Чужой среди своих

Василий Панфилов, 2023

СССР! Ленин! Партия! Комсомол! Ну же?! Кобзон, Зыкина, БАМ, Целина…… как это не хотите?!О попаданце в СССР я решил написать давно, так что это запланированная книга.Я хочу написать о реальной стране, где строили Коммунизм и давились в очередях, всем коллективом подписывали письма, осуждающие какого-нибудь невозвращенца и диссидента, и покупали «фирму́» у фарцовщиков. О стране, где был БАМ, Целина и дружба народов, и одновременно – партократия, цеховики, воры в законе.Получится ли у меня? Не знаю… вот честно говорю – не знаю! Судить вам, а пока… начало положено!

Пролог

Привалившись обтянутой ватником спиной к стенке сарая, сколоченного из потемневших от времени горбылей, я запустил руку в щель, вытащил начатую пачку «Севера», чуть помявшуюся и влажную, и пустил папиросы по кругу. Смяв мундштук озябшими пальцами, дунул, выдувая табачную крошку, и зажав в зубах, потянулся было за спичками, но Лёха, хлопнув себя по карману, вытащил массивную зажигалку, и, откинув крышку, дал прикурить.

Затянувшись, я снова откинулся к стене, пережидая сладкое головокружение, так похожее на воздушную яму во время полёта, и сдвинул кепку на затылок, открывая лицо бледному, немощному северному солнцу.

— Богатая зажигалка, — ломким, нарочитым баском сказал кто-то из ребят, — откуда такая?

— Батина, — небрежно бросил владелец, вздёрнув подбородок и поправив сползшую было куртку на ватине, наброшенную на узкие плечи, — Мать вчера отдала. Сказала, что раз уж я, скотина такая, всё равно курю, то пусть уж она у меня и будет, чем в комоде пылиться.

Он криво усмехнулся, и, снова откинув крышку, крутанул колёсико, полюбовался на огонёк, и бережно спрятал в карман. Какая ни есть, а память об отце.

Хоть и болел Фома Ильич, хоть и попивал, да и, говорят, поколачивал жену и сына, но какой ни есть, а отец. Да и так-то он не злой мужик был, сложилось так просто, незадачливо. Да и кто без греха?!

Старые раны, ноющие на любой пустяк не хуже зубной боли, они благостности не прибавляют!

А теперь вот нет его, помер от наспех, плохо залеченных в санбатах ран, и всей памяти — пиджак на вырост, трофейная зажигалка, две медали, да несколько фотографий. Ну и сын — тощий узкоплечий мальчишка с некрасивым лицом и глазам необыкновенной синевы, спешащий повзрослеть, приобщиться ко взрослому, мужицкому миру.

Нет, наверное, в посёлке ни одного мальчишки старше девяти, который не курил бы время от времени, не пробовал портвейн где-нибудь за сараями. Некоторые в охотку, жадно, получая от отравы удовольствие, а многие — через «не могу» и «не хочу», не признаваясь в том даже первейшим дружкам, приучая организм к никотину и алкоголю.

Дома за это лупят — если, разумеется, попадёшься. В школе прорабатывают, но так, не слишком всерьёз, по крайней мере — не в нашей, поселковой школе. Вроде как правила игры такие, мужская инициация.

В семьях попроще, а у нас в посёлке почти все такие, без особых амбиций и интеллигентских фанаберий, годам к четырнадцати многие спокойно курят при родителях, а на семейных застольях пьют вино, а то и что покрепче. Не наравне со взрослыми, но и не так, чтобы вовсе уж символически, губы смочить.

А уж если работаешь и приносишь в дом какую-никакую, а деньгу́, то и вовсе — мужик! Добытчик! Слово никто худого не скажет, хоть упейся. Ну и упиваются многие, чего уж там…

— А ничего так денёк, — затянувшись, и стараясь не закашляться, сказал тощий, белесый Ванька Литвиненко, часто моргая покрасневшими глазами, — сейчас бы ещё портвешку по стакашку, и совсем хорошо было бы! Ох и захорошело бы!

— Это да, — вздохнул долговязый Севка, сощурясь от попадающего в глаза едкого дымка, — не помешало бы.

Похмыкали солидно — дескать, да, никто не отказался бы. Даже если на самом деле пьёшь вино через силу и потом выблёвываешь желудок, разве не стоят того те минуты головокружения и пьяного веселья?

Даже если кто и считает иначе, то в жизни в том не признается! Засмеять, может, и не засмеют, но куда ж ты без коллектива? Известное дело, за бутылочкой все серьёзные дела решаются!

— Портвейн… — высокомерно хмыкнул Леван, в первые же дни переиначенный поселковыми в Лёвку, — вы настоящего вина в своей жизни не пробовали ни разу! Вот у нас в Армении…

— Слышь… — повернувшись к нему, резко ощерился Колька Второв, по прозвищу Николай Второй, — хач! Задолбал ты своей Арменией! Сколько можно нервы полоскать своими байками! У нас да у нас… хера же ты с отцом здесь, а не в Армении?! У вас же всё хорошо, а у нас так херово, так что вы здесь забыли?!

Леван взвился, и, хотя он сам не раз и не два рассказывал, что «Хач» по-армянски, это «Крест», и в самом слове нет ничего дурного, но Колька хотел обидеть, а Леван — обидеться.

В пацанов вцепились, повисли на плечах, загомонили разом, шумом забивая обидные слова, но тщетно.

— Бля, забодали… — выплюнув окурок, ругнулся Вовка, он же Короед, отпуская Левана и отходя в сторону. Харкнув зло и обильно на вытоптанную траву, он отошёл в сторонку и уселся на бревно, демонстративно отстранившись от происходящего.

— Парни! — повысив голос, тщетно пытаюсь воззвать к голосу разума, — Какого хера?! Лёва, в самом деле, ты свою Армению к месту и не к месту вставляешь, ну сколько можно!?

— Коля, — поворачиваюсь ко второму, — а ты чего? Забыл, как мы втроём с Лёвкой от пацанов из Лесхоза отбивались?!

— Да пошёл ты! — отмахнулся тот, ненароком зацепив мне локтем по виску, и сбив с головы кепку, улетевшую аккурат в Вовкину харкотину.

— С… — сцепив зубы, я удержал рвущиеся слова, и, подобрав кепку, оттёр её, как мог, от харкотины, смял, и сунул в карман. Дома отстираю, а пока так…

Кончики ушей сразу начали мёрзнуть, потому как май, он у нас пока только в календаре. Север!

Усевшись на бревно рядом с Вовкой, подрагивающими пальцами вытащил папиросу, стараясь не обращать внимания на крепко занывшую голову. Приятель, ни говоря ни слова, затянулся покрепче и протянул мне тлеющую папиросу, от которой я и прикурил.

— Каждый раз одно и тоже… — не поворачивая головы, сказал Вовка, глядя куда-то в сторону.

— Угу… — в тон отозвался я, — надоело, сил нет!

Помолчали, не глядя в ту сторону… да и чего глядеть-то? В посёлке я уже два года, и всех немногих годков⁴ знаю, как облупленных!

Со всеми, считай, подрался, а с некоторыми и не по разу. Ну и всякие разные… приключения. А куда без них?

— Да чёрт с вами! — дискантом выпалил Ванька, и его слова поставили точку в попытке примирения.

Скривившись, я не сказал ни слова, глядя, как парни собираются драться тут же, прямо на заплёванном пятачке, с валяющимися окурками и битым бутылочным стеклом. Да ну их к лешему!

Леван, ощерившись и демонстративно хрустя костяшками пальцев, сказал что-то на армянском, и, судя по паскудному прищуру, это были ругательства из самых чёрных.

— Слышь, хач сраный, — оскалился Второв, сжимая кулаки и с ненавистью глядя на армянина, — Самому-то непротивно от себя? Я ж тебя, черножопого, на эвенкийском могу послать или корейском, но говорю с тобой на языке, который ты понимаешь. А я ведь твои слова запомнил, и потом к твоему отцу подойду и спрошу, что они означают.

Взревев что-то нечленораздельное, Лёвка яростно бросился на Кольку, и завязалась та жестокая и бескомпромиссная драка, в которой побеждает не умение, а готовность идти до конца.

Колька бьёт наотмашь, редко, но со всей своей немалой дури, и если уж попадает, то аж звон идёт!

Леван бьёт часто, и, что вызвало у нас неприятие, много ударов открытой ладонью.

— Да что ж он… — возмущается Ванька, стискивая кулаки, — говорили же!

Киваю согласно, не глядя на дружка — Леван сейчас нарушает все неписанные правила честной пацанской драки, переводя её из в общем-то банальной разборки между своими, во что-то много большее.

Ему, когда они десять месяцев назад приехали в посёлок с отцом, дядей Вазгеном, и матерью, тётей Ануш, после первой же драки объяснили, что все эти удары открытой ладонью, они может и эффективны, но если он не хочет сделать всех поселковых пацанов своими врагами, то пусть лучше не пользуется!

Какие там на Кавказе традиции, мы не знаем, и будем выяснять, когда и если поедем туда. А здесь, на Северах, удар открытой ладонью по лицу — это оскорбление! И если он, Леван, не хочет заводить себе врагов на ровном месте, то пусть лучше не применяет!

Шатаясь от собственных размашистых ударов и попаданий в морду, цепляясь за одежду противника и пинаясь по голеням, они тяжело дышали, рычали, но находили в себе силы говорить, обещая друг дружке всякое нехорошее. Из окровавленных ртов летит слюна вперемешку с кровью, и вытоптанный, заплёванный пятачок, чем дальше, чем больше покрывается пятнами крови.

— Урою… — выдыхает Колька, принимая разбитым лицом очередной удар, — я тебя, суку…

Второв пытается изображать какое-то подобие бокса, по крайней мере, стойка похожа, да и попытки принимать удары на предплечья имеются. Не то чтобы это особо помогает…

Леван лупит открытыми ладонями по морде, хватает за одежду, чаще лупит по ногам подсечками, но тоже неудачно. Хотя ноги у Кольки потом синие будут… это пока он, в запале драки, не чувствует боли.

Бойцы они скорее злые, чем умелые, но духовитые, этого не отнять! У Левана явно сломан нос, да и ударов в голову он пропустил достаточно. У Кольки вся морда опухшая, в сечках, губы как оладьи… А кровищи у обоих!

Наконец, Леван исхитрился и подбил подсечкой ноги Кольки, опрокидывая парня на землю и падая следом. Но тот, извернувшись по-кошачьи, вцепился в застиранную фланелевую рубаху противника, в последний момент оказался наверху!

— Н-на… — начал вбивать Колька тяжёлые кулаки в лицо противника, — получи, сука!

Упавшего у нас добивать не принято, но в этот раз мы слегка помедлили, да и разнимать начали без особой охоты. Нет, а чего Леван хотел после пощёчин-то?! Как говорится — какой мерой мерите⁵…

Растащили… а сердобольный Ванька сбегал в бараки сперва за вёдрами, а потом к колонке, набрав два ведра студёной воды. Умывались и оттирались парни поодаль, старательно не глядя друг на друга, но ясно — ничего ещё не закончилось!

Они и так-то неровно друг к другу дышали, а уже теперь и подавно. Колька, он такой… сложно у него с дружбой народов складывается. Да и Леван не без греха — на всё через губу смотрит, да «У нас в Армении» норовит вставить, куда льзя и нельзя. С разных полей ягодки, но одинаково подпорченные…

Дальнейшие посиделки как-то не заладились, и мы, посидев и перекурив, обсудив драку и поведение каждого из её участников, разошлись с подпорченным настроением. Колька, кажется, что-то там изображал… но вот честно — надоел!

Вечно у него так — сперва руками размахивает и гадости говорит, а потом, нет бы подойти и извиниться, а он просто сопит издали, да посматривает, и вроде как само собой склеивается. А сейчас что-то и не клеится. Подойдёт, так и хорошо, а нет… да и чёрт с ним!

— Пришёл наконец, гулёна? — констатировал мать, высунувшись из общей барачной кухни в чаду прогорклого пара, — Когда ещё школа закончилась, а ты всё с дружками своими…

— А… — не договорив, она безнадёжно махнула рукой и вытерла её о передник, — да что с тобой говорить-то, неслухом?! Ладно, давай бросай портфель и дуй в магазин, я тебе список набросала. Да смотри, не задерживайся!

— Мишенька? — высунулась из своей комнаты подслеповатая баба Дуня, густо пахнущая нечистым старушечьим телом и лекарствами, — Ты в магазин, соколик? Купи мне, пожалуйста, хлебушка…

— Хлеб завтра завезут, баба Дуня, — рассеянно отозвалась мать, — вот завтра он его вам и купит! А сегодня я пироги затеяла, поделюсь с вами по-соседски!

— Пироги… — задумалась соседка, комкая морщинистые губы и обнажая дёсны с несколькими пеньками оставшихся зубов.

— С рыбой, — уточнила мать, краем передника утирая потный лоб.

Закивав мелко, баба Дуня втянулась в свою комнату, как черепаха в панцирь. Собственно, этого результата она и добивалась, ничего нового.

Обтерев ещё раз ноги о половик перед дверью, я зашёл в нашу комнату, кинул кепку в кучу грязного белья, и, зайдя в свой закуток, отгороженный самодельным шкафом и ширмой, взял шапку-петушок. А чуть погодя, подумав, и пару таблеток анальгина, вдруг да и поможет от разболевшейся головы…

— Авоську! Авоську небось опять забыл! — крикнула вслед мать, не выглядывая из открытой двери кухни.

— В кармане! — кричу в ответ, выскакивая из барака, на всякий случай хлопая себя по карману ватника. Авоська на месте, да и пачка сигарет там же… надо, кстати, вытащить. Не то чтобы мать не в курсе, что я курю, но и дразнить лишний раз не стоит.

Но сперва в сортир… Он у нас сбоку, с подветренной стороны стоит, аккурат за дровяником, так что и не пахнет почти.

Путь к нему лежит через небольшую утоптанную площадку, с песочницей и качелями для малышни, и лавочками со столом под навесом для всех остальных. Там почти всегда хоть кто-то, да есть. А вечером, когда собирается с работы народ, так непременно хоть один, да прокомментирует!

Сейчас на лавочке сидит укутанная в сто одёжек баба Валя, якобы присматривающая за соседской девчонкой, грызущей угол песочницы. На деле баба Валя просто дремлет на солнце, положив натруженные руки на костыль, но вроде как она при деле.

— А, малой, — показав железные зубы, приветливо улыбнулся дядя Витя, выходя из деревянной будочки и направляясь к стоящему чуть поодаль рукомойнику, — ты вечером зайди, если время будем — в шахматы поиграем!

— Обязательно! — серьёзно киваю я. Прошлое у дяди Вити непростое, как у многих на Северах. Но шахматист он сильный, и говорят, был как бы не чемпионом Москвы в своё время!

А потом… все по-разному говорят, но сложно у него всё было, это точно! Ну да и время такое было, непростое…

Задержав дыхание, прикрываю за собой дверь и отливаю, тугой струёй сбивая наглую зелёную муху. Закончив дела, выскакиваю прочь. Кивнув мнущейся неподалёку соседской девчонке, наскоро споласкиваю руки под рукомойником, и, проверив украдкой ширинку, выскакиваю со двора.

Проскочив кусок дороги, постоянно разбитый гусеничной техникой, и едва не потеряв в грязи сапог, выбрался на нормальную грунтовку, почистил сапоги подобранной щепкой, после чего пошёл побыстрее, на ходу здороваясь со всеми встречными, всем своим видом показывая, что вот прям спешу со всех ног и уже опаздываю! Магазин у нас один из центров цивилизации, и здесь, да около Клуба, все развлечения и светская жизнь.

— Здрасьте, тёть Наташ! — скороговоркой выпаливаю, проскакивая мимо женщин, визгливо смеющихся чему-то, — Мать вот в магазин послала, велела быстро быть!

Делаю вид, что не слышу уточняющих вопросов в спину, и проскакиваю, переводя дух уже в магазине. Этим только волю дай…

Посёлок маленький, все друг с другом знакомы, а любимое, да наверное, и единственное развлечение здешних женщин — сплетни! Да ещё, если поддаёшься и слабину даёшь, так языками обдерут, обсмеют, что надолго запомнишь!

В магазине неизменный полумрак, у прилавка две женщины зацепились языками с рыхлой и дебелой продавщицей Дуськой, раскабаневшей не по возрасту. Пара старушек изучает скудный ассортимент, будто желая обнаружить что-то новое.

Ха! Да здесь, кажется, не меняется почти ничего и никогда, только продавщица постепенно стареет, да штукатурка осыпается. А так… да что там, обычный набор поселкового магазина, только что на Северах ассортимент всё ж таки побогаче, чем где-нибудь на Тамбовщине.

Пробежав глазами по крепостным стенам за спиной продавщицы, сложенным из бычков и кильки в томате, частика и свиной тушёнки, тарабаню Дуське список. Недовольно взглянув на меня, та быстро собрала искомое, с поджатыми губами взяла деньги и кинула их в кассу, выдав сдачу и наколов чек на железный штырь.

На выходе из магазина меня повело, и, оскользнувшись на грязных каменных ступеньках, я крепко шарахнулся головой…

… и дальнейшее слышал как будто со стороны.

–… зубы, зубы ему разожмите, а то язык откусит! Вот чёрт… эпилепсия! Такой молодой…

Примечания

4

Годки — одногодки.

5

Этимология Выражение происходит из Библии: ◆ Не суди́те, да не судимы будете, ибо каким судом су́дите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будет отмерено.