7 женских историй

Вероника Ткачёва

«7 женских историй» – сборник рассказов, содержащих в себе правду жизни, которая кажется порой невероятной, невозможной, немыслимой. Тем не менее, это и есть реальность, пронизанная любовью и волшебством, разочарованием и болью, жизнью и смертью. В рассказах нет прямых вопросов и готовых ответов, но есть маячки и вехи, которые ведут сердце читателя к горизонтам, где прячутся истины… Возможно, поэтому «7 женских историй» впервые были изданы Союзом писателей России в серии «Лучший автор – 2015».

Кармен постсоветского периода

— Ты Сашку не видала? — из цветущих кустов жасмина высунулась Маринкина голова.

Голова была увенчана мелкой химической завивкой и источала сильный запах духов «Быть может», который уверенно заявлял о себе сквозь благоухание жасминового куста. Из каких запасников Маринка выкопала эти советские духи?.. Но пахло ностальгически приятно.

Вопрос адресовался Елене Саввишне, которая недавно стала бабушкой и теперь гордо гуляла с новенькой яркой коляской по городскому парку.

— Тише ты, ребёнка мне разбудишь! — зашипела недовольно Елена Саввишна. — Нет, не видела я твоего мужа, а что?

Кусты затрещали и неохотно выпростали из своих душистых недр объёмное Маринкино тело. Маринка повернулась к кустам и деловито сказала в них:

— Выходи, не бойся!

Елена Саввишна широко распахнула глаза, от удивления у неё даже рот приоткрылся — огромный жасминовый куст выдал ещё одно тело. На этот раз совсем противоположного формата: длинное и худощавое, это во-первых, а во-вторых, мужское.

— Добрый вечер, — учтиво сказал мужчина.

— Д-добрый… — Елена Саввишна от удивления и любопытства даже слегка заикаться стала.

— Если моего увидишь, то ничего ему не говори! — суетливо-деловито проговорила Маринка.

Она подхватила мужчину под руку и быстро скрылась с ним за живописной группой туй.

— Вот ни здрасте тебе, ни прощай! — сказала Елена Саввишна, обращаясь к внуку. Тот в ответ нахмурил во сне бровки и активно засосал соску.

Маринке было уже под пятьдесят. И жила она в одном доме с Еленой Саввишной, буквально в соседнем подъезде. У Маринки была нормальная советская семья — супруг, за которого она выскочила замуж ещё совсем молоденькой девчонкой, и двое детей. Старшая — дочь. Ей исполнилось 24 года, у неё уже была своя семья, и жила она с мужем у его родителей. Сыну Маринки шёл двадцатый год, а потому он служил. И проходил службу не где-нибудь, а в горячей точке, в Чечне. Маринка души не чаяла в сыне. Прибегала к Елене Саввишне, когда получала от него письма, читала ей их, всхлипывая и нервно комкая носовой платок, в который порой трубно сморкалась.

— Если с ним что-нибудь случится, я этого не переживу, — исступлённо шептала она, — нет, не переживу!

— Опомнись, разве можно так думать! Да и дочь у тебя, — пыталась хоть как-то привести соседку в чувство Елена Саввишна.

— Что дочь?! Отрезанный ломоть. Сыночек мой! Мой свет в окошке! — рыдала Маринка.

— И вот на́ тебе: ещё себе светика в окне затеплила! — тихо ворчала Елена Саввишна, поправляя лёгкое голубое одеялко в коляске.

Внук завозился во сне, устраиваясь удобнее, выплюнул надоевшую соску и чему-то заулыбался.

В советское время Маринка выглядела как типичная продавщица продуктового магазина — толстенькая, коротенькая, с золотой коронкой на переднем зубе, маленькие задорные глазки тонули в пышных, сдобных щеках. Губки бантиком она красила розово-малиновой дефицитной тогда помадой, которая ну никак не украшала её лицо. Одевалась она в фирменную, тоже дефицитную тогда одежду, которая тоже никак не шла ни к её фигуре, ни к лицу. Такой она и осталась в постсоветские времена. При этом Маринка ни тогда, ни сейчас не была продавщицей. Она практически никогда не работала. У неё было повышенное давление, и она ещё на излёте семидесятых выхлопотала себе инвалидность. Деньги в их семье зарабатывал муж Сашка. Женившись на 19-летней Маринке, он быстренько заделал дочку, чтобы жене было чем заниматься в его отсутствие и не было возможности думать о всяких «глупостях». И укатил на заработки. На коммунистическую стройку, куда-то в дружественную нам часть Африки. Укатил на три года. А Маринка верно его ждала всё это время, растила дочку и раздавала всему двору невиданные тогда дивных розовых и жёлтых цветов ароматные жвачки с яркими картинками-вкладышами и такие же ароматные, тех же дивных цветов ластики, которые тоже казались съедобными. Всё это и многое другое она получала в посылках от мужа. Маринка была воспитана в строгих деревенских традициях: стерпится-слюбится, а не слюбится — всё равно себя блюди. Она и блюла. Чтобы о чём таком даже подумать — ни-ни!

Через три года муж вернулся. Привёз и денег, и дефицитов разных — бросовых и дешёвых там и таких желанных здесь. Да столько, что казалось, им на всю жизнь хватит. Ещё и на соседей останется. Муж, правда, сильно ругался на Маринку за её щедрость.

— Ты безалаберная! Бесхозяйственная! Тебе всё легко достаётся! — кричал он на неё по вечерам. И лицо его перекашивалось от злобы на Маринку и от жалости к утраченным навсегда по вине жены вещам и продуктам.

Маринка вздыхала, молчала, на пару недель унималась, а потом снова втихаря от мужа пихала какому-нибудь знакомому ребёнку яркий невиданный заграничный карандаш или наклейку, или угощала соседку очередной банкой солёных огурцов собственного приготовления.

А банок этих у них было… Каждую осень заготовки производились только что не тоннами. Маринка, забыв про своё давление и отекающие от долгого стояния ноги, проводила по полдня в продуктовых очередях, приносила огромные сумки с сырьем для заготовок из магазинов домой. А потом буквально дни и ночи варила, солила, закатывала. У неё начиналась настоящая страда, битва за сохранение урожая… То, что нельзя было сварить, засолить, замариновать, пытались сохранить другими способами.

Арбузы они умудрялись есть аж на Новый год. Для этого с осени их закупали в большом количестве и подвешивали к потолку в сетках на застеклённом балконе. При минусовой температуре арбузы снимались и заботливо переносились в тепло, а затем, при установлении благоприятных условий на балконе, водворялись обратно на свои места. До Нового года арбузы постепенно подъедались: то день рождения дочки, то Седьмое ноября — красный день календаря… К Новому году оставляли пару арбузов (это на всякий случай, если один окажется, несмотря на все старания, испорченным). И наконец красавец-арбуз гордо украшал собой новогодний стол, являясь как бы венцом всего хранилищно-заготовительного процесса.

Маринка была бы рада разделить это благоухающее свежестью чудо со всем двором, со всеми знакомыми и даже незнакомыми, но у них редко бывали гости: домовитый Сашка не любил чужих ртов в своих владениях. Родители Маринки умерли, а Сашкины жили в деревне под Смоленском. Поэтому даже родителей невозможно было усадить за этот обильный и чудесный новогодний стол. Вот так и встречали Новый год, узким семейным кругом: дети да Маринка с мужем.

Да что арбузы — так, баловство! Другие, более приземлённые и практичные продукты в каких-то неимоверных масштабах каждый год запасались на долгую зиму. Картошка закупалась мешками и хранилась на том же малогабаритном балконе. Яблоки (каждое аккуратно заворачивалось в газету) лежали в ящиках здесь же. Капуста квасилась большими чанами, грибы солились вёдрами. И всё туда же — на балкон! Со временем балкона стало мало. К их запасливому счастью, они жили на первом этаже. Каким образом пришла эта идея — непонятно, но Сашка пару лет под балконом копал что-то вроде деревенского подпола и выкопал-таки! Теперь можно было запасать ещё больше и хранить ещё надёжнее. В общем, ни одна овощная база не могла сравниться с их талантом сохранять еду и генерировать заготовки.

Как по характеру — Маринка открытая, добрая, лёгкая, а муж Сашка, молчаливый, скупой на чувства и на деньги, скопидомо́к, одним словом, — так и по внешнему облику они разительно отличались друг от друга. Маринка, как мы уже говорили, была женщиной весомых достоинств, а Сашка, напротив, был мелкий и худосочный. Маринка не отличалась высоким ростом, но на фоне Сашки она казалась просто великаншей. Он был ей буквально по плечо. При этом Маринка боялась своего мужа и трепетала перед ним, как первоклассница перед директором школы. Наверное, Сашка в полной мере обладал комплексом Наполеона и крепко держал свою семью в повиновении все эти годы маленьким, но железным кулаком.

И вот по прошествии стольких лет казавшиеся надёжными домостроевские стены, похоже, дали ветвистую, как рога, трещину. Елена Саввишна долго недоумевала: что это сейчас было и не пригрезилось ли ей явление Маринки из цветущего жасмина с загадочным незнакомцем впридачу? Ни до чего не додумавшись, она повернула домой сверкающую на уставшем за день солнце колесницу своего обожаемого внука. Его пора было кормить, и другие мысли, более понятные и насущные, вытеснили всё остальное из сознания Елены Саввишны. Она уже выстраивала в голове порядок действий: вот сейчас придём домой, разденемся, надо будет сразу поставить бутылочку на водяную баню, а то ещё сегодня нам купаться…

— Ты Маринку не видала? — цепочку её хлопотливых мыслей прервал голос Сашки.

— Н-нет, — достоверно врать Елена Саввишна так и не научилась за все свои 56 лет, — и не ори ты, ребёнка перепугаешь! — сурово набросилась она на Сашку, чтобы скрыть своё замешательство.

Сашка был явно не в себе. Футболка только с одного бока заправлена в джинсы, волосы всклокочены. Он сейчас как никогда был похож на драчливого воробья, которому хорошенько досталось от собратьев-птиц, но это не погасило в нём боевого настроения. Не дослушав ответ, Сашка уже бежал дальше по благоухающим дорожкам парка.

— Что ж это творится такое?! — обратилась Елена Саввишна к проснувшемуся внуку.

Внук недовольно крякнул, видимо, уже проголодался. Елена Саввишна дала ему соску, которую он жадно засосал, и поспешила домой.

Вечером, когда внук был накормлен, вымыт и уложен спать, нагрянула Маринка. Принесла письмо сына, которое она уже читала Елене Саввишне два дня назад. Маринка не плакала, не хлюпала носом, не вздыхала; напротив, глаза её радостно блестели, щёки горели, движения приобрели девичью лёгкость.

— Чуть не поймал, — выдохнула она с порога, — но ничего, пронесло!

— Кто не поймал? Когда?

— Там, в парке. Сашка мой.

— Маринка, что это было? — строго спросила Елена Саввишна.

— Это Паша, мой любовник, — как-то повседневно и просто ответила Маринка.

— Какой любовник?! Ты что, сдурела? — возмущение захлестнуло Елену Саввишну.

— Так. Любовник.

— Слушай, у тебя климакс на носу, а ты что удумала?! — пыталась увещевать её Елена Саввишна.

— Вот именно! Двоих детей родила, а бабой-то себя только сейчас почувствовала. У Сашки-то у моего, не поверишь, х…й как у воробья… да может, и не в этом дело. У меня ж, кроме Сашки, никогда никого и не было. Раньше про этои не говорил никто, помнишь, как тётка-то сказала: «У нас в Советском Союзе секса нет», вот и не было его. А тут… Мы с Пашей в продуктовом нашем познакомились, он одинокий, два года как жену схоронил — рак, дочка у него взрослая, наших ровесница, но не замужем, с ним живёт. Вот мы и обретаемся где попало. Когда у него, если дочка на работе, а то и в парке гуляем.

— А как же Сашка? Как дети? Что ты им скажешь?

— Ой не знаю! Сашка уже что-то подозревает, но пока ещё не поймал. Дети… а что дети? Большие уже! А я жить только сейчас начала. Не поверишь, как проспала всё, а теперь только проснулась. Иду с ним по парку, держу его за руку, сердце колотится, низ живота ноет-ноет, а запахи вокруг просто с ног сбивают. Неужели так всегда пахло? Я, когда раньше с детьми гуляла, ну, с маленькими, вообще этого не замечала. Ничего не замечала. Вечно дом, дом, дом. Плита эта. Сашкин гундёж. Лишний кусок боялась съесть, детям не докладывала…

Глаза Маринки наполнились слезами. Она не могла выразить то, что с ней сейчас творилось. Её поздно проснувшаяся женственность рвалась наружу, жадно пытаясь наверстать упущенное. И одновременно всё её естество понимало, что уже ничего не вернуть, лучшие годы прошли, а она и не заметила. И теперь это последнее жарко-терпкое, горьковатое, как ягоды калины, счастье трудно удержать за огненный хвост: оно либо улетит, либо спалит собой всё вокруг. Она осознавала это нутром, не зная названия своему состоянию, поскольку восемь классов кое-как оконченной деревенской школы и прочитанные за всю жизнь полторы книжки не давали возможности понять до конца происходящее, дать себе отчёт в своих чувствах, просто назвать их для себя нужными словами.

«А ведь и правда, что ей за радость была с этим Сашкой? Пигмей он, и мысли его пигмейские. Маринка, хоть и простая, а добрейшей души…» — подумала Елена Саввишна.

— Ну ладно, ладно! — она погладила Маринку по руке. — Давай чайку попьём.

Елена Саввишна всю жизнь проработала редактором в издательстве и недавно ушла на пенсию, поскольку родился внук и её помощь с ребёнком была крайне ценна для работающих дочери и зятя. С простоватой полуобразованной Маринкой её связывало общее детство их дочерей, которые были практически ровесницами. Дети вместе играли в песочнице, а мамаши коротали время в нехитрых разговорах. Потом, всегда удобно, когда есть рядом приятельница, которая посидит заодно и с твоим ребёнком, пока ты сбегаешь за продуктами. Так и общались — без мудрствований, просто, по-соседски.

Внук рос крепеньким бутузом, радовал родителей и бабушку своими первыми успехами: загулил, сел, пополз. За повседневными радостями и заботами как-то вдруг настал сентябрь. Соседкин роман проходил незаметно для Елены Саввишны. Теперь Маринка редко приходила читать письма сына из Чечни. Иногда Елена Саввишна встречала её в парке под ручку с Павлом, иногда где-то среди деревьев промелькивал взъерошенный Сашка. Всё это проходило неким вторым планом через восприятие Елены Саввишны — не до того, внука растить надо!

А Сашка тем временем окончательно убедился в неверности жены. Он уже точно знал расписание и места встреч Маринки и её любовника. В душе его происходили странные, непривычные вещи. Дом с его продуктово-хозяйственными заботами как-то отошёл на второй план, а жена, которая была как будто частью этого дома, придатком его, — вышла на первый и даже затмила собой всё остальное. И уже не нужно было так много всего: запасов, тряпок, мебели. Всё это сделалось неважным, каким-то пресным, невкусным, что ли. А Маринка, с её дородным телом, родным запахом, напротив, стала необходимой, как пища, вода, воздух. Ему хотелось вжаться в это мягкое тело, до полуобморочного состояния надышаться им, наесться её теплом. Почти каждую ночь он пытался овладеть ею. Иногда она резко отказывала ему, ссылаясь на недомогания. Иногда после долгих споров неохотно уступала. Иногда с жалостью отдавалась сразу. Но всегда это было подачкой с её стороны, тело её молчало, оставаясь холодным и равнодушным.

Маринка никогда не выказывала особенных чувств при их постельном общении. Сашка, не имея большого опыта по части женского пола, считал, что так и должно быть. Но теперь он стал догадываться, что совсем не знал своей жены, не видел и не сумел разжечь огонь, заключённый в этом пышном, как перина, теле. А другой мужчина сумел! И эта женщина, которую он так часто попрекал куском хлеба, которая, как он считал, обязана ему всем, эта женщина не принадлежит ему больше, да и никогда не принадлежала. Она терпела его около себя. Терпела, как терпит ломовая лошадь своего извозчика. Но не любила. И не желала. Просто жила с ним, потому чтонадо, потому что так принято у людей. Сашка тоже не мог всё, что происходило у него на душе, сформулировать для себя более или менее ясно, поскольку, как и Маринка, не мудрствовал над книжками и смыслом жизни. Его чувства были похожи на бесформенного тёмного спрута, который ворочался в душе, наполняя её болью.

«Ну ничего, вернётся сын. Вот тогда…» — смутно думал Сашка.

Ему казалось, что Маринкина любовь к сыну перевесит эту позднюю страсть к другому мужчине, и она забудет эту дурь, и всё будет по-прежнему.

В парке в кронах берёз появилась лёгкая жёлтая седина, травы пахли устало и грустно. В эту пору сын Маринки и Сашки целый и невредимый вернулся домой. Маринка на радостях прибежала к Елене Саввишне с рыбным пирогом и бутылкой сухого белого вина.

— Давай выпьем! Радость-то какая! К себе не зову. Там Сашка… А у тебя спокойно посидим, — тараторила Маринка без умолку.

Молодые как раз ушли гулять с внуком, отчего было не посидеть. Поели вкусного Маринкиного пирога, выпили сухого. Попели «Ой цветёт калина» и «Зачем вы, девочки, красивых любите», а напоследок, уже совсем захмелев, «Ой, мороз, мороз». Из Маринкиных мужчин говорили исключительно о сыне. Обе старательно избегали скользкой темы. Маринка — потому что не могла точно назвать свои чувства: а как тогда о них говорить?.. А Елена Саввишна — потому что не знала, что и сказать, одобрить она всего этого не могла, поскольку была женщиной старой закалки и строгих взглядов; но с другой стороны, она понимала и жалела Маринку.

Уже на пороге, прощаясь, Маринка сказала:

— А ведь всё это добром не кончится.

— Что не кончится? — спросила по инерции Елена Саввишна, хотя отлично понимала, о чём идёт речь.

— Да Сашка мой. Ночью страшно с ним спать. Лежу, глаза закрыть боюсь, всё слушаю: спит или не спит. А он дышит ровно, будто спит, но я-то знаю, что он притворяется. И я притворяюсь, что сплю. Но он тоже знает, что я не сплю. А мне всё кажется: закрою глаза, а он схватит подушку и придушит. Вот и лежу, тихо, как мышка. А потом как пот пробьёт и почти задыхаться начинаю, как будто он душит уже. Еле утра дожидаюсь. Потом днём присну на час-два, пока он на работе… — вконец разоткровенничалась опьяневшая Маринка. — Ну, я пошла, а то сын там уже от дружков своих пришёл, наверное. Мать тут все глаза выплакала, пока его ждала, а он первым делом к дружкам побежал.

— Ты, Мариш, давай, не дури. Всё будет хорошо. Вон и сын, слава Богу, дома теперь, — бодро-строго сказала Елена Саввишна, хотя сама понимала, что как-то этот узел должен развязаться и скорее всего безболезненно это не произойдёт.

— Конечно, всё будет хорошо, — отозвалась Маринка и ушла.

«Ох уж это наше русское „всё будет хорошо“! Что „всё“? И когда оно будет хорошо? И что в нашем понимании „хорошо“? И насколько наше понимание этого „хорошо“ отличается от понимания живущего рядом с нами? Ведь каждый из нас вкладывает свои представления в это „всё-будет-хорошо“. И то, что будет хорошо для Маринки, явно не будет хорошо для Сашки, и наоборот. Так кому же из них будет хорошо? И может ли быть хорошо им обоим после всего случившегося? Вряд ли. Тогда кто решает, кому будет хорошо, а кому нет?..» — думала Елена Саввишна, моя посуду.

Сашкины надежды не оправдались: Маринка почти не скрывала своей поздней и страстной любви от сына. Их встречи с Павлом не прекратились, и было видно, что сын уже о многом догадывается. Сашка видел в глазах сына снисходительное презрение. Сашке казалось, что он так и читает в них: «Ну и какой ты мужик после этого?!» И тёмный зловонный спрут, поселившийся внутри Сашки, начинал разрастаться, тяжело и больно ворочаясь при этом где-то в области сердца.

Всё случилось через пару недель после возвращения сына из армии. Стояла золотая осень. Солнце радовало последним теплом. Маринка принаряжалась у зеркала. Явно собиралась на встречу с любовником. Сына не было дома. Сашка подошёл к жене и решительно сказал (давно он с ней так не разговаривал):

— Ну всё, хватит! Погуляла, и хватит! Кормил я и поил тебя, одевал-обувал! Ты мне обязана всем. Ты за свою жизнь сколько дней-то работала? А теперь хвостом ещё крутишь?! Никуда не пойдёшь!

И стал вырывать из её рук ацетатный шарфик, который она собиралась повязать на шею.

— Нет, это тебе хватит! Да я дура была, что жила с тобой всю жизнь. Слушала твои сволочные попрёки. Боялась ещё тебя, а ты и не мужик вовсе. Тьфу, а не мужик. Пупок с пипеткой. Отойди с дороги, — холодно проговорила Маринка.

— Да ты во всё моё одета! Моей едой эти телеса отрастила! Так ты ещё в моём к чужим мужикам бля… овать бегаешь и этими телесами над чужими х… ми трясёшь, — в голосе Сашки послышались истерические нотки.

— А ты свой х…й сначала отрасти, а потом за моими телесами смотри. Отойди с дороги, — так же холодно ответила Маринка и слегка оттолкнула его от входной двери.

— Тварь! Никуда не пойдёшь! — задыхаясь проговорил Сашка и бросился в сторону кухни.

Маринке осталось переобуться и выйти за дверь. Она спокойно наклонилась к низкому шкафчику с обувью, надела один ботинок и почти уже засунула ногу во второй, когда Сашка налетел на неё сзади и как-то сбоку, неловко всадил в неё кухонный нож. Маринка охнула и стала медленно оседать на пол.

А Сашка увидел, что всё её большое тело ослабло, как будто расползлось. В этот момент он представил себе, что её больше никогда не будет. Не будет этой пышной груди, на которую когда-то так хорошо было прикладывать голову, не будет этого вкусного пухового тела, не будет самого её запаха, сладкого и возбуждающего. И он завыл. От страха и тоски. В этот миг он понял, что готов на всё, лишь бы она осталась жива. Он не боялся тюрьмы. В этот момент ему в голову даже не пришла мысль о наказании. Его смертельно испугало другое — потеря Маринки, её окончательный уход из его мира. И теперь уход её к другому мужчине не казался таким страшным, потому что сейчас-то она всё равно возвращалась домой, он дышал с ней одним воздухом, укрывался одним одеялом, пусть и без желания с её стороны, но он мог касаться её родного тела. И даже если Маринка решит уйти от него, то и тогда ещё будет надежда, что она одумается и вернётся, а если не вернётся, то всё равно будет где-то рядом, где её иногда можно будет видеть, слышать, обонять, и тогда всё равно будет надежда, потому что, кто знает, возможно, когда-нибудь она и вернётся… А этот уход туда, за черту жизни, — уход окончательный и бесповоротный, и это уход прежде всего от него. И навсегда.

Он бросился к телефону и трясущимися руками стал набирать 03.

Конец октября выдался на диво сухим, и Елена Саввишна с удовольствием гуляла по парку, где деревья частично сбросили листья и обнажилась чудесная перспектива для глаз. Лесистые части парка стали хрупкими и звонкими, аллеи — нежными, прозрачными, зовущими. Внук рос и радовал. Они уже гуляли в сидячей прогулочной коляске. Внук удивлённо таращился на людей, собак, деревья, небо. Всё ему было внове, всё ему казалось прекрасным и загадочным. Он только начинал жизнь.

«Знать бы, каким ты вырастешь, — думала Елена Саввишна, глядя на внука, — все мы надеемся, что наши-то дети вырастут необыкновенными. И уж точно будут счастливыми. А получается… Ведь и Сашка когда-то был маленьким и, наверное, хорошеньким, а вот ведь…» И она завздыхала.

Маринку спасли её жиры. Нож не проник глубоко и не задел ничего жизненно важного. Писать заявление в милицию на Сашку Маринка наотрез отказалась, поэтому и уголовного дела на него никакого не завели. Рана зарастала быстро, и через неделю Маринку выписали из больницы.

Елена Саввишна добралась до перекрёстка двух аллей и сейчас стояла в нерешительности: продолжить ли ей свою прогулку по липовой или пойти по еловой? Липовая — светлая, на внука будут падать солнечные лучи, всё-таки витамин Д, это перед нашей-то зимой… Зато в еловой фитонциды сплошные, это ж профилактика гриппа какая… Пока она мешкалась, из более тёмной еловой аллеи навстречу ей вышли три человека. Они чинно, спокойно шли по парку, лица их выражали довольство жизнью и даже счастье. Их будто выстроили по росту: фигура маленькая и щуплая, фигура повыше и округлая и самая высокая — сухощавая. Елена Саввишна внутренне ахнула: это же Маринка и два её мужика по бокам! Маринка была чем-то похожа на самовар — кругленькая, сияющая, с согнутыми в локтях руками, и за эти её округлые локотки уверенно и счастливо держались Сашка и Павел.

Берлин, осень 2012 г.