Миллениум

Вера Сытник, 2017

Сборник рассказов. Лауреат программы «Новые имена современной литературы». Чувства напоминают степной пожар. Они разгораются в одно мгновением под воздействием легкого ветерка и гаснут, стоит оросить их ледяной водой реальности. Эмоции, бушующие в груди, не дают спать по ночам. Они сводят с ума, заставляют вновь и вновь переживать каждый миг своего счастья или годами упиваться неудачами. Тайны, сокрытые в глубине сердца, внезапно всплывают на поверхность, угрожающие, способные уничтожить уютную жизнь. Ошибки оказываются роковыми, но не сразу удается это понять. Внезапное прозрение настигает в момент, когда кажется – все идет своим чередом. А откровения, которые неожиданно являются обывателям, навсегда лишают покоя и рушат каменные стены, возведенные вокруг своего сердца. Вера Сытник на страницах сборника рассказов «Миллениум» познакомила читателей с историями обычных людей. Она дала шанс заглянуть за запертые двери, услышать, о чем говорится за закрытыми окнами, проникнуть в чужие сны. Любовь и ненависть, равнодушие и измены, надежды и разочарования, случайные встречи и болезненные расставания, возвращение к прошлому и стремление к будущему, полет в облаках и падение на острые камни реальности… Это и многое другое ждет героев книги и читателей, готовых погрузиться в омут вечных чувств и мимолетных страстей.

Ночной разговор

Было около двух часов ночи, когда я оторвался от письменного стола и собрался идти спать, как раздался звонок. Поднял трубку, досадуя на себя за то, что заранее не отключил телефон, и услышал голос друга из Америки. Надо полагать, он пошёл на обед и, съев говяжий стейк, зачем-то вспомнил обо мне, не подумав, что разница во времени между Америкой и Китаем двенадцать часов и что я могу уже спать.

— Привет! — сказал друг. — Давай выпьем.

— Привет, — ответил я, — есть повод?

— Есть. Наливай!

Дотянувшись до створки бара, я достал бутылку и плеснул виски в стакан.

— Говори.

— Понимаешь, Джессика упала с велосипеда! Она сломала руку, — начал приятель серьёзным тоном.

Зная его привычку шутить даже такими вещами, как здоровье, я перебил, не удосужившись спросить, кто такая Джессика:

— А ты на радостях решил сломать чужой сон?

— Ты жесток, — обиделся он. — Подняли?

Мы выпили, помолчали полминуты, в течение которых друг справлялся со своей обидой на мою язвительность, я же злился, припоминая, что месяц назад был так же разбужен среди ночи и долго слушал о незнакомой мне Саре. Вздохнув, товарищ продолжил:

— Не это главное. Главное, что я влюбился. Как последний идиот!

— Ну наконец-то! — воскликнул я, заинтригованный. — Поздравляю! Не расстраивайся, так всегда бывает: поначалу чувствуешь себя идиотом, у которого вдруг выросли крылья, а потом приходишь в себя, и всё становится на законные места. Кто она? Говори!

— Ценю твою догадливость, — оскорбился приятель. — Разумеется Джессика!

— Точно ненормальный! — рассердился я и был готов бросить трубку, но услышал:

— Подожди, не кидай! На этот раз по-настоящему. Навсегда. Понимаешь, посмотрел на неё, такую жалкую, безропотную, беспомощную, и влюбился! Веришь, никогда так не любил! От сочувствия…

— Невероятно! — я не скрывал иронии. — А я сердился, когда моя недавно простыла и слегла в постель, просто из себя выходил от гнева! Ненавижу, когда жена болеет! Но позволь спросить, как же Сара? И куда подевались твои гастрономические пристрастия?! Год назад, помнится, ты влюбился в… Нину только за то, что она готовила для тебя котлеты по-киевски!

Помню, я тогда сказал другу, что в нём нет ни капли романтики, что своим отменным аппетитом он напоминает животное. Услышав в ответ лаконичное «романтикой сыт не будешь», добавил, что, если бы все относились к любви столь прагматично, как он, человечество бы до сих пор не выползло из пещер. На это друг возразил пространной тирадой о современных квартирах с взрывающимся газом, об общей оторванности от земли, о том, что пребывание в муравейнике не приносит счастья и что квартира вообще — это та же пещера, только с телевизором.

«Мы сидим по своим норам, — сказал он, — ещё более напуганные, чем миллионы лет назад, потому что придумали себе монстров пострашнее мамонтов». С этим трудно было спорить. Я заикнулся о необходимости обуздывать низменные инстинкты, первейшие с точки зрения выживания, но вредные при воспитании тонких чувств, о необходимости хоть изредка, но обращаться к высоким понятиям, хоть иногда думать о предназначении человека, зажигая в себе мысли о прекрасном. Друг расхохотался, заявив, что зажигается лишь от вида хорошей еды в обществе красотки.

Зная его упрямство, я прекратил тот спор. А сейчас понял по взволнованному голосу приятеля, находившемуся на противоположной стороне земного шара, что друг сильно изменился. Должно быть, наелся наконец. Оторвал свой взгляд от тарелки и был врасплох застигнут новым для него чувством. Любовь к еде отступила на второй план, освободив дорогу жалости.

Как и мне, Олегу было пятьдесят лет. Отличный компьютерщик, двенадцать лет назад, в двухтысячном, он уехал в Америку в надежде остаться там и найти жену. Год шёл за годом, друг выучил язык, пристроился в технической фирме, но жену так и не нашёл. При воспоминании об его неприкаянности и о нашем с ним возрасте мне стало стыдно за свои слова и за свой тон. Зачем, в самом деле, придираюсь к бедняге? Олег не обиделся при упоминании о Нине, сказав, что Джессика выше котлет.

— Она презирает кухню. Предпочитает заказывать еду по телефону.

Услышав такое, я осторожно спросил:

— Она красивая?.. Сколько ей лет?

— В том-то и странность, самая обыкновенная тридцатилетняя американка с большими зубами! Я и в расчёт не брал! Катались на велосипедах, ужинали изредка. А, веришь ли, после её падения проникся такой жалостью, что уже подумываем о свадьбе.

— Не спеши, — посоветовал я испуганно, — по крайней мере, подожди, пусть выздоровеет!

Мы ещё раз выпили. Я взял обещание, что Олег позвонит через неделю, сообщит, как у Джессики дела, и попрощался. Друг пошёл на работу, а я отправился спать, но, взбудораженный разговором, ворочался в постели, прислушиваясь к дыханию спящей жены, думая о том, что же это за штука такая — жалость? Чего в ней больше — унижающего или возвышающего нас?

Мне вспомнилась история, как я потерял девственность, будучи шестнадцатилетним юношей, отдыхая у бабушки в деревне. Предательское чувство захлестнуло меня при первом же взгляде на деревенскую хромоножку, миловидную девушку лет двадцати, коротко стриженную, очень робкую. Будто спица вошла в моё сердце! Это жалость пустила спицу, опередив стрелу Амура. Я подумал, глядя на бёдра девушки (одно было выше другого), на казавшиеся разной длины руки: кто же полюбит такую кособокую? Кто обнимет? И чуть не разрыдался.

Каждый раз, когда я видел её быструю, скачущую походку, её полную подпрыгивающую грудь, извиняющуюся улыбку на простоватом лице, когда слышал звуки мягкого голоса, мне хотелось подойти и утешить девушку, сказать, чтобы она не расстраивалась, ведь почти ничего не заметно! Но я молчал, поедая глазами несчастную, чья нескладная, стеснительная фигурка мучила меня, заставляя думать о ней ночью, когда всё казалось особенно романтическим, а если и искажалось, то в сторону очарования. Не будь я парализован охватившим меня чувством, сделай всё только из любопытства — наверняка сохранил бы способность жалеть! Но вместе с невинностью я потерял и это свойство моей души.

Заметив сострадательные взгляды, которые я бросал на неё, девушка воодушевилась. Как-то вечером, встретившись со мной у магазина, она увлекла меня в сторону заброшенного сарая на краю деревни, где мне пришлось отдаться первому опыту любви из одного чувства жалости. Ничего, кроме отвращения, свидание не принесло. Робкий вид слетел с деревенской барышни вместе с лёгкой одеждой. Она накинулась на меня с жадностью опытного человека и принялась трогать влажными от волнения руками, тыкаясь мокрым ртом куда попало, и принуждала делать то, что я хотел сделать сам, движимый состраданием, а не по чужой воле. На следующий день, сгорая от стыда и чувства омерзения к себе, я уехал, проклиная день, когда увидел хромоножку.

Жена не знает той истории. Она часто называет меня циником, говорит, что я жалею только бродячих котов, но я ничего не могу с собой поделать. Не могу кинуть милостыню бродяге, подать руку женщине. Не могу пожалеть больного человека, травмированную Джессику например. Там, где дело касается жалости, мне всегда мерещится обман. Кажется, что все сговорились и хотят вывернуть меня наизнанку, чтобы выпотрошить и выбросить вон. Мне стоит больших усилий не нагрубить женщине, которая начинает жаловаться на жизнь, на мужа. Даже если не жалуется, а лишь делает несчастный вид, изображая страдалицу, мне становится противно, я готов плюнуть в лицемерку. А когда вижу хитрые глаза нищего, в гордой позе сидящего у церкви, то просто уверен, что он смеётся надо мной. Поэтому никогда не подаю. Бросаю в ящик для пожертвований свою копейку и душа моя спокойна.

Однако что-то мне подсказывало сейчас: история с большезубой Джессикой закончится свадьбой, ведь жалость не самое плохое чувство для начала любви. Удивительно, как воспарил мой друг, проникшись состраданием к американке! И как знать, куда бы повернули наши отношения с деревенской хромоножкой, не окажись она столь алчной, столь недоверчивой ко мне?..

19 октября 2012, Китай