Бескрылый воробей

Виктор Борисович Ефремов

Человек не рождён с крыльями, но вполне способен утратить их на решающем перепутье своей жизненной тропы. Эта история не столь о стремлении индивида к высокому, не о перевоплощении его же из грязи в князи. Это метафора слабости человеческой души и рассудка на тернистом пути к собственной вожделенной мечте. Зачастую не сознание определяет бытие, а бытие разрушает сознание.

Глава 2. На птичьих правах

На утро я покинул родные пенаты. Я понимал, что это произойдёт рано или поздно, что матушка никогда не примет моего мировоззрения, моих мечт и целей, которые я ставил перед собой. После года бессчётных распрей, ссор на пустом месте и нашей последней словесной перепалки, всего того яда, которым я по неаккуратности, а, быть может, по глупости отравлял жизнь любимого человека, не желая смиряться с её философией, я решил поставить точку. Жирную чёрную точку. Жирный чёрный крест, перечеркнувший все девятнадцать лет, что я прожил под её крылом.

Я поднялся в свою комнату, собрал все необходимые вещи. Всё, что могло влезть в мою истёртую бежевую сумку: блокнот, вдоль и поперёк исписанный рваными линиями, с обнадёживающей надписью на обложке «Роман в 16 глав», пару рубашек, менее потрёпанных фермерской жизнью, кожаный бумажник, оставшийся от отца, который я навряд ли смог заполнить хотя бы наполовину отложенными мной за год мятыми купюрами, складной швейцарский нож, который верой и правдой служил как моему деду, так и моему отцу, оптимистично наполовину полную бутылку добротного шотландского скотча, подаренную мне одним бродячим музыкантом, которого нелёгкая занесла в наши богом забытые края.

Думаю, стоит отдельно упомянуть именно его, человека, который в корне изменил моё мышление и, к горю или к счастью ли, сподвигнувшего меня к коренному перелому в моей скромной жизни.

Около года назад о нынешней засухе никто не мог и подумать. Каждодневные ливни, молотом выбивавшие мысли из головы, удачно выбивали и последние силы из изнеможённых злаковых и корнеплодов, так и не привыкших к местному переменчивому климату. Град, стремившийся разнести в труху всё на своём пути, приучал каждую неделю чинить и без того рассыпающуюся крышу.

В один из этих мокрых, холодных, насквозь прогнивших вечеров, накидывая на себя не успевший высохнуть дождевик, я услышал за окном нечто доселе неизвестное. Не то, чем любит натягивать нервы Стивен Кинг, и не то, чем предпочитал схватить за глотку Хичкок. Нет, за окном сквозь удары дождя о вязкую глину и раскаты грома едва пробивались звуки вызывавшие истинный трепет души, звуки, которых я не слышал уже много лет.

У дороги, тускло освещённой дрожащим на ветру фонарём, стояла фигура мужчины в тёмном пальто и фетровой шляпе с узкими краями. Каждой глубокой затяжкой тлеющей сигареты, каждым клубом горького густого сизого дыма он многократно усиливал обстановку отрешённости, господствовавшей здесь на протяжении уже нескольких дней. Финальный штрих к декорациям нуарного детектива шестидесятых привносил незамысловатый, но въедающийся в подкорки мозга гитарный перебор.

Я не могу сказать, что в тот момент поражало меня больше всего: то, что чёртов дождь шёл третьи сутки подряд, не останавливаясь ни на секундную передышку, или то, что под этим самым ливнем неподвижно стоял человек, насквозь пропитанный смесью дождевой воды и табачного дыма, неспешно перебирающий жилы искусно выточенного струнного инструмента.

Натянув дождевик и сапоги, потерявшие свой истинный облик под слоем глины и дёрна, я двинулся навстречу незнакомцу. С каждым пройденным метром черты его становились всё чётче, и я наконец смог разглядеть портрет во всех красках: густая пепельная щетина двухнедельной выдержки простиралась от мощных скул до не менее мощного кадыка, скрываясь за горизонтом тугого лоснящегося воротника, испещрённый морщинами лоб скрывали угольного цвета с проседью редкие намокшие от дождя пряди волос, чёрное драповое пальто, едва потёртое и обшарпанное молью, но, тем не менее, отлично подогнанное по фигуре, удачно сочеталось с помятой федорой и кожаными туфлями, покрытыми обильным количеством грязи, скрывавшей некогда ослепительного блеска лак.

Незнакомец обратил на меня внимание, лишь когда пепел тлеющей сигареты коснулся пожелтевшего фильтра.

— Уважаемый, вы выбрали не самое лучшее время для концерта. Да и, признаться честно, не самое лучшее место.

— Думаю, вы ошибаетесь, молодой человек, — окинув меня внимательным взглядом, бродяга тихо продолжил, — время, как нельзя удачное для старого доброго Дилана, да и аудитория нашлась, и вы тому наилучшее подтверждение, а место довольно-таки живописное, по крайней мере было лет двадцать назад.

— Я вас здесь никогда не видел, — продолжил я после недолгого молчания.

— Зови меня Марк, мальчик мой.

— Марк, что вы делаете здесь? Солнце давно зашло, а чёртов дождь не даёт увидеть собственный нос. Вам бы поспешить домой, надвигается гроза.

— Сынок, мой дом — везде! — с улыбкой едва слышно ответил седой музыкант.

Смекнув, что к чему, я пригласил усталого путника на ночлег. Время было позднее, все разлеглись по кроватям, поэтому их знакомство с гостем я отложил на утро. Но мне не спалось, как не спалось и моему постояльцу. Предложив путнику сухую одежду, я показал ему «номер»: небольшую комнатку три на четыре метра, зато с кроватью и небольшим шкафчиком, что, думаю, всё-таки куда лучше его отеля без стен и с бесконечно дырявой крышей.

Марк выпил чашку горячего напитка из забугровых сортов чая и местных трав, собранных матушкой не так давно. От второй же чашки гость отказался. Потянувшись за промокшим рюкзаком, ехидно улыбнувшись, бродяга предложил мне выпить чего покрепче. Под «покрепче» подразумевалась запечатанная бутылка прозрачной жидкости карамельного цвета. Тогда то я и узнал, что такое скотч.

— Боже, ну и дрянь! — воскликнул я, как оказалось, неготовый к новым вкусовым экспериментам.

— Не думал, что нынешнее поколение такое изнеженное! — рассмеявшись ответил Марк шёпотом, не торопясь наполняя свой стакан.

— Как вы пьёте это пойло?

— Всё лучшее приходит к нам с возрастом, сынок, — улыбнувшись ответил он, смакуя дьявольский напиток без малейшего намёка на отвращение.

Прикончив стакан, он принялся расспрашивать меня о моей жизни. Рассказывать было практически нечего, но я старался быть предельно честным и откровенным: Марк оказался чрезвычайно приятным человеком, мы быстро стали приятелями, несмотря на то, что провели вместе не более часа. Закончив краткий экскурс по моей пока недолгой жизни, я с азартом приготовился слушать, как судьба занесла путника в наши непросыхающие земли.

Как я уже сказал, мой новый приятель оказался музыкантом. Гитаристом, если быть точнее. Чертовски крутым гитаристом, если быть ещё точнее. Марк здорово обыгрывал классические мелодии блюза и раннего рок-н-ролла, привнося в каждый безликий шлягер свой некий фирменный шарм. Каждое движение стёртого металлического медиатора, каждый обрывистый удар пальца по выцветшему палисандровому грифу наглухо впечатывался в память, оставляя кратковременное оцепенение перед талантом виртуоза.

За то время, что он успел у нас погостить, Марк близко сдружился со всеми обитателями фермы. Мама и Катя приняли его очень тепло, благо, харизмы у нашего гостя оказалось хоть отбавляй. Для своих пятидесяти шести лет, проведённых в вечной борьбе с бронхиальной астмой, и образа жизни бродячей рок-звезды он был довольно хорошо сложён, крепок и чрезвычайно бодр. Марк помогал нам с хозяйством и отлично ладил с захудалой техникой. Вечера мы проводили, слушая его байки, подкормленные жизненным опытом и своеобразным бульварным юмором.

Солгу, сказав, что эти грязные грубые шутки были мне не по нутру. Отнюдь, образ его жизни, облик и течение его мыслей определённо находили отклик где-то в глубине моего сознания. Марк был именно тем человеком, о котором хотелось читать в книгах, которого хотелось видеть на экранах кинотеатров.

В свободное время он учил меня играть на своей полуакустической гитаре расцветки «санбёрст», чей полый корпус был испещрён многочисленными царапинами и сколами — издержками бродячей жизни. Не могу сказать, что мой талант хоть немного касался тени Чака Бери или старика Би Би Кинга, но некоторые успехи не могли не радовать. Правда, я уже напрочь позабыл всю эту теоретическую музыкальную лабуду. Никогда уже не вспомню, чем диез отличается от бемоля, чем кварта отличается от квинты и так далее, и тому подобное. Но, пожалуй, подобрать «Лестницу в небеса» труда не составит, если посидеть над грифом часок-другой.

Старик сильно повлиял на меня, расшатав во мне дремлющую тягу к чему-то, что должно быть так чуждо обычному юноше-фермеру, день и ночь разгребающему дерьмо по всем уголкам своей безымянной землицы.

Видимо это и не понравилось моей матушке, чьи отношения с моим новоиспечённым другом накалялись с каждым днём, подобно песку под палящим пустынным солнцем. Безусловно, мама желала мне лишь добра, но никогда не заглядывала выше планки «работа-дом-семья» и не пророчила мне судьбу вне забора нашей фермы.

Марк погостил у нас около трёх недель, именно на столько хватило терпения матушки, чей последний разговор с ним кончился для нас прощанием. Нет, не было ни ссор, ни криков. На него в принципе нельзя было сердиться: старый негодяй любое разногласие умело переводил в шутку, какой бы мерзкой она ни была, дико смешную. Но мы все понимали, что рано или поздно наш путник продолжит своё странствие, но уже один (Интересно, как он сейчас? Уж кто-кто, а этот старый сукин сын точно переживёт всех нас. Дико скучаю по тебе, приятель).

На прощание он вручил мне маленький, но от того не менее важный для меня, подарок — книгу, с пожелтевшей обложки которой молодой Сэлинджер до сих пор смотрит на меня выцветшими глазами.

Для неё я выделил отдельный карман сумки, идеально подходивший под её размеры: не стирающий концы и без того потрёпанной книжонки, но и не позволявший ей пребывать в свободном плавании.

Укомплектовав сумку, я заметил, что она едва заполнена наполовину. Что ж, хватит места для сувениров. Оглядывая последний раз свою комнату и в последний раз заправляя свою постель, я не чувствовал ни грусти, ни радости, не ловил себя на чувстве ностальгии или страхе перед неизвестным будущем. Я лишь в отчаянии понимал, что у меня всегда была крыша над головой, всю жизнь был дом, но никогда не было друга, которого я мог бы пригласить в его стены. Я любил это место равносильно тому, насколько ненавидел.

Стараясь не разбудить спящую сестрёнку, я аккуратно приоткрыл дверь в её комнату и осторожно поправил лоскутное хлопковое одеяло. Оставил матушке малую часть своих малых сбережений и записку с клятвенным обещанием помогать всем, чем смогу, из кожи вон лезть, но обеспечивать их, пусть даже находясь за много километров отсюда.

Не знаю, правильно ли я поступил, быть может, я просто трус. Но это место нагнетало неумолимую тоску и свело бы меня в могилу быстрее пули любого калибра.

Заварив кофе в свою любимую бирюзовую керамическую кружку с надломанным краем и с годами пожелтевшей эмалью, я искал ответ на внезапно возникший вопрос. Размешивая напиток цвета гудрона с лёгкой восковой пеной, я решал, куда направиться.

Получасовое раздумье привело лишь к тому, что мой зерновой напиток окончательно остыл. Было решено идти на юг, в сторону железной дороги, бережно уложенной арестантами-работягами ещё во времена Сталинских репрессий. А почему бы и нет, по пути размещалась отличная забегаловка, будет, чем забить желудок перед дальней поездкой.