Хранители

Вера Миносская

Вера приезжает на Крит к другу, эмигрировавшему на остров. Занимаясь дизайном его отеля, Вера живет просто и вольно: дружит с местными, купается нагишом в Ливийском море. Трагедия прерывает размеренность быта. Отныне все силы Веры и ее спутников отданы поискам древней рукописи. Пути искателей опасны, ведут сквозь ущелья и заброшенные монастыри. Теперь Верины дни – это бег от убийц, а ночи – время явления странных существ. Жизнь точно играет в фанты: кому – пуля, кому – раскаяние, кому – любовь.

Корректор Светлана Барсукова

© Вера Миносская, 2018

ISBN 978-5-4485-9848-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог. Спой мне песню, как синица тихо за морем жила

Пока дорога впереди закручивалась в гору, сумерки потихоньку взяли нас в зыбкое кольцо. Поднимаясь к перевалу, мы невольно вытягивали шеи, пытаясь удержать взглядом последние отблески над склонами. Но Земля упрямо отводила в тень Восточное полушарие вместе со Средиземным морем, островом Крит, вместе с шумными тавернами городка Спили, оставшимися позади. Десять минут — и на мир улеглась тьма.

— Останови на секунду, хочу выйти, — попросила я Ивана.

Чуть протянув после поворота, Ваня съехал на каменистую обочину, ничем не отделенную от обрыва: ни отбойником, ни хотя бы сеткой рабицей. Горное шоссе было узким, едва на разъезд двух машин, и неосвещенным, как все критские дороги вне городов и сел. Единственный плюс — дальний свет фар выхватывал более-менее прямые метров десять до поворота. Так что, выскочи навстречу нам какой-нибудь Костас, по обыкновению критян не унижающий себя мыслями о возможных помехах на пути, шансы не слететь в пропасть у нас были неплохие.

Едва я ступила на землю, прыснул из-под ног к обрыву мелкий зверек. Негромко позвякивали колокольца невидимых в темноте овец. Я глубоко глотнула апрельского ветра, точно сладкого вина за встречу с островом. Каждый раз воздух Крита служил самой верной приметой моего возвращения. Вот и сейчас чувство расширяющихся легких не портил даже дымок от сигареты, закуренной Иваном.

Надо отдать должное Ваниному терпению. Точнее, тому, как хорошо он скрывал нетерпение. День у него выдался длинный, под вечер пришлось забирать меня из аэропорта и везти извилистыми путями с севера на юг. И хотя за тринадцать лет жизни на острове Иван привык к ночной езде по серпантинам, ему не менее моего хотелось услышать гул моря, вытянуть ноги и выпить бренди. Но даже не усталость гнала его вперед. В конце дороги меня ждал своего рода сюрприз. И все внутри Ивана пузырилось от желания увидеть мои глаза и услышать мои слова.

Мы тронулись. Искоса взглянула на своего спутника. Как хорошо я знала это выражение лица! Впервые увидела его весной 1998 года во время неформального турнира по покеру среди Ивановых сокурсников по Одесскому национальному экономическому университету. Я тогда приехала из Москвы повидать и поддержать Ваню, а заодно погулять по одесским бульварам. Друг мой стал одним из финалистов турнира, а я добавила в копилку ивановедения вот этот чуть скучающий взгляд: точно сидит человек в очереди к врачу и вынужденно слушает радиопостановку «Алиса в стране чудес» — деваться некуда, но, с другой стороны, все же «Алиса», а не Валентина Толкунова. С тех пор такая мина на Ваниной физиономии служила мне сигналом о тщательно сдерживаемых эмоциях, распирающих его в данный момент…

В который раз подумала, что, помимо матери Ивана, вряд ли есть на свете женщина, которая знает его так же хорошо, как я.

Шоссе тем временем достигло перевала. В свете фар выписывали росчерки летучие мыши, шмыгали вдоль обочин куницы. Над нами дышал космос, усыпанный серебряными веснушками. Внизу дремало Ливийское море¹. Дорога запетляла вниз, к южному берегу.

Вскоре показалась бухта. Словно опасаясь, что мы собьемся с пути, Луна прочертила по темной воде полоску к ней.

Не доезжая зарослей олеандров возле бухты, Ваня свернул на короткую раскатанную грунтовку. И остановился на пригорке перед неосвещенным трехэтажным зданием. Чуть левее притулилось еще одно, пониже. Прихватив с заднего сиденья метаксу, он вышел и картинно застыл в клубящихся лучах дальнего света, вскинув руку с бутылкой как знаменосец.

— Давай же скорей, — крикнула я, — показывай!

На ходу вынимая ключи из кармана, Ваня скрылся в темном проеме дверей. После серии щелчков и, судя по звуку, удару кулаком по металлу вспыхнул свет.

Еще невольно жмурясь с непривычки, я обежала охваченный электрическими огнями дом и замерла лицом к нему, спиной к морю.

Это был небольшой летний отель. Легкое белое здание, рассчитанное на прием постояльцев исключительно в сезон. На бухту глядели все его двенадцать номеров — по четыре на каждом этаже. Колонны верхней террасы укрыл дикий виноград, пуская лозы к аркам нижних балконов.

В этой немудреной архитектуре прослеживалось желание владельца соединить греческое и южно-итальянское.

Главный вход с будущим ресепшен находился с тыльной стороны, куда вела подъездная грунтовка и где стояла машина. Основная же дорога огибала пригорок с отелем и заканчивалась под ним у пляжа.

Я снова повернулась к светящимся окнам. Справа притулилась таверна в форме буквы «Г». Площадку перед входом обступили завсегдатаи прибрежных критских таверн — тамариски. Эти деревья пьют влагу из морской соли, которой осыпает их ветер, и пускают корни сквозь песок к подземным водам. Если нанести на карту острова растения, то контур будет обозначен именно тамарисками (а дороги — оливами вдоль обочин).

Все пространство, занимаемое отелем и таверной, было компактно. Спереди его ограничивал склон к бухте, сзади — уходящие вверх каменные террасы, меж которых петляло единственное шоссе, ведущее сюда с гор. Кажется, я не сразу поняла, что, по-бабьи прикрыв рот руками, бормочу восторженные эпитеты, глядя на отель.

Рядом млел довольный моей реакцией Иван.

***

Ваня купил отель в Агиосе Павлосе² за четыреста двадцать тысяч евро в конце зимы. Столь невысокая цена, в которую входила и таверна, объяснялась, во-первых, местоположением. Южный берег Крита дик и не освоен пакетным турбизнесом. Аэропорты, аквапарки — все это сконцентрировано на северном побережье. Агиос Павлос и вовсе глушь. Даже не деревня. Несколько апартаментов с тавернами над бухтой. Да по соседству — пляж Дюны святого Павла, названный так из-за огромного песчаного склона, отрезающего его от мира. У западной оконечности пляжа вздымаются из моря три каменных паруса — скалы Триопетра. И насколько хватает взгляда, прибрежные воды окрашивает бирюза — то подземные источники впрыскивают в них известняк. Вот и весь Агиос Павлос. Когда-то в этот ослепительный мир влюбился вслед за мной Иван. Но, с точки зрения риелтеров, ловить здесь нечего. Ни магазинов, ни автозаправок.

Во-вторых, и строения, и участок требовали доработки. Надо было красить стены, вешать кондиционеры. К нашему приезду только-только успели провести электричество. Открыть отель Иван планировал в следующем году.

Прежнему владельцу по каким-то неотложным семейным делам пришлось переехать на Пелопоннес. И когда Ваня купил его симпатичное, но недоделанное детище, друзья крутили пальцем у виска. Обустройство грозило вылиться в сумму, сопоставимую с ценой за отель. Не лучше ли было взять кредит под готовую небольшую гостиницу на северном побережье, где-нибудь рядом с Ханьей³, и расширять бизнес? Окупилось бы это, по мнению опытных товарищей, гораздо быстрее и щедрее.

Однако Иван никогда не следовал советам, уводящим от его собственных желаний. Всегда был непрошибаемо упрям. В наших детских играх только его пацанское простодушное обаяние иной раз спасало различные части Ваниного тела от моих пинков и затрещин.

Мы были знакомы почти тридцать лет. И все это время общие приятели подозревали нас во взаимных нежных чувствах. Нежные чувства, конечно, присутствовали, только без всякого намека на романтику. Ваня был моим лучшим другом. Похороны крыс в Ялте сплотили нас раз и навсегда. Мне было пять, ему немногим больше. Мы жили в одном дворе на Архивной улице. Каждое лето Ваня с сестрой приезжали из Одессы к бабушке-гречанке, меня с бабушкой родители отправляли в Ялту из Москвы к давней знакомой, у которой снимали комнату из года в год. Помню, однажды соседский паренек с ободранными коленками таинственно поманил меня. Вместе мы подошли к сладко пахнущей помойке напротив выхода из двора. Поверх груды разноцветного мусора лежали две толстые крысы с длинными хвостами. Тут же, в контейнере, нашлась старая хлебница. Положив в нее усопших, мы устроили торжественные проводы. Бабушка застукала нас и потащила меня в общественную баню мыться. Ванина бабушка оттаскала внука за ухо и отправила с сестрой купаться в море.

Выучившись грамоте, мы посылали друг другу письма зимой, а летом встречались и до ночи шныряли по ялтинским улочкам и набережной.

Однажды, не помню сколько нам было, Ваня и я сидели на парапете рядом с Приморским пляжем. В наш двор пришла проверка — так в Советском Союзе выясняли, совпадает ли реальное число постояльцев с заявленным хозяевами в курортных книжках. Не совпадало, как правило, у всех. Жаждущим моря сдавали любой угол, куда можно было втиснуть кровать или раскладушку. За превышение установленной суммы полагалось платить налог, потому регистрировали не всех. Во дворе на Архивной о ревизиях знали заранее благодаря тете Гале, работающей в Ялтинском горисполкоме. В то утро постояльцы спешно покинули комнаты, хозяева заперли дома и тоже разбежались. Для правдоподобности остались только дядя Женя с дядей Рафиком, красиво играющие посреди двора в шахматы в половине седьмого утра.

— Когда-нибудь, — сказал Ваня, болтая ногами, — у меня будет белый-пребелый отель. С колоннами. Вон, как «Ореанда», — мотнул он головой через плечо. — В нем будут жить люди из разных стран и никогда не будет никаких проверок.

— А я стану тебе помогать!

— Ага. Ты будешь всем распоряжаться… Будешь этой, как ее… женской рукой.

— Ладно, — согласилась я. — Только, чур, тот отель — у самого моря!

— Конечно.

Словно в продолжение того давнего разговора нынешний Ваня, владелец белоснежного отеля на берегу Ливийского моря, прищурился и спросил:

— Ну что, как назовем дите? Пора уже определяться.

— У самого моря…

Время было за полночь. Мы с Иваном стояли на балконе третьего этажа отеля. Внешнее освещение выключили. Слева от бухты висела луна. Из-за штиля ее дорожка казалась отблеском на полировке. Бухту окаймляли два мыса. На левом притулился маленький отель, правый напоминал лежащего мордой в море дракона (или крокодила), за что и получил имя — скала Спящий Дракон.

— Это прям как у твоей Ах-хм-матовой, — сказал Ваня чуть запинаясь (метаксу мы к тому времени допили).

Первую часть ахматовской поэмы «У самого моря» я зубрила весь август перед вторым классом. Отпуская нас на каникулы, учительница велела 1 сентября каждому рассказать стихотворение о том месте, где он провел лето. Мама решила, что я выучу не просто какой-нибудь стишок-скороспелку о Крыме из творчества многочисленных лауреатов всесоюзных премий, а сразу — Ахматову. Это был изящный подарок учительнице — поклоннице поэзии Серебряного века. Для правильного настроя я повторяла прочитанное глядя в море, сидя на соленом камне. Финальную госприемку 31 августа проводила мама, а вот постоянным слушателем в течение всего месяца был, ясно, Ваня. Не сказать, что особо благодарным, но выбора у него не было — знал, что, пока я не пробубню положенные восемьдесят три строки, смотреть на дельфинов у Приморского пляжа или на огромный корабль, зашедший в порт, мы не пойдем. Волей-неволей он и сам выучил кое-что из поэмы. К великой радости своей мамы — Розы Михайловны. Когда нас разбирали по домам в конце лета, она особенно жарко прижала меня к пышной груди и расцеловала. Роза Михайловна заведовала кафедрой истории зарубежной литературы в университете, и ее очень огорчало нежелание сына учить стихи, хотя бы самые простые, вроде Агнии Барто.

— Ну, допустим… А на вывеске как будет? — Ваня отвернулся от бухты, слегка откинулся назад, охватывая взглядом залитые лунным светом стены, словно примеряя к ним имя.

— На вывеске можно сделать крупно по центру: «By the sea». И в двух нижних углах мельче: по-русски «У самого моря» и по-гречески «Пάνω στην θάλασσα», — ответила я и тоже развернулась.

Звездное небо качнулось… Надо все же соразмерять скорость движений после метаксы.

— Ну, лады, — усмехнулся друг детства.

Синюю рубашку навыпуск он уже расстегнул до пупа (что такое плюс пятнадцать, когда внутри много бренди). Глаза серые, лицо худощавое. Последнее время Ваня предпочитал легкую небритость, и я шутила, что года через три он и вовсе отпустит бороду на манер большинства критян.

На Крит Иван переехал из Одессы в начале 2000-х, не закончив университет (к великому огорчению Розы Михайловны). Продал пятикомнатную квартиру, завещанную дедом — бывшим партийным работником, и на вырученные деньги купил в венецианской части старого города Ханьи таверну. Чуть позже открыл небольшую прокатную контору при местном отеле. Изначально весь автопарк состоял из пяти машин. Затем бизнес разросся. И сегодня Иван был совладельцем крупной компании с офисами в разных концах острова, чей парк насчитывал более трехсот легковушек, внедорожников, а также мотоциклов и скутеров. Если не считать уже упомянутого обаяния, деловой хватки и всех остальных Ваниных достоинств, то успехом в бизнесе он был обязан, конечно, дяде.

Крит — остров сельский, патриархальный. В делах здесь главное — знакомства, в селах до сих пор отмечают панигиры — праздники, посвященные дню памяти святого местной церкви, а крестины — обязательный для каждого критянина многолюдный обряд. Дядя Ивана, младший брат Розы Михайловны, уехал на родину предков в конце 80-х — их мать происходила из крымских греков. Ныне дядя, а если чин по чину — иеромонах Тимофей, был вторым после настоятеля лицом в большом монастыре на юго-востоке Крита. То есть принадлежал к уважаемому сословию. Племянника иеромонах Тимофей любил как сына. Тем более что настоящего отца Ваня не помнил: тот ушел из семьи давно и никоим образом себя впоследствии не проявлял. Когда Иван переехал на Крит, дядя помог с открытием таверны. Родственнику иеромонаха не составляло труда получить любую бумажку, например разрешение от муниципалитета на расширение летней площадки ресторана. И именно дядя познакомил Ивана с Михалисом — будущим компаньоном по автобизнесу.

Я всегда поражалась их взаимной привязанности, поскольку столь несхожих между собой молодых людей надо было еще поискать. В юности Михалис слыл смутьяном и забиякой. Приезжая в Ханью из своей горной деревушки, он являл публике подчеркнуто национальный стиль одежды: в кожаные сапоги до колен (стиваньи) заправлены широкие штаны, на голове — сарики⁴. В Евросоюзе Михалис видел новых оккупантов Крита, душащих островитян налогами и квотами. Плюс связался с торговцами марихуаной, выращиваемой в горах. Не доводя до греха, отец отправил его в обитель на противоположном конце Крита — подальше от прежних дружков. Три года Михалис был трудником⁵ в монастыре у дяди Ивана. Там-то и выяснилось, что, помимо бунтарских идей, у отрока золотые руки и огромная любовь ко всякого рода технике. Монастырский автопарк преобразился. «Амарок» отца-настоятеля больше не издавал богопротивных звуков на подъемах, а трактор, на котором отец Арсений выезжал на монастырские угодья, не трясся, как одержимый дьяволом на сеансе экзорцизма, вынуждая седока осквернять рот непотребными словами.

Иеромонах Тимофей стал духовником Михалиса. И когда убедился, что смирение вытеснило в нем строптивое вольнодумие, познакомил юношу с племянником. С тех пор все машины конторы находились под неусыпным вниманием Михалиса. К своим тридцати пяти он обзавелся женой и тремя детьми. Никогда не принимал участия в веселых посиделках и пляжных вечеринках, которые так любил и время от времени позволял себе Иван. Тем не менее с Ваней их связывала дружба, а не только деловые отношения.

Луна уже сдвинулась от мыса к середине бухты и зависла аккурат напротив балкона. До чего яркая у нее дорожка! Я снова загляделась на воду.

Иван обнял меня за плечи и чуть потряс:

— Вернись ко мне, мое серденько!

Вдали ухал филин.

— Пойдем спать, — сказал Иван. — Завтра много дел, будешь принимать хозяйство. Вечером я уеду домой, в Ханью.

Освещая путь фонариком в телефоне, Ваня вошел в темные недра отеля. Шагнув следом за ним в пустую комнату, я остановилась. Это был двухместный номер. Сквозь окно смутно белела колонна террасы. Пахло каменной крошкой — проводку на третьем этаже только проложили. Мебели еще не было. Ванин голос эхом раздавался в коридоре.

Казалось, отель молчит, изучает меня. Хорошо помню то чувство: будто стены не просто живые, а являют собой часть невидимого, неопределимого нечто, которое глядит откуда-то с вышины и отовсюду. Ощущение пространства столь высокой плотности, что, подобно черной дыре, оно притягивало к себе все вокруг, включая грядущие события, было отчетливым.

— Вер, ну ты где? — крикнул Иван.

Голос его точно развеял чары. На меня навалилась усталость. Перелет из Москвы, двухчасовое ожидание Вани в аэропорту Ханьи. Да и метаксы было в избытке.

Ваня стоял в освещенном проеме дверей в конце коридора. Я с трудом разбирала его слова. Глаза закрывались, голова тяжелела. Смутно уловила только, что постели нам приготовила Мария. Что спать мы будем в соседних комнатах. И начала раздеваться еще до того, как он вышел за дверь. Иван быстро выключил свет и растворился во мраке.

***

Те полгода в отеле — с апреля по сентябрь — я помню и поныне. Дни проходили в трудах, но жизнь была беззаботна. Точно с переездом на остров я сбросила десяток лет, вернувшись в студенческую пору. Конечно, я не ведала, что время это не продлится долго. Уйдет от меня навсегда, едва воздух запахнет октябрьским тимьяном.

Каждое утро, сварив кофе, я выходила босиком на террасу — смотреть, как рассвет разливается по бухте. Прихлебывая густой напиток, бродила по своим комнатам на третьем этаже в торце отеля. Их было две: спальня и смежный с ней зал, из которого дверь вела в отельный коридор. Мне нравилось, что в зале много света и мало предметов: диван, где в первую ночь спал Иван, шкаф да посредине круглый стол. Столешницу покрывали интернациональные надписи: «Κωστας + Μαρια», «Thomas + Elly», а сбоку — «Дима Билан!» (мебель для хозяйских номеров Иван по дешевке купил на распродаже в какой-то гостинице). Огромные окна и балкон охватывали обе комнаты по правому боку, сливаясь с общеотельной террасой, глядящей на бухту. Все-таки тот парень, что перебрался на Пелопоннес, многое понимал в обустройстве жизненного пространства.

Днем мы шили, пилили, подключали и утирали потные лбы — кондиционеров не было, а солнце уже в апреле шпарило так, что за неделю у меня сгорели плечи. Мы — это трое пожилых критян и я.

Моими главными помощниками были Мария и Димитрис — супружеская пара, нанятая Иваном. Было им по шестьдесят с хвостиком. В прошлом он работал инженером, она — школьным учителем. Димитрис ведал всем, что было связано со строительством, электричеством, водоснабжением. В подручные ему до конца сентября Иван взял рабочего — Янниса. Мария помогала мне шить, вела хозяйство.

Я ощущала себя просолившимся с головы до ног Просперо, а Мария, Димитрис и Яннис были моими добрыми духами. Никогда прежде не чувствовала я такой силы в руках, уверенности в конечном результате и нежности к Ивану.

В моей прежней, московской, жизни я работала дизайнером в туристическом агентстве. В свободное время делала керамическую посуду и рисовала. Кое-что продавалось в арт-салонах, были и постоянные покупатели и даже, со временем, подражатели. Превращению хобби в профессию мешало мое нежелание вливаться в московскую дизайнерскую тусовку. Куда сильнее меня интересовали новости с далеких критских берегов. Лет десять назад, приехав посмотреть, как устроился в эмиграции Иван, я поначалу растерялась от чувства свободы и защищенности, охватившего меня. Я ныряла и бродила где вздумается, возвращалась ночными дорогами, и радость не была омрачена хотя бы малейшим опасением — точно огромный отец, выпуская меня гулять, улыбался и следил за мной. С тех пор на остров я ездила часто, стала администратором критского форума при турагентстве и выучила греческий.

Поэтому, когда зимой Ваня объявил о покупке отеля, я так обрадовалась, что в приступе эйфории (изрядно подогретой коньяком во время обмытия сделки по скайпу) поклялась драить там полы и работать горничной.

Ваня фыркнул:

— Еще чего! Горничной будет какая-нить тетенька из соседней деревни… Но на первых порах, пока с персоналом будет туго, тебе, конечно, придется крутиться белкой: работать и творцом, и управляющей и, возможно, помогать официантам. Думаю, в последнем случае твоя белобрысая голова принесет мне нехилые дивиденды. — И, показав язык, поднял бокал по ту сторону экрана.

По мнению мамы, от отца мне досталось три козырных фамильных дара: льняные волосы (то есть совсем белые), крупный пухлогубый рот и не склонное к полноте телосложение. Третье достоинство было, правда, весьма сомнительным. В моем случае субтильность распространялась на все части тела. Некоторые из них мне хотелось бы видеть более пышными. А рост — более высоким. Здесь мой почти двухметровый отец поскупился на полезные гены.

Переехать в отель «творцом и управляющей» я согласилась моментально, поскольку не существовало ничего, что мне жаль было бы оставить в Москве.

С мужем мы давно разошлись. Наш брак был быстро замешан в институтских стенах, подогревался страстью к одним и тем же направлениям живописи и общими друзьями, среди которых супруг неизменно оказывался душой компании. Но блюдо все равно казалось мне пресным. И спустя два года я подала на развод.

С родителями мы виделись в основном по праздникам. Отец преподавал в МГУ. Мама помогала старшему брату — сидела с его сыном. Она была из тех людей, которые совершенно точно знают, как кому следует жить. Я жила не как следует: рисовать баннеры для агентства при Строгановке за плечами было, с ее точки зрения, несерьезно. Тут с ней сложно спорить. Брат, руководивший айти-компанией, куда больше соответствовал ее представлению о благополучном ребенке.

Перед отъездом я сдала свою московскую однушку (в планах было ее продать и купить жилье на Крите). А Ваня выдал мне две тысячи евро до конца года.

Вот и вся история моего переезда на остров.

Вечера над южным побережьем Крита меж тем становились все теплее.

Чтобы сэкономить электричество, мы зажигали керосиновую лампу, принадлежавшую еще отцу Димитриса. Вешали ее на ветку тамариска у входа в таверну. В семь часов я и Мария резали салат хорьятики, то есть деревенский (во всех остальных странах известный под именем «греческий»), жарили мясо. Со скал поднималась теплая тьма. И мы до ночи засиживались за столом под керосиновой лампой.

Я рассказывала о покинутом городе. О комфортном современном и о том, из 90-х, жить в котором, как и во всей стране, было часто страшно и голодно. Но при этом весело — возможно, потому, что на это время пришлись мои детство и юность. Иногда в конце посиделок, после рюмки-другой узо⁶, я, как кот ученый, рассказывала сказки Пушкина. И про мертвую царевну, и про Руслана и Людмилу… Для пущего эффекта строки, которые помнила наизусть, произносила по-русски.

Вскоре выяснилось, что Димитрис, хотя по образованию инженер, но в душе — музыкант и поэт. Среди его знакомых было много певцов, а сам он знал и придумывал несметное количество мантинад⁷. Я сказала, что на моей родине таких называют физиками-лириками и мой папа из их числа. Димитрис смеялся, так ему понравилось это определение.

Под конец ежевечерней трапезы они с Яннисом устраивали концерт. Димитрис упирал о колено критскую лиру — инструмент грушевидной формы с тремя струнами. Яннис усмехался, давая понять, что первые строки уже созрели в его седой круглой голове. И начиналось.

Димитрис взмахивал смычком, лира всхлипывала. Яннис запевал:

— Не кричи, жена, ухожу, жена,

Пить вино с любимою.

Димитрис подхватывал:

— Все поймет, все простит она.

Море — моя любимая⁸, жена.

Мантинада следовала за мантинадой — каждая последующая была связана с предыдущей по смыслу. Импровизировали на ходу. Пуча глаза на Марию, Яннис продолжал:

— Эх, дала моя жизнь течь,

Заполни ее, море-любимая!

— Но утешься, жена, я вернусь,

Не забудь ягненка запечь.

Последние две строки — это уже заканчивал Димитрис.

И Мария, смеясь, шлепала его полотенцем по шее.

После одного такого особо теплого вечера у меня родилась идея. Неделю назад привезли стулья. Обычные, как в любой критской таверне, — с плетеными сиденьями и деревянными спинками. Покрыть их лаком? Сделать разноцветными? Все не то.

Однажды утром, когда Мария собиралась в огород, я подсунула ей под нос лист:

— Мария, прочти, пожалуйста, поправь ошибки.

Все-таки в письменном греческом я была пока не сильна.

Мария сперва прочла. Поправила. И только потом спросила:

— Что это?

— Это мантинады. На спинке каждого стула я выжгу отдельную мантинаду.

Мария посмотрела на меня взглядом, который я идентифицировать не сумела. И потому пока решила дать ему рабочее название «сумасшедшая русская».

Довольно споро я выжгла несколько четверостиший.

Первое было такое:

Пучеглазые рыбы знают мою тайну,

Осьминог бормочет о ней с креветками,

И только ты, упрямый сфакийский⁹ рыбак,

Еще ничего не знаешь.

Его, несмотря на все свое изначальное хмыканье и взгляды, особенно полюбила Мария. Всегда садилась именно на этот стул. На некоторых вместо мантинад я выводила четверостишия из ахматовского «У самого моря», сверяясь со сборником стихов Анны Андреевны, привезенным в числе любимых книг из Москвы.

C Марией мы сошлись быстро. У нее были два качества, свойственные многим критянам, мне импонирующие: спокойное отношение к похвале и сдержанность. Восторги по поводу сшитых ею занавесок и сотканных половиков для номеров отеля она принимала с легкой улыбкой. И терпеливо, по нескольку раз, повторяла полезные свойства трав, когда мы уезжали в горы их собирать. Не раздражалась, когда на первых порах я путала названия. Наполнив мешок вербеной, эхинацеей и розмарином, мы заезжали выпить вечерний кофе у источников в Спили. Из пастей лепных львиных голов лилась родниковая вода с Псилоритиса. Вокруг в тавернах сидели непременные деды-патриархи. Меж столиков шныряла детвора, за которой присматривали все находящиеся тут мужчины и женщины. К моей спутнице часто подсаживался кто-нибудь из знакомых.

Вернувшись домой, мы развешивали травы под потолком таверны.

После одной такой вылазки я познакомилась с Маркосом.

Стоял душный августовский вечер. Я взяла пикап Димитриса и поехала к Триопетре купаться голышом. От идеи понырять на любимом пляже Дюны святого Павла, где сноркала, если выдавался свободный час-другой, отказалась: сил спускаться по песку вниз и особенно карабкаться потом вверх не было.

Приткнув пикап на обочине под старой оливой, я разделась под скалой до нага и, придавив одежду камнем, чтобы не унесло ветром, с разбегу бросилась в пенную бирюзу под тремя каменными парусами. Вблизи видно было, что они слоистые, словно собранные из известковых пластин, выскальзывающих друг из-под друга.

В таверне дальше по берегу сидела компания. То, что им, пусть и издали, видна моя обнаженная натура, не смущало меня. Критский юг принадлежит нудистам, мы тут в своей стихии. В 60—70-х годах вольный дух обосновался на побережье Ливийского моря вместе с колониями хиппи. Со временем их поселения сгинули, но атмосфера всеобщей расслабленности со всеми ее атрибутами, в том числе нудизмом, осталась. Кажется, даже географическое положение этого самого южного края Европы, зависшего меж двух континентов, делает несерьезными любые законы, кроме одного, сформулированного все теми же хиппи: здесь всегда сегодня, а завтра не наступает никогда.

Натянув топик и шорты, я дошла до таверны и села за столик, уходящий четырьмя ногами в смесь песка и гальки. Попросила фраппе. И немного поболтала с хозяйкой — Поппи, знакомой Ивана.

Разговор за столом, где сидела компания молодых людей, велся на упрощенной версии английского, как бывает в многонациональных сообществах. Обернувшись, встретилась с пристальным взглядом пригожего молодого человека. Сначала я приняла его за англичанина, поскольку в отличие от остальных собеседников на этом языке он говорил, насколько я могла судить, безупречно. Высокий, худощавый, с пушистыми ресницами вокруг темных глаз. Стиль одежды также был иной, нежели у молодых горожан на Крите, предпочитавших джинсы и футболки. На нем были брезентовые брюки с большими накладными карманами и ярко-желтая рубашка навыпуск. Одна из девушек была явно к нему неравнодушна — опиралась локтем о спинку его стула и нагибала голову, ловя взгляд.

Солнце над морем тонуло в дымке, обещая знойный день. Где-то неподалеку двое мужчин уже закончили работу, Мария готовится накрывать стол. Пора возвращаться. Я быстро расплатилась и пошла к пикапу, чувствуя меж лопаток все тот же прицельный взгляд.

Едва села за руль, в зеркале заднего вида показался красный кабриолет, мигающий фарами. Очевидно, мне, поскольку, кроме нас, на грунтовке никого не было.

Увидев мои поднятые брови, красавец из таверны засмеялся. Приткнул «фольксваген» на обочину и перепрыгнул через дверцу.

— Привет! Удивлена? — опираясь об окно пикапа, спросил он по-английски.

— Да, нечасто встретишь на критских грунтовках такую машину, — медленно ответила я.

Английский был непривычен, заставлял много думать и скудно говорить.

Он представился. Оказалось, Маркос — критянин. И я с облегчением перешла на греческий.

— Мы с тобой коллеги, — заметил он. — Я тоже дизайнер. Поппи сказала, что хозяина отеля, в котором ты работаешь, зовут Иван. И, представляешь, только тогда я вспомнил: он партнер моего отца. Папе принадлежит здание, где у Ивана таверна в Ханье! Они даже думают вместе отремонтировать его и открыть небольшой бутик-отель. Дом-то XVII века, венецианский.

— Да, слышала, — машинально отозвалась я. — В смысле про здание.

Когда Маркос узнал, откуда я, брови его взлетели:

— Не понимаю, как ты бросила Москву и переехала сюда, в глушь? Здесь же ни кино, ни театров. Ты любишь театр?

— Нет.

— А кино?

— Кино люблю. Маркос…

— И я! Обожаю! У тебя какой любимый сериал?

— «Во все тяжкие», «Светлячок».

— Хм… А как насчет «Теории большого взрыва»?

— Не люблю мелодрамы и ситкомы, — тоскливо косясь на дорогу к дому, вздохнула я.

— Прекрасно! Слушай, не хочу тебя забалтывать. Но мне было бы интересно взглянуть на твой отель, если ты не против. Видишь ли, я занимаюсь гостиницей отца в Рефимно и веду еще несколько проектов. Обещаю не красть идеи. — Он запрокинул голову и неожиданно высоко рассмеялся.

«Папенькин сынок, — думала я, глядя на его дергающийся кадык. — Стулья с мантинадами перед визитом коллеги спрячу, а остальное пусть смотрит. Все же сын Иванова партнера…» Дала телефон и быстро распрощалась.

Когда я свернула к отелю, на парковке показалась встречающая меня Мария. Рукой она прикрывала глаза от низкого солнца.

— Что-то ты долго, — сказала она, когда я заглушила мотор.

Вечером пришла эсэмэска от Маркоса:

«Однажды весной, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Узнаешь?»

Я вздохнула.

«Я могу процитировать дальше по памяти. А ты долго рыл интернет?»

«Нет! Это мое любимое произведение у Булгакова. Я не сказал тебе — чтение моя страсть. Одна из. Могу я заехать завтра?»

Чрезвычайно прыткий молодой человек. Но пусть приезжает. Интересно, что скажет собрат во искусстве. Если только желание ухлестнуть за мной не придушит его профессиональную искренность.

Назавтра в пять часов вечера красный кабриолет въехал на парковку. Я специально назначила это время: мужчины по случаю пятницы собирались в Спили — посидеть с шурином Янниса за кофе и заодно забрать электропилу, одолженную ему неделю назад.

Маркос явился в белой рубашке навыпуск с букетом ромашек.

Когда мы поднялись на террасу, занимающую весь второй этаж таверны, он закусил губу, глядя на бухту. Она отсюда была как на ладони. На волнах покачивались два катерка, привезших дайверов — их трубки сновали у скал.

— Вау! Вот здесь вообще супер! А вывеска у тебя уже готова?

Вывеску я начала делать недавно: сбив между собой две доски, немного скруглила края и теперь занималась их брашированием¹⁰. По замыслу она должна была напоминать выкинутые морем обломки корабля. И держаться на чугунных цепях над входом.

— Здорово, — отозвался Маркос, когда я все это изложила, — но еще нужная вывеска здесь, на террасе. Причем крупная, чтобы было видно с пляжа. Реклама, которая не потребует от тебя затрат, но ежедневно будет приводить на обед новых клиентов.

Это был дельный совет. Маркос сделал картинный жест рукой, когда я благодарила его, — мол, ерунда. Но было видно, что ему приятно.

«Интересно, сколько лет коллеге? Вряд ли больше тридцати», — пронеслось в голове.

Мы спустились. Пока я готовила кофе, пришла Мария. Поздоровалась со вставшим при ее появлении Маркосом, взяла кувшин с водой и ушла. Приходила, чтобы взглянуть на него, ясно. Пока мы сидели за столиком и болтали, он немного смущался, в глаза мне не смотрел и иногда замолкал, подбирая слова. Рассказал, что учился в Лондоне и там же работал у друга в ночном клубе — дизайнером и администратором. Что обожает спектакли и балет и ходил в 2013 году на «Лебединое озеро», когда Большой театр приезжал в Лондон на гастроли. Из русских писателей, помимо Булгакова, любит Достоевского, Чехова и детективы Бориса Акунина про Фандорина.

Прервав устное сочинение о любви к русской культуре, я спросила, не собирается ли он возвращаться в Англию.

— Собираюсь, — охотно откликнулся он, — очень люблю эту страну. И знаешь… — Он слегка обернулся через плечо — посмотреть, нет ли Марии. — Никто меня там за грека не принимает. Считают, что я англичанин.

— Я тоже сперва так решила.

Пушистые ресницы затрепетали, и он вспыхнул совсем как мой племянник, когда на пятый день рождения родители подарили ему большой красный грузовик. Я поспешно опустила глаза, чтобы не обидеть одухотворенное создание насмешкой.

Перед сном я зашла в таверну, вынула ромашки Маркоса из вазы и, обвязав стебли веревкой, повесила под потолок — сушиться в компании других растюшек.

Теперь каждое утро начиналось в моем телефоне четверостишием из Шекспира, Кипплинга, Бродского. Далее впечатления от просмотренного перемежались с рассуждениями о прочитанном. Скорее, витиеватыми и запутанными, нежели глубокими. Просматривая его длинные послания перед сном, я поражалась, сколько у человека свободного времени. Маркоса не обижали короткие ответы раз в сутки: он относил это исключительно на мою загруженность. Сам он занимался не столько дизайнерскими проектами, как сообщил при знакомстве, сколько покатушками с друзьями между пляжами южного берега и ночными клубами северного. И крутил романы с девушками, о чем рассказывал мне во всех подробностях, видимо делая ставку в завоевании меня на откровенность.

Однажды он приехал и мы спустились в бухту — полежать у воды, выпить апельсинового сока. Совместный поход на пляж, хоть и на обычный, не нудистский, в понимании Маркоса означал выход отношений на новый уровень.

Вечером пришла эсэмэска:

«Сегодня я не мог оторвать глаз от твоих губ. Это Африка. Страсть. Желание. У меня кружится голова, я слышу тамтамы!»

«Ну все, Вера, баста, — сказала я самой себе, — пора прикрывать лавочку. Коли мужчина заговорил о твоих губах, значит, решил, что близость не за горами».

И написала:

«Маркос, я не в состоянии оценить твои усилия. Прости, но давай заканчивать. У меня слишком много работы, поддерживать столь интенсивное общение я не могу».

Последующую дробь сообщений я не читала и на ночь отключила телефон. Спала сладко, решив, что вряд ли увижу Маркоса в скором времени, поскольку его тактика — измор, а не наступление.

Не тут-то было!

Утром в дверь комнаты постучали. Удивляясь, что могло заставить Марию разбудить меня, я открыла. Да, это была она. Подтянутая и, как всегда, одетая по обычаю пожилых критянок в черное.

— Доброе утро. Посмотри-ка в окно. Накинь только что-нибудь.

Уже догадываясь, что увижу, стянув со стула плед, я вышла на балкон. Так и есть. Внизу посреди лужайки сидел Маркос.

— Доброе утро, нам надо поговорить! — крикнул он.

Повернув голову, увидела завтракающих перед таверной Янниса и Димитриса. Прихлебывая кофе, они наблюдали за происходящим. Даже сдвинулись поближе, чтобы удобнее было обсуждать действо.

Представила этот греческий театр со стороны — с влюбленным на лужайке, зрителями в партере, безмолвной Марией, всклокоченной героиней в покрывале, — и меня скрутил хохот.

Махнув рукой Маркосу, что сейчас спущусь, юркнула в ванную. Я чувствовала внутри себя веселые злые пузырьки. Быстро умывшись, взяла сетку c масками.

— Пойдем, — кивнула я Маркосу и зашагала по песчаной дорожке через холм.

Едва поспевавший за мной кавалер спрашивал, куда мы идем. Но скоро замолчал, задыхаясь от быстрой ходьбы. Дойдя до обрыва над дюнами, я остановилась. Небо было безоблачным. Безжалостным.

Я повернулась к Маркосу:

— Что ты хотел сказать?

— Что хочу быть с тобой, только и всего.

Не дождавшись ответа, спросил:

— Дело в Иване?

— В ком? Господи, нет.

И начала спускаться по дюне.

— Только не сходи с тропинки, — кинула я через плечо Маркосу.

Поздно. Он уже оступился и проехался лодыжкой по одной из плит, подступавших в некоторых местах близко к поверхности песка. На икре набухали три длинные царапины. В его взгляде, устремленном на меня, были недоумение и обида. Я отвернулась, продолжив спуск молча. По ранней поре на пляже никого не было. Скинув майку и шорты, я потуже завязала на шее купальник и протянула Маркосу одну из масок. Но он стоял, смотрел на меня и не двигался. Я нырнула.

В ушах шумело, и дно, видное в прозрачных водах Ливийского моря на несколько метров, сейчас сливалось и качалось перед глазами.

Вынырнув, поплыла к берегу быстрыми гребками, точно подталкиваемая злостью. Встала перед сидящим на камне Маркосом и спросила:

— Что ж ты за грек такой, что не любишь море? Как можешь ты не уходить в него с головой и не дышать до одури травами? Ах, да, — усмехнулась я, — ты ж англичанин!

Он хотел ответить, но мной владело такое раздражение, что замолчать я уже была не в силах:

— У тебя поцарапана нога, как можно лезть в воду… Какой ты нежный, Маркос. Зато так хорошо разбираешься в музыке и литературе! Но где, черт возьми, ты вычитал всю эту ересь насчет стихотворных цитат и рассказов о своих романах?

Тут я осеклась и наконец замолчала. Висела в воздухе водяная пыль, вставали вдали три скалы Триопетры. Мой мир молча смотрел мне в глаза. На кого я злюсь: на человека перед собой или на себя? Обвиняя его в инфантилизме, не инфантильна ли сама — серчающая на поклонника за то, что разочаровал меня.

Избегая встречаться взглядом с Маркосом, я стала карабкаться по склону. Наверху подождала красного, с прилипшими к потному лбу волосами кавалера — подниматься по дюне с непривычки очень тяжело. Я перестала задыхаться только после пары недель ежедневных лазаний вверх-вниз.

— До свидания, — сказала я и пошла по тропинке к отелю.

Обернувшись через плечо, увидела его фигуру на краю дюн. Он смотрел на ослепительную синеву перед собой, пытаясь отдышаться.

Злость моя отступила, как отступает опьянение. Пришли усталость и, что неприятно, раскаяние. Все же надо отдать должное незлобливому характеру Маркоса… Честнее было сразу свести на нет общение, чем таскать его вверх-вниз по склону и говорить обидные слова.

Весь день я уныло бралась то за одно, то за другое. А вечером позвонил Иван:

— Наше вам с кисточкой. Вер, какого хера ты доводишь до истерик богатых мальчиков?

К тому времени я сидела на балконе, пила коньяк и смотрела на звезды.

— Вера, с критской золотой молодежью надо обращаться нэжно-нэжно, у них очень чадолюбивые родичи.

— Ну и что? — отстраненно спросила я.

— А то, — взорвался Иван, — что он сын владельца здания, в котором у меня таверна, твою мать! А сегодня он делает дебош в ханьевском клубе с пьяными слезами и выкриками твоего имени. Его бережно выносят, везут к папе. Папа звонит мне. Оно мне надо?

— Маркос? Дебош? — Я счастливо рассмеялась. — Значит, ничто человеческое ему не чуждо!

Иван помолчал.

— Ты нализалась?

— Я думала: ах, цветочек аленький сломала! А он никакой не цветочек, он, знаешь, бабник какой?! У-у-у-у…

— Ты нализалась.

И фыркнул:

— А синхронно это у вас. Может, и впрямь — любовь?

— Иди ты!

— Ладно, люба моя, топай до кровати. Завтра я приеду. На выходные. Посмотрю, что там у вас за межнациональный любовный хоррор.

Назавтра Ваня явился, когда я пила кофе на кухне таверны, прячась от солнечных лучей, как вампир. Ибо с коньяком вчера перебрала.

«А хорошо, что Маркос не знаком с Иваном, — думала я, глядя на фигуру, возникшую в дверном проеме. — Иначе точно решил бы, что у нас любовь, и мучился еще и от ревности. Потому что как с таким не может быть любви?»

За лето Иван загорел до темно-бронзового цвета. И, когда улыбался, белые зубы и серые глаза ослепляли.

Обведя взглядом кухню, он прищурился на травы под потолком.

— Мария сказала, что из цветов ухажера ты собираешь лекарственный гербарий. — Тут Иван начал ржать, сгибаясь пополам.

— Мать, да ты совсем одичала! Следующий пункт — насаживание голов поклонников на шесты ограды! Надеюсь, ты хотя бы не трахалась с ним. Иначе, как честная женщина, обязана взять хлопца замуж, — продолжал веселиться он.

— Он младше тебя на пять лет. Ты знала? — отсмеявшись, спросил Ваня.

— Догадывалась, Петросян, — буркнула я.

— Ну, не журись. Будет. Мария говорит, ты со вчерашнего дня рефлексируешь.

— Что, так и сказала — «рефлексируешь»?

— Смысл был такой. Еще сказала, что ты похожа на царевну из русской сказки. Тихо живешь в глуши. Ткешь, стряпаешь, собираешь экологически чистые корешки.

Он улыбнулся:

— Пойдем, царевна, дядько Иван привез тебе няшку за хорошую работу.

Видно было, что «дядько» пребывал в отличном настроении. Он привел меня на парковку и указал подбородком на зеленый «лэнд ровер». Был он уже не первой молодости. С поцарапанными дверьми.

— Не все ж тебе машину у Димитриса с Марией одалживать. А этот — один из первых джипов в нашей конторе. Вид у него уже не айс, в аренду мы такие не сдаем. Но внутренности в порядке, Михалис лично занимался.

Остаток дня мы обходили хозяйство, обсуждали сделанное и что еще предстоит сделать. Вечером устроились на верхней террасе таверны. Сквозь тростниковый настил на крыше солнце линовало пол.

Иван растянулся на большой, сшитой мной подушке в левом углу, откуда была видна и бухта, и скала-дракон. Приезжая, он каждый раз садился сюда. По моему замыслу терраса служила местом чистого релакса. Вместо стульев — напольные подушки, перед ними — низкие столики и гамаки меж подпорками.

— Ну что, — сказал он, поднимая бокал с метаксой, — обмоем машинку. Видишь, все персонажи любовной драмы получили утешительные призы.

— А Маркос что получил?

— Ну уж папка утешит, не сомневайся. А тебя, моя рыбонька, кому, как не мне, утешать? — И он со смехом обхватил меня правой рукой.

Так мы полулежали улыбаясь, глядя в сгущавшийся вечер. Закурив, Ваня посерьезнел:

— Дядя меня беспокоит. С мая мы с ним не виделись: просил не приезжать и не звонить. Сказал, что сам со мной свяжется… Но я в сентябре все равно съезжу к нему.

— А в чем дело?

Иван затянулся, выпустил дым:

— Ты новости совсем не смотришь? Все лето на Крите только и разговоров, что о сделке, которую хочет заключить настоятель дядиного монастыря. Архимандрит Тихон его зовут. Про это хоть в курсе?

— В курсе, говори дальше.

— Говорю. Архимандрит собирается продать часть монастырских земель под строительство крутого курорта: пятизвездочные отели, яхт-клуб, опреснительный завод и все такое. По этому поводу в Ираклионе¹¹ случился митинг: археологи и прочие гринписовцы бунтовали против застройки заповедной земли.

Под заповедной землей друг мой имел в виду Астерусию — горный массив на юге Крита, восточнее нашего Агиоса Павлоса. Дороги там большей частью грунтовые, бухты — безлюдные, а деревушки — редкие. Средь выгораемой к августу растительности оазисами лежат сады немногочисленных монастырей. Тот, в котором жил дядя Ивана, был окружен богатыми виноградниками и оливковыми рощами — сказывалось его расположение в предгорьях Астерусии, ближе к плодородной равнине Мессара. Но земли, принадлежащие монастырю, были обширны, и не возделанная их часть простиралась скалистыми отрогами до самого Ливийского моря, давая приют в прошлом монахам-отшельникам, а ныне стервятникам да гекконам. Вот там, на останках минойских и римских поселений, и собирались построить курорт.

— А покупатель кто?

— Я знаю? Вроде итальянец наполовину. Хотя компания у него вполне греческая. А настоятель задумал на вырученные деньги чуть ли не Критский Афон устроить в Астерусии, на монастырских землях.

— Отдав их часть турбизнесу? Как-то нелогично.

— То-то и оно. Особенно учитывая личность отца-настоятеля. Про него даже дикие люди вроде тебя слышали… Не бей меня по голове, женщина!

Настоятель на острове был известной фигурой: при нем в монастыре открылась бесплатная школа ремесел, где монахи учили детей рисовать и столярничать. Часть выручки за проданные вино, масло и мед, которые делали насельники монастыря, перечислялась в сиротский приют для девочек при соседней женской обители. Также монастырь жертвовал деньги на строительство сельских больниц и школ в разных концах острова. Архимандрит Тихон слыл человеком благочестивым, к стяжательству не склонным — по церковным праздникам выстраивалась большая очередь желающих получить его благословение.

Ваня вздохнул:

— Тут еще в другом, знаешь, странность. Зимой и весной дядя был офигенно веселый, светился весь. Будь он мирянином, я б решил, что влюбился на старости лет. Раз, когда я к нему приехал, встретил меня с таким, знаешь, — Ваня сделал виток рукой с сигаретой, — взглядом горящим. Обнял и в макушку чмокнул. Он так последний раз делал, когда мне лет десять было. И все про благословение Божье твердил. А в следующий приезд уже был мрачный и дерганный. И лицо серое, за сердце то и дело хватался. Сердце ж больное у него. Просто тут, на Крите, оно почти не беспокоило его… до недавнего времени.

— Ну а говорит-то он что?

— Та ничего не говорит! И мобильник отключил, который я ему подарил, чтобы на связи всегда был. Съезжу, в общем, к нему.

Вечером, когда за Иваном заехал Михалис и они отбыли в Ханью, я позвонила Маркосу. Вместе с уходящим летом хотелось закончить и эту историю.

Маркос был сдержан. Делал длинные паузы между репликами. Вероятно, не только от волнения, но и от похмелья. Я извинилась за резкое поведение и пожелала ему удачи. Давно, в завершении краткого и не особо счастливого романа, один человек сказал: «Удачи тебе, Вера». Фраза его была что похоронный колокол. И правда: та часть моего сознания, что еще оставалась по-детски припухлой, поуменьшилась в объемах. Со временем я превратила личный ужас в орудие расставания. Испытывая при этом тайное удовольствие от легкости, с какой произносила страшные для меня когда-то слова. В чем, конечно, была изрядная доля самолюбования.

***

Заканчивался сентябрь. Земля и небо дышали эфиром разогретых трав. Именно тогда опасные перемены, точно грозовой фронт, подошли к нашей бухте.

Керосиновый фонарь на ветке тамариска качнулся и погас для меня навсегда.

Однажды ночью я проснулась часа в три: луна уже сделала дугу над бухтой и сместилась к западу. Разбудило меня ясное ощущение постороннего присутствия. Поднявшись, как была, в длинной ночнушке, подошла к дверному проему в соседнюю комнату.

Лунный свет заливал зал. За круглым столом сидели четверо.

Первый — старик в длинном залатанном балахоне. Лицо его было исхудавшее, с тонким длинным носом и большими глазами. Оно напоминало бы лики византийских икон, если бы не спутанная, клочковатая борода. По правую его руку помещалось жуткое существо — получеловек-полупень, оплетенный корнями. С шевелящимися волосами до пола. Или это были змеи? Напротив старика сидела женщина в светлом хитоне. Голову ее венчала корона из листьев и веток. А рядом, между ней и стариком, сияло удивительное создание. Я не могла понять, кто или что это, в перетекающем радужном свете едва угадывалась фигура.

Я глубоко вздохнула, зажмурилась и вновь взглянула. Картинка осталась прежней. Они сидели и молчали, никак не реагируя на мое присутствие.

Мне не приходило в голову заговорить с ними. Чем больше я смотрела, тем меньше сомневалась в реальности происходящего. И понимала: увиденное неслучайно, мне его показывают, не ожидая ответной реакции.

Каждого из сидящих за столом окружала своя реальность. Достаточно было взгляда, чтобы проникнуть в нее.

Старик. Я чувствовала запах свечей и ладана. Слышала плеск парусов и скрип канатов. Из глаз его исходили лучи.

Я поворачивала голову и видела массивное, корявое существо. Хотелось кричать, закрыть лицо, забиться под кровать, лишь бы не видеть этого никогда. Ужас и отчаяние были его спутниками.

Поскорее отвела глаза.

Женщина. Вот каменистый мыс и море под ним. Луна широко кидает серебро на темную гладь. Слышится чей-то смех.

Номер четыре. Светящаяся фигура. От взгляда на нее делалось так хорошо! Самолеты и корабли, сколько бы их ни было на свете, уходили в рейсы. Я махала им из центра вселенной, в котором плескалось столько тепла и света, что казалось: весь мир придуман ради меня. Не знаю, как долго я глядела на нее — могла бы бесконечно.

Отступив вглубь спальни, я вышла через балконную дверь на террасу. Заглянула в зал и ничего не различила, кроме мазков лунного света на стекле. Вернулась. Комната была пуста.

Вдруг накатила усталость — такая, что, едва добравшись до кровати, я повалилась лицом в подушку и уснула.

Утром вошла в большую комнату. Вот стулья с высокими спинками. Вот стол. И надпись «Дима Билан!» на нем. Может быть, Иван прав — я одичала? Постояв за каждым стулом, я пришла к выводу, что женщина в хитоне мне знакома. Имя ее мелькнуло в мозгу, еще когда смотрела на нее. Это Диктинна. Критская богиня, покровительница рыбаков и охотников. Сидевший напротив нее старик с огненным взором тоже мне известен, только имя его я никак не могла ухватить.

Весь день я перебирала в уме истории о встречах с потусторонним. Ничего из них не вынесла. Ни боли в виске, как у Маргариты, ни беспокойства, ни тем более необычных способностей, вроде умения летать, не наблюдалось. Все было как всегда.

За ужином мои смотрели новости: еще летом Димитрис приладил телевизор над входом в таверну. Известия были печальные. Накануне, 2 октября, в автокатастрофе погиб архимандрит Тихон. Настоятель возвращался из Ираклиона вечером и на горном шоссе, не справившись с управлением, как говорили в полиции, вылетел в пропасть. «Амарок» нашли на склоне возле камня, остановившего его падение. Ко времени приезда бригады скорой помощи архимандрит уже перешел в мир иной. После кадров искореженного автомобиля на оцепленной желтыми лентами дороге корреспондент кратко пересказал факты о намерении настоятеля продать часть монастырских земель и последовавшем за тем митинге. Но поскольку новых данных по сделке у него не было, в прямом эфире пошел следующий сюжет.

На следующий день я позвонила Ване, чтобы узнать о самочувствии дяди. Трубку Иван не взял. Его ханьевская квартира тоже не отвечала. Подумала, что Ваня уехал поддержать отца Тимофея. И решила пока не дергать друга.

Через четыре дня Иван перезвонил и сказал, что дядя умер от сердечного приступа.

Примечания

1

Ливийское море — часть Средиземного моря. Омывает Крит с юга.

2

Агиос (греч.) — «святой». Агиос Павлос — Святой Павел.

3

Ханья — второй по величине город Крита, находится на северо-западе острова.

4

Сарики — критский мужской головной убор в виде вязанного крючком платка с бахромой. Обычно черного цвета — в знак скорби по годам оккупации острова турками.

5

Трудник живет и работает в монастыре, не принимая священного сана.

6

Узо — анисовая водка, популярный на Крите алкогольный напиток.

7

Мантинады — критские куплеты-четверостишия, которые, как правило, пропевают-проговаривают под аккомпанемент лиры и лютни.

8

Слово «море» в греческом языке женского рода.

9

Сфакья — знаменитый регион на юго-западе Крита. Благодаря гористому ландшафту и независимому нраву местных жителей ни разу не был покорен захватчиками. Столица — Хора Сфакион.

10

Браширование — обработка дерева, в результате которой оно приобретает более текстурный вид. Также этот способ называют искусственным старением древесины.

11

Ираклион — столица Крита.