Кавказская война. Том 1. От древнейших времен до Ермолова

Василий Потто

Фундаментальный труд выдающегося военного историка, генерала русской армии В. А. Потто охватывает период Кавказской войны с начала XVI века по 1831год. Многие годы в разных местах автор собирал разрозненные документы материалы с одной целью – извлечь из забвения и связать в одно стройное повествование драматические и героические события, которые, развиваясь и усиливаясь, определили совершенно особую роль Кавказкой войны в нашей истории. Первый том включает события с начала XVI в. до 1812 года.

КАВКАЗ

ВВЕДЕНИЕ

Кавказ! Какое русское сердце не отзовется на это имя, связанное кровной связью и с исторической, и с умственной жизнью нашей родины, говорящее о неизмеримых жертвах ее и в то же время о поэтических вдохновениях. Много ли есть русских семей, на которых Кавказ в долговременных войнах его не отразился бы невозвратной утратой, и кто же вспомнит об этой утрате иначе, чем с гордым сознанием исполненного долга перед великой отчизной, высылавшей своих сынов на горный рубеж Азии не на истребительское дело войны, а на вечное умиротворение края, с незапамятных времен бывшего ареной грозных столкновений народов. Кавказская война окончилась, великая цель достигнута. Но Русь, уже не тревожимая более громами постоянной войны, не забудет героев своих, обнаруживших на Кавказе беззаветное мужество и преданность родине, без которых немыслимо было бы покорение воинственного и природой защищенного края, покорение исторически необходимое, вынужденное настоятельными государственными потребностями России.

Достаточно вспомнить старую историю Кавказа, в незапамятные времена уже привлекшего к себе искателей золотого руна, достаточно беглого взгляда на географическое положение кавказского перешейка, лежащего между двумя морями и между юго-восточной Европой и юго-западной Азией — двумя главными путями, которыми азиатские народы совершали свои передвижения в Европу, чтобы понять тот фатум, который неизбежно рано или поздно приводил русский народ к столкновению с Кавказом. Недаром владычества над ним попеременно искали и оспаривали друг у друга многочисленные народы и государства: с запада — греки, македоняне, римляне, византийцы, наконец, турки; с юга — персы, арабы, монголы; с севера — скифы, аланы, готы, хазары, гунны, авары, половцы, печенеги, наконец, русские. Кавказ был ключом, без которого невозможно было овладеть обширными равнинами и запереть их от вторжений все новых и новых племен и народов.

Возраставший северный великан, русское государство, имел перед собой трудные задачи. Как племя, имевшее великое историческое будущее, русский народ, по историческому закону, о котором говорит основатель научной географии Риттер, естественно и неизбежно, хотя бы бессознательно, инстинктивно, должен был стремиться «к мировому морю», вообще на простор сношений с другими народами. Но север был суров и негостеприимен, и еще до Рюрика и Олега проложен был славянами путь в южные моря, «в греки». Но юг, к которому стремилось почуявшее свои силы Русское царство, представлял обширные степи, по которым невозбранно передвигались народы, не давая даже установиться границам Московской земли и держа в постоянной войне и опасности порубежное население. Возникшему отсюда единственному явлению людского мира, казачеству, естественно, предстояли те же задачи, что и всему русскому государству — найти границы, которые можно было бы защищать. Но вплоть до Кавказа — не было границ. И когда монгольские царства стали не повелителями Руси, а ее покоренными владениями, когда Русь овладела всей Волгой и дошла до Каспийского моря, казачество скоро утвердилось на восточном побережье Каспия, в приморском Дагестане, а затем под крепкой помощью и защитой Московского царства провела линию городов и станиц, вечно вооруженных и готовых к защите, от одного моря до другого, и положила этим предел неожиданным и безнаказанным вторжениям в пределы России со стороны Кавказа.

Но Кавказ был населен воинственными, гордыми и свободолюбивыми племенами, осадками народов, поочередно занимавших подножия гор, и России предстояла еще вековая упорная борьба, из которой победителем мог выйти только народ и никакое государство. Казаки и другие войска, пришедшие туда, действительно и были всегда «не войском, делающим только кампанию, а скорее воинственным народом, созданным Россией и противопоставленным ею воинственным народам Кавказа», как сказал некогда один из блестящих военных писателей. Среди постоянной опасности и войны этот. «войско-народ» десятилетиями закалялся в беззаветном мужестве, беспримерном в истории и напоминающем разве только римские легионы, посланные «вечным городом» внести римскую цивилизацию в леса и горы Германии и Британии, умирающие или достигающие своих целей, одинокие среди враждебных племен, распространяющие римскую власть и римскую мысль из какого-нибудь маленького укрепления.

Нужно сознаться, что русское общество, не только гражданское, но даже и военное, мало знакомо с величественной эпопеей кавказской войны, с тем духом сказочно-героических подвигов, который красной нитью проходит через всю вековую историю кавказского завоевания. Там сотня человек, мужественно противостоящая тысячам и побеждающая или умирающая до одного человека; там генерал, одним словом побуждающий на подвиги и дающий пример геройской смерти своим солдатам; там солдат, с трогательной простотой сознательно отдающий жизнь за общее дело и не подозревающий, что он совершает нечто необыкновенное. И этим духом были проникнуты не единицы, а вся масса кавказских войск.

«Тут прошли целые поколения героев, — говорит Соллогуб, — тут были битвы баснословные. Тут сложилась целая летопись молодецких подвигов, целая изучастная русская „Иллиада“, еще ожидающая своего песнопевца. И много тут в горном безмолвии принесено безвестных жертв, и много тут, улеглось людей, коих имена и заслуги известны только одному Богу. Но все они, прославленные и незамеченные, имеют право на нашу благодарность».

Русский народ может гордиться кавказским солдатом, примером того, до какой высоты может подниматься нравственная сила русского человека. И если мы еще в детстве узнаем и учимся уважать имена героев древности, то не дороже ли для нас память наших собственных героев. Конечно, вся Россия знает таких людей, как князья Цицианов, Ермолов, Котляревский, но многим ли известны скромные имена Карягина, Гулякова, Монтрезора, Овечкина, Щербины и многих, многих других — людей, не высоких чинами, но великих своим героизмом и самопожертвованием.

Пусть лежащая перед читателем история кавказской войны увековечит память тех, чьи заслуги мы должны помнить и чтить.

I. КАВКАЗ ДО ПЕТРА

Сношения России с Кавказом начинаются с отдаленнейших времен нашей истории, когда, по выражению поэта, мы «Византию громили и с Косогов брали дань…»

Летописи рассказывают нам о грозных битвах Святослава на берегах Кубани, о единоборстве Мстислава с черкесским князем Редедей, о браке сына Андрея Боголюбского с Тамарой. Но, минуя эти сказания седой старины, мы должны перейти прямо к тем исторически достоверным известиям о Кавказе, которые появляются в первый раз только в царствование Ивана Третьего и его внука Грозного.

Известно, что в XVI веке Каспийское море и Волга связывали в один политический мир все мусульманские царства, лежавшие по этому бассейну от Персии до устьев Оки. Когда русский народ окончательно разорвал монгольские цепи и стал на развалинах царств Казанского и Астраханского, он захватил в свои руки многоводную Волгу, а Волга, естественно, должна была вывести его в пустынное Каспийское море. Это море было тогда без хозяина, не имело даже у себя кораблей, но по берегам его стояли многолюдные города и жили промышленные и богатые народы. Тем временем русское казачество, стремившееся все к новым и новым окраинам, скоро поставило там свои передовые форпосты и проникло далеко за Терек, в самую землю шавкала, или шевкала, как называли у нас тогда шамкала тарковского, владельца большой части Дагестана, прилегающей к западным берегам Каспийского моря.

Поводом к этому послужило следующее обстоятельство, как рассказывает об этом историк Терского войска.

Когда великий князь московский Иван Третий — собиратель русской земли — разгневался на молодечество рязанских казаков и пригрозил им наказанием, казаки Червленного Яра поднялись большой станицей, сели на струги с семьями и животами и выплыли весенним половодьем на Дон, оттуда перебрались в Волгу и пустились к недосягаемому московской погоней убежищу — к устьям Терека. В этом глухом уголке восточного Кавказа существовало тогда полуторговое, полуразбойничье местечко Тюмень, о котором будет сказано ниже. Не подлежит сомнению, что удалая станица Червленного Яра направлялась именно к этому притону, но предание не объясняет, по каким обстоятельствам она там не осела, а двинулась вверх по Тереку к пятигорским черкесам, нынешним кабардинцам, вступила с ними в тесный союз и поселилась в предгорьях Кавказского хребта, там, где впадает Аргуна в Сунжу. С этого времени первые русские поселенцы на Кавказе становятся исторически известными под именем гребенских, то есть горных казаков. Московскому государству было небезвыгодно поддерживать своих колонизаторов. К тому же единоверная Грузия молила московского царя о помощи. Кабардинцы, верные союзники наши во всех походах против крымского хана, также просили о принятии их в московское подданство, а брак московского царя с черкесской княжной Марией Темрюковной еще более упрочивал эти взаимные дружественные связи. Пользуясь благоприятными обстоятельствами, московскому царству было естественно хлопотать о распространении своего торгового и политического господства в Кавказском крае. Существует предание, что царь Иван Васильевич Грозный допустил к себе приезжавших с Терека в Москву гребенских стариков и уговаривал их жить в мирном согласии, обещая пожаловать за это Тереком. Вот как рассказывает об этом событии одна старинная казацкая песня:

Не серые гуси в поле гогочут,

Не серые орлы в поднебесьи клокочут,

То гребенские казаки перед царем гуторят,

Перед грозным царем Иваном Васильевичем.

Они самому царю-надеже говорят:

"Ой ты батюшка наш православный царь,

Чем ты нас подаришь, чем пожалуешь?"

"Подарю я вас, казаченьки, да пожалую

Рекой вольной, Тереком-Горынычем,

Что от самого гребня до синя моря,

До синего моря до Каспийского".

По приказанию царя поставлена была тогда на Тереке, при впадении в него Сунжи, Терская крепость, и царь, отдавая ее гребенцам, повелел им «служить свою службу государскую и беречи свою вотчину кабардинскую». Все это были факты далеко не утешительные для тогдашнего мусульманского мира. Восточные историки говорят о паническом страхе, обуявшем мусульман каспийского побережья, когда они узнали о падении Казани и Астрахани. Связанные близкими сношениями с этими странами, они с минуты на минуту ожидали собственной гибели — и были правы. Если уже казацкие атаманы распоряжались тогда как хотели по всему каспийскому побережью, то для московского царя не было бы слишком мудреным делом покорить расположенные на нем мусульманские царства.

К сожалению, скоро наступили мрачные дни царствования Иоанна Грозного, и русские интересы на Кавказе отошли на некоторое время в сторону. Правда, в это время русские все-таки вышли к Каспийскому морю, но ограничились уже только тем, что при устьях Терека заложили укрепленный городок Тюмень, или Терки. И это было опять казацкое дело.

Предание говорит, что три атамана донских и волжских казаков, навлекших на себя царскую опалу, в 1579 году совещались в низовье Волги, куда им укрыться от царского гнева. Старший из них, Ермак Тимофеевич, потянул на север, к именитым людям Строгановым, и сделался завоевателем царства Сибирского, остальное казачество выплыло в море и, разбившись на два товарищества, направилось к Яику, а большинство — к тому же Тереку, в глухое приволье тюменского владения, где с давнейших пор заведен был разбойничий притон для всех воровских казаков. Там они остановились и построили свой трехстенный городок, названный Терки, куда и стали собирать к себе кабардинцев, чеченцев, кумыков и даже черкесов. Разноплеменная смесь всех этих элементов впоследствии и образовала из себя правильное Терское войско. В то время как казаки укреплялись в Терках, основанная царем Терская крепость на Сунже вскоре была уничтожена в угоду турецкому султану, но дело от того, в сущности, не изменилось, так как место, где она стояла, продолжало служить постоянным притоном бродяг и удальцов, селившихся здесь без ведома царя и занимавшихся разбоями. Впоследствии они испросили себе прощение Ивана Грозного и, присоединившись к Терскому войску, обязались охранять наши пограничные владения.

С этих пор мысль о господстве на Кавказе становится как бы наследственной в русской истории. Даже мирный царь Федор продолжал политику своего отца. Он восстановил Терскую крепость при Сунже и думал заложить новую крепость Койсу, уже на самом Сулаке, под видом ограждения наших владений, а в сущности, с тем, чтобы угрожать самому шамхалу, бывшему непримиримым врагом иверийского царя Александра.

В 1586 году послы этого царя были в Москве и «били челом, чтобы единственный православный государь принял их народ в свое подданство и спас их жизнь и душу». Москва и Иверия согласились тогда действовать вместе, чтобы сделать шамхалу «великое утеснение», отняв у него столичный город Тарки и посадив туда на шамхальство Александрова свата.

Весной 1594 года русское войско, собранное в Астрахани в числе двух тысяч пятисот человек, под начальством воеводы Хворостина, двинулось на Терек и, усилившись здесь терскими и гребенскими казаками, пошло на реку Койсу. Эта Койса, нынешний Сулак, и была назначена пунктом для соединения с иверийским войском.

Шамхал с тарковцами, кумыками и ногайцами встретил русских на реке Койсе, но не удержал переправы и отступил к Таркам. Город Тарки, расположенный амфитеатром по скату скалистой горы близ берега Каспийского моря, не имел особенно сильных укреплений, и взять его не стоило русским большого труда. Но удержаться в нем было трудно. Шамхал был сторонником выжидательного способа ведения войны и следовал дагестанскому правилу «ловить скорпиона за хвост». Воевода начал укреплять Тарки. Но от усиленных работ в жаркие летние дни и от недостатка продовольствия в его войсках начали развиваться лихорадки. Шамхал держал русских в блокаде, сперва широкой, а потом более и более тесной. Встревоженный Дагестан каждый день высылал к нему новые подкрепления, и наибольшую поддержку давал при этом сильный аварский хан, находившийся в родстве с тарковскими шамхалами. Осажденные изнурялись в постоянных битвах, и все ждали прибытия грузинской рати, но она не приходила, а что еще важнее — не являлся сват кахетинского царя, которого следовало посадить в Тарках на шамхальство. Храбрый воевода, видя себя в безнадежном и бесцельном положении, решился наконец бросить свое завоевание и отойти обратно на Терек. Но отступление, в виду громадных неприятельских скопищ и с большим числом своих больных и раненых, которых нельзя было бросить, требовало чуть ли не большей решимости и отваги, чем наступательное движение в глубину незнакомых гор. Составили совет, на котором не долго спорили, и выступили скрытно ночью, бросив в добычу лукавому «шавкалу» все лишние тяжести. Благодаря азиатской сонливости врагов, воеводе удалось уйти на довольно большое расстояние. Но та же темнота осенней ночи, которая оказала покровительство началу похода, явилась предательницей для его продолжения. Проглянувшая в тумане предрассветная луна показала роковую ошибку: отряд сбился с дороги и зашел к болотистому низовью речки Озени. Гребенцы бросились во все стороны и отыскали ногайский кош, из которого привели мальчика-пастуха, не успевшего спрятаться вместе со взрослыми. Пока с его помощью выбирались на чистую дорогу, наступил день. Отступавших стали настигать толпы неприятельской конницы, которая с разных сторон завязывала бой с визгом и криком, а вдали, позади нее, в грозном безмолвии поднимались облака пыли от тяжело двигавшихся главных сил шамхаловой рати. Отбивая наседавшую конницу, русские ускоряли ход и бросали тяжелый наряд и повозки. Бросали и тяжелобольных и раненых. Тарковцы и аварцы накидывались на них, как голодные волки, и их отчаянные вопли надрывали сердца московских ратников. В полдень надвинулась вся сила басурманская. Нападение вели муллы с поднятыми над головами свитками и с завыванием огненных стихов из Корана. Русские упорно отбивались, то останавливаясь и строясь «в кольцо», то вновь двигаясь и устилая путь каждого перехода телами убитых и раненых, своих и неприятельских. Только на закате солнца русским удалось добраться до Койсу, где наступившая ночь и обоюдное истощение сторон прекратили битву. Воевода Хворостин пережил свое несчастие и привел обратно на Терек едва четвертую часть своего отряда.

"Было ясно, — говорит историк Соловьев, — что Московское государство в конце XVI века еще не могло поддерживать таких отдаленных владений, но тем не менее царь Федор принял тогда же титул «государя земли Иверской, грузинских царей и Кабардинской земли, черкесских и горских князей».

Царь Борис не хотел оставить дела, начатого Федором Иоанновичем, и, спустя десять лет, в 1604 году, вновь двинул на Терек сильные полки из Казани и Астрахани с воеводами Бутурлиным и Плещеевым. Опять условлено было с иверским царем, чтобы его грузинская рать выслана была на соединение с русской для совместного действия, и опять грузины не пришли, потому что были взяты шахом на его «кизилбашскую службу». Тем временем русские воеводы с десятитысячным отрядом выступили от устьев Терека и, подвигаясь твердым шагом на Тарки, поставили крепости на Сулаке и Акташе. Отдельные части отряда производили поиски в Эндери, Исти-Су и по другим направлениям, забирая у жителей хлеб, скот и корм для коней. Кумыкская плоскость, казалось, была вся во власти русских, но более воинственное население уходило к шамхалу под Тарки с враждой и злобой за причиненное ему разорение. Тогдашний шамхал, этот Митридат для московских воевод, уклонялся от полевых действий и сосредоточивал свои силы в Тарках, оборона которых была приведена им в лучшее положение, благодаря указаниям, оставленным Хворостиным.

Прождав бесполезно долгое время подкреплений, обещанных из Грузии, воеводы подошли наконец к шамхаловой столице и, разделившись на две колонны, повели приступ. Старый Бутурлин, славившийся своей доблестью, шел со стрельцами; Плещеев — с боярскими детьми и казаками: донскими, яицкими, терскими и гребенскими. Перед штурмом войска целовали крест и выслушали речь, в которой напоминалось им о костях братьев, здесь полегших, и о русской крови, вопиявшей об отмщении. И стрельцы, и боярские дети, и казаки пошли на приступ с воодушевлением и овладели городом. Городские улицы и площади были устланы неприятельскими телами, а сам шамхал бежал к аварскому хану. Этот шамхал был уже дряхлый старик, почти лишившийся зрения, и потому, удалившись в столь трудную годину от дел, предоставил теперь шамхальствовать и действовать против русских сыну своему Султан-Муту, славившемуся военными способностями.

Овладев Тарками, Бутурлин стал возводить новую крепость. Наступившее позднее время года скоро, однако, приостановило работы, а недостаток жизненных припасов заставил воеводу отпустить половину стрелецких полков на зимовку в Астрахань. Войско, оставшееся в Тарках, должно было испытать в продолжение зимы многие лишения, а между тем предприимчивый Султан-Мут успел поднять весь Дагестан. Чтобы возбудить и население Кумыкской плоскости, он двинулся с громадным скопищем на русский острог, поставленный на Сулаке. Стоявший здесь с небольшим отрядом князь Владимир Долгоруков, не имея запасов, чтобы выдержать осаду, зажег свое деревянное укрепление и отступил к Тереку. Тому же примеру последовал и острожек на Акташе. Ободренный таким успехом, шамхал подступил со всей своей силой к Таркам и требовал, чтобы воеводы, очистив его столицу, также отошли на Терек. За последовавшим со стороны” воевод отказом начались жестокие битвы. Неприятельской рати собралось из кумыкских владений, аварских и других лезгинских обществ более двадцати тысяч, но, не довольствуясь этим, новый шамхал обратился за помощью к туркам и ждал прибытия их вспомогательного отряда из Дербента. Воеводы, хотя и тревожились возможностью столкновения с турками, не бывшими в войне с Московским государством, но продолжали твердо отстаивать свое завоевание. Наконец часть крепостной стены, за которой дрались русские, была разрушена, а вслед за тем и каменная башня, взорванная осаждающими, взлетела на воздух, похоронив под своими развалинами лучшие дружины московских стрельцов. Еще не смолк гул этого страшного взрыва, как Султан-Мут уже повел свою пехоту на приступ. Русские не дрогнули и отбили нападение со страшным для неприятеля уроном. Однако же и сами они потеряли много людей. Истощенные стороны решились наконец вступить в переговоры. Русские воеводы требовали, чтобы шамхалова рать отошла от Тарков и дала им свободное отступление за Сулак, не поднимая оружия; чтобы шамхал принял на свое попечение тяжелобольных и раненых, которых придется покинуть в Тарках, а по выздоровлении отпустил бы их в Терки; наконец, чтобы в обеспечение договора он дал воеводам в аманаты своего сына, который последовал бы с русским войском в Терки и находился бы там, доколе последний русский человек не будет отпущен из Тарков.

Соглашаясь на эти условия, шамхал, со своей стороны, потребовал, чтобы воевода Бутурлин оставил ему в заложники сына, который находился при нем и выдавался своим удальством из всех боярских детей, и чтобы русские не ходили никогда большой войной на Тарки. После решительного отказа Бутурлина принять эти два предложения шамхал от них отступился, но остальной договор утвердил и сына в аманаты выдал.

Оставив всех своих тяжелобольных и раненых на попечение шамхальцев, русские выступили из Тарков с песнями, с грохотом бубнов и потянулись беспечно к Сулаку. На радости прошла по рядам лишняя чарка зелена вина. «Мы, — говорит историк Терского войска, — смягчаем в этом месте кумыкское сказание, которое выражается сильнее, но пускай его выражение будет преувеличением». У дагестанцев был также праздник — день байрама. В шамхальском стане целое утро раздавалась пальба, завывали молитвенные азамы, в дополнение которых имамы сочли приличным украсить великий праздник правоверных достойным ислама делом — разрешением шамхала и его сподвижников от клятвы, данной неверным.

С объявлением этой дагестанской индульгенции последовал шамхальский приказ: взамен военных игр, сопровождающих празднование байрама, произвести внезапное нападение на отступающих русских на первом же привале и вырезать их до ночи. Случилось, что в этот же день шамхал праздновал свой брак с дочерью аварского хана. К свадьбе, по обычаю, приготовлены были сотни тулуков бузы, которой надлежало угостить всю двадцатитысячную рать, стянувшуюся к Таркам на выручку шамхала. Вся эта сила, разделенная на несколько частей, двинулась укромными местами вслед за русскими и неожиданно ринулась на них со всех сторон, когда они, перейдя речку Озень, расположились нестройно на привал и беззаботно варили кашу. Вдохновленные хмелем свадебной бузы, неприятельские наездники врезались в русские ряды, не дав им устроиться и воспользоваться преимуществом, которое давал им «огненный бой». Смятение увеличивали все новые и новые неприятельские толпы, стремившиеся одна за другой с длинными кинжалами в руках. Бой был рукопашный; русские сбивались в кучу, не сдавались на делаемые им предложения и резались отчаянно, пока не падал последний человек, боясь, — как говорит летописец, — не смерти, а плена". Костековское предание, принося дань удивления их твердости, между прочим рассказывает, что воевода Бутурлин, седобородый богатырь, видя неминуемую гибель русской рати, собственноручно изрубил шамхалова аманата в куски, но то был подставной аманат, совсем не шамхалов сын, а какой-то преступник, приговоренный к виселице и только этим подлогом купивший себе помилование. Рассказ вполне вероятный, потому что такие же подлоги с аманатами совершались часто и в ближайшее к нам время.

Почти все московское войско и оба воеводы, Бутурлин и Плещеев, полегли в этой адской свалке, продолжавшейся благодаря русской стойкости несколько страшных часов. Но и дагестанцы понесли весьма чувствительные потери убитыми, в числе которых был и сам шамхал Султан-Мут, прославившийся военными подвигами в походах на Грузию. Бесполезно прибавлять, что покинутые в шамхальской столице несчастные больные и раненые русские погибли мучительной смертью и терзаемые по улицам не только мужчинами, но даже малыми детьми и старыми женщинами.

Так закончился этот несчастный, хотя и славный для побежденных поход, стоивший нам от шести до семи тысяч воинов и на целые сто восемнадцать лет изгладивший все следы российского пребывания в землях собственно Дагестана.

На Руси между тем наступила смутная пора самозванцев, и русским уже некогда было думать об отмщении шамхальцам за кровь Бутурлина и за обиду Московскому царству. Даже казацкая вольница, тянувшаяся в ту пору к самозванцам и не встречавшая уже в московском царе грозного карателя, от гнева которого нужно было подчас уходить, забыла о Кавказе, и только те казацкие поселения, которые возникли там прежде, стойко держались не только на Тереке, но даже за Тереком, откуда никакие силы чеченцев и кумыков не могли их выбить. Так продолжалось дело почти до Петра Великого. Существует, впрочем, факт, говорящий о том, что понизовая вольница не совсем еще забыла проторенную дорожку в дагестанские горы и в эти времена. Есть предание, что в царствование Алексея Михайловича, около 1769 года, знаменитый волжский атаман Стенька Разин приплыл на стругах к берегам Дагестана и произвел такой погром в шамхальских владениях, который живет и поныне в памяти прибрежных жителей. Пытался Степан Тимофевич добраться тогда до самого шамхала, засевшего в крепких Тарках, и пробовал даже брать его приступом — да неудачно: тарковцы отбились. Три дня грабил атаман окрестности города, а затем сел на струги и уплыл громить Персидское царство.

Собственно же русская государственная политика на Кавказе была надолго парализована смутным временем. При первых Романовых Московское государство не стремилось к господству на Кавказе, даже сношения с единоверной Грузией, служившей постоянным поводом к кавказским столкновениям, приняли совершенно иной характер. Напрасно грузинский царь Теймураз слал послов за послами в Московскую землю. Царь Михаил Федорович, занятый строением своего государства, не хотел мешаться в чужие дела, а Грузия между тем стояла на краю гибели. Великий шах Аббас — этот Лев Ирана, как называют его летописи, — вторгся в Кахети, и цветущая страна обращена была в развалины; он залил ее кровью и спалил ее города, села, монастыри и церкви. Христианство было поругано. Персияне, заставая в церквах проповедников Христа, сжигали их тысячами. Царь должен был бежать в Имеретию. Не скоро оправилась Грузия от этого погрома, а когда оправилась, и царь Теймураз снова овладел престолом, взоры ее опять обратились к единоверной России. Московским царством правил в то время уже Алексей Михайлович. Занятый польской войной, царь не мог удовлетворить желаниям грузинских послов, просивших помощи. Тогда Теймураз решился сам предпринять путешествие и прибыть в Москву, где его приняли радушно, но в помощи ему опять отказали.

Так говорит нам история. Существует, однако, легенда, созданная грузинским народом, которая утверждает иное. Предание это рассказывает, что когда шах Аббас, повелитель Ирана, в начале XVII века вломился в Грузию и завладел всей Кахетией и большей частью Картли, тогда на помощь грузинскому царю, укрывшемуся с остатками разбитых войск на крепкой позиции около Мцхета, явилась русская подмога с берегов Днепра и Терека. Легенда приурочивает это событие ко времени царствования у нас Алексея Михайловича и придает стрелецкому воеводе и казацкому атаману такие характерные, чисто народные русские черты, которые переносят вас совершенно в иной мир, нежели Грузия, и заставляют верить в действительность того, что создано, быть может, только народной фантазией. Так, во время последний битвы, освободившей Грузию от нашествия иранского завоевателя, воевода обращается к стрельцам со словами: «Ребята! Ляжем костьми на месте и не положим бесславия на русское имя по заветному слову наших отцов: мертвые срама не имут». Атаман же говорит своему товариществу: «Утекать, братцы, некуда — сами видите. До Днепра далеко, да там же нет у нас ни жен, ни детей — плакать будет некому. Так уж коли не то, так сложим головы добрым порядком и не покажем бусурманам прорех и заплат на спинах казацких».

В словах русского воеводы характерен не один только склад чисто русского ума, в его уста легенда вкладывает и то «заветное слово отцов наших: мертвые срама не имут», которое занесено в русские летописи, но едва ли могло быть известно грузинам. Не дышат ли, с другой стороны, и слова казацкого атамана той чисто казацкой удалью и бездомностью, тем удивительным и характерным презрением к благам земным, которые так свойственны были казакам и здесь выражаются словами о «прорехах и заплатах на спинах казацких».

Легенда прибавляет, что воевода отошел на Терек с великой честью, казаки же пустили пики за плечо, затянули песню не то веселую, не то заунывную и отправились напрямик, без всяких дорог, «пошарпать» приморские области Персии.

Кто были этот воевода стрелецкий и атаман казацкий и откуда они приходили — предание не говорит. История, быть может, также никогда не узнает этого. Несомненно одно, что внутренняя, духовная связь между Москвой и Грузией не прекращалась и побуждала грузинский народ во дни его бедствий включать русскую помощь там, где ее в действительности, быть может, и не было. Тяготение Грузии к единоверной Москве — факт далеко не случайный. Ее совершившееся впоследствии присоединение к России и непосредственно связанная с ним борьба России с кавказскими горцами уже виднелись в туманной дали грядущих событий.

II. ПЕТРОВСКИЕ ПОХОДЫ

Император Петр с удивительной проницательностью угадывал все те задачи, которые предстояли России в будущем по ее географическому положению и по историческому прошлому. Прорубая окно в Европу, вводя в страну совершенно новые отношения к европейскому образованию, Петр предвидел и ту громадную роль, которую пришлось впоследствии играть великой империи на дальнем азиатском Востоке. Его политика в Средней Азии, стремившаяся к открытию новых торговых путей с богатой Индией, положила начало всем нашим последующим действиям в Азии. Кавказ представлял первую этапную станцию на этом великом пути развития русских интересов в азиатских странах, и Петру скоро представился повод обратить на него серьезное внимание.

Мы видели уже, что внутренние дела Московского царства надолго уничтожили влияние его на Кавказе, и только казацкие станицы удержались на Тереке и даже за Тереком. Но и им приходилось отстаивать свое существование постоянной упорной борьбой, в которой шансы не всегда бывали на их стороне. Так, в 1707 году, Терскому войску пришлось испытать страшный погром от кубанского хана Каиб-султана. С огромным скопищем он напал на казацкие городки и разорил их до основания; множество терцев при этом было убито, еще большее число захвачено в плен. Остатки войска, однако же, удержались на Тереке, а спустя пять лет сюда же, на левый берег реки, переведено было, уже по приказанию царя, все Гребенское войско, жившее на Сунже. Оно образовало на Тереке пять новых станиц, известных и до настоящего времени своим богатством и многолюдностью. Это были станицы Червленная, Щедринская, Новогладковская, Старогладковская и Курдюковская.

Поводом к этому переселению послужили следующие обстоятельства. Во время несчастного для нас прутского похода царь Петр Алексеевич приказал казанскому и астраханскому губернатору Петру Матвеевичу Апраксину идти на Кубань, чтобы, с одной стороны, развлечь этим движением турецкие силы, а с другой — наказать татарские племена, делавшие набеги на наше Поволжье. Апраксин в августе 1711 года дошел до Кубани и, разослав свои войска вверх и вниз по течению реки, в несколько дней исполнил возложенное на него поручение, донеся Петру, что он полонил, разорил и пожег все кубанские татарские жилища и забрал у них много богатства, добычи и полону.

На обратном пути домой Апраксин узнал, что двадцать татарских мурз со своими войсками, под общим начальством Чан-Араслана, идут из Саратовского и Пензенского уездов, где грабили и разоряли русские села. Апраксин отрядил против них калмыцкого хана, который отбил весь русский полон и нанес татарам такое поражение, что из трех тысяч всадников остались в живых только один мурза и два простых татарина. Страшное поражение татар подняло на ноги все Закубанье. Семь тысяч кубанцев и черкесов, под начальством Нурадин-султана, кинулись в погоню за Апраксиным и настигли его пятого сентября на реке Чаны. Закипела ужасная сеча, татары снова были разбиты. Калмыки преследовали их за Кубань и возвратились с несметными стадами — до полумиллиона голов. Петр приказал отдать им эту добычу за верную службу.

Во время этого похода губернатор Апраксин впервые узнал кабардинцев и гребенских казаков. Как те, так и другие с великой охотой ходили с ним на Кубань и сослужили ему добрую службу. Тут познакомился он также с положением дел в Кабарде и в крепости Терки. Тыл этой крепости, по низовьям Терека до моря, был достаточно прикрыт терскими казаками, но такого же прикрытия в противоположную сторону, по направлению к Кабарде, не было. Апраксин превосходно понял, что такое прикрытие могло бы образоваться из гребенских казаков, если бы это храброе войско, наверстывающее свою немноголюдность превосходными боевыми качествами, не сидело особняком в уединенном мысу между Тереком и Нижней Сунжой. Надо полагать, что придуманная Апраксиным мера не была противна и собственным видам гребенцев, потому что они беспрекословно приняли предложение его и в том же году переселились на Терек, где поставили в линию пять своих городков в том самом порядке, как они существуют доныне.

Таким образом, казанский и астраханский губернатор Петр Матвеевич Апраксин должен считаться первым основателем Терской кордонной линии, из которой и «развернулась потом от моря до моря Кавказская линия, прославленная столькими подвигами, проходящая сияющей полосой, как млечный небесный путь, через всю историю кавказской войны в текущем столетии». Так выражается историк Терского войска.

С заключением Прутского мира, когда Россия вынуждена была уступить Турции обратно Азов, этот ключ к Черному морю, Петр перенес свои любимые помыслы на каспийское побережье и решился предпринять исследование восточных берегов этого моря, откуда предположил искать торговый путь в Индию. Исполнителем этой могучей мысли был избран им князь Александр Бекович-Черкасский. В 1716 году Бекович отплыл из Астрахани и начал сосредоточивать сильный отряд близ самого устья Яика.

С Кавказа назначены были в этот поход конный пятисотенный полк гребенских и часть терских казаков, преимущественно из инородцев. Они прибыли в Гурьев-городок и здесь долго простояли в бездействии, так как князь Бекович ездил выбирать опорные пункты на Каспийском море и устраивал укрепления св. Петра, Александровское и Красновод-ское, поставленные им у мыса Тюп-Караган и у входа в Александровский и Балханский заливы, как на местах более удобных для сообщения с Астраханью.

Только утвердясь таким образом на восточном берегу Каспийского моря, русские войска вышли из Гурьева в июне 1717 года и двинулись по необъятным и неведомым среднеазиатским степям по направлению к Хивинскому царству. На дороге, у плотин, заграждавших течение Амударьи к каспийскому бассейну, требовалось остановиться, чтобы устроить городок и произвести некоторые сооружения, долженствовавшие возвратить древнему Оксусу славное некогда течение его к морю Хвалынскому. В народе жило предание, что среднеазиатские ханы отвратили это течение, носившее великие богатства, к пустынному морю Аральскому именно для того, чтобы не дать Руси пробраться в глубину неведомого мира азиатских пустынь.

С такой богатырской миссией князь Бекович-Черкасский шел шесть недель по голодной и безводной степи, сделал до тысячи четырехсот верст и ценой невообразимых лишений достиг наконец озер, образуемых плотинами Амударьи. До этого места только киргизы и туркмены сделали на русских два больших нападения, но едва русский отряд остановился на берегу Амударьи для короткого отдыха, как сам хивинский хан Шир-Гази появился перед ним с многолюдной ратью, конной и пешей, и начал биться «пищальным и лучным боем», продолжавшимся три дня. Казаков за окопами было побито не больше десяти человек, а нападавших хивинцев с киргизами и туркменами полегло больше тысячи. На четвертый день хан вступил в мирные переговоры и клялся на Коране, чтобы против русских не поднимать оружия и быть во всем им послушным. Но едва Бекович, поверивший этой клятве, принял предложение хана посетить Хиву и разделить весь отряд на несколько частей для лучшего снабжения продовольствием, как вероломные хивинцы предательски напали на русских и по частям истребили отряд до последнего человека. Сам Бекович-Черкасский погиб мучительной смертью: с него сняли кожу и, сделав из нее чучело, выставили на позор над городскими воротами.

Пятьсот отборных гребенских бойцов и большая часть терских казаков погибли тогда в руках полудиких варваров, или под ударом предательского ножа, или в цепях тяжкого рабства. Сотни семей осиротели на Тереке, и памятником этого остаются в гребенских городках до сих пор своеобразные фамилии, данные оставшимся при вдовах мальчикам по именам их отцов: Семенкин, Федюшкин и тому подобное. Осенью того же 1717 года четверо случайно ушедших пленных — яицкий казак Емельянов, татарин Алтын, гребенский казак Белотелкин и вожак похода туркмен Ходжа-Нефес — перед сенатом и в присутствии самого царя передали, что видели и знали о несчастном конце азиатского похода. Еще известны два станичника, которым, и то уже через многие годы, также удалось вернуться на родину. То были Червленного городка казак Иван Демушкин и Щедринского городка — Петр Стрелков. (Последнего до самой смерти звали Хивинцем, и это прозвище унаследовали и его дети). Оба они, переходя от одного бусурманского хозяина к другому путем продажи, попали, наконец, в Персию, откуда и убежали уже в старости.

Вот как рассказывал об этом несчастном походе Демушкин.

"До Амударьи, — говорил он, — киргизы и туркмены сделали на нас два больших нападения, да и мы их оба раза как мякину по степи развеяли. Яицкие казаки даже дивовались, как мы супротив их длинных киргизских пик в шашки ходили. А мы как понажмем поганых халатников да погоним по кабардинскому, так они и пики свои по полю разбросают; подберем мы эти шесты оберемками, да и после на дрова рубим и кашу варим…

За один переход от Хивы хан наконец замирился и просил остановить войска, а самого князя звал в гости в свой хивинский дворец. Собравшись ехать к хану, Бекович взял с собой наших гребенских казаков триста человек, у каких еще были лошади, и мы отправились, прибравшись в новые чекмени и бешметы с галуном, а коней поседлали наборной сбруей. Хива город большой, обнесенный стеной с каланчами, да только улицы в ней очень уж тесные. У ворот нас встретили знатнейшие хивинские вельможи; они низко кланялись князю, а нам с усмешкой говорили: «Черкес-казак якши, рака будем кушай». Уж и дали же они нам раки, изменники треклятые, трусы подлые, что умеют бить только лежачего. Справивши почетную встречу, повели они нас в город, а там у них были положены две засады за высокими глиняными заборами. Уличка, где эта ловушка была устроена и по которой мы шли, была узенькая и изгибалась, как змея, так что мы проезжали по два да по три коня, и задним совсем не было видно передних людей за этими кривулями. Как только миновали мы первую засаду, она поднялась и запрудила дорогу, и начала палить из пищалей. Наши остановились и не знают: вперед ли, назад ли действовать, а в это время показались новые орды с боков, и давай в нас жарить с заборов, с крыш, с деревьев и из окон домов. Вот в какую западню мы втюрились. И не приведи Господи, какое там началось побоище: пули и камни сыпались на нас со всех сторон, и даже пиками трехсаженными донимали — вот как рыбу, что багрят зимой на Яике. Старшины и пятидесятники с самого начала крикнули: «С коней долой, ружья в руки!», а потом все подают голос: «В кучу, молодцы, в кучу!» А куда в кучу, коли двум-трем человекам с лошадьми и обернуться негде врастяжку, да и бились же не на живот, а на смерть, поколь ни одного человека не осталось на ногах. Раненые, и те отбивались лежачие, не желая отдаваться в полон хивинцам. Ни один человек не вышел тогда из треклятой трущобы: все там полегли, а изверги издевались даже над казацкими телами, отрезали головы и, вздевши их на длинные пики, носили по базарам. Самого Бековича схватили раненого, поволокли во дворец и там вымучили у него приказ к отряду, чтобы расходился малыми частями по разным аулам. А когда войска разошлись таким глупым порядком, то в ту пору хивинцы одних побили, других разобрали по рукам и повернули в Яссыри. С самого Бековича, после лютых мук, с живого содрали кожу, приговаривая:"Не ходи, Девлет^[1], в нашу землю, не отнимай у нас Амударьи-реки, не ищи золотых песков…"

Народная легенда прибавляет, что даже Терек-Горыныч, слушая простодушный рассказ вернувшегося из плена гребенца, вдался в порыв отчаянной горести. «По ком плачешь, Терек-Горынович?» — «По гребенским моим по казаченькам. Как-то я буду за них ответ держать перед грозным царем Иваном Васильевичем!»

Так рассказывал о злополучном, но беспримерно смелом походе очевидец и соучастник его. Старые люди прибавляют, что два зловещие явления предзнаменовали плачевный конец хивинской экспедиции, напоминающей бесстрашное плавание аргонавтов в неведомую страну за золотым руном. Жена и двое детей князя Бековича погибли в самый день его отплытия к Гурьеву-городку из Астрахани: возвращаясь после его проводов домой в лодке, они были опрокинуты набежавшим вихрем и потонули в Волге. В другой раз, во время самого заключения мирного договора с хивинцами, полуденное солнце на безоблачном небе вдруг померкло и настолько затмилось, что от его диска остался видным лишь небольшой край наподобие народившегося месяца. Солнечное затмение в таком лунообразном виде было истолковано поклонниками луны в свою пользу, а на русских людей навело уныние, под влиянием которого они, быть может, и попались в западню и сделались жертвой хивинского вероломства.

Неудача хивинской экспедиции не отвратила, однако, видов царя Петра от каспийского бассейна. Правда, война со Швецией, поглощавшая все силы государства, отвлекла его от отдаленной кавказской окраины на несколько лет, но едва заключен был мир, и спорное Балтийское море осталось за нами, как Петр начал уже готовиться к походу в Дагестан с тем, чтобы утвердить свое господство и по всему побережью Каспийского моря.

В 1723 году все приготовления к подходу были окончены. Пехота, артиллерия и транспорты, собранные в Астрахани, отправлены были морем, а конница пошла сухим путем через Моздокские степи.

Император сам предводительствовал войсками и после двухдневного плавания прибыл с флотилией в Аграханский залив к устьям Терека. Здесь он осмотрел город Терки, но оставшись недоволен его расположением в сырой и нездоровой местности, приказал войскам высаживаться на берег несколько далее, в песчаных буграх, ближе к устьям Койсу.

Многочисленная русская флотилия подошла к месту высадки двадцать седьмого июля 1722 года и стала на якоре. Был еще ранний час утра, а государь уже был на ногах и торопил лейтенанта Соймонова готовить лодку, чтобы съехать на берег. Скоро шлюпка, на которой был поднят императорский флаг, быстро разрезая волны, понеслась к берегам Дагестана. За мелководьем причалить к самому берегу, однако, было невозможно, и шлюпка остановилась возле песчаной низменной отмели, которая была совершенно закрыта густым и высоким камышом, окаймлявшим все прибрежное пространство. Тогда четыре гребца сошли в воду и на доске перенесли Петра на берег; лейтенант Соймонов шел по пояс в воде и поддерживал государя рукой.

Император первым вступил на берег и, заметив вблизи песчаные холмы, взошел на один из них и внимательным взглядом окинул окрестность. Чудная картина представилась его взорам.

С одной стороны перед его глазами плескалось древнее Хвалынское море; с другой широко раскидывалась необозримая степь, которая на севере как бы сливалась с горизонтом, а на юге резко замыкалась цепью скалистых и остроконечных гор Дагестана. У низкого берега, под самыми ногами государя, тихо качаясь на волнах, стояла старая татарская лодка с высокой мачтой, а дальше, там, при входе в Аграханский залив, на едва колыхавшейся поверхности моря виднелась целая эскадра, украшенная разноцветными флагами. Это были эмблемы прошлого ничтожества и будущего цветущего состояния края. Надо всем этим, посреди безоблачного неба, ярко сияло жаркое июльское солнце и обливало своими золотыми лучами и море, и флот, и степь, и далекие горы, и эту стройную высокую фигуру самого Петра, одиноко стоявшего на высоте песчаного холма.

На флоте между тем служили молебствие. Это был день гангутской победы над шведской эскадрой — день, чествуемый всегда императором. Едва провозгласилось многолетие, как вся эскадра мгновенно окуталась белыми облаками порохового дыма, и пустынная окрестность дрогнула от грохота русских пушек, разносивших весть о вступлении русского императора на дагестанскую землю. В этот же день войска были перевезены на берег и помещены на избранном самим императором месте.

Петр оставался здесь несколько дней в ожидании конницы, которая, по доходившим до него слухам, много потерпела при переходе через Кумыкскую плоскость; говорили даже о ее поражении чеченцами. Но слух этот оказался в значительной степени преувеличением. Дело в том, что часть нашей кавалерии, посланная для занятия Андреевской деревни, иначе — Эндери, находившейся около нынешней Внезапной крепости, встречена была неприятелем, засевшим по сторонам пути в густом лесу, и по оплошности командовавшего ею бригадира Ветерани понесла чувствительную потерю в людях. Вместо того, чтобы как можно скорее миновать лесное ущелье, Ветерани спешил драгун и стал обороняться в теснине. По счастью, его ошибка была исправлена храбрым полковником Наумовым, который, видя критическое положение отряда, кинулся со своим батальоном вперед, взял Андреевскую деревню приступом и таким образом открыл для Ветерани дорогу.

Поражение Ветерани живет поныне в преданиях кумыкского народа, которые говорят, что рейтеры Петра Великого были сброшены с кручи сильным натиском чеченцев. Кумыки и теперь показывают это место на обрывистых берегах Акташа. Чтобы наказать за это горские племена, Петр пригласил калмыцкого хана Аюка вторгнуться за Терек со своими ордами. Ряд курганов поныне обозначает путь, по которому следовали полчища Аюка, а в двух верстах от крепости Внезапной показывают большой насыпной холм, где стояла ставка калмыцкого хана. Внутри одной из котловин Большой Чечни на Мичике есть также остатки укреплений калмыцкого повелителя.

После занятия Андреевской деревни конница соединилась с пехотой уже беспрепятственно. И как только русские войска перешли Сулак, шамхал тарковский, а за ним и другие горские владельцы прислали послов с изъявлением покорности. Была ли эта покорность искренна — подлежит большому сомнению; по крайней мере сам Петр, хорошо понимавший лукавый характер азиатцев, писал к Апраксину:"Все они принимали меня с приятным лицом, но сия приятность их была такова же, как проповедь, о Христе реченная: «Что нам и Тебе Иисусе Сыне Бога живого». Тем не менее Петр обнадежил всех своим покровительством и двинул войска вперед. Двенадцатого августа русские приблизились к Таркам с распущенными знаменами, барабанным боем и музыкой. Сам Петр в парадном платье, на своем боевом коне ехал перед гвардией, а за ним в карете, запряженной цугом, следовала императрица. За пять верст от города государь был встречен шамхалом Адиль-Гиреем, который, сойдя с лошади, приветствовал императора со счастливым приездом, а потом, преклонив колени, поцеловал землю возле кареты, в которой сидела императрица. Принимаемый в Тарках чрезвычайно радушно, Петр прогостил у шамхала несколько дней и на прощание получил от хозяина в подарок шелковый персидский шатер и дорого аргамака серой масти со сбруей из чистого золота. Шамхал предлагал к услугам Петра даже все свое войско, но Петр взял только нескольких отборных наездников, а взамен их отправил к шамхалу двенадцать солдат, которые, в виде почетного караула, и оставались в Тарках до самой кончины императора.

Пятнадцатого августа, в Успеньев день, государь вместе с императрицей отслушал обедню в походной церкви Преображенского полка и по окончании ее положил на землю несколько камней, пригласив сделать то же самое и всех присутствующих. В несколько минут был набросан высокий каменный курган, который остался до нашего времени как памятник пребывания Петра в Дагестане. Теперь на месте этого кургана разросся уже небольшой городок и устроен великолепный военный порт, названный Петровским — в честь первого похода императора. Другим памятником служит сам дворец шамхала, на дворе которого есть превосходный родник, обложенный диким камнем; там, под навесом, устроенным над этим родником, хранился долгое время, а может быть, сохраняется еще и поныне, железный русский ковш, которым государь пил воду.

На следующий день войскам был объявлен поход. Поводом к нему послужили"тревожные слухи, что против русского войска двигаются значительные скопища горцев, под предводительством уцмия каракай-тагского. Надо сказать, что достоинство уцмия было второе по старшинству, поставленному в Дагестане еще аравитянами (первенство принадлежало всегда шамхалу тарковскому), и что тогдашний уцмий, Ахмет-хан, был действительно одним из сильнейших владельцев в крае. Он без труда собрал до шестнадцати тысяч горцев и попытался с ними остановить наступление русских. Под Утемишем произошел ожесточенный бой. Горцы, по выражению Петра, «бились зело удивительно: в обществе они не держались, но персонально бились десперантно, так что, покинув ружья, резались кинжалами и саблями». Тем не менее они были разбиты, Утемиш сожжен, а пленные повешены в отмщение за смерть есаула и трех казаков, которые были зарезаны по приказанию уцмия, когда они доставили ему от государя письмо самого миролюбивого содержания. Только после этого, двадцать третьего августа, император совершил торжественный въезд свой в Дербент, который отворил перед ним ворота без боя. Хан со всем народом и духовенством вышел к нему навстречу с хлебом и солью.

«Дербент, — сказал хан в приветственной речи Петру, — получил основание от Александра Македонского, а потому нет ничего приличнее и справедливее, как город, основанный великим монархом, передать во власть другому монарху, не менее его великому».

Затем один из знатнейших беков поднес императору городские ключи на серебряном блюде, покрытом богатейшей персидской парчой. Все эти вещи, как исторические памятники петровских походов, поныне хранятся в Санкт-Петербурге, в императорской Кунсткамере при Академии наук. У самых крепостных ворот Петра ожидала дербентская пехота в ружье, со множеством значков, а народ вынес священное знамя Алия и поверг его к стопам императора. Дербентский летописец мирза Хедер Визёров говорит, что когда государь подъехал к воротам, случилось сильное землетрясение и что Петр Великий, обратившись к выехавшим навстречу ему жителям, сказал: «Сама природа делает мне торжественный прием и колеблет стены города перед моим могуществом».

Покорение Дербента было, впрочем, последним актом петровского похода. Страшная буря, разбившая на море нашу флотилию с провиантом, расстроила предположения Петра относительно дальнейшего похода и положила в этом году конец русским успехам. Государь приказал оставить в Дербенте сильный гарнизон, а сам с остальными войсками двинулся в обратный путь и близ Сулака, в том месте, где от него отделяется небольшая река Аграхань, заложил крепость Св. Креста; следы ее сохранились поныне на правом берегу Сулака, в шести верстах от нынешнего укрепления Казиюртовского.

Здесь Петр получил известие о новых беспорядках в Дагестане. Еще во время пути замечены были тревожные признаки начинающегося в горах движения, а тут шайки стали уже нападать на отсталых, грабили обозы и под самыми Тарками убили трубача из государева конвоя. В то же самое время казикумыкский хан сделал попытку овладеть редутом на реке Дубасе, около Дербента, но малочисленный гарнизон наш защищался отчаянно, положил на месте шестьсот неприятелей, многих переранил и отбил два знамени.

Чтобы погасить мятеж в самом начале, Петр приказал тогда же сделать новую экспедицию в горы, и атаман Краснощекое, ходивший на этот раз с донцами и с калмыками, истребил решительно все, что только еще оставалось там от прежнего погрома. Дагестан присмирел.

Осенью Петр возвратился в Астрахань, а тринадцатого декабря имел торжественный въезд в Москву через триумфальные ворота, на которых изображен был город Дербент с лаконичной над ними надписью: «Основан героем — покорен Великим».

Имя Петра Великого до сих пор живет в Дагестане, и следы его пребывания там сохраняются самым тщательным образом. Каждый, кто посетит Дербент, конечно, с благоговением зайдет в ту скромную землянку, стоящую у самого взморья, в которой Петр прожил несколько дней в ожидании сдачи Дербента и новых известий об уцмие Кайтага. Теперь эта землянка — предмет внимания всех путешественников — обнесена решеткой, и над ней сделана надпись: «Место первого отдыха Великого Петра».

В самом Дербенте Петр жил в цитадели, занимая в ней бывший ханский дворец. Там, в тишине кабинета, обдумывал он свои грандиозные планы, касавшиеся нашей морской торговли с Закавказьем, Персией и Индией; там же в нетерпеливом ожидании флотилии, плывшей из Астрахани, он собственными руками прорубил в одной из комнат окно, из которого открывается превосходный вид на Каспийское море, на город и на его окрестности. Это историческое окно существует до настоящих пор в доме, занимаемом дербентскими комендантами. Тут же, в самой крепости, сохраняется семь алебард, оставшихся со времени Петра, и пушка, на которой выбита надпись, свидетельствующая, что она была отлита в 1715 году на воронежском литейном заводе.

III. КАВКАЗ ОТ ПЕТРА ДО ЕКАТЕРИНЫ II

С отъездом Петра из Кавказского края военные действия продолжались под главным руководством генерал-майора Матюшкина, получившего от императора совершенно определенные инструкции. Для большего упрочения порядка в новых владениях Петр приказал переселить в крепость Св. Креста все Терское казачье войско, а по рекам Сулаку и Аграхани водворил вновь тысячу донских семейств, которые, устроив свои поселения, получили название Аграханского казачьего войска. Таким образом, на Тереке остались одни гребенцы. Их также хотели перевести на Сулак, но когда вследствие этого между ними обнаружились волнения и даже попытки бежать за Кубань к некрасовским раскольникам, государь приказал их оставить с тем, чтобы они «недреманно» оберегали нашу Терскую линию. Не ограничиваясь этим, Петр в то же время заботился и о дальнейшем распространении русского влияния. Оставшись главным начальником войск в Дагестане и исполняя волю царя, Матюшкин деятельно готовился к занятию Баку и к покорению прибрежных персидских владений. Сам Петр назначил для последней цели особый отряд из двух батальонов пехоты под начальством полковника Шилова. Шипов, однако же, просил у царя подкрепления.

«Не дам, — лаконично ответил ему Петр. — Стенька Разин с пятью сотнями казаков не боялся персиян, а я тебе даю два батальона регулярных».

В ноябре 1722 года Шипов с небольшой флотилией вошел в Энзелийский залив и, выведя десант у Пери-Базара, занял Решт, главный город Гилянской провинции. Персияне так были ошеломлены внезапным появлением русских, что уступили им город без боя. Но скоро они опомнились и стали требовать, чтобы Шипов вышел из Решта, пока его не принудили к этому силой. Шипов ответил отказом, а между тем войска его успели занять в городе большое каменное здание караван-сарая и приспособили его к обороне. Тут, посреди обширного двора, по счастью, оказался чудесный колодец — обстоятельство чрезвычайно важное в этой безводной части Персии на случай блокады. Персияне, действительно, не замедлили начать военные действия и два раза пытались выбить русских из занятой позиции. Одно из этих нападений велось с такой энергией, что неприятель дошел до самого караван-сарая и целый день производил по нему жестокий огонь из орудий. Здесь был убит помощник Шилова, храбрый капитан Рязанов, который поднялся на стену, чтобы обозреть расположение неприятельских сил. Между тем, как только наступила ночь, и персияне расположились лагерем со своей обычной беспечностью, Шипов сделал вылазку и внезапно с двух сторон напал на неприятеля. Три роты атаковали пятнадцатитысячное персидское войско, но сонные толпы при первом крике «Ура!» охвачены были такой паникой, что кинулись поражать друг друга, и к свету, на месте, где стоял персидский стан, лежали только одни мертвые тела, которых русские похоронили более тысячи.

Когда таким образом положение наше в Реште было упрочено, генерал Матюшкин, со своей стороны, предпринял покорение Бакинского ханства. Двадцать первого июля 1723 года десантный отряд его высадился на берег около Баку и обметался рогатками. Вылазка из крепости была отбита, а огонь с флотилии заставил замолчать бакинские пушки. Четыре дня длилась блокада, а на пятый осажденные вывесили белое знамя и сдали город вместе с восьмьюдесятью находившимися в нем орудиями. Таким образом в самое короткое время русские заняли почти весь Дагестан, Баку, Ширванское ханство и персидские области: Гилян, Мазендеран и Астрабад. Петр был так обрадован приобретенными успехами, что произвел Матюшкина в генерал-лейтенанты и, поздравляя его с победами, писал, что более всего доволен приобретением Баку, «понеже оная составляет всему нашему делу ключ».

Спокойствие в занятых провинциях, однако же, было только наружное. Народ втайне ненавидел завоевателей, и следующий кровавый эпизод, сохранившийся доныне в преданиях сальянских жителей, свидетельствует, до какой степени надо было быть осторожным в сношениях с ними.

Вскоре после занятия Баку Матюшкин отправил в соседнюю Сальянскую область небольшой отряд из батальона драгун, под командой подполковника Зимбулатова. Сальянский наиб Гуссейн-бек встретил русские войска дружелюбно и распорядился, чтобы солдаты размещены были удобно. Все это, при свойственной русской натуре беспечности, привело к тому, что офицеры стали ездить в гости к наибу не только без прикрытия, но даже и без оружия. Однажды, когда все пировали таким образом в замке Гуссейна, толпа наемных убийц, подосланных, как говорят, его матерью, кинулась на офицеров и умертвила их самым варварским образом. Та же участь готовилась всему батальону, но драгуны, вовремя предупрежденные, сели на суда и отплыли в Бакинскую крепость.

Такое же враждебное настроение замечалось решительно по всему каспийскому побережью. В Гиляне нападения почти не прекращались. Выбитые из Решта, персияне продолжали блокировать город, расположившись невдалеке за ручьем Сиарутбаром, который стал заповедной гранью между ними и русскими. Правда, на русскую сторону персияне переходить не смели, а при появлении русских на их стороне каждый раз «спешили спасать свои животы», но тем не менее присутствие их в столь близком расстоянии от города крайне стесняло сообщения. Был даже случай, что Один офицер, посланный с командой в соседнюю деревню, едва не погиб, окруженный огромными толпами персиян, и спасся только благодаря случайной помощи, подошедшей к нему из Решта.

Войсками в Гилянской провинции командовал в то время бригадир Василий Яковлевич Левашов, старый воин, ходивший с Петром еще в азовский поход 1696 года, где ему довелось участвовать и в нескольких делах с закубанскими горцами. Однажды старший брат его, Прокофий, выехал, по древнему обычаю, на поединок с каким-то черкесским богатырем и положил его на месте, но разгоревшаяся кровь увлекла его так далеко, что он был окружен и тяжело ранен. Видя брата в опасности, Василий бросился к нему на помощь и на глазах отряда вынес его, уже полумертвого, из свалки, отбившись один от целой толпы напавших на него татар.

Левашову было уже тридцать три года, когда он поступил на службу в регулярные войска, и с этих пор он участвовал во всех петровских походах от Нарвы до Дербента. В Гилян он был назначен в 1726 году на смену Шилову^[2], и первым распоряжением его в крае было отправить подвижные колонны, чтобы очистить всю страну от Решта до Мосула и от Кескера до Астары. Отряды эти разогнали сиарутбарское скопище, достигли Лошомодана, загнали персиян в Фумин, взяли укрепление Сагман и овладели Кескером. Все это были дела громкие в военном отношении, но, к сожалению, не оставлявшие после себя никаких прочных следов в завоеванном крае. Разбитые в одном месте, персияне свободно переходили в другое, и Левашову приходилось иногда отбиваться разом на нескольких пунктах, не имея возможности самому утвердиться ни в одном.

Кончина Петра Великого, последовавшая около этого времени, во многом изменила осуществление его первоначальных планов. Екатерина I хотя и отправила войска на усиление персидского корпуса, но далеко не в тех размерах, как это было необходимо ввиду несогласий, возникавших тогда между Россией и Портой. Несмотря на то, что обе державы сообща вели войну против Персии, отношения между ними были так непрочны, что беспрерывно угрожали разрывом, которого турки отчасти даже домогались, чтобы иметь предлог вытеснить русские войска, овладеть берегами Каспийского моря. Положение русских было опасное. В Гиляне войско по своей малочисленности не только не могло иметь влияния внутри страны, но с трудом удерживалось и в занятых позициях. Туземцы все разбежались, податей никто не платил, и рядом с возмутившимися жителями повсюду собирались многочисленные персидские шайки. Из Сальянской области и с реки Куры русские по той же причине отошли в Баку, и персияне располагали идти к этому городу, чтобы засесть у нефтяных источников и держать его в блокаде. Горцы угрожали вырезать русских в Дербенте, и сам шамхал, когда-то преданный сторонник Петра, теперь, вместе с казикумыкским ханом и каракайтагским уцмием хлопотал о том, чтобы разорить Сулакскую линию.

Казалось, что обстоятельства создали для русских безвыходное положение. Но никогда пословица: «Грозен сон, да милостив Бог», — не оправдывалась на деле так, как в настоящем случае. Вся двадцатипятитысячная армия шамхала, столпившись на Сулаке, не могла одолеть одного ничтожного Аграханского редута, защищаемого всего пятьюдесятью солдатами и сотней терских казаков, под командой подполковника Маслова. Отчаянная защита этого гарнизона, сделавшего даже смелую вылазку, так повлияла на горцев, что они, перессорившись между собой, разошлись по домам^[3].

Опасность, угрожавшая с этой стороны, рассеялась, но поступок шамхала, конечно, не мог остаться безнаказанным, а потому Матюшкин немедленно приказал генерал-майору Кропотову идти в шамхальские владения, жечь и истреблять аулы, отгонять скот и «всячески трудиться, чтобы его, шамхала, добыть в свои руки». За голову его Матюшкин обещал от двух до пяти тысяч рублей серебром, смотря по тому, живого ли его привезут к нему, или мертвого. Кропотов в точности исполнил приказание и истребил аулы, которые помогали шамхалу. Осенью экспедицию повторил полковник Еропкин, который разгромил уже самые Тарки вместе с шамхальским дворцом, а самого шамхала загнал в неприступные дагестанские горы. Лишившись всего состояния, шамхал наконец одумался и весной, как только русские стали лагерем около Кумтер-Кале, добровольно явился с повинной головой. Арестованный по приказанию Матюшкина, он был судим как государственный изменник и закончил свои дни в заточении в Коле, Архангельской губернии. Самое звание шамхала по приказанию императрицы было уничтожено^[4].

Между тем тяжелые климатические условия страны, губившие тысячи русских людей, так тяжело отразились и на здоровье доблестного вождя их, генерала Матюшкина, что вынудили его просить увольнения от должности^[5] Долго искали в Петербурге достойного ему преемника, и только после многих совещаний выбор Екатерины остановился на одном опальном вельможе петровского времени. Это был генерал-аншеф князь Василий Владимирович Долгоруков, известный в русской истории усмирением на Дону булавинского бунта^[6].

По приезде в край весной 1726 года новый главнокомандующий счел первой обязанностью поближе ознакомиться со своими войсками. Многие из начальников и офицеров по его настоянию немедленно удалились с Кавказа, как не понимавшие характера местной войны, всем остальным увеличено содержание, войскам назначены двойные рационы и даже казакам определили жалование, которого они ни прежде, ни после Долгорукова не получали. «В русском войске, — писал по этому поводу князь Долгоруков императрице, — есть две иностранные роты — армянская и грузинская, из которых каждая получает казенное содержание; русским казакам не дают ничего, а между тем они служат больше и неприятелю страшнее. Я определил им также денежные выдачи, ибо, по моему мнению, лучше платить своим, нежели чужим. Правда, армяне и грузины служат изрядно, однако же казаки действуют гораздо отважнее».

Улучшив таким образом, насколько было возможно, экономическое и санитарное положение войска, князь Долгоруков отправился из крепости Св. Креста в Дербент, в Баку и далее в Гилян не морем, как это делалось прежде, а сухим путем, чтобы, по его словам, показать персиянам фактическое подчинение нам «и воды и суши». Почти семидесятилетний старик, несмотря на февральскую распутицу, он ехал верхом и все время имел при себе — «по-калмыцки» — одни только походные вьюки. «От роду моего не видывал, — писал он впоследствии своему приятелю, — чтобы кто в мои лета начал жить калмыцким манером».

Объезд этот принес громадную пользу. Он убедил самого Долгорукова в необходимости наступательных действий не только против персиян, но и против турок, «этих мнимых приятелей», которых прежде всего надо было выжить из Персии; а с другой стороны, появление князя в местах, где никогда не были наши главнокомандующие, произвело такое впечатление на жителей, что все соседние ханы, султаны и старшины встречали его по пути с необыкновенными почестями. Воспользовавшись этим, он без труда присоединил к русским владениям Кергеруцкую область, Астару, Ленкорань и Кызыл-Агач и приказал поставить в них укрепления «во страх неприятелям, чтобы не думали о нашей слабости».

Таким образом, князь Долгоруков с ничтожными средствами сумел поддержать достоинство русского оружия. Но, к сожалению, он оставался на Кавказе недолго. Произведенный в начале следующего царствования в фельдмаршалы^[7], он был отозван ко двору и, уезжая, разделил в начале 1728 года командование в Закавказском крае на две части: в Гиляне остался Левашов, а в Дагестане — генерал-лейтенант Румянцев, отец знаменитого героя Кагула и Ларги.

Отъезд Долгорукова и строгие приказания из Петербурга воздерживаться от наступательных действий настолько ободрили наших врагов, что они сами перешли в наступление. Славный в то время Аббас Кули-хан Персидский^[8], согласовавшись с самозванцем Измаилом, который выдавал себя за сына и наследника умершего хана, вознамерился напасть на Левашова с двух сторон, от Кескера и Лахиджана. В Реште войск почти не было; несмотря на то, Левашов вышел из своего затруднительного положения блестящим образом. С ничтожным отрядом он стал в центральной позиции между двумя городами, и как только показался Кули-хан, Левашов стремительным ударом разбил его наголову и затем быстро повернул на Измаила. Но здесь, на пути к Лахиджану, русские войска совершенно неожиданно столкнулись с третьим врагом. Это был персидский визирь Карчи-Баша, который, никак не думая встретиться с русскими, шел также против самозванца. Оба противника, имевшие одну и ту же цель — поколотить Измаила, теперь с ожесточением бросились друг на друга.

Персияне опять были разбиты и бежали за Лахиджан, который и присоединился к нашим владениям. Измаил между тем, воспользовавшись всей этой сумятицей, ушел безнаказанно. Но дни его уже были сочтены. Разбитый три раза — при Шефи, за рекой Кизмой около Рутума и в Муганской степи, — он до того надоел самим персиянам, что, по словам одного из их историков, жители провинции Масулэ, заманив его к себе, убили и голову отправили в Решт к русскому военачальнику.

Едва войска вернулись из этого похода, как один из афганских начальников, по имени Салдан-хан, самовластно распоряжавшийся большей частью Персидского государства, занял Мазендеран и прислал Левашову требование очистить Гилян. Левашов ответил на это, чтобы сами афганцы в течение суток оставили наши владения, и в виде угрозы послал против них небольшой отряд из двухсот пятидесяти человек, под командой майора Юрлова. Это было все, чем мог располагать Левашов в ту минуту.

Двадцатого декабря Юрлов подошел к Лахиджану. Здесь в первый раз русские встретились с воинственными афганцами, о которых персияне рассказывали так много чудесного. Действительно, закованные с головы до ног в железную броню, высокие, стройные, красивые — они производили совсем другое впечатление, чем жалкие персидские сборища. Вид афганцев был внушителен, к тому же их было несколько тысяч. «Но мы, как древние греки, — говорит Зиссерман, — не считали врагов». Молодецкое «Ура!», удар в штыки — и двести пятьдесят человек разбили наголову четыре тысячи афганцев. В руках русских осталось три знамени, множество оружия, четыреста пятьдесят лошадей и шестьсот трупов. Один из ханов был изрублен на месте самого боя, другой бежал, раненный в грудь. И самого Салдана, с подстреленной ногой, едва успели унести на носилках в ближайшую афганскую крепость Казвин.

После столь решительного удара персияне должны были бы, казалось, притихнуть, но они не унимались. Это побудило Левашова в апреле 1731 года вновь отправить трехсотенный отряд, под начальством капитана Бундова, с приказанием взять и уничтожить ретраншемент в Фумине, служивший вечным пристанищем мятежных шаек. Дело было выполнено молодецки: Фумин взят и укрепление разрушено. Но персияне, перебежав в Кергеруцкую область, стали формировать там новые шайки. Тогда капитал Бундов пошел в Кергеру и там вторично разбил неприятеля, но при этом потерял четвертую часть своего отряда. Персияне за последнее время уже приучились к бою, и победы стали нам обходиться дороже.

В Дагестане, у генерала Румянцева, также было не совсем спокойно. Кюринцы и несколько других племен наотрез отказались от нашего подданства. Они отвечали, что будут защищаться и скорее погибнут в бою, нежели от голода, которым им угрожают русские порядки. «Воровство и грабеж, — говорили их депутаты, — наши занятия, также как ваши — соха и торговля. Грабежом жили наши отцы и деды, и если мы оставим их ремесло, как требуют русские, то будем вынуждены погибнуть от голода». Более всех бунтовали какие-то курелы, вероятно, жители нынешнего Самурского округа. Они-то именно, как доносил Румянцев, «предерзостно ворвались в Сальянскую область, побили и пленили много русских людей, магазины с нашим провинатом сожгли без остатка, пожитки пограбили и учинили несказанные свирепства». Несколько частных экспедиций не могли усмирить восстания. Тогда пошел сам Румянцев и около аула Магмуда нанес мятежникам страшное поражение. Предводитель их, Качай, был убит, и несколько сот тысяч татар и курелов усеяли поле сражения. Из трехсотенного отряда русских выбыло также более семидесяти человек убитыми и ранеными — потеря по сравнению с прежними весьма немаловажная.

Зассерман в своей истории Кабардинского полка замечает весьма справедливо, что все эти действия малыми отрядами должны были иметь для нас большое значение как первые зачатки той самой войны, которую впоследствии нам пришлось вести уже в более обширных размерах при покорении Кавказа. Решимость с горстью людей бросаться на многочисленные скопища, отвага, предприимчивость, известная самостоятельность младших чинов, навык ориентироваться и применяться к условиям боя и местности, одним словом — те качества, которыми отличалось позднее большинство кавказских офицеров, очевидно, родились еще на персидской почве, в то старое петровское время, и затем передавались преемственно от одного полкового поколения к другому. Полки, входившие в то время в состав Низового (персидского) корпуса, позднее приобрели себе громкую славу и в рядах кавказской армии. Это были полки Кабардинский, Куринский, Ширванский, Апшеронский, Дагестанский, Тенгинский, Навагинский и Ставропольский.

С восшествием на престол императрицы Анны Иоанновны на Кавказе последовали новые перемены в начальствующих лицах. Фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгоруков, один из замечательных сподвижников и один из редких супротивников Петра Великого, подвергся опале и был заточен в Шлиссельбургскую крепость^[9]. Непричастный ни к каким олигархическим замыслам своих родных, гордый и честный, он не пошел также на сделку с немецким правительством, окружавшим тогда императрицу, и поплатился за это свободой. С падением Долгорукова нашли неудобным оставлять в Закавказье двух самостоятельных начальников, а потому Румянцева отозвали, а главное начальство поручили одному Левашову. Но императрица, видимо, уже тяготилась персидской войной, которая стоила дорого, а между тем, по-видимому, не приносила никакой выгоды. Насколько поверхностно смотрели тогда правительственные сферы на эту войну, можно судить уже по одному тому, что сначала больше всего опасались турецких успехов, а потом стали бояться их неудач, рассчитывая, что Персия, управившись с турками, обратит против России все свои силы. Результатом таких колебаний явился, наконец, трактат, по которому императрица возвратила Персии все завоеванные у нее города и области за исключением лишь Дагестана, то есть пространства, лежавшего между Курой и Тереком. Выполнение условий трактата выпало на долю генерала Левашова, но, очистив Гилян и перенеся главную квартиру свою в Баку, он вместе с тем окончил и свое полезное десятилетнее служение в Закавказском крае. Отличный боевой генерал, дельный администратор, хорошо знакомый с местными условиями края, он должен был уступить свой пост генерал-лейтенанту принцу Людвигу Гессен-Гамбургскому, которого выдвигала немецкая партия, старавшаяся везде, где было можно, оттеснить русских людей, особенно сподвижников Петра Великого^[10].

Нужно сказать, что принц Гессен-Гамбургский приехал на Кавказ весной 1732 года, в самое тревожное время, когда оставление нами персидских провинций естественно возбудило и в городах желание отделаться от русской опеки. В горах стали ходить прокламации, приглашавшие весь Дагестан к единодушному восстанию против русских. Разбои повсеместно усилились. Так бригадир Лукей был убит какой-то шайкой, скитавшейся под самыми стенами Дербента, а около Тарков погибла целая команда из тридцати человек, попавших в засаду. Десять тысяч чеченцев собрались в ауле Эндери и угрожали нападением на русские границы. В столь трудных обстоятельствах командовавший войсками на Сулаке генерал-лейтенант граф Дуглас, прибывший на Кавказ вместе с принцем, решился предпринять экспедицию в Чечню. Обманутый ложными слухами, что скопища рассеялись, он ограничился тем, что выслал небольшой отряд в пятьсот человек пехоты и конницы, под начальством полковника Коха. Кох встретил неприятеля в дремучих лесах, сражался с ним целый день и должен был отступить, потеряв двести человек только одними убитыми. Эта громадная потеря указывает, что или Кох не имел понятия о характере лесной войны, или при отступлении произошел какой-нибудь беспорядок.

Неудача отразилась на русских тем тяжелее, что в это самое время Турция видимо искала разрыва с Россией. Не обращая никакого внимания на наши протесты, она снарядила корпус крымских татар и отправила в Персию кратчайшим путем через Дагестан, где были наши владения. Таким образом, нам оставалось одно: защищать свои границы оружием. И принц Гессен-Гамбургский в июне 1733 года действительно занял позицию на Сунже, недалеко от того места, где ныне стоит крепость Грозная. Войска разделены были на три колонны, из которых две (Еропкина и князя Волконского) прикрывали дороги, ведущие от Сунжи к Горячаю^[11], а третья, под начальством самого принца, оставалась в резерве. Одиннадцатого июля двадцать пять тысяч татар двинулись наконец от аула Большой Чечен, где они стояли станом, и всеми силами атаковали отряд князя Волконского. Волконский защищался упорно, но после долгого неравного боя уже был близок к поражению, когда на помощь к нему подоспели Еропкин с драгунами и принц с остальной пехотой. Заметив это и не давая отряду построиться, татары сделали новый отчаянный натиск и опрокинули наш левый фланг. Еропкин очутился посреди рукопашной свалки, ему разрубили лицо^[12]; сам принц был окружен и спасся от плена только благодаря быстроте своей лошади. Казалось, победа окончательно склонялась на сторону татар. Но в эту минуту догадались сосредоточить огонь всех наших пушек на толпу, теснившую левый фланг, и это произвело среди врагов страшный беспорядок. Войска оправились и после отчаянных усилий вырвали наконец победу из рук противника.

Разбитые татары бежали, оставив в наших руках двенадцать знамен, которые, как первые трофеи принца, отправлены были в Петербург и там с большим торжеством повергнуты к стопам императрицы.

Итак, две тысячи пятьсот человек русских разбили двадцать пять тысяч татар! Сражались, стало быть, один против десяти. И тем не менее принц не сумел воспользоваться плодами блестящей победы. Дождавшись ночи, он приказал войскам поспешно отступать за Сулак, и, без всякой нужды запершись в крепость Св. Креста, пропустил татар внутрь Дагестана.

"Я убежден, — говорит Зиссерман, — что ни один из предшественников немецкого принца — ни Матюшкин, ни Левашов, ни Румянцев не заперлись бы в крепости, что было противно даже духу нашего войска. Конечно, боевые кавказские генералы не дали бы татарам опомниться и горячим преследованием заставили бы их рассеяться. Теперь вышло совершенно иное. Пока русские сидели в крепости, разбитые татары бросились на гребенские городки, полонили сотни русских людей, взбунтовали весь южный Дагестан и даже пытались овладеть Дербентом. Три дня главные силы их бились под стенами этого города с небольшим отрядом полковника Ломана, но, будучи отражены, потянулись наконец к Шемахе, в персидские владения. Часть их с награбленной добычей пошла, однако же, обратно в Крым и на реке Куме, повыше урочища Мажар, столкнулась с Краснощековым, который шел на Сулак с полуторатысячной донской партией. На помощь к крымцам подоспели десять тысяч калмыков, некрасовцев и закубанских горцев. Окруженный со всех сторон, Краснощекой устроил вагенбург и засел в осаду. Бой длился двое суток, а на третьи на помощь к русским подошли кабардинцы, под предводительством одного из старейших владельцев их, Бамата Кургонина, который оказался шурином калмыцкого вождя Дундука Омбы, а потому, свидевшись с ним в тот же день, стал уговаривать его пропустить казаков без боя. «Русские идут на Сулак, а не на тебя, — говорил он, — так мой совет не ввязываться в чужое дело. Если ты будешь драться заодно с татарами, то я стану за русских».

Эта угроза подействовала. К тому же Дундук давно искал случая примириться с русским правительством и потому ночью отступил со своими калмыками к Кубани. С его уходом осада была снята, и Краснощекое благополучно достиг Дагестана.

С прибытием Краснощекова принц выказал более военной решимости и приказал генералу Еропкину наказать дагестанцев за их возмущение. Еропкин двинулся прямо в Башлы, столицу, и двадцать первого октября взял ее приступом. Потеря наша при этом была громадна — в четыреста человек, но зато уничтожение аула, считавшегося в крае неприступным по своим укреплениям и местоположению, сразу восстановило авторитет русского оружия, и горы присмирели. Но так как ворота в Дагестан по-прежнему были открыты, то по следам пробившихся татар продолжали двигаться все новые и новые толпы, под личным предводительством крымского хана. Со стороны принца не было даже попытки остановить эти вторжения. Зато чеченцы встретили хана в лесистом ущелье за Сунжой и Нанесли ему такое поражение, что целый отряд крымских татар буквально был истреблен озлобленными горцами. В память этой победы чеченцы поставили в ущелье каменную башню, назвав ее Хан-Кале, то есть «Ханская крепость», отчего и самое ущелье получило впоследствии свое известное всем название Ханкальское.

Таким образом, почти весь Дагестан был занят татарами. Императрица Анна Иоанновна, встревоженная этими известиями и не доверявшая больше военным способностям принца^[13], приказала как можно скорее отправить в Дагестан, на смену ему, опять генерала Левашова. Но когда Левашов доехал сюда из своей тамбовской вотчины, ему не оставалось ничего более, как только удерживаться в занятых позициях и не допускать население до враждебных действий. Левашов и смотрел за этим, что называется, в оба. Попробовали было горцы зашевелиться на Самуре — Еропкин сжег четырнадцать деревень и подавил восстание в самом начале. Между тем, все это время шли переговоры с персидским правительством о мире, и наконец, десятого марта 1735 года, объявлен был Генджинский трактат, по которому Россия возвратила Персии все города и земли, завоеванные у нее Петром Великим.

Русская граница опять отодвинулась на Терек. Крепость Св. Креста на Сулаке уничтожена, а вместо нее заложена на Тереке новая крепость Кизляр. Сюда же переведены из Сулака еще так недавно поселенные там терцы и аграханцы. Терцы переименованы при этом в Кизлярское войско, а аграханцы, расположившиеся на Тереке тремя станицами — Коргалинской, Дубовской и Бороздинской, получили название Терско-семейного войска. Не лишнее прибавить, что ровно через сто лет, в 1836 году, оба эти войска, вследствие своей малочисленности, соединены были в один полк, названный Кизлярским полком кавказского линейного казачьего войска.

Царствование императрицы Анны Иоанновны началось, таким образом, уступками приобретений ее великого дяди, но делать было нечего. Оставалась надежда вознаградить себя за эти уступки приобретением от Турции того, что было ей уступлено Петром по несчастному Прутскому миру. Причин для турецкой войны было слишком много, и на первом плане являлся Азов — это гнездо, откуда производились опустошительные набеги на Дон и Малороссию. Нынешние губернии Воронежская, Полтавская, Харьковская и Киевская постоянно терпели от диких орд, тучами носившихся по вольным степям, выжигавших города и села и тысячами уводивших в плен несчастных жителей.

Турецкая война должна была начаться именно со взятия Азова. Но нынешний бедный заштатный городишко тогда был грозной турецкой крепостью, державшей в страхе всю южную окраину России. Гарнизон ее был невелик, но крепость опиралась на силы соседних народов, которые видели в ней свободный невольничий рынок, и потому-то русским, вместе с осадой Азова, приходилось занять Перекоп и вести войну на Кубани.

Таким образом, Кавказ и в этом случае не изменил своему боевому характеру. По-прежнему там льется кровь и гибнут тысячи человеческих жизней. Переменился только театр военных действий, перейдя с левого фланга на правый и из гор Дагестана и лесов Чечни в широкие Кубанские степи, расстилающиеся до самых берегов Азовского и Черного морей.

Военные действия начались с апреля 1736 года. Как только фельдмаршал Ласси осадил Азов, а Миних приготовился идти к Перекопу, сорок тысяч калмыков, под начальством хана Дундука Омбы, прошли за Кубань и в верховьях Урупа напали на ногайцев. Несмотря на крепкую местность, становище взято было штурмом, и хан распорядился пленными своим калмыцким обычаем: «все мужчины, в числе шести тысяч, были вырезаны, а двадцать тысяч жен и детей отправлены на реку Егорлык».

Проведав затем, что десять тысяч ногайских кибиток, принадлежавших султан-аульскому роду, стоят в верховьях реки Зеленчук, хан повернул в ту сторону. Но не смея штурмовать ногайцев, засевших в тесном ущельи, он обложил их станом и тридцать семь дней держал в непрерывной осаде. Наконец на помощь к нему подошли казаки с Дона и с Терека. Тогда ногайцы увидели невозможность дальнейшего сопротивления и, чтобы спасти себе жизнь, поспешили отдаться в русское подданство. Их немедленно выселили на Куму и Терек. Калмыки были весьма недовольны таким исходом осады, лишившись богатой добычи. Но так как делать было нечего и русских подданых вырезать не приходилось, то они переждали только осенние разливы рек и в месяце снова пошли на Кубань вместе с донцами и терцами. На этот раз в четырнадцать дней пройдено было ими все пространство от истоков этой реки до самого впадения ее в Черное море. Сильная крепость Копыл, резиденция турецких сераскиров, была взята приступом и уничтожена; остальные города, становища, аулы были истреблены, и вся страна, превращенная в пустыню, спалена огнем и покрыта развалинами, пеплом и трупами. Досталось мимоходом при этом и нашим некрасовским раскольникам. «Когда калмыки и казаки двинулись назад, — говорит очевидец, — то они оставили после себя больше пятнадцати тысяч трупов, которые валялись по полям, потому что прибирать их было некому». Столь совершенной победы и такой огромной добычи казаки никогда еще не приобретали.

Прошла зима, а весной 1737 года Дундук опять посетил Закубанье. Усиленными маршами, но сто и более верст в один переход, прошел он через выжженные татарами степи, где не было корма коням, и, достигнув устья Кубани, взял и уничтожил богатый город Темрюк, не отстоявший себя даже пушечным боем. Янычары, составлявшие его гарнизон, поголовно были вырезаны; некрасовские городки, находившиеся по соседству, разрушены, а сами некрасовцы загнаны в невылазные плавни. Одни только черкесские племена адыге избежали погрома, и то лишь потому, что ушли в неприступные горы, куда идти за ними не было никакой надобности. Азов и это время уже сдался, и так как на Кубани, за совершенным уничтожением всего живого, делать больше было решительно нечего, то казаки возвратились домой, а Дундук с частью калмыцкого войска присоединился к фельдмаршалу Ласси и с ним участвовал в крымских походах.

Не делая никаких сравнительных выводов, нельзя, однако, не сказать, что калмыцкий хан, человек полудикий, лучше наших фельдмаршалов понял, с кем он имеет дело, и потому-то без артиллерии и рогаток, без обоза и провианта, с одной только конницей, в два-три живых и быстрых набега он сделал более, нежели сделали в Крыму целые регулярные армии. В эту войну регулярные армии наши четыре раза занимали Крым и четыре раза его оставляли. Чтобы судить о наших потерях, довольно сказать, что в первом походе Миниха мы потеряли из пятидесяти тысяч людей тридцать тысяч, погибших исключительно от зноя и безводицы. Императрица была так довольна службой калмыцкого хана, что послала ему в дар соболью шубу и драгоценную саблю.

Но едва окончилась турецкая война, как боевая гроза стала надвигаться на нас со стороны персидской линии, где мы имели только одно укрепление — Кизляр, построенный, как мы видели, генералом Левашовым вместо старого города Терки^[14]. Причиной тревоги был шах Надир, который, завладев персидским престолом, простер свои честолюбивые замыслы на все соседние страны. Внезапное появление его в Дагестане и слух о движении к нашим пределам породили в Петербурге серьезное опасение за возможность новой войны с персиянами. В Астрахани принялись строить флот, заброшенный со смерти Петра Великого; Кизляр укрепляли; войска двигались на Терек с Волги и Дона; приехал наконец и генерал Еропкин, назначенный комендантом Терской линии. Но когда приготовления были окончены и война казалась уже неизбежной, Надир-шах получил известие о восстании внутри самой Персии и повернул назад. Пять лет, однако же, Терская линия стояла в полной боевой готовности, и только смерть воинственного шаха, последовавшая в 1747 году, позволила России распустить войска и возложить защиту границы на одних линейных казаков.

Ожидание вторжения шаха было последним актом персидской войны, начатой за двадцать пять лет перед этим Петром на берегах Каспийского моря. Как ни был блистателен сам по себе Петровский поход, он не достиг той важной цели, к которой стремился император. Как быстро приобретены были им земли вдоль по Каспийскому морю, так быстро они и отпали от нас в последующие царствования.

Таким образом, несмотря на беспрерывный ряд битв и на ряд геройских побед русских войск, положение России на Кавказе ко временам славного царствования Екатерины Великой было еще не упрочено. Стоял по-прежнему ряд крепостей и казацких поселений по реке Тереку от бывших Терков до Кизляра — Терская линия. А на запад, на обширном протяжении кубанских степей, от Дона и Маныча до подножия кавказских гор, еще свободно кочевали, производя постоянные нападения на донские села и держа их в беспрерывном напряжении, дикие орды. И русским предстояло прежде всего связать крепкой линией свои терекские поселения с донскими и азовскими. Эта задача и была выполнена в царствование Екатерины.

«Достигнут был, — говорит Зиссерман об этой эпохе кавказской войны, — только один, немаловажный, впрочем, нравственный успех: мы утвердили на Кавказе высокое мнение о непоколебимом мужестве русских войск, об их непобедимости, о высоких качествах начальствовавших над ними генералов. Из этой школы вышли такие полки, как Кабардинский, Куринский, Ширванский и Апшеронский; явились такие начальники, какими были Матюшкин, Левашов, Еропкин и некоторые другие, умевшие с незначительными силами бороться на громадном пространстве с воинственными и многочисленными племенами».

IV. ГЕНЕРАЛ МЕДЕМ (Кавказская линия с 1762 по 1775 год)

Со времени кончины Анны Иоанновны до вступления на престол Екатерины Великой все действия русских на Кавказе ограничивались исключительно защитой Терской линии. Впрочем, в Петербурге едва ли даже знали, что происходило на этой отдаленной линии, оберегаемой тогда гребенскими, кизлярскими и терско-семейными казаками, а между тем нужны были безумная отвага и нечеловеческие силы, чтобы трем слабым казачьим войскам бороться против соединенных усилий тавлинцев, чеченцев, кумыков и кабардинцев. Каждый шаг надо было занимать и отстаивать кровью, и немало этой казацкой крови было пролито тогда на защите родного рубежа, в неравных боях, под ударами тавлинских и чеченских шашек.

Екатерина скоро обратила внимание на эту горсть находившихся в постоянной и отчаянной войне казаков и для усиления их оборонительных средств приказала генерал-майору Потапову, бывшему тогда комендантом в Кизляре, укрепить на Тереке урочище Моздок.

Основание Моздока тесно связано с именем князей Черкасских-Кончокиных. Когда созревала мысль русского правительства о заселении левого берега Терека, находившийся в Петербурге один из кабардинских депутатов, владелец Малой Кабарды, Каргоко-Кончокин, изъявил желание переселиться с частью своих подданных, до сорока дворов, на левый берег Терека, обещая уговаривать к тому же осетин, кистов и других горцев. Каргоко тогда же крестился и назван был Андреем Ивановичем. Его наградили чином подполковника с приличным жалованием, золотой медалью и титулом князя Черкасского-Кончокина. Кончокину предоставлено было право выбрать для поселения место, какое пожелает, с тем, чтобы избранное место было удобно и для построения крепости. Постройка поселения и на первый случай небольшого форпоста поручена была подполковнику Гаку. Князь Андрей Иванович Черкасский-Кончокин выбрал урочище Моздок. По каким-то причинам осуществление его мысли несколько замедлилось; однако же в 1763 году мы видим уже построенными форпост и при нем селение с небольшой церковью, которой суждено было впоследствии играть такую важную роль в нашей миссионерской деятельности на Кавказе.

Дальнейшая постройка Моздока, однако же, замедлилась опять по непредвиденным затруднениям. Дело в том, что русское правительство считало моздокское урочище вне кабардинских владений, основываясь на белградском договоре с Турцией, а кабардинцы присваивали его себе. В свою очередь, Турция была встревожена слухом, что в Моздоке заложена новая крепость, и дело доходило даже до дипломатической переписки. Коллегия иностранных дел, употребляя все способы, чтобы успокоить Турцию, в то же время секретно предписывала кизлярскому коменданту, генерал-майору Потапову, укреплять Моздок как можно скорее и, производя работы с большой осторожностью, откладывать ненужные до удобнейшего времени. Подполковник Гак принялся за дело с такой ревностью, что к 1765 году успел перестроить Моздокский форпост в значительное по тому времени для Кавказа укрепление, а самый форштадт, где жили крещеные горцы, окопать валом.

Таким образом, мы видим, что Екатерина с самых первых дней своего царствования начинает уже серьезно заниматься кавказскими делами, и то, что было сделано ею в Моздоке, было только началом той великой программы, на выполнение которой потребовалось целое столетие и миллионы материальных жертв и нравственных усилий. Первоначальная идея, так счастливо и вовремя подсказанная Кончокиным, с течением времени развилась до колоссальных размеров, и при основании Моздока едва ли кто подозревал, что мы кладем краеугольный камень завоеванию Кавказа.

Кабардинцы, со своей стороны, видели в Моздокском укреплении посягательство на их свободу и усиленно домогались отмены сделанных на этот счет распоряжений. В 1764 году они отправили в Петербург своих депутатов — владельца Кайтука Кайсымова и почетнейшего узденя Шабаз-Гирея. Депутаты жаловались на стеснения, выявленные постройкой Моздока, основывая права свои на Моздокское урочище тем, что они издавна пользовались там лесом и пастбищами. Им отвечали категорически, что это доказывает только снисходительность русского правительства, дозволявшего кабардинцам пасти свой скот не только в этом урочище, но и по Куме. Однако же, желая смягчить хоть немного резкость такого отказа и вместе с тем задобрить кабардинцев, депутатам вручили в знак императорской милости три тысячи рублей для раздачи их на общем собрании народа всем владельцам и узденям в награду за помощь, оказанную при усмирении чеченцев в 1757 году. Отказ, объявленный депутатами на собрании народа, так раздражил кабардинцев, что они, не приняв трех тысяч рублей, удалились в верховья Кумы и, соединившись с закубанцами, до конца 1779 года производили набеги на всем протяжении наших границ. И первый набег их в июне 1765 года отличался таким необычайным упорством и дерзостью, которые только и можно объяснить себе еще не остывшим раздражением, вызванным неудачей ходатайства.

Вместе с черкесами нагрянули они тогда на линию и шесть недель стояли под стенами Кизляра, грабя и опустошая его окрестности. Наконец предводитель партии Росламбек Карамурзин, известный под именем Сокура, то есть Кривого, отважился на приступ, но был отбит с громадной потерей и, чтобы поправить свою репутацию, кинулся в кочевья астраханских татар, у которых угнал такое громадное число лошадей, что, по словам одного современника, в целой степи, кроме небольшого количества овец да быков, не осталось ни одной животины.

Так как подобные попытки могли повториться, то Екатерина приказала перевести на Терек еще часть волжских казаков, живших около Дубовки, и поселить их под именем Моздокского полка между самой крепостью и гребенскими городками. Казаки прибыли с Волги в 1769 году и были водворены на Тереке в станицах Галюгаевской, Наурской, Ищорской, Мекенской и Калиновской своим походным атаманом, полковником, впоследствии генералом Савельевым, имя которого в свое время было так популярно между казаками, что сады в Наурской станице и поныне называются еще Савельевскими. Таким образом Терская линия была значительно усилена.

Справедливость требует сказать, однако, что казаки, пришедшие с Волги и Дона, не сразу сделались хозяевами края, а должны были еще долго присматриваться к обычаям совсем не знакомой и чуждой им страны. Весь правый берег Терека, поросший тогда непроходимыми лесами, скрывал враждебные племена кабардинцев и, казалось, дышал войной и гибелью. Оттуда выходили партии, которые не раз орошали русской кровью первые борозды, проводимые казацкой сохой. Места для засад были удобные, потому что и левый берег реки — теперь обнаженный или занятый садами и огородами — тогда еще был покрыт вековыми дремучими лесами.

В позднейшее время кавказской войны станицам угрожала опасность только из-за Терека, где жили чеченцы. Но сто лет назад казак боязливо смотрел и в другую сторону, где бродили толпы дикарей, не менее воинственных, но еще более кровожадных, чем горцы. Когда между буграми, покрывавшими моздокскую степь, показывались бесчисленные табуны коней, войлочные кибитки, и из-под косматых остроконечных шапок сверкали узкие глаза калмыков, казак брался за винтовку и сторожил станицу уже на все стороны. Обезоруженные впоследствии калмыки быстро потеряли воинственность, но старожилы линии еще помнят калмыцкие разбои и стычки с непримиримыми врагами — киргиз-кайсаками. Податливая русская натура скоро, однако, освоилась с опасностями. Молодецки стал отбиваться казак, не уступая ни пяди из занятой им земли, и много совершил подвигов, которые, живо сохраняясь в народных устах, нам, их потомкам, кажутся почти баснословными. И лишь одни немые могилы, разбросанные по старым городищам, говорят нам о тех давно минувших временах, которые в истории Кавказа справедливо могут быть названы героической эпохой.

Еще не успели моздокские казаки вполне устроиться и укрепиться на Тереке, как началась турецкая война.

В это время впервые появляется у нас мысль о возможности включить Кавказ в общий план военных действий против турок с целью отвлечь турецкие силы от европейского театра войны. Насколько эта мера оказалась целесообразной, доказал Кючук-Кайнарджийский мир 1774 года, освятивший, так сказать, применение подобного образа действий на будущие времена.

И с тех пор все наши войны с турками постоянно сопровождались действиями и со стороны кавказских границ. Эти действия, оказывая более или менее решительное влияние на общий ход военных событий,. являлись настоятельной необходимостью, как единственное средство противодействия враждебной нам турецкой агитации, для которой мусульманские племена Кавказа всегда представляли вполне подготовленную почву.

Участие кавказских войск в войне 1769 года выразилось тем, что отдельный отряд, под начальством генерал-майора Медема^[15], прибыл в Моздок и отсюда должен был действовать против кабардинцев и закубанских черкесов, оказавшихся на этот раз особенно восприимчивыми к турецкой пропаганде. В то же время другой отряд, под начальством графа Тотлебена, прошел через Дарьяльское ущелье на помощь к имеретинскому царю Соломону и, овладев Кутаисом, очистил от турок всю Имеретию.

Так как действия Медема были ближе к русским границам и касались собственно северной части Кавказа, то мы прежде всего и остановим на них внимание читателей. Война началась весной 1769 года нападением кубанских черкесов и татар на наших калмыков. Слух о том, что большая часть калмыцкого войска ушла на Дунай, так соблазнительно подействовал на горцев, что они решились воспользоваться случаем и напасть на их улусы^[16]. Но, между тем как крымские султаны Максют. и Арслан Гирей вели шесть тысяч отборных всадников к нашим пределам, калмыцкий хан Убаша, со всей своей двадцатитысячной конницей, стоял уже на берегах Калауса и зорко следил за противником. Бой произошел двадцать девятого апреля. Небольшого роста, черномазые, безобразные, но ловкие, «как черти», калмыки превосходили своей воинственностью все азиатские народы и представляли собой противников опасных и грозных. Ламберта, путешествуя по Кавказу за сто лет перед тем, рассказывает об амазонках, сражавшихся с войсками Дадиака Менгрельского. Эти амазонки были калмыцкие женщины, принимавшие участие в битвах наравне со своими мужьями. Однажды несколько тел подобных героинь попало в руки менгрельцев, и Дадиан назначил большую награду тому, кто приведет к нему одну из таких амазонок живой. Современники, упоминая об этом, не говорят, однако же, чтобы кто-нибудь получил подобную награду.

Само собой разумеется, что бой при таких условиях должен был скоро решиться. Черкесы дали тыл, и калмыки насели на них, как дикие звери: они их рубили, резали, загоняли в болота, топили в Калаусе. Все пять знамен, множество оружия и панцирей, пять тысяч лошадей, обозы и вьюки — все это осталось в руках победителей. Пленных взято было немного, немногие же успели бежать, а все остальные пали на поле сражения. На самом месте побоища Убаша велел тогда же насыпать курган и назвал его Курганом победы, а на той стороне Калауса, где кончилась битва, — другой курган, который был назван им Курганом пиршества. Оба эти кургана — памятники битвы — существуют в ставропольских степях и поныне.

По первому известию об этом сражении Медем соединился с калмыцким ханом и стал у горы Бештау, в черте кабардинских владений. Отряд его имел под ружьем не больше трех тысяч человек из четырех рот кизлярской гарнизонной команды, Грузинского гусарского полка и трех эскадронов драгун при десяти орудиях; остальное дополнялось казаками. Но главную силу его составляли двадцать тысяч калмыков, которые хотя не подчинялись ему непосредственно, однако же Медему поставлено было в обязанность «командовать ханом, но так, чтобы это командование ему не было приметно». Задача трудная, с которой Медем, как увидим дальше, не справился. Как только русские войска вошли в Кабарду, большая часть кабардинцев тотчас присягнула на подданство императрице. Но часть, увлеченная молодыми князьями, укрепилась в соседних горах и, не желая ни нашего, ни турецкого подданства, стремилась отстаивать свою независимость. Медем послал против них конный отряд под начальством гусарского майора князя Ратиева, который шестого июня и имел с ними жаркое дело в ущельях Подкумка. Кабардинцы дрались отважно, но с такой же отвагой нападали на них моздокские казаки во главе с атаманом Савельевым, который сам водил их на завалы. Жестокий бой продолжался до ночи, а к утру неприятель поднял белое знамя и выдал аманатов. Кабардинцы сдались безусловно. Медем назначил к ним русского пристава^[17] и, разъяснив им значение и святость присяги, двинулся к Кубани, желая возможно скорее воспользоваться впечатлением, которое должна была произвести в горах весть об истреблении черкесского отряда.

На Кубани, по правому берегу ее, ближе всех к нашим границам жили в то время салтан-аульские ногаи, среди которых еще были живы предания о грозном нашествии Дундука Омбы, сумевшем в четырнадцать дней превратить цветущую страну в обширное кладбище. Салтан-аульцы избежали тогда общего погрома, присягнув на подданство русской императрице. Но лет двадцать назад, увлеченные турецкой пропагандой, они опять ушли на Кубань и теперь со страхом ожидали за это возмездия. Они уже давно следили за тем, какое направление примут калмыки, и как только направление это обозначилось, все, что было живого на Кубани, бросилось спасаться на левую сторону. Но спасаться уже было поздно. Пять тысяч калмыков переправились за ними вплавь и вскоре завязали дело. В то же время другой отряд, под начальством князя Ратиева, был двинут на каменный мост, находящийся в верховьях Кубани близ устья реки Теберды. Мост оказался занятым неприятелем. Савельев спешил четыреста своих казаков и бросился на приступ. Завязался горячий бой. Старый атаман вскоре был ранен, и только когда капитан Фромгольд привел к нему гусарский эскадрон с артиллерией, мост наконец был взят, и войска, перейдя на левый берег Кубани, в пять дней покончили экспедицию. Главным ее результатом было то, что салтан-аульцы опять поступили в русское подданство и были причислены к кабардинскому приставству.

Встревоженные быстрым и решительным успехом русских войск, турки усилили агитацию среди кавказских племен, и первой жертвой враждебного нам движения горцев сделался Кизляр. Воспользовавшись рабочей порой и тем, что Медем был за Кубанью, чеченское племя кистин сделало набег и захватило в садах Кизляра множество жителей, занимавшихся уборкой винограда. Известие об этом заставило Медема возвратиться на линию. Наказанные им чеченцы смирились, возвратили часть пленных и дали аманатов. Но не прошло и года, как эти аманаты бежали, а кистины сделали новый набег ужаснее первого, так как на этот раз, ворвавшись в Кизляр, они не брали жителей в плен, а убивали всех, не разбирая ни пола, ни возраста.

Беспорядки в Чечне в течение всей первой половины 1770 года удержали Медема на линии целое лето. Между тем калмыки, скучая от бездействия, отправили сильную партию под начальством Емегень Убаши к Копылу, который, после разгрома его Дундуком Омбой, был перенесен на один из островов, образуемых быстрым течением Кубани. Два дня скрывалась партия в густом прибрежном камыше, выжидая случая напасть на город врасплох, но так как горцы держались с большой осторожностью, то Емегень потерял наконец терпение и решился действовать открыто. Вся партия его, раздевшись догола, переплыла Кубань верхом и кинулась на город с саблями и пиками. Но здесь их ожидало страшное разочарование: новый город оказался обнесенным глубоким рвом и валом, уставленным рогатками. Пока калмыки выбивали ворота, работая руками и каменьями, со стен загремели пушки, и Емегень принужден был отступить.

Чтобы загладить впечатление от этой неудачи, старый Убаша сам двинулся в поход и сделал набег на берега Лабы и Урупа. На этот раз он действовал малыми партиями и ограничился только отгоном скота и истреблением нескольких аулов.

Медем, узнавший об этих экспедициях только в Моздоке, был весьма недоволен преждевременным открытием военных действий и сделал резкое замечание хану. Хан оскорбился и, как лицо владетельное, не считавшее себя обязанным повиноваться простому генералу, собрал своих калмыков и ушел на Волгу. Таким образом, кампания этого года окончилась ничем, и Медем, простояв некоторое время у горы Бештау, распустил войска на зимние квартиры.

В это время шесть тысяч горцев имели намерение произвести нападение на лагерь, но майор Фромгольд четвертого октября разбил передовую партию их на реке Куме, нападение не состоялось.

Причины самовольного оставления ханом театра войны едва ли можно искать только в распре его с генералом Медемом; вероятнее предположить, что поступок хана имел в своем основании неудовольствие против нашего правительства, которое давно уже стремилось обуздать его самовластное управление ханством. Реформы, вводимые русским правительством в калмыцких владениях, конечно, не могли быть поняты полудиким ханом, видевшим в них только ограничение своей деспотической власти. Понятно, что в уме Убаши естественно могла возникнуть мысль совсем уйти из России.

И действительно, воспользовавшись первым благоприятным случаем, он бежал в Зауральские степи в январе 1772 года. Яицкое войско, в то время уже волновавшееся, ничего не сделало для того, чтобы остановить побег, и хан беспрепятственно достиг пределов Китайской империи. С ним вышло из русских владений до двадцати тысяч кибиток, и вся степь между Волгой и рекой Калаус опустела до такой степени, что когда Сокур-Аджи Карамурзин в 1771 году сделал набег, то черкесы беспрепятственно дошли до земли Донского войска и разорили там Романовскую станицу и только уже на обратном пути имели небольшую перестрелку с гусарами майора Криднера, которые преследовали их до Кубани.

Измена калмыцкого хана, восстание Чечни и постоянные волнения среди кабардинцев настолько озаботили Медема, что в течение почти трех лет он не мог предпринимать никаких решительных действий. Между тем, к концу 1773 года на Кубани появился десятитысячный турецкий корпус и занял Тамань, сделавшуюся в скором времени главным местопребыванием всех тайных агентов Порты. Начальство над этим корпусом поручено было Девлет-Гирею, которого Порта провозгласила ханом и, по обычаю крымской страны, назначила к нему в помощники калгу и нураддина — две высшие в ханстве государственные должности.

Таким образом, и русские и турки хлопотали в это время о Крыме с одинаковым усердием. Явились два хана: один — Сагиб-Гирей, занимавший престол в Бахчисарае и избранный татарами при содействии русских, другой — Девлет-Гирей, назначенный в это знание Турцией. Отсюда понятно, что для Девлет-Гирея вопрос, чью сторону примут многочисленные ногайские орды, скитавшиеся по кубанским степям, был вопросом жизни или смерти. Чтобы проникнуть в Крым, ему нужно было начать свою деятельность там, где русское влияние оказывалось слабее, а с этой стороны не было благодарнее почвы, как именно закубанские народы.

В середине марта 1774 года, усилив свой корпус еще пятнадцатитысячным сборищем горцев, Девлет вышел из Тамани и двинулся по направлению к русской границе. Первой и главной его заботой было истребить Джан-Мамбет-бея, главного начальника ногайских племен, человека искренне преданного русскому делу. По счастью, при Джан-Мамбете находился в то время небольшой отряд русских войск под командой подполковника Бухвостова, который не входил в состав Кавказского корпуса, а был выслан из армии князя Долгорукова, занимавшего в то время Крымский полуостров, с назначением охранять интересы преданных России татар. Этот-то отряд, состоявший всего из полутора тысяч человек ахтырских гусар, драгун и донских казаков, встретил турецкий авангард под начальством калги в Едичанской орде, и, прежде чем Девлет успел подоспеть на помощь с главными силами, разбил его наголову. Ногайцы, уже начинавшие колебаться в верности, теперь вместе с русскими преследовали бегущих. Джан-Мамбет, несмотря на свою старость, рубил в запальчивости тех, которые не решались сражаться со своими единоверцами.

Спустя несколько дней случилось и другое победоносное для русских столкновение. Донской полковник Ларионов, отправленный со своим полком на разведку, ночью внезапно был окружен многочисленными толпами недавно разбитых татар. По счастью, Ларионов не потерял присутствия духа и, пользуясь темнотой ночи, атаковал татар в пики, сбил и рассеял их так, что на рассвете следующего дня ни одного из них уже не было видно в окрестностях русского лагеря.

После этого дела подполковник Бухвостов настоял, чтобы Едичанская орда передвинулась ближе к расположению наших пограничных войск, а для прикрытия ее оставил на реке Калале небольшой казачий отряд под командованием полковника Платова. Опасения Бухвостова оказались справедливыми. Едва лишь ушли едичанцы, как в тот же день на Калалу нагрянул Девлет, и третьего апреля Платов был атакован его двадцатипятитысячной армией. Геройская защита Платова составляет один из блистательнейших подвигов донского казачества; но нет сомнения, что горсть храбрецов, находившихся в его распоряжении, была бы уничтожена, если бы, спустя короткое время, на помощь к ней не подоспел подполковник Бухвостов. Надо сказать, что у Бухвостова оставалось только пятьсот человек кавалерии, но этот отличный штаб-офицер понимал, что нравственный дух заменяет численность, и потому, не теряя ни минуты, бросился на выручку, «в надежде, — как он доносил, — на испытанную храбрость здешнего войска». Едичанцы за ним не пошли, даже сам Джан-Мамбет с изумлением и жалостью смотрел на отряд, скакавший, как он полагал, на свою погибель.

Между тем, отвага Бухвостова увенчалась полным успехом. Ударив с налета в тыл неприятеля, он внес такое смятение в татарское сборище, что когда Платов, со своей стороны, сделал отчаянный натиск, то все бросились бежать, охваченные паникой. То была единственная победа, едва ли когда встречающаяся еще в наших военных летописях: тысяча всадников гнала перед собой двадцатипятитысячную армию, охваченную паникой! Три раза пытался неприятель остановиться, чтобы собрать свои рассеянные силы, и три раза, сбитый Бухвостовым, снова бросался в бегство. Теперь в погоне за неприятелем принимали участие уже и татары, предававшие смерти всех, кого успевали настигнуть. Кубань перешли вброд, и затем Бухвостов с гусарами и казаками занял Копыл, где нашел тридцать четыре турецкие пушки. За это отважное дело Бухвостов был награжден орденом св. Георгия 3-ей степени.

Первым и главным результатом поражения Девлета было отпадение от него закубанцев. По всей вероятности, этим бы и кончились все его похождения, если бы неожиданный бунт в Кабарде не дал ему новой надежды на успех предприятия. Небольшой отряд майора Криднера, стоявший у Бештамака, где ныне Екатериноградская станица, не мог помешать соединению Девлета с кабардинцами. К счастью, неприятельский корпус, несмотря на огромное численное превосходство, не обнаружил большой решимости, что было, по всей вероятности, последствием неудач, которые турки понесли на Дунае. Все его действия ограничились бесцельным движением к Моздоку и неудачной осадой Наурской станицы, геройская оборона которой занимает одну из блистательнейших страниц в нашей боевой кавказской хронике.

Разбитые здесь наголову, татары бежали в Кабарду, куда по следам их двинулся весь корпус Медема. В то же время знаменитый атаман Савельев со своими казаками и гусарским эскадроном поручика Зимина перешел через Терек и, уничтожив две сильные чеченские партии, спешившие к Науру, возвратился назад с тремя отбитыми знаменами. Бухвостов и Бринк продолжали работать за Кубанью, а Медем почти одновременно с этим настиг и окончательно рассеял остатки Девлетовского корпуса в горах, на реке Чегем. Неизвестно, какие бы последствия имели для Девлета понесенные им поражения, если бы вслед за тем военные действия не были остановлены Кучук-Кайнарджийским миром.

По этому миру, заключенному десятого июля 1774 года, Порта признала Кубань границей Российской империи и навсегда отказалась от своих притязаний на Грузию и Имеретию.

После громких событий на Терской линии наступило как бы затишье. Кабарда, татары и Чечня, не смея повторять открытых нападений без поддержки Турции, занялись своими, искони неразрешимыми и нескончаемыми распрями, а русские тем временем стояли в Моздоке и занимались более прочным устройством Терекской линии.

Из последующей деятельности Медема на Кавказе можно отметить лишь один выдающийся факт, именно — поход его с небольшим отрядом в Дагестан для наказания уцмия Кайтага за грабежи и вероломство, жертвой которого погиб возвращавшийся из Персии известный ученый путешественник, академик Гмелин. К сожалению, никакие заботы нашего правительства не могли предупредить этого несчастья, случившегося скорее всего по вине самого Гмелина, который вздумал возвращаться из Энзели не морем, а сухим путем через Дагестанские горы. Впрочем, почтенный профессор, предпринимая этот путь, вовсе не думал об опасности, а рассчитывал, напротив, встретить содействие в своих научных экскурсиях со стороны уцмия, с которым когда-то ему случилось познакомиться. Уцмий действительно пригласил его в гости, но едва доверчивый Гмелин переступил порог его дома, как был изменнически выдан лезгинам. Горцы потребовали за выкуп его тридцать тысяч рублей серебром, но пока велись переговоры, Гмелину суждено было испить до конца горькую чашу страданий. Он заболел и в глубокой тоске по родине умер двадцать седьмого июня 1774 года. Вместе с ним погибли и все его труды, которые могли бы обогатить науку, но не доставили горцам ни малейшей поживы. Над прахом Гмелина, зарытого татарами в деревне Каякентах, долгое время не было ни креста, ни камня, ни изгороди — ничего, что могло бы напомнить и указать путешественнику место, где покоятся кости ученого труженика. Лишь в 1861 году, другой профессор, академик Дорн, посещавший те же места, что и Гмелин, вспомнил, при возвращении из Персии, несчастного собрата и, разыскав его забытую всеми могилу, водрузил над ней большой деревянный крест с лаконичной надписью: «Академик Гмелин».

Обряд водружения креста произвел на татар, присутствовавших при этой церемонии, такое впечатление, что они, как бы желая загладить преступление своих единоверцев, совершенное за восемьдесят семь лет перед этим, сами вызвались принять на себя дальнейшие заботы и попечение об этой могиле. Гмелин, конечно, заслуживает лучшего памятника. Но величественно хорош и этот крест Спасителя здесь, вдали от христианского мира, среди мусульманских надгробий — лучший и верный символ страданий за любовь к человечеству.

Когда императрица получила известие о пленении Гмелина, она была возмущена вероломством уцмия и приказала Медему разорить его владения. Медем выступил в поход в марте 1775 года и прибыл в Дагестан в то время, когда кайтагцы осаждали Дербент, защищаемый Фет-Али-ханом кубинским. Это был один из тех эпизодов бесконечной резни и междоусобицы, которыми так богата история кавказских народов и до которых русским, в сущности, не было ни малейшего дела. Уже девять месяцев тянулась осада, и Дербент, томимый голодом, был близок к сдаче, когда известие о приближении русских заставило уцмия отступить от города. В битве при Иран-Хара-ба («Погибель Персии») уцмий был разбит, и наши войска произвели страшный погром в его владениях. Имя Глухого Генерала — Медем не слышал на одно ухо — долго оставалось в преданиях горских племен.

К сожалению, Медем превысил свои полномочия и, не довольствуясь разбитием уцмия, занял Дербент, принадлежащий персидскому шаху. Не ограничиваясь даже этим и желая еще больше расположить к себе владельца этого города, и без того уже обязанного ему спасением, он вздумал принять участие в его войне с кавказскими горцами и выслал небольшой отряд под командой майора Криднера в Табасаранские горы. Криднер, офицер спокойный и храбрый, составивший себе, как мы видели, видную репутацию во время действий на Кубани и против кабардинцев, вероятно, мало знаком был с тамошней местностью. Он допустил окружить себя в ущельях, потерял два знамени и если успел отступить к Дербенту, то только потому, что горцы побоялись его преследовать. Медем выкупил эти знамена за семьдесят рублей серебром — прием, оправдываемый мудрой русской пословицей: «Где не можешь бить дубьем, бей рублем», — ныне уже немыслимый, но в ту эпоху не раз, как мы увидим впоследствии, практиковавшийся с горцами, не имевшими ясного представления о значении подобных трофеев в европейских войсках. Оставив Криднера в Дербенте, сам Медем поспешил на линию, где в его отсутствие возмутились чеченцы.

Таким образом, Дербент, вопреки намерениям русского правительства и в ущерб дружественным сношениям его с Персией, опять очутился во власти русских. Но участь его еще не была решена окончательно, когда случилось происшествие, которое выказало в полном свете необузданный и кровожадный характер самого Фет-Али-хана. Осенью 1775 года русское торговое судно, возвращавшееся из Персии в Астрахань, разбилось недалеко от Дербента, и Фет-Али-хан не только разграбил товары на сумму в семьсот тысяч рублей серебром, но всех людей, спасшихся от крушения, велел перебить, надеясь тем окончательно скрыть следы преступления. Каким образом выплыло на свет Божий это темное дело — неизвестно. Но оно имело печальные последствия: майор Криднер почему-то был предан военному суду и разжалован в солдаты, а Дербент решено было оставить. Майор Фромгольд был послан в Дагестан, чтобы вывести наши войска обратно на линию.

Сам Медем после этого оставался на Кавказе недолго: отозванный в Петербург, он двадцать первого мая 1777 года сдал командование войсками генерал-майору Якоби.

V. ПОДВИГ ПЛАТОВА (Битва на реке Калалах третьего апреля 1774 года)

…Витязь Дона,

Русской рати оборона,

Неприятелю аркан,

Где наш вихорь-атаман?

Жуковский.

Оригинальная и в высшей степени своеобразная личность донского атамана Матвея Ивановича Платова занимает в сонме сподвижников императора Александра I совершенно особенное положение. Он один из наиболее любимых народных героев, созданных Отечественной войной. Великая эпоха 1812 года, озарившая Дон беспримерной в его летописях военной славой, выдвинула этого грозного вождя «Казацкой орды», и имя его облетело из конца в конец всю Европу. С тех пор прошло уже семьдесят лет; постепенно угасали боевые предания славной эпохи; одни за другими сходили в могилу доблестные бойцы 1812 года; истлели кости самого атамана. Но и теперь, когда уже едва слышны отголоски прежней его славы, имя и память Платова живут на Дону в бесчисленных рассказах, в песнях и в народных преданиях.

Главная деятельность Платова протекла среди кровавых войн наполеоновской эпохи, но колыбелью его известности был все-таки Кавказ — свидетель геройской обороны его, в глухих и пустынных еще тогда степях нынешней Ставропольской губернии, во время турецкой войны. Если ехать с Дона по большому Черкасскому тракту, то вправо от него, там, где речка Калалах впадает в Большой Егорлык, на вершине весьма пологой и длинной покатости доныне заметны еще остатки земляного вала, за которым, по преданию, бились казаки, и Платов с горстью донцов отражал нападение двадцатипятитысячного турецкого корпуса. Бывают в жизни народов события, не вносящие никаких изменений в общественный их строй и тем не менее долго живущие в памяти позднейших поколений по причине чрезвычайно сильного впечатления, произведенного ими на современников. К числу таких именно событий, записанных историей, можно отнести и подвиг Матвея Ивановича Платова.

Теперь нет на Дону тех стариков, которые помнили бы детство героя Платова. Но по всем дошедшим до нас преданиям никто с самой ранней юности не отличался такими боевыми, чисто казачьими качествами, как Платов, в котором все предвещало человека замечательного, как бы нарочно созданного для войны и битв, для тех громких подвигов, которые впоследствии изумили собой всех русских людей и целую Европу.

Чтобы вполне оценить значение платовского подвига собственно в глазах донского казачества, нужно сказать прежде, в каком положении находилась тогда наша донская окраина.

С тех пор, как Россия отторгла Крым из-под власти турок и образовала из него независимую область под управлением Сагиб-Гирея, борьба казачества с соседним ему магометанским миром перенесена была на берега Кубани, где сосредоточились все враждебные ему элементы. Глубоко раздраженная потерей Крыма, Турция деятельно старалась поднять против России кабардинцев, закубанских черкесов, татар и даже ногайцев, этих полумирных кочевников, которые хотя и признавали над собой верховную власть замиренного Крыма, но были соучастниками во всех грабежах и набегах на русские пределы. Подготовляя вторжение в Крым, турки отлично понимали, что прежде надо было отвлечь куда-нибудь часть русских сил, охранявших Перекоп, и в этом случае Дон, как искупительная жертва честолюбивых замыслов, обречен был ими на гибель. Замечательно, что известие об этом пришло в Черкасск почти одновременно с другим, не менее тревожным, о появлении на Волге пугачевских скопищ. Страшный самозванец в это время уже шел с Казани и успел поднять все низовые губернии до самых северных пределов Донского войска.

В другую пору, когда все казаки были дома, вести о неприятелях произвели бы, пожалуй, совсем иное впечатление. Тогда войсковое начальство, быть может, и само не стало бы о них очень беспокоиться, зная, что донцам не в первый раз переведываться на бранном поле с разными татарами. Но теперь, когда большая часть донских полков находилась в походе, за границей, а на Дону оставались только старики да юноши, никогда еще не бывавшие в сражениях, поневоле приходилось серьезно призадуматься над участью края.

В таком положении находились дела, когда весной 1774 года Девлет-Гирей, провозглашенный крымским ханом, двинулся к Дону. Ногайская орда поднялась и стала уходить на речку Ею. Но для того, чтобы прикрыть ее переселение и вместе с тем забрать весь провиант, имущество, скот и даже больных, покинутых жителями в местах, где были их становища, подполковник Бухвостов составил из своего отряда два слабых казачьих полка под начальством полковников Платова и Ларионова.

Тринадцатого апреля, когда полки эти стояли в вершинах реки Калалах, с передовых постов вдруг дали знать, что «валит силы татарской видимо-невидимо». Не успели казаки опомниться и сесть на коней, как весь горизонт уже покрылся черной тучей татарской конницы. Это были главные силы Девлета, у которого насчитывалось тогда более двадцати пяти тысяч разных азиатских всадников. Казалось, что горсть казаков, не превышавшая в обоих полках тысячи коней, моментально будет раздавлена налетевшим на нее ураганом. Действительно, первой мыслью, которая появилась у донцов под этим впечатлением, было покинуть обоз и уходить, пока еще не поздно. Но Платов думал иначе, именно, что долг их заключается в защите транспорта до последней крайности, что лучше отбиваться два или три дня, пожертвовать частью отряда, что, наконец, лучше всему отряду погибнуть с честью, нежели потерять обоз и этим, быть может, подорвать успех всей экспедиции.

«Друзья мои! — воскликнул он, обращаясь к полку. — Вы видите сами, какая сила татар окружает нас! Нам нужно биться с этой силой — и победить ее или лечь костьми, как поступали наши деды!.. Не будем же мы русские, не будем донцы, если устрашимся проклятого татарина!»

Ровный, спокойный и как бы не признающий никакой опасности, голос его отрезвил казаков, уже близких к панике. Пользуясь этой минутой, Платов приказал им быстро сдвинуть телеги так, чтобы загородить со всех сторон небольшой окоп, возведенный за ночь, а между тем вызвал двух расторопнейших людей из своего полка и приказал им как можно скорее известить обо всем Бухвостова.

«Помните, — сказал им Платов, — что вам, быть может, предстоит пробиться сквозь неприятеля… Дон не забудет вашей услуги, а если суждена вам славная смерть, то знайте, что вы положите головы в честном бою за край ваших отцов, за православную веру, за ваших братии, за матушку-царицу — за все, что есть на земле святого и драгоценного для русского чувства!»

Восторженная речь воодушевила казаков. Оборона была решена, и два полка засели в засаду.

Нельзя не заметить, что Платову в это время было только двадцать три года. Он был моложе Ларионова летами и службой, но его энергия и нравственное влияние на казаков были так велики, что фактическое командование отрядом само собой перешло в его руки.

Было часов восемь утра, когда громадная сила татар со всех сторон обложила казачий стан, укрывшийся за утлой оградой, которую никто бы в наше время не осмелился назвать укреплением. Казаки увидели, как развернулось большое ханское знамя и как толпа, приветствовавшая его появление диким ревом, двинулась на приступ.

Первое нападение, однако же, было отбито — казаки устояли. Но бежавшие татары тотчас сменились другими, свежими толпами, и за первым приступом последовал второй, за вторым — третий, четвертый, пятый… Боковые фасы укрепления сплошь завалились телами побитых татар, но по этим трупам ломились и лезли в вагенбург все новые и новые люди… Рук недоставало, чтобы везде отбивать нападающих. А между тем, не сдержи казаки напора где-нибудь в одном месте, гибель всех была бы неизбежной. Платов сам обходил ряды и увещевал всех постоять до конца за Тихий Дон, за матушку-царицу. Семь приступов уже было отбито, начинался восьмой, и сомнение мало-помалу стало закрадываться в сердца даже этих железных защитников. Тогда старый боец, еще недавно прославивший себя молодецкой битвой, полковник Ларионов, отозвал Платова в сторону.

— Посланные тобой казаки, — сказал он ему, — вероятно, погибли; мы истощили все силы, большая часть лошадей наших перебита, и без особой помощи свыше нам нельзя ожидать спасения…

— Что же ты хочешь сказать этим? — перебил его Платов.

— Я думаю, — продолжал Ларионов, — что нам благоразумнее выговорить себе какие-нибудь условия, чем бесполезно продолжать оборону.

— Нет! Никогда! — воскликнул Платов. — Лучше умрем, нежели покроем стыдом и позором честь нашей отчизны.

— На что же ты надеешься? — спросил Ларионов.

— На Бога, и верю, что Он не оставит нас своей помощью.

Ларионов молча пожал ему руку.

В это самое время Платов, пристально вглядывавшийся в степь, вдруг радостно перекрестился. Ему показалось на самом горизонте большое серое облако, которое быстро росло, ширилось и вдруг зарябило многими точками. Эти точки отчетливо и ясно стали вырисовываться в прозрачной синеве вечернего воздуха, и зоркий глаз степняка безошибочно угадал в них скачущих всадников.

— Ребята! — воскликнул Платов. — Смотрите, уж это не наши ли скачут на выручку?..

— Наши! Наши! — закричали казаки, и сотни рук поднялись, чтобы сотворить крестное знамение.

Помощь действительно была недалеко.

Один из казаков, посланных Платовым, был убит, но другой доскакал до Бухвостова и передал ему известие, которое мгновенно подняло на ноги целый отряд. Гусары, казаки, драгуны бросились седлать лошадей. Шумный говор пошел по всему бивуаку.

Одни татары, узнав о близости Девлета, пришли в отчаяние и ни за что не хотели следовать за нашими войсками. Уговаривать их было некогда. Пока Бухвостов с эскадроном ахтырских гусар и с легкой драгунской командой выезжал из лагеря, полковник Уваров со своим казачьим полком уже был далеко впереди и прежде всех подоспел на помощь. Минута — и двести-триста казаков с опущенными пиками врезались в тыл неприятелю. Это была атака отчаянная, безумная, не оправдываемая ничем, кроме слепой и дерзкой отваги, но именно эти-то свойства ее и имели решающее влияние на судьбу Калалахской битвы. Десятки тысяч людей, несомненно, храбрых, вдруг дрогнули и, смешавшись, как робкое стадо, обратились в неудержимое бегство. Началась паника — та страшная паника, которая безотчетно охватывает массы и подчиняет их одному только животному инстинкту самоспасения. Казаки, преследуя бегущих, нагнали их прямо на отряд Бухвостова, который принял их картечью из четырех орудий. Это был финал, после которого все татарское скопище разбежалось в разные стороны, и собрать его не представлялось уже никакой возможности.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Бекович-Черкасский был родом из кабардинских князей и до Святого Крещения носил имя Девлет-Гирея. (Здесь и далее прим. авт.).

2

Шипов в это время назначен был начальником в Сальяны и умер там в 1727 году в чине генерал-майора.

3

За эту победу все офицеры повышены чинами, а нижним чинам дано денежное вознаграждение: унтер-офицерам — по 1 руб., а рядовым — по 50 коп.

4

В сороковых годах минувшего столетия, когда персияне овладели Дагестаном, они опять восстановили звание шамхала, продолжавшее существовать уже до самого покорения нами Восточного Кавказа.

5

Михаил Афанасьевич Матюшкин, произведенный в генерал-аншефы, по возвращении с Кавказа жил в Москве и скончался в 1737 году.

6

Князь Долгоруков подвергся опале Петра за участие, выраженное им к судьбе несчастного царевича Алексея Петровича. Он был лишен чинов, знаков отличия и сослан в Казань на вечное жительство. Екатерина I возвратила ему Александровский орден и чин генерал-аншефа.

7

С производством в фельдмаршалы, князь Долгоруков остался главным начальником персидского или, как тогда называли, Низового корпуса, но, разумеется, это начальствование было только номинальное.

8

Впоследствии Надир-шах.

9

Императрица Елизавета освободила его из заточения и возвратила чин генерал-фельдмаршала. Он умер президентом Военной Коллегии одиннадцатого февраля 1746 года, восьмидесяти шести лет от роду.

10

Этот принц был вызван в Россию еще Петром Великим, который хотел выдать за него в замужество великую княжну Елизавету Петровну. Брак не состоялся, но принц принят был в русскую службу полковником. Его доносу были обязаны арестом и заточением князя В.В. Долгорукова.

11

Теперь трудно указать то место, где происходила битва. Это или Горячеводск близ крепости Грозной, или Исти-Су, бывшее укрепление на Кумыкской плоскости.

12

Дмитрий Федорович Еропкин служил потом под знаменами фельдмаршала Ласси, был генерал-лейтенантом, кавалером ордена Александра Невского и умер в 1750 году губернатором в Риге. Сын его, генерал-аншеф Петр Дмитриевич Еропкин, известен в русской истории усмирением народного бунта в Москве во время чумы.

13

Принц этот вспоследствии служил в армии Миниха, но, по словам Манштейна, занемог в то самое время, когда русские готовились идти на приступ Очакова, и выздоровел в день взятия крепости. Остряки говорили про него, что он истощил всю свою храбрость в Персии. Елизавета Петровна сделала его, однако же, фельдмаршалом, и в войну со шведами ему пришлось опять обнажить свой меч; но, как пишет Манштейн, принц находился на почтительном расстоянии от неприятеля. После этой войны он отправился в Берлин, где в 1745 году умер.

14

Наложение Кизляра в 1735 году было последним действием Левашова на Кавказе. После этого он командовал войсками Низового корпуса, участвовал в войнах с турками и шведами, получил Андреевский орден и умер начальником Москвы в 1751 году, восьмидесяти пяти лет от роду. Прах его покоится в церкви Симона Персидского.

15

Медем командовал до этого Оренбургским корпусом. На Кавказе, кроме отряда, прибывшего с ним из России, ему подчинены были все казаки, жившие по Тереку, калмыки и другие инородцы.

16

По другим известиям, кабардинцы и закубанцы шли с намерением овладеть Моздоком, и что Убаша, проведав об этом, встретил их на дороге.

17

Первым кабардинским приставом назначен был майор Дмитрий Васильевич Таганов — внук известного ногайского владетеля Муса-Мирзы. Еще будучи ребенком, он отдан был русским в аманаты и жил в Кизляре, а когда Муса-Мирза бежал опять на Кубань, молодого Таганова отправили в Петербург и поместили в кадетский корпус. Там он принял крещение и по окончании курса был выпущен поручиком в калмыцкое войско. При выборе пристава Медем остановил на нем свое внимание, как по совершенному знанию им туземных наречий, так и по тому уважению, которым пользовался древний род Тагановых во всей Кабарде и в Закубанье. Должность кабардинского пристава он „отправлял четырнадцать лет, потом был комендантом в Кизляре и умер в 1798 году в чине генерал-майора.