Свинцовая тяжесть семейных долгов. Собачья верность

Виктория Двойнишникова

Изучение себя всегда было одной из самых сложных задач для человека. В жизни, которая порой напоминает драму, мало что оставлено на волю случая. Нередко семейные тайны из далекого прошлого рода определяют поведение и судьбу потомков. В таких ситуациях человеку сложно разобраться, что движет им. Так произошло и со Светланой, героиней этой книги. И только профессиональная помощь специалиста помогла ей распутать клубок семейной истории и прервать цепь бессознательных повторений.

***

— Пусть Фимка самовар поставит да принесет мне чаю в спальню, что-то душа горит от селедки. Да некрепкий, а то не усну. Баранок постных не надо, давеча ел, лучше сахару, — приказал Матвей Харитонович, сразу почувствовав похотливую воодушевленность, как только проводил жену к дальним родственникам.

Ефимия внесла поднос с чаем, налитым до краев в стакан с серебряным подстаканником, и немного кускового твердого сахара, который Матвей Харитонович ел вприкуску, обмакивая в кипяток, cчитая, что пить «внакладку», размешивая сахар в воде, могут позволить себе только роскошные дворянчики, которые проживали по соседству в губернии.

— На здоровье, барин! — поклонилась Ефимия, ожидая дальнейших распоряжений.

— Ставь на стол и помоги разуться, — командовал барин, вытягивая ноги в высоких шевровых сапогах.

Присев на корточки, Ефимия стянула барские сапоги и, отвернувшись от хозяина, начала медленно развязывать завязки на своей рубахе. У окна стоял круглый чайный столик, накрытый дорогою белоснежной скатертью, на которой было то, что Фима любила больше всего на свете. В коробочке, обтянутой шелком изумрудного цвета, лежали шоколадные конфеты «Миньон» — манящее своим шоколадным ароматом наслаждение.

— Ну бери, чего таращишься, — усмехнулся Матвей Харитонович, увидев вожделеющий взгляд девочки.

Ефимия открыла коробочку и положила в рот маленькую шоколадную конфету. Бархатистый вкус мгновенно вырвал ее из унылой и постылой жизни, заставляя забыть обиды и усталость. Шоколад медленно таял во рту, и, закрыв глаза, она причмокивала, желая продлить неземное удовольствие. Матвей Харитонович, утолив жажду чаем, повернулся к образам и с благодарственной молитвой перекрестился, поклонясь три раза в пояс. Кряхтя и путаясь в рубахе, полез на высокую кровать.

— Фимка, cвербигузка, туши свечи и в постель!

Ефимия вздрогнула и, задув свечи, поплелась к барину. Волшебное послевкусие конфеты давало ощущение покоя и силы выдержать и резкий запах табака от бороды Матвея Харитоновича, и его влажные отвисшие толстые губы на своей шее, и боль, которая еще долго потом будет разрывать девичье тело.

Поначалу она пыталась жаловаться мачехе, но прямодушная Матрена Даниловна, тасканная за волосы и прошедшая отцовские и мужнины побои и унижения, cухо отвечала: «Враки не неси и пустого не мели, иначе отпорю!» — и, немного смягчившись от рыданий падчерицы, тихо добавила: «Бабе свое нутро перед людьми выворачивать зазорно, а тут в тепле и сытости, терпи!» Cказала как отрезала. Фимка, заливаясь слезами, стиснула зубы, прокусив нижнюю губу, на которой выступила соленая кровь. Ногти в сжатых кулаках впились в кожу, оставляя на ладонях резкий след ногтей: «Надо так надо! Все терпят, и я потерплю». Больше девочка не подходила к ней со своими глупостями.

Опытный Матвей Харитонович понимал, что крепостное право отменили много лет назад и за растление малолетней могут быть проблемы с волостным судом, поэтому на всякий случай то отцу подкинет пять рубликов, то мачехе какой-нибудь отрез, а Фимку регулярно подкармливал московскими шоколадными конфетами известной фирмы «ЭйнемЪ» и разноцветными марципанами. Народ все подмечал и верно говорил: «Подарил платок и заткнул роток».

Изредка ее отпускали на побывку к родителям на пару-тройку дней. Она очень ждала этих редких выходных, но, очутившись в отчем доме, быстро обнаруживала, что и здесь для нее жизнь не сахар. В крохотной избе c «красным» слюдяным окном для освещения и двумя небольшими «волоковыми», или курными, как их называли по старинке, окнами, через которые выходил печной дым, с холодными сенями, где хранилась разная хозяйственная утварь, проживало очень много народа. Мачеха с отцом, родители отца — Федор Иванович и Акулина Петровна, малолетняя сестра Груша, двоюродные сестры, братья и всегда пара-тройка дальних голодных родственников, приезжающих на побывку от еще большей нужды. Коркины разводили руками и вынужденно теснились, приговаривая: «Свой своему поневоле друг».

Спали везде: на полатях под потолком, на лавках, которые стояли вдоль стен вкруговую (а под ними корзины с яйцами), у входа на печи, на земляном полу. Все вместе и без разбора! Первобытная простота нравов: и женатые, и девки, и парни молодые, и братья, и невестки, сестры и девери — все свой народ — чего им стыдиться-то?! И везде по избе бегали куры, кошки и собаки.

В красном углу избы под божницей с иконами и лампадой стоял большой деревянный стол, а на нем светец с горящей лучиной. При таком освещении работали темными зимними вечерами: пряли, ткали, чинили одежду и обувь. На гладко отесанных бревенчатых стенах был развешен лук в сетках, валенки, а в печном углу висел наблюдник с глиняной и деревянной посудой, задернутый пестрым ситцем. Там же прятался еще один стол, за которым женщины стряпали и сплетничали о соседях.

Утро в деревне начиналось, когда луна еще не пряталась за лесами и первые солнечные брызги не окрашивали гладкие бескрайние просторы. Фимка, раздирая слипшиеся глаза руками, впрягалась в новый день, как терпеливая рабочая лошадь: затопить печь, накормить скотину, приготовить завтрак на семью и снова приготовить, чтобы теперь поставить в печь ко дню, а потом начиналась женская работа со льном — высушить, измять, отрепать, вычесать, выполоскать и выбелить. В другое время и покос, и работа на скотном дворе, и в огороде — выращивала горох, лук и чеснок, капусту квасила, солила огурцы, чтобы потом продать на базаре, и с матерью делала конопляное масло, которое, как и льняное, употребляли с пищей. А потом, попрощавшись с родными, снова уходила в господский дом, чтобы возиться с малолетними детьми за хлеб, получать подзатыльники от барыни и терпеть приставания барина. И не видела Фимка впереди никакого просвета.

Большаком в доме Коркиных был пожилой, но еще деятельный старик Федор Иванович, который лихо раздавал наказы и строго следил за их исполнением. Он решал вопросы купли-продажи и распределения работ между членами семьи. Иногда старик советовался с единственным сыном Арсением (трех остальных давно похоронил), но всегда поступал по-своему. Арсений был похож на отца: такой же коренастый, среднего роста и с крупным широким носом — отличительная коркинская черта. Федор Иванович, крепкий на слово, мог выбранить за леность и хозяйственные упущения, а мог и выпороть в приступе неукротимой ярости. Особенно его боялись, когда он шел из кабака в изрядном подпитии. Как только по избе разносилась колоритная народная речь: «Ох, пес его мать в душу!», вот тогда беги: кто в дверь, кто в окно, а кто готов был залезть в горячую печь, лишь бы уйти от кулака разъяренного Федора Ивановича.

В таком тесном и бедном сожительстве возникали ссоры и бесконечные взаимные упреки. Хозяева придирались к нахлебникам, а те не оставались в долгу и всякий раз припоминали о давних и не очень благодеяниях, оказанных их отцами нынешним кормильцам. Бранились грубо, шумно и оскорбительно, c деспотизмом и сексуальной агрессией, создавая в семье сущий ад. А потом мирились и вновь ссорились, а часы временного затишья разнообразили сплетнями и игрой в карты. Вера в то, что каждому предначертана своя судьба, убивала в женщине женщину, отнимала энергию для противодействия, оставались силы только на вопли отчаяния и жалобы на свою неизбежную долю.

Ненавистная своей спесью сноха была источником страстей для Акулины Петровны. Тяжело приходилось Матрене Даниловне, попавшей в полное распоряжение своей сварливой свекрови. Целыми днями слушала она ее придирки и упреки: «У других сноха щедрее щедрого, а наша хлопца родить не может», и «в доме ничем не брезгует: все жрет да жрет», и «за сыном плохо смотрит, ветрогонка». Матрена, впрочем, в долгу не оставалась, и крики двух распаленных женщин слышало все село. Привычные к таким разборкам соседи, проходя мимо открытых окон, посмеиваясь, говорили: «Кукушка соловушку журит, свекровь — сноху» — и, махнув рукой, добавляли: «Эх, да ладно, кого журят, того и любят!»

А когда подозрительной Акулине Петровне привиделось, что муж ее начал лабуниться к снохе, то дело дошло и до драки.

— Что вы делали в сарайке, волочайка? Я тебя, cука, догоню и на клочки порву! — кричала красная, как угли в печи, Акулина Петровна.

— Что, амуров моих боитесь, маменька? — подбоченясь, ехидно улыбнулась Матрена и, гордо вскинув голову, добавила: — Не бойтесь, я не лужа, достанется и мужу.

Она выпрямила спину, заведя локти назад, так что упругая высокая грудь натянула до треска рубаху и пестрый сарафан вызывающе демонстрировал стать крепкого женского тела. Задыхаясь от наглости снохи, взмокшая Акулина Петровна швырнула в нее что было мочи кочергу. Матрена от неожиданности упала, и в следующий момент cверху на нее взгромоздилось грузное тело свекрови. Акулина Петровна с силой содрала c невестки платок и намотала ее растрепавшиеся длинные волосы на свою руку. Не давая ей подняться, разъяренная свекровь вскочила и, остервенело раздавая щедрые пинки, начала таскать за собой извивающуюся невестку.

В этот момент на истошный женский крик прибежал Федор Иванович. Остановившись на пороге, он увидел привычную для семьи картину, поморщился, сплюнул на пол, грозно пробурчал: «Цыц, бабы, совсем одурели! Житья от вас не стало!», снял с крючка теплый зипун и вернулся к работе во дворе.

— Федор, что у вас опять стряслось? Матрена, что ли, опять отчебучила? — cпрашивала за забором сердобольная соседка Таисия Перепелица, от любопытных глаз которой невозможно было спрятаться даже в собственном доме.

— Кошку бьют, а невестке навет дают, — хмуро отвечал Федор Иванович, приколачивая доску к стене.

Явных доказательств распутства невестки Акулина Петровна добыть так и не смогла, но до самой своей смерти подозревала ее, а вредная Матрена продолжала дразнить ревнивую свекровь, доводя ее до исступления. Мужчины в скандалы не лезли и на все попытки склонить их на чью-либо сторону отвечали: «Наше дело мужицкое, че мы там знаем».