Мрак подземного царства озаряется кровавыми огнями светильников, в которых горит человеческий жир.
За длинным столом, обтянутым кожей левых депутатов, сидят страшные судьи Аида: Минос, Радаман и Эак[1].
Справа от них прокурор — кровожадный Цербер.
У него три головы: одна голова — Пуришкевича, другая — Буренина[2], третья — Меньшикова.
Тело у него короткое и жирное, как у черноземного помещика, а хвост похож на нагайку.
Пуришкевичевская голова все время беспокойно вертится, по временам извергает ругательства или показывает язык.
Буренинская голова старчески трясется, беспрерывно ворчит и брызжет слюной.
Меньшиковская голова слегка приподнята и молитвенно наклонена на бок, глаза закачены, губы шевелятся, что-то шепчут, а из угла рта беспрерывно течет какая-то зеленая жидкость.
Налево от стола судей место защитника.
И — о, диавольское наваждение! — здесь сидит тоже Меньшиков. Тот же самый Меньшиков, с тою же молитвенно-лицемерно-предательской рожицей. Сидит, перебирает четки, и губы его так же тихо шевелятся, нашептывая не то молитву, не то донос.
Два молодца с резинами за поясом, отмеченные клеймом, вводят подсудимого.
Это известный им понаслышке еретик, продавшийся антихристу, какой-то граф Лев Толстой из Ясной Поляны.
— Господа судьи и адский народ, — сказал торжественным голосом Минос, — ввиду восьмидесятилетия подсудимого, мы должны взвесить на весах правосудия…
— Военного! — крикнула голова Пуришкевича.
— Конечно… конечно, — поправился Минос.
В глубине раздалось рукоплескание трех миллионов пар рук[3].
— Итак, — продолжал Минос, — мы должны взвесить на весах военного правосудия добродетели и пороки подсудимого, дабы решить, введем ли мы его в национальный пантеон…
Конец ознакомительного фрагмента.
