Тридцать три счастливых платья

Виктория Габриелян, 2022

Что объединяет практически всех женщин, независимо от возраста и сферы интересов? У каждой в гардеробе (или хотя бы в памяти) бережно хранится особенное платье, с которым связаны волнующие переживания. Такое платье – уже история, уже рассказ. Нужно только прислушаться. Платья, платья… Роскошные и строгие, дорогущие и не слишком, «от кутюр» и сшитые домашней портнихой… Вокруг них, как круги по воде, расходятся образы женщин, их характеры, их судьбы. А еще шире – города и страны, разные языки и культуры, современность и давние-давние годы. Наш огромный мир. Сборник Виктории Габриелян «Тридцать три счастливых платья» – это ожерелье историй, нанизанных, как на струну, на тему «особенного» платья. Если женщина начнет рассказывать про него – она расскажет всю свою жизнь. Слушайте. Читайте.

Кружево

«Там, где узкий перешеек разделяет две реки, Пижму и Вятку, и где находится устье третьей реки, Кукарки, с незапамятных времен жили люди, называвшие себя булгарами…»

— Болгарами, — поправила я бабушку.

— Нет, Виточка, булгарами, их почти не осталось, и многие путают их с чувашами, — пояснила бабушка и, предвосхищая мой вопрос, который уже вертелся на языке, сказала: — Это народ такой в России. Берега вдоль этих речек называли Трёхречье. Там и возник древний город Кукарка.

— Кукарка! — засмеялась я. — Бабуль, ты придумываешь, чтобы еще смешнее было?

— Нет, дыком курциць^[8], — улыбнулась моя греческая бабушка. — «Кукар» в переводе с булгарского означает «ковш». Там три речки причудливо изгибаются, вот в народе и прозвали это место — Ковш, а поселение — Кукарка.

— А откуда ты про это знаешь? Потому что учительница или ты там была?

— Нет, мне там бывать не приходилось, это папа рассказывал. Я маленькой девочкой была, такой, как ты. Мне десять лет было.

— Мне — восемь, — гордо сказала я, — и я уже не маленькая.

— Конечно, нет, — пряча улыбку, согласилась бабушка. — Он случайно оказался в Кукарке и оттуда привез маме кружева.

Я приподнялась на локте и попыталась разглядеть бабушкино лицо. Я знала каждую ее морщинку, родинку на шее, каждое пятнышко на руках, но в темноте ничего не было видно. Ночи в Украине черные-пречерные, вязкие. Ни зги не видать. Я не знала, что такое «зги», мне казалось, что это такая черная ночная птица, которая вылетает на охоту в сумерках и иногда задевает людей крыльями, люди пугаются и вскрикивают: «Ой, ни зги не видать!»

Я очень боялась спать одна в большой комнате — зале, где было четыре окна. Два выходили на улицу Партизанскую, а два — на передний двор. Окна всю ночь тускло светились в плотной, густой темноте. Если я просыпалась среди ночи, то не могла разглядеть своей руки, а покачивающиеся ветки в светящихся прямоугольниках были хорошо видны. Они мне казались то Черным человеком из детских страшилок, то огромным динозавром, которого я видела в музее, то соседкой напротив — колченогой и одноглазой тетей Дорой. Но я никому не говорила о своих страхах, потому что мне было стыдно в них признаваться, ведь больше всего на свете я хотела поскорее вырасти и стать взрослой, чтобы уже никого и ничего не бояться.

Каждый вечер бабушка укладывала меня спать и рассказывала длинные истории. И каждый вечер надеялась, что я усну быстрее, чем история закончится. Но сама засыпала раньше меня, не закончив рассказ, а я еще долго лежала в темноте, стараясь не смотреть на окна, слушая ровное дыхание бабушки и придумывая продолжение истории.

А вот про кружево бабушка еще не рассказывала.

— У отца было большое хозяйство по тем временам, мама очень боялась, что его тоже назовут кулаком, всю скотину заберут в колхоз, а семью вышлют в Сибирь. Шестеро детей. Старшая сестра Василиса уже была замужем, когда революция случилась, а мы еще дети были малые.

— Кулаки — они же плохие, они боролись против советской власти, — сказала я — достойный продукт эпохи.

— Эх-эх, — вздохнула бабушка, — не такие уж они и плохие были. Работящие, вставали с петухами, работали сами и другим работу давали. А как кормили своих работников! Лучше, чем домочадцев. А ежели плохо кормили или платили мало, то у таких работать никто не хотел, а люду безработного после революции много шаталось. Село наше вдали от больших дорог всегда стояло, может быть, поэтому и хозяйство удалось сохранить. Долго нас никто не трогал.

— А почему дедушка Иван поехал за кружевом?

— Да я и сама не знаю… Доверял ему наш председатель сельсовета, и когда надо было собрать зерно для Красной армии, и потом — сопровождать подводы в главный город нашей губернии, Сталино, сейчас это Донецк…

— Правда? — удивилась я.

— Слушай дальше. Назначили его старшим поезда с зерном уже в Сталино, послали дальше в Харьков, потом — в Москву, а оттуда — в Вятку. Мы его четыре месяца не видели. Хорошо, что мой брат Дмитрий…

— Дедушка Дима? — уточнила я.

— Дима уже помогал по хозяйству и работал наравне со взрослыми, хотя ему едва двенадцать исполнилось.

Мама Пелагея, твоя прабабушка, ее все звали Паней, каждый день молилась перед иконой святого Пантелеймона — той, что у бабушки Насти на кухне висит, помнишь?

— Угу, — кивнула я в темноте.

— И папа вернулся. С кружевами. Это пелерина на платье. Отец рассказывал нам про Кукарку и как там все женщины умеют плести кружева. Только плести им сейчас не из чего, да и в новых колхозах все работают. Не до кружев. Ему один мужик отдал за шапку зерна.

— Шапку?

— Ну да. Шапку или картуз. Подошел, отец рассказывал, в рваной рубахе, босой, попросил зерна в шапку насыпать. Детей, говорит, кормить нечем. Многие подходили, но почему-то этого отцу больше всех жалко стало. Он насыпал ему зерна в торбу, у него торба была, и в шапку, а тот достал из-за пазухи кружево и отдал отцу. «Ромашки», сказал, называется. Женушка сплела. Отец еще рассказывал, что вдоль берегов рек, которые они проезжали на поезде, сплошь росли ромашки. Миллионы, миллиарды ромашек. Мама пелерину отстирала, выбелила, да только ни разу не надела.

— Почему?

— По дороге домой отец заболел, аж пылал жаром, когда вернулся, — бабушка помолчала, — оказалось, воспаление легких. И вскоре… умер. Тогда антибиотиков еще не было.

Бабушка вздохнула:

— Я отца плохо помню. А кружево у нас сохранилось до сих пор.

— Где оно?

По моему голосу бабушка поняла, что я плачу.

— Ой, Виточка, ой, дура я старая, расстроила тебя на ночь. Не плачь, кружево мама мне подарила, но я тоже его ни разу не надела. Вон оно в маленькой спальне. Я им машинку швейную накрываю.

— А-а-а-а, — обрадовалась я. Слезы сразу высохли. — Это то, беленькое, с кругленькими цветочками?

— Да, вот вырастешь, и я подарю кружево тебе, ты же у меня единственная внучка!

— А зачем оно мне? Сейчас мода другая.

— Ну, тогда просто на память. А теперь всё. Спать пора.

— Только не уходи, — попросила я.

Бабушка заснула через секунду. А я долго еще лежала, уставившись в черный потолок, думая о прадедушке Иване и о мужике, которому нечем было кормить детей, но у которого жена была мастерица. И радовалась я, что сейчас совсем другие времена и живу я в самой лучшей стране на свете, где всё есть.

А потом потолок раздвинулся. Засияло солнце, и я увидела ромашковые поля, и я летела над ними, и белые ромашки устремлялись за мной и, переплетаясь стеблями и листьями, превращались в белое кружево, а кружево — в облака.

Через двадцать пять лет, когда уже не было в живых бабушки Нины, я выпросила кружево у мамы. В девяностых родители переехали из Еревана в «дом предков», слегка модернизировали его, но кукарское кружево по-прежнему покоилось на старой швейной машинке.

У меня намечался выпускной: мои одиннадцатиклассники оканчивали школу. Я была молодая учительница, и мне очень хотелось соответствовать торжественности события. Уже был придуман фасон платья: длинная черная юбка в пол с завышенной талией и лиф из бабушкиного белоснежного кружева с короткими рукавами, слегка прикрывающими плечи. «Гимназистка румяная», — тут же нашлась мама.

Я была первая, кто надел пелерину, привезенную из России в конце двадцатых годов прошлого века. Мама шутила: «Не прошло и ста лет…»

Примечания

8

Малышка.