Приговоренный

Виктория Викторовна Михайлова, 2018

Какой будет наша страна через пять десятков лет? Мир меняется, и мы постепенно меняемся вместе с ним. Наши дети и внуки построят для себя новую реальность, где человек так же смертен, и так же может ошибиться. Но это не беда. Ведь все можно исправить. Стоит только запустить самую обыкновенную машину времени. Содержит нецензурную брань.

Не та профессия

— А ты молодец, — похвалил меня Коловрат Вавилович, — держишься. На «точке» всякое случается. От меня, бывало, студенты в лес убегали.

— Зачем? — язык ворочался с трудом. Навалилась какая-то тоска и страшно не хотелось дальше оставаться в этом подвале. Мы стояли у стены, и я не мог отделаться от мысли, что для меня тоже нет отсюда выхода.

— Со страху, — охотно пояснил профессор, оправляя и без того тесно сидящую кожанку, — я, вот, уже не первый раз на этом расстреле присутствую. А страшно до сих пор.

— Можно не смотреть? — тихо спросил я.

— Можно, — разрешил Коловрат, — если ты техником потом работать собираешься, или в архиве сидеть. У прикладной истории своя специфика. Думаешь, мне девчонок этих не жалко? Мальчишка щегол совсем! Но список расстрельной команды, представленной Юровским в ЧК, не подтвердился. Кто в тот день болен был, а кого вовсе в городе не было. И моя работа с каждым здесь переговорить и узнать хотя бы фамилии. Потом-то я их легко в подвале опознаю. Мы же не в суде. Нам не важно, кто прав, а кто виноват. Историку важны только документы.

Среди охранников опального царя было много тех, кто не говорил по-русски. И пока профессор Санаев с каждым из них курил и неспешно беседовал, я отправился на поиски туалета. Последний обнаружился на втором этаже. Запах здесь стоял отвратительный. Монахини, приходившие в том числе и помыть полы у арестованных, ушли, не заглянувши в эту маленькую комнатку. Над белым унитазом, сплошь покрытом желтыми подтеками, красовалась написанная ровным красивым почерком записка, пришпиленная к стене обычной булавкой.

«Просьба стул оставлять в том же виде, в каком вы его нашли».

Я вздохнул. Меня, как историка, должна волновать каждая мелочь. Эта грязная уборная, оставленная на стене записка. Даже булавка. Мне должно быть интересно, какой ногой Николай второй заступил за порог в ночь своего расстрела. Успела ли его жена сделать прическу, и задевала ли голова наследника, которого несли на руках, об стены. Но я не должен думать о том, что они чувствовали, спускаясь в подвал. Знают ли они сейчас, сидя в двух отведенных им комнатках, что приговор уже вынесен? И насколько больно, когда тебя, лежащего раненным на полу, добивают штыком.

Я обернулся и вздрогнул. Прямо у меня за спиной стояла девушка. Царевна Ольга Николаевна. Несмотря на то, что я видел её на фотографиях сотни раз и во многих ракурсах, сейчас я узнал её с трудом. Её русые волосы были неровно острижены. С одной стороны они уже успели отрасти и касались плеча, а другая сторона немного «отставала». Ольга была бледная, с плотно сжатыми губами. Выглядела она уставшей и была вся черная. Я потом ещё долго вспоминал, где же видел такие же ввалившиеся глаза. И только через несколько часов память соизволила выбросить похожий портрет. Голодные жительницы Ленинграда на строительстве оборонительных сооружений. И как же погано мне тогда стало! Одно дело знать, что где-то на другом континенте люди голодают. И совсем другое смотреть голодающему человеку в глаза, не имея возможности помочь. Всё-таки, я неправильно выбрал профессию.

Весь день мы с профессором Коловратом тупо просидели во дворе. Вернее, я сидел, не зная, куда себя деть. А профессиональный историк работал. Он ничего не записывал. На исследуемую территорию нельзя внести ни одной лишней нитки. Приходилось запоминать. Мне однажды рассказывали, как на слете питерских «викингов» парень пошел отлить в ближайшие кусты. Справляя нужду, переодетый скандинавом человек начал понимать, что куда-то проваливается. Оказалось, что он в темноте зашел на какой-то болотный топляк, и сейчас медленно, но верно погружается с ним на дно. И едва он это понял, тут же начал доставать и отбрасывать от себя подальше современные предметы: стеклянную бутылку, между прочим, с недопитым пивом! Очки, мобильный телефон. Он просто не хотел, чтобы возле найденного археологами трупа, обнаружились не свойственные эпохе объекты материальной культуры.

В лесу, возле оврага, где в одном из склонов тщательно запрятан реактор, есть схрон. Там лежат инструменты и кое-какие материалы, на случай поломки. Из тех, которых ещё нету в мире. Находятся они в герметичной капсуле вместе с микропаяльником, лазерным резаком, какими-то схемами для инженеров, несколькими уже собранными платами. А рядом всегда есть записка на нескольких языках. Историки заботятся о будущем. О себе они думают куда меньше. В схроне есть пара банок консервов, которые можно открыть без ножа. На всякий случай нож, сухие носки. Но этого пакета с «удобствами» может не быть. В голодном Екатеринбурге сейчас нет возможности обновить продовольственный запас. А из современного города мы с собой ничего не привезли, торопились.

Уже стемнело, когда нас позвали ночевать в дом напротив. В караульном помещении все были русские. Коловрат немедленно пустился в какие-то долгие переговоры. Отвечали ему охотно. Все устали, всем хотелось излить душу. Я же места себе не находил. Нас накормили жидким супом, и дали по куску такого сухого хлеба, что он казался сделанным из опилок. Но за весь день я ни разу не видел, чтобы приговоренным отнесли хотя бы краюху такого же сухого, ужасного хлеба. Вся их еда сегодня состояла из каких-то монастырских запасов, уместившихся в одной небольшой корзине. А ведь в доме содержат двенадцать человек! Осторожно спрятав свой «ужин» за пазуху, я выскользнул за ворота, и направился к бывшим купеческим хоромам. Моего побега никто не заметил. В доме Ипатьева горел тусклый свет в тех трех окнах, которые не были забиты досками. Во дворе же было темно, хоть глаз выколи. Ближайшие несколько фонарей оказались разбиты. Возможно, специально. За ворота я прошел без особых затруднений, предложив стоявшему на часах румыну разделить ужин с остальными. Кроме соблазнившегося жидкой похлебкой охранника во дворе ещё кто-то был. Два человека, которых в темноте не было видно, курили и тихо беседовал. Я присел за телегой и прислушался.

— Да у меня самого трое! — шептал какой-то мужчина, — не могу, поймите!

— Николай Александрович готов на все, — уговаривал его собеседник, — коллега! Я прошу вас! Хотя бы мальчика!

— Да что я остальным-то скажу? — хрипло возражал первый голос.

— У нас есть бриллианты, — шепот стал тише, — у девушек в корсетах зашиты. Об этом никто не знает. Заберите себе все, разделите с другими.

— Товарищ Боткин! — вскинулся обладатель хриплого шепота, — в стране голод! Я все найденные ценности сдам по описи в ЧК тотчас же после расстрела.

— Гос… товарищ Юровский, — доктор Боткин заговорил настолько тихо, что я почти перестал его слышать, — вы же добрый человек. Вы мальчика-поваренка спасли. Это же чудовищное преступление убивать детей. Алеша сыну вашему ровесник. Вы бы выстрелили в своего сына? А если бы кто-то собирался в него стрелять, неужто не попытались бы помешать?

— Чтобы вам за себя не попросить? — желчно, но уже решившись на что-то, спросил Юровский.

— Это ЕГО последняя просьба, — вздохнул лейб-медик, — в таком не отказывают.

Всю ночь я глаз не сомкнул. Днем профессор Санаев настоял, чтобы я хорошенько выспался, но я был, как в лихорадке. И все высматривал на дворе Юровского. Все известные мне фотографии и даже какой-то криво написанный портрет никак не отражали действительности. Ну не передают фотографические карточки всего ужаса в глазах у людей, которым ночью предстоит убивать беззащитных. Сперва я думал, что легко опознаю цареубийцу по звериному блеску в глазах, по яростной готовности расправиться с врагами революции. На худой конец, по внушительным усам. Как бы не так! Усатыми были все поголовно. А злым блеском глаз меня одаривал лишь лохматый песик царевича, которому из-за тесноты не позволяли оставаться со своим хозяином в комнате. Спаниель тосковал, и весь день скреб входную дверь в надежде пробиться «домой». Я подумал, что пес попросту голоден. Достал свой запас, и протянул собаке кусок окончательно зачерствевшего хлеба. Но тот подачку не взял. Пришлось оставить еду на земле. А самому присесть в отдалении, на поленнице. Сон пришел быстро и незаметно.

Проснулся я глубокой ночью. От непривычки спать сидя у меня свело спину. Ноги тоже затекли. Картуз я нашел на земле. Пока я спал, он скатился с моих сальных волос, и мне пришлось порядком испачкать руки, пока я не наткнулся на него. Рядом с поленницей, послужившей мне походным лежаком, стояла пара поношенных, но целых сапог. В темноте я не сразу сообразил, что это вообще такое. Голенища были мне тесноваты, но размер подошел. Сапоги были мягкие, хорошо разношенные. Подошва у них оказалась хорошая, не скользкая. Но вот с найденной внутри левого сапога бумажкой пришлось отправляться в дом. Прочесть записку здесь не было никакой возможности. Я втиснулся в узкую дверь, и отвернувшись к еле теплящейся свечке, накрытой обычной стеклянной банкой с выбитым дном, прочел:

«Вам нужнее. Носите на здоровье. Спасибо за хлеб для Джоя».

В это время где-то наверху стукнула дверь, и послышались шаги нескольких человек. Я заметался, не зная, как выбраться незамеченным. В конце концов я юркнул в угол у самой двери, и затаился в тени. Если меня о чем-то спросят, прикинусь дурачком. Мимо меня прошли трое мужчин, потом высокая полная женщина, и несколько молодых девушек. Все они были сонные, наскоро причесанные. Сопровождавшие их охранники заметно нервничали. Прошел, не заметив меня, Коловрат Вавилович. Следом спускался высокий худой бородатый мужчина с мальчиком-подростком на руках. Узнать в нем царя было уже невозможно. Я только и видел что его сапоги. Слишком большие, свободные в голенищах. Взятые им у чужого человека, много более полного.

За царем шел, как мне показалось, Юровский. Но в полутьме я мало что различал. Я вообще старался слиться со стеной, насколько мне позволяли мои габариты. Но тут царь осторожно, как будто этот жест был у него давно отработан, сунул мне в руки мальчика. Я опешил. Ни один человек не обернулся на этот жест. Никто не замедлил шага. Все спускались в подвал, как во сне. Как будто шли за невидимым крысоловом прямо в море. К смерти. Только Юровский, поравнявшись со мною, легонько пихнул меня в бок, так, что я высадил плечом незапертую дверь, и шепнул: «Текай»

Ну, я и побежал.