо,

Долго-долго смотрела в ладонь и в лицо,

И сказала: «Под осень уйдешь из села…»

И за черное слово монет не взяла.

«Стихотворную строчку катая во рту…»

Стихотворную строчку катая во рту,

Приминая бурьян и кусты,

Вдоль реки, за верстой отмеряя версту,

Под сияньем высокой звезды,

Я домой после школы на лыжах бегу,

Лыжной палкой пишу вензеля на снегу.

Никого!

И скрипит до Урала

Крепкий наст, перевитый сухим февралем,

Полынями пробитый, седым ковылем,

Отливающий блеском металла.

Подступает мороз всё плотней и плотней

На корявых оснеженных лапах,

И чем небо темней, и чем звезды крупней,

Тем жилья ощутимее запах.

Я счастливый!

Ура!

А еще, Бог ты мой,

Из гнезда, из-под желтой стрехи,

Мне лететь за Урал, любоваться Невой,

Встретить счастье, поверить в стихи.

Октябрь, 1962

Пацан, покинув сады и гумна,

Друзей и школу, почти бездумно

Вошел я в тамбур с ущербным светом,

Где пахло гарью и туалетом.

Вагон качнуло и закачало,

И покатило, и застучало.

И трое суток стонали рельсы…

О! Это были такие песни,

Каких я после нигде не слышал…

Шел дождь со снегом, когда я вышел…

И, подтверждая, что всё серьезно,

Гремя железом, орущий грозно,

Шагал носильщик по черным лужам…

Огромный город.

Кому я нужен?

«Там речка протухла, там грязь по колено…»

Там речка протухла, там грязь по колено,

Там псы на веревках у каждого дома,

Там смрадно, там запахи праха и тлена,

Там хмель и похмелье, там речь невесома.

Там просто живут, каждый каждому ровня.

— Зачем вы живете?.. — Никто не ответит.

Там возле калиток не лавочки — бревна,

Не лампочки ночью — Медведицы светят.

Однажды средь ночи я из дому вышел,

Пустого ведра опасаясь и порчи;

Кромешная тьма, предо мной сотня дышел,

Куда повернуть?.. и созвездья средь ночи

Сказали — сюда… И шагнул я на запад.

Шагнул и шагаю… Обуглилось тело.

Уже на локтях, на коленях, на лапах

Ползу и ползу, и не вижу предела.

Судьбы суровый матерьял…

Оглавление

* * *

Оглавление

* * *

Примечания

Смотрите также