Старик с розами. Рассказы… и другие рассказы

Виктор Бейлис

Три первых рассказа заинтригуют читателя сюрреалистическими красками, а также легким оттенком постмодернизма. «… и другие рассказы» входят в корпус прозы автора, но они другие, потому что в них нет вымысла. Однако это и не совсем мемуары: они отступают от привычных традиций жанра. Скорее это просверки памяти, запечатлевшей самое светлое и печальное, самое забавное и веселое, а также самое удивительное и нелепое. Из этой мозаики возникает картина жизни общества и личности за полвека жизни в СССР. Книга содержит нецензурную брань.

Старик с розами

Много лет я приятельствовал с совершенно очаровательным человеком, О., известным театроведом, знатоком русской культуры, эрудитом, чье суждение было в высшей степени влиятельным для всякого художника, в какой бы области искусства тот ни работал. Он как будто не замечал весомости своих мнений и высказывался всегда исключительно мягко и скромно, почти застенчиво. Даже если он рассказывал о чем-то из истории, чего никто, кроме него, и знать-то не мог, он словно бы ждал возражений и смотрел на аудиторию с неподражаемо вопросительным выражением, избегая при этом распространенного словечка: «да?» Никогда и никто не осмелился бы предложить ему что-либо возглавить: ясно было, что откажется, хотя стоило ему захотеть, и за ним пошел бы кто угодно, так авторитетны были его имя и слава человека безупречно честного и беспредельно осведомленного.

С ним хорошо было разговаривать. Он с самого начала угадывал, к чему клонится беседа, и отвечал сразу же на все вопросы, которые ему можно было бы поставить, так что голоса диалога могли чувствовать себя совершенно равноправными участниками, внесшими свою лепту в разработку заданной темы. Настрой собеседника также не оставался для него тайной, и деликатность его реплик всегда была безукоризненной. Иронию, которая ему была в высшей степени присуща, он, как и многое другое, прятал в усы-щеточку. Но и ничего не могло быть приятней, чем когда усы его топорщились в дружелюбнейшей улыбке.

Если ты притязал на конфиденциальный разговор с ним, он охотно тебя выслушивал и одаривал тебя консультацией, коли ты об этом просил: по собственной инициативе советов не давал. Дозволялся любой градус откровенности, и можно было быть уверенным в том, что ни одна сплетня не укажет на него как на свой источник. Сам он при этом ни с кем не секретничал, и даже немыслимо было представить себе, чтобы он с кем-либо заговорил на личные темы.

Не только я, но вообще никто ничего о его частной жизни не знал. Говорили, что у него некогда была жена, но никто о ней ничего не помнил и подробностей его вдовства не ведал. Неизвестно было даже, подлинно ли он вдов.

Он всегда был не просто ухожен, но одет с иголочки, костюм выглажен и галстук тщательно подобран. Можно было предположить, что за всем этим скрывается женская забота, но все почему-то в этом сомневались. Глаза его молодо горели не только, когда он говорил на увлекающие его темы, но и когда он глядел вслед прекрасной даме, какого бы возраста та ни была — от четырнадцати до девяноста восьми (старше просто не было в кругу наших знакомых, а среди детей я его не видел).

Я догадывался, что он ведет дневник, но никогда не мечтал даже, что мне удастся хотя бы краешком глаза заглянуть в него. А между тем — вот он, его дневник, у меня в руках. Специальным пунктом в его завещании было пожелание, чтобы все его записи были переданы в мое распоряжение вместе с правом на использование дневника по моему усмотрению, но лишь по прошествии десяти лет со дня его смерти.

Десять лет прошло, а я все еще не решил, что делать с его дневником. Кажется, что записи, а его дневник — это именно записи с обозначением чисел, дней недели, а иногда даже и времени суток, — представляют собой нечто цельное, написанное словно бы единым махом и согласно обдуманному замыслу. Рука не поднимается разрознить листы, превратить их в фрагменты, а между тем ясно, что при нелюбви автора к публичности и совершенно явной его стыдливости, он ни при каких обстоятельствах не одобрил бы публикацию небывало откровенных заметок, затрагивающих не только его частную историю, но и подробности жизни других персонажей, названных своими (почти всегда известными) именами.

Объяснюсь более толково. То, что я сейчас предлагаю вниманию читателей, не является ни в малой мере публикацией дневника или его отрывков. Здесь даже не будет, за редким исключением, прямой речи, в смысле подлинного текста черновика. Я просто выделил из рукописи один небольшой сюжет, который меня тронул необычайно, — ну да, сюжет для небольшого рассказа, который я изложил своими словами. И хотя выразительные средства, имеющиеся в моем обиходе, несравненно беднее тех, что можно найти в подлиннике, я попробовал оторваться от него, будто я не пересказываю прочитанное, а воспроизвожу нечто, чему был свидетелем, или же попросту измыслил. Я и говорить иногда буду как бы от первого лица, хотя эти куски — вовсе не цитаты. Пусть читателя не сбивает с толку, что мой герой подчас выступает под разными местоимениями, то есть первое и третье лицо в тексте повествуют об одном и том же персонаже. Ну, а я (да, в каком-то смысле и плагиатор!) исчезаю.

В 19… году О. решил прокатиться на речном корабле по Волге с заездом в и остановкой на несколько дней в больших и малых городах — по собственному выбору. Продолжительность остановки определялась на месте: в, казалось бы, небольшом и ничем не примечательном поселении он мог задержаться на целую неделю, а знаменитые географические пункты не вызывали в нем подчас ни малейшего интереса.

Впрочем, в Саратове О. планировал остановиться дней на пять: он хотел познакомиться с местным драмтеатром имени И. А. Слонова, посетив по возможности три-четыре спектакля. Некоторое разочарование постигло его, когда выяснилось, что театр Слонова уехал куда-то на гастроли, а в его помещении гастролирует Эльский театр драмы. Что ж, решил О., когда еще придется побывать в Эльске, тем более, по слухам, там была блистательная молодая актриса родом, кажется, из Одессы. Фамилии ее он не помнил, но надеялся, что, увидев афишу, поймет, о ком ему рассказывали. Да и не в этом же дело: не та актриса, так другая. Или актер. Репертуар разнообразнейший — от фарса до трагедии.

Первой по календарю выходила «Женитьба» Гоголя. О. пошел.

Постановка сильно насмешила О. Она была выдержана в капустническом духе и как если бы режиссерский план был составлен и опубликован Ильфом и Петровым в книге «Двенадцать стульев». Это была такая доморощенная и уже не актуальная ни в какой мере мейерхольдовщина. Однако же Агафья Тихоновна была воистину ослепительна (заглянув в программку, О. тотчас вспомнил, что именно это имя — П. — ему и называли). Ах, как произнесла она эту знаменитую и затасканную реплику: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича — я бы тогда тотчас же решилась. А теперь — поди подумай!». Как чувственно, почти плотоядно называла она части тел своих женихов, будто ручкой своей ощупывала то, что упоминала! Как подрагивала в нетерпении и разнузданности воображения! Замуж! Сей же час! И вначале блеск в глазах, а потом и померкший взгляд — все было подлинным, эротическим, отчаянным, тоскливым, безнадежным!

Мне непременно нужно было видеть П. и в других ролях, я почти уверен был, что она может всё, что трагедия ей подвластна в той же мере, что и водевиль. На другой день давали «Грозу», и я уже прочел в афише, что Катерину должна была исполнять П. Купив самый большой букет, какой можно было найти на Саратовском рынке, я отправился на спектакль.

Все в спектакле раздражало: утрированное мракобесие Кабанихи, дебильное слабоволие и инфантильность Тихона, кликушество полоумной барыни, комикование Варвары и Кудряша, невыразительность Бориса, да и все прочтение пьесы, опирающееся на школьную трактовку, восходящую к добролюбовской. Но — вот уж воистину по добролюбовскому слову — «Луч света»! Да что там луч, — сноп, это был сноп света! Она играла любовь, она жила любовью, и пропади пропадом все остальное! «Что меня жалеть — никто не виноват, — сама на то пошла. Не жалей, губи меня!» Я, честное слово, различил в темноте зала гусиную кожу на руках моих соседей по креслу, когда П. произнесла эту реплику. И, обретя любовь, Катерина уже не может ни смиренничать, ни притворяться, да и существовать во лжи ей не по силам. С ужасом спрашивает она: «Опять жить?»

Это было сильно. Это была трагедия. И это сделала она, и только. Свита, обычно играющая короля, оказалась ни при чем. Она была королевой без свиты. Театр не ставил и не играл трагедию, трагедию сотворила П.

Зал рукоплескал. Я подошел и протянул свой букет. Она откуда-то знала меня — и узнала! Вытянув губы трубочкой, она беззвучно и как бы изумленно протянула:

— О-о-о!

И спросила тихонечко:

— Зайдете?

Я кивнул.

О., выждав, когда публика немного разойдется, а уборные покинут назойливые поклонники, прошел за кулисы. Она еще не полностью разгримировалась. Он склонился к ее руке. Она глядела на него без улыбки и в упор, глубоко, печально, серьезно.

— Я чувствовала, что кто-то мне мешает сегодня играть. Теперь понятно — это были вы…

— Но как…

— Конечно, вы… Впрочем, что тянуть резину. Через пять минут я буду готова. Беги, лови тачку!

Его словно смыло.

Как и обещала, она появилась у артистического выхода с его букетом в руках. Они поехали в его гостиницу и всю дорогу молчали, а он еще и беспокоился, что дежурная по этажу в отеле захочет воспрепятствовать позднему визиту особы женского пола. О. хотел было проскользнуть в номер незаметно, но добродушная администраторша, заметив его с гостьей, прикрыла глаза тыльной стороной ладони, как бы говоря:

— Не вижу, не вижу, никому не скажу!

Они вошли в комнату. Она оглядела все быстрым взглядом, нашла, куда пристроить цветы и сказала раскаленным голосом:

— Как эти покрывала мне постылы!

(Это уже освободившись от верхних одежд, а белья на ней не было.)

Я поддержал — оттуда же:

— Когда бы грек увидел наши игры!

И я припал — не к губам ее, нет, я впился в ее живот, который дрогнул под моим натиском и словно бы провалился на миг, чтобы опять возникнуть для меня в трепете и смятении, так, что я слышал ее взволнованное дыхание, и я целовал ее вдохи и выдохи и мне передалась ее дрожь, и я испытал доселе мне неведомое чувство — не сам грозный оргазм, но его томительное, почти мучительное, предвестие.

— Теперь здесь, — распорядилась она, показывая пальцем, где следовало целовать.

И я ревностно стал исполнять все ее указания. Это было состояние одержимости. Здесь не было ничего от жадности изголодавшегося по сексу пожилого мужчины, но и в молодости моей не был я столь ретив. Она была то податлива до самозабвения, то капризно-строптива — и прекрасна, прекрасна!

Как в фигурном плавании, мы вышли на поверхность одновременно. Когда мыслительная способность вернулась ко мне, первое, что пришло в голову было:

— Что же это за словесная прелюдия у нас была? Ведь мы оба почему-то ссылались на исполнение «Федры», где зрелая пылкая женщина стремится к соединению с юношей-пасынком, противящимся ее страсти. У нас же разыгрывалась обращенная ситуация.

И я, старик, сохраняя мотив кровосмесительства, произнес:

Иди, никто тебя не тронет,

На грудь отца в глухую ночь

Пускай главу свою преклонит

Кровосмесительница-дочь!

Она все понимала с полуслова. Она качала головой. Она протестовала. Она отвергла оба варианта.

— Давай так, — сказала она, —

Клянусь… — о матерь наслаждений,

Тебе неслыханно служу,

На ложе страстных искушений

Простой наемницей всхожу.

— А, — понял О., — «Египетские ночи»! Пожалуй! Согласен!

И ему пришло в голову затеять с ней игру, проходя сцены из мирового классического репертуара: она представилась ему равной по эрудиции и приспособленной для такой игры.

— Вы великолепная, чудная женщина. Великолепная, чудная! Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз. Я люблю, люблю, люблю… Люблю ваши глаза, ваши движения, которые мне снятся… Великолепная, чудная женщина! — продекламировал О.

Она тихо засмеялась и ответила:

— Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно. Не повторяйте, прошу вас… (Вполголоса.) А впрочем, говорите, мне все равно… (Закрывает лицо руками.) Мне все равно — и продолжила: А почему «Три сестры»?

— Ну, тогда так:

Я сегодня уеду, бывать здесь не буду, но… (Берет ее за руку, оглядывается.) Где мы будем видеться? Говорите скорее: где? Сюда могут войти, говорите скорее… (Страстно.) Какая чудная, роскошная… Один поцелуй… Мне поцеловать только ваши ароматные волосы…

Она (без промедления) Клянусь вам…

Он (мешая ей говорить). Зачем клясться? Не надо клясться. Не надо лишних слов… О, какая красивая! Какие руки! (Целует руки.)

Она. Вы забылись.

Он. Говорите же, говорите, где мы завтра увидимся? Ты видишь, это неизбежно, нам надо видеться. (Целует ее.)

Она. У нас сегодня все пьесы Чехова?

Он. Только те, где «великолепная, чудная, роскошная женщина».

— Взглянул я сейчас на эту виолончель и… и жидовочку вспомнил… Мы с нею дуэты играли… Чудная, превосходная женщина!

Она. Значит все! Плюс еще множество рассказов с такими же репликами. Чехов думал, что с женщинами можно изъясняться только таким пошляческим образом.

О. Это не снимает вопроса.

П. Какого?

О. Увидимся ли завтра и где будем видеться?

П. Завтра еще увидимся, а потом я уеду в Эльск — к мужу.

Воздух, который О. вдохнул, попал по назначению — в дыхательное горло, но он успел затвердеть, и уже камнем упал на душу. Из гортани вышел наружу ни на что непохожий звук. Звук был замечен П., но она промолчала. О. же ничего членораздельного не произнес…

На следующий день П. в спектакле занята не была, и они договорились походить по Саратову. О. хорошо запомнил их маршрут: Театральная площадь, улица Радищева, Академический театр, Опера, консерватория, улица Мичурина, улица Чернышевского, Свято-Троицкий кафедральный собор. Вышли к Волге, поругали городские власти за загрязнение, посмотрели на другой берег, где расположился Энгельс Саратовской области. Ни о чем существенном не говорили, иногда произносили стихи — оба знали их в несметном количестве и оба отлично читали. П. узнавали на улицах: у саратовских театралов она заработала славу и признание. О. ловил на себе любопытствующие и завистливые взгляды.

Они не условились о вечерней встрече, попрощались у входа в ее гостиницу, адресами и телефонами не обменивались. И только целуя О. напоследок, П. сказала утвердительно:

— Мы не потеряем друг друга.

— Ты… — начал было О., но так и не закончил.

На следующий день он сел на корабль и поехал вниз по матушке.

Следующий раз они встретились уже в Москве, до которой докатилась слава молодой актрисы и куда ее взяли в штат одного из новых театров. Она позвонила и позвала на премьеру. Кажется, это был Стриндберг, и она в главной роли мучающейся и мучащей женщины была так мучительно хороша.

Как и тогда в Саратове, О. принес ей цветы и, как тогда, она тихонько спросила:

«Зайдешь?»

Он зашел.

Она долго не поворачивалась к нему, глядя на него в зеркало. Он стоял, прислонившись к двери и бессильно уронив руки.

— Ты… — произнес он наконец, — и не стал продолжать.

Она предложила поехать на свою новую предоставленную ей театром квартиру.

— Там муж? — спросил он.

— Да, — подтвердила она, — я хотела бы вас познакомить, — и через паузу добавила, — мы с ним разводимся, но ему сейчас негде жить. Кстати, он хорошо готовит, и я думаю, припас на вечер что-нибудь вкусненькое.

Заметив, что О. колеблется, заглянула ему в глаза;

— Поедем, а?

Он. Ха-ха! Вы добродетельны?

Она. А?.. Что?.. Ага!… Мой принц?

Он. Вы красивы?

Она. Что ваше высочество хочет сказать?

Он. То, что, если вы добродетельны и красивы, ваша добродетель не должна допускать собеседований с вашей красотой.

Она. Разве у красоты, мой принц, может быть лучшее общество, чем добродетель?

Он. Да, это правда; потому что власть красоты скорее преобразит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие; некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает. Я вас любил когда-то.

Она. Да, мой принц, и я была вправе этому верить.

Он. Напрасно вы мне верили; потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он все-таки в нас будет сказываться; я не любил вас.

Она. Тем больше была я обманута…

— Мне уйти в монастырь?

— Нет! — закричал я, — сорок тысяч раз: нет!

И я обнял ее, наконец. И мы никуда не ехали, потому что мы обнимались.

Потом все-таки взяли такси и поехали. Нас встретил ее муж, и он был необыкновенно обаятелен, и он действительно приготовил великолепный ужин с различными деликатесами и хорошим вином.

После ужина он несколько раз порывался уйти, ссылаясь на обещание навестить друга, но я удерживал его, упрашивая отложить визит хотя бы до моего ухода. Он понял мою неловкость и согласился.

Мы проболтали втроем до глубокой ночи, и надо сознаться я давно с такою приятностью не проводил вечер. Говорили об Ибсене, и он рассказал, что, прочитав в отрочестве «Пер Гюнта», он каким-то образом предвосхитил для себя философию экзистенциализма, с которой познакомился через несколько лет, но как бы уже готовый к ее восприятию. Для меня это было свежо: я не предполагал, что может существовать такой переход от «Пер Гюнта» к «Постороннему», и я расспрашивал его, и мне нравились его мысли и способ их изложения. Он четко и красиво формулировал, и я заметил, как мастерски он владеет метафорой, что редкостно для художника (а он назвался художником; впрочем, он был из концептуалистов, у которых речь поставлена, во всяком случае, не хуже, чем рисовальные способности).

О. уехал к себе, не испытывая ни малейшего раздражения из-за того, что ожидаемое рандеву прошло вовсе не так, как предполагалось. После они договорились встречаться у него, но иногда собирались, как в первый раз, у нее на квартире — втроем: общих тем обнаружилось предостаточно, а взаимная симпатия возрастала.

Чем теснее становилась связь О. и П., чем крепче была его дружба с ее мужем, тем более он задумывался над тем, что такое молодость, нужна ли она ему, о какой юности он тоскует? Как ни странно, он не озадачивался этим во время свиданий с П., но вспоминал о своей печали только, когда виделся с молодым художником. И не потому, что завидовал ему или опасался, будто юная мужская сила победит в единоборстве со стариком за право обладания знающей в любви толк женщиной.

Когда она приходила ко мне — всегда врывалась, как если бы могучим штормом занесенная, — все вокруг меня менялось, все выворачивалось наизнанку. Там была юность, но не моя, она гнездилась в иных формах: я глядел на эти руки, шею, грудь, — все человеческое, но такое другое. Только что я тоже был человеком, но я словно бы переставал им быть: становился мужчиной par excellence — агрессивным, брутальным, экспансивным, ищущим немедленного удовлетворения и не задумывающимся о собственной уродливости и, в конечном счете, комичности. Женственность, наполнявшая мою комнату с ее приходом, спасала меня от старости и одновременно от ощущения собственной детскости, которое всегда просыпалось во мне, стоило женщине слегка отодвинуться. Мужчина, которого она магическими пассами вызывала изнутри меня, свирепо расправлялся и со стариком, и с мальчиком.

Она ничего этого не видела и не задумывалась ни о дряхлости, ни об инфантильности: я был для нее мужчиной настоящего времени, таким же, каким, вероятно, был для нее прежде ее муж или до него еще кто-то, неважно, кто.

Стоило ей покинуть мой дом, как чувство умирания возвращалось ко мне, и я думал о ее муже, чья молодость вполне могла быть моей молодостью, его накачанные мышцы — моими, его упругая походка — моей, его амбициозные планы сравнивались с моими юными претензиями, и сколько усилий я должен был потратить, чтобы не превратиться в бабу, уговорить себя, что я, в конце концов, — мужчина, и таковым умру. Как это было унизительно, каким жалким я представал в собственных глазах! Я жаждал не ее молодости, а своей, моя же молодость повторялась и обреталась в других юношах. П. могла лишь спасать меня. И она спасала, отрезая меня от человечества, отсекая человечество от меня, — тем, что превращала меня в мужчину по преимуществу, когда существенным становился лишь раскол человечества на две половины.

(О. неплохо знал польский язык, и не исключено, что эти размышления были навеяны «Дневником» Витольда Гомбровича, но вероятно также, что это навязчивые идеи О., возникшие независимо от великого поляка, или записаны именно потому, что О. поразило сходство своего «бреда», как он говорил, с журналом Гомбровича).

Между тем, П. стали приглашать на съемки в кино. Это было новое для нее занятие, и она говорила, что кинороли никакого отношения к искусству игры в театре не имеют. Тем не менее, она была увлечена этим делом, приносила с собой со съемок какой-то реквизит, и, когда О. по сложившейся между ними традиции предлагал ей сымпровизировать какую-либо сцену из классической пьесы, она вдруг доставала из сумочки деталь похищенного на студии реквизита, в точности соответствующую выбранному О. отрывку.

Последнее вроде бы даже и не удивляло О. до тех пор, пока однажды доведенный до неистовства и оскорбленный собственными мыслями о молодости и почти принудительной маскулинности, О. решил разыграть сцену из любимого им фильма Бергмана «Вечер шутов». Эпизод из «лубочной» картины изображал корпулентного и сильного владельца цирка, который узнает об измене любовницы с тщедушным и никчемным актеришкой. Актер этот, элегантно одетый и в котелке, является на представление и садится в первом ряду. Обозленный циркач, глядя в очень светлые и чрезвычайно наглые глаза лицедея, хочет поквитаться с ним и ударом кнута сбивает с его головы котелок. Актер выходит на арену для того, чтобы поднять шляпу, и, не сводя невыразимо хамского взгляда с циркача, наклоняется за котелком. Зритель ждет нового удара кнутом, но вместо этого происходит вот что: артист бросает в глаза владельцу цирка песок и опилки, подобранные на арене, ослепляет его, и зрители до полного собственного унижения наблюдают, как субтильный и циничный человек избивает могучего добродушного циркача и вовсю глумится над ним.

Как разыграть эту сцену в паре с П., О. не представлял: обе роли были мужские (любовница наблюдает за происходящим из-за кулис). По обычаю, О. не оповещал партнершу о том, что именно он хочет сыграть. Однако, когда он с бешено вращающимися глазами выпрыгнул на середину комнаты, она вдруг расстегнула сумочку и, достав оттуда настоящую плетку, подала ему. Дрогнувшей рукой он принял плетку, но тотчас же вернул ее П., и она изо всех сил хлестнула его — так, что у него потемнело в глазах. На вопрос, откуда у нее этот реквизит, отвечала загадочно, что на съемках разыгрывалась сцена с плеткой.

Я ревел, как животное, я чувствовал, что у меня открылось внутреннее кровотечение, в сердце и кишках открылись дыры, и я слышал, как внутри у меня дробно шумит кровяная капель, голову пьяно клонило долу, а пол кружился перед глазами, как раскрученный зонт, я хотел бы умереть прямо сейчас, но почему-то знал, что этого не произойдет, что на этот раз она еще спасет меня, и она положила одну ладошку мне на лоб, другую на затылок, она приблизила свое лицо вплотную к моему, она провела языком по моим губам, словно влила в меня целительный настой, и мы повалились на диван, и грубая мужская сила вселилась в меня, и мне ничего не оставалось, как найти способ избавиться от нее. Вместе мы справились.

Не хочется подробно описывать конец этой истории. Печальнее ее не знаю ничего. Коротко — так: в полгода П. угасла от рака. Она страдала от жестоких болей. При ней бессменно находился муж. В гробу она лежала исхудавшая, но бесконечно юная. На похоронах я слышал, как какая-то девушка спрашивает: «Кто этот старик с розами?»

2015Франкфурт