Исполняющий обязанности

Василий Павлович Щепетнев, 2022

Обыкновенный человек вдруг узнает, что есть и Другая Россия, и Глубинный Народ, и то, что не такой уж он и обыкновенный, человек-то. Придется пролить немало крови и пота. Вот только слёз – не дождетесь!

4

Предсказатель погоды достался мне бонусом. В память об армии. Случилась пустяковая контузия, два дня в госпитале, две недели “лёгкая служба”, и в строй по полной. Функционально не проявляется, иначе кто б меня держал, на контракте-то. Все нормативы выполнял по первому разряду, мог бы, верно, стать и мастером по военному пятиборью, ладно, кандидатом, да только наше подразделение в соревнованиях не участвовало. То одно задание, то другое. Мешало соревноваться.

Но я и практически, и теоретически здоров, вот только утром голова побаливает. Если сильно — к грозе, если умеренно — к дождику и ветру, если чуть-чуть — к ясной погоде. А часам к десяти, много к полудню боль проходит. Во время службы о болях я помалкивал, конечно. А на гражданке помалкивал и подавно, кому это интересно?

Сегодня голова не тревожила совершенно. В смысле — не болела. Мысли, конечно, беспокоили, как не беспокоить, но это другое. Да и мысли были всё больше ясные, толковые. Утвердить план и выполнять его по пунктам. Первое. Обследовать дом. Второе. Обследовать весь участок. Третье. Подумать.

Сделал упражнения, комплекс номер два. Пробежался по границе участка, то есть вдоль канавки три круга — около шести километров. Поплавал в бассейне. Позавтракал остатками ужина. И приступил к выполнению плана.

Сел за дубовый двутумбовый стол, подул в неслышимый свисток, и у явившегося Войковича спросил:

— Скажите, что есть в доме того, что я должен знать обязательно и сразу, а что может и подождать?

— Дом сам подскажет, когда и что, а если вам требуется нечто конкретное, то лучше сразу спросить у меня. Или у Анны Егоровны.

— Вам знакомо содержимое сундуков? — я показал на три сундука, стоящие по углам.

— Знакомо. В этом — он показал на пиратский сундучок, — мобильный запас золота. В том, что слева от вас — набор целебных мазей и микстур. А в комоде, что у двери, ничего нет. Пустой.

— Мобильный запас золота? — переспросил я.

— Точно так. Среди определенного рода кругов принято расплачиваться за определённые же услуги не бумажными деньгами, а золотом.

— Федор Федорович расплачивался золотом?

— Чаще с ним расплачивались золотом, — ответил Войкович.

— А мази и микстуры? Не лучше ли хранить в холодильнике, а не в сундуке?

— Электрохолодильников в усадьбе нет вообще. Мы пользуемся ледниками, их у нас два, большого мороза и малого. Но и мази с микстурами запросто не портятся, как не портится коньяк, да и сундук это не простой, а айдар-толбас, в котором можно хранить вещи сколь угодно долго. Пустой комод тоже айдар-толбас, так что если вам вдруг понадобится сохранить что-то нестойкое, лучше места не придумать.

— А сундук с золотом?

— Сундук с золотом — просто сундук. Крепкий, окован тяжелым железом, но вот хранить в нем простоквашу, звёздный снег или шаровую молнию не стоит. Испортятся.

Про звёздный снег и шаровую молнию я спрашивать не стал. Не время. Я спросил про стратегический запас золота.

— Он находится в хранилище, в подземных этажах.

— И много там золота?

— Точно не знаю, полагаю, что достаточно, — ответил Войкович.

Достаточно для чего? Но спросил я другое:

— Можно посмотреть?

— Разумеется, вы же хозяин, — но особого энтузиазма в голосе Войковича я не расслышал.

— Тогда я хочу посмотреть подземные этажи.

Мы вышли в вестибюль, где в особливом шкафу

Войкович взял пару керосиновых ламп, “Летучая мышь”. Ну, заодно поучусь и обращению с лампами.

Мы начали спуск.

— Это нулевой уровень, — сказал Войкович, при скудном свете сверху зажигая лампы. Одну дал мне. Перед нами была двустворчатая дубовая дверь с железными полосами для вящей прочности. А у меня — ключ, который я взял по совету Войковича.

— Нулевой уровень первоначально использовался для хранения предметов из тех, что выбросить жалко. Античердак. Сейчас здесь хранятся экспонаты музея.

— Их никуда не забрали?

— Не нашлось желающих. Всем музеям подобного рода не до жиру.

Ну да. В тусклом свете я различил картины, расставленные по особым стойкам, как велосипеды. Самих полотен не видно, они упакованы, но на некоторых, которым в стойлах не хватило места, можно было рассмотреть надписи “Ленин в Разливе”, “Калинин встречается с доярками”. В девяностых на подобные картины спрос упал. Сейчас, пожалуй, снова растет.

Неподалеку на полу стояли бюсты. Маркс, Ленин, Сталин. Большие бюсты.

— Бронза? — спросил я.

— Бронзовые распродали, ещё музейцы. Чугун.

Я поёжился.

— Плюс восемнадцать, — сказал Вергилий.

Мы вернулись к лестнице, спустились ниже, я отпер новую дверь.

Минус первый уровень ничем не поражал. Повсюду стояли длинные пустые полки — и мощные опоры, поддерживающие дом.

— Прежде, ещё при графах Карагаевых, здесь хранили вина. В бутылках. Вино, бренди, виноградная водка, шампанское. Всё — из местного винограда. После революции, правда, виноградники пропали, и пропали надолго. Пятнадцать лет назад ваш дядя начал экспериментировать, но, конечно, в миниатюре.

И в самом деле, около тысячи бутылок заполнили лишь малую толику помещения. Я взял одну. И бутылка, и этикетка были самыми простыми. Никаких дизайнерских находок. Пробка, тем не менее, настоящая.

Я вернул бутылку на место.

— Больше смотреть на этом уровне нечего?

— Разве что гигрометр. Плюс двенадцать. Влажность пятьдесят семь процентов. А больше нечего, — подтвердил Войкович, и мы вернулись к лестнице и её дверям.

Минус второй уровень можно было использовать, как кинозал. Или как бомбоубежище. Длинные скамейки поперек большого, на весь уровень зала. Человек двести поместятся. И пара отдельных комнат-клетушек, в роли туалетов.

— Так и есть, с конца сороковых тут было бомбоубежище, — подтвердил мою догадку Войкович.

— Неужели в музее было столько работников?

— Нет, но по эвакуационным планам здесь собирались разместить областной партархив. С работниками.

— Двести работников?

— Двадцать. Но скамейки стоили недорого, вот и поставили с запасом.

Я пригляделся. Недорого, значит, недорого, но выглядели они добротно.

— Немецкая работа, — пояснил Войкович. — Военнопленные делали, в двадцати километрах отсюда, на станции Болотной были столярные мастерские, там пленные и работали.

Те же плюс двенадцать.

— А не замерзнут архивариусы?

— Напротив, тут главное отвести тепло. Двадцать человек по две с половиной тысячи калорий в сутки… А если шестьдесят человек?

Спустились ещё ниже.

— Глубоко копал граф Карагаев, — заметил я.

— Копали мужики.

— Крепостные?

— Нет, граф нанял артель. Вернее, граф нанял архитектора-немца, Маллера, а тот — команду строителей. Вышло недёшево, но Карагаев считал, что оно того стоило.

— Откуда вам это известно?

— Из дневников Карагаева. Они были спрятаны на последнем уровне.

— И я могу их почитать?

— Конечно. Теперь они в шкафу в кабинете Федора Фе… в вашем кабинете. Третья полка. Почерк у графа, правда, не из лучших, да и писал он по-французски.

— Ах, по-французски…

Минус третий уровень был темным. Казалось бы, какая разница, ведь и окон, и других источников света не было ни на нулевом, ни на минус первом уровне. Однако здесь свет “Летучих мышей” не доставал до противоположной стены. Я даже фитиль вывернул посильнее — всё равно не доставал.

— Просто всё выкрашено вулканическим пеплом. То есть краской на основе вулканического пепла.

Я подивился, что это за краска, но спрашивать опять не стал. Учительские манеры Войковича продолжали утомлять.

А краска и в самом деле замечательная. Стену я разглядел только с трех шагов.

Те же опорные столбы, наверху — балки-перекрытия. Как в детской страшилке — всё чёрное-чёрное. А на каменном полу — чёрные ящики. Одни похожи на гробы, другие — просто прямоугольные, но все — не слишком большие. Два сильных мужика поднимут, если, конечно, они не набиты золотыми слитками. А если набиты, то не поднимут. Тут приспособление нужно, особые тележки. Хотя и с тележками как такой груз тащить?

— Здесь, то есть дальше, имеется подъёмная машина. Ещё со времен графа Карагаева, — опять угадал мои мысли Войкович.

— Паровая машина?

— Нет, какое. Одна лошадиная сила. Система блоков, позволяющая поднимать — и опускать — двадцать пудов. Медленно, но и время было неспешное.

— А сегодня?

— Сегодня электромотор в два киловатта.

— Что-то я не заметил лифта в доме.

— А он и не в доме. Ход идёт под углом, и выходит в тридцати метрах. Так даже удобней на случай бомбардировки выбираться, если дом обрушится.

— Ну, после бомбардировки ветряк вряд ли уцелеет.

— Так можно самому. Ноги, руки, голова. Потихоньку, полегоньку. В пятидесятые и шестидесятые проводили учения. Теперь-то нет.

— Но вы пробовали?

— Когда-то. На всякий случай. Ничего невозможного.

Мы медленно шли среди ящиков.

— Кстати, а что в этих ящиках хранится?

— Запасы на случай войны. Я уже говорил, сюда планировали эвакуировать партийный архив. Но архивисты должны были не просто сидеть на бумажках, а всемерно поддерживать авторитет советской власти. Словом и делом.

— То есть это были бы военные люди.

— Несомненно. Штатских архивариусов оставят в городе, а сюда — архивариусов боевых. Тут есть небольшая типография, оружие, боеприпасы, амуниция и всякое другое-третье, необходимое, чтобы подавить всякие нездоровые выступления людей, которым вдруг помстится, что если ядерная война, то и власти конец.

— И золото?

— И золото. Да ещё дядя ваш потом добавил, — но как добавил, зачем и сколько, не сказал.

— Но почему потом это не забрали — оружие и прочее…

— По документам — забрали. Но оставили. Бензин продали налево, это ж начало девяностых.

— Но это же оружие…

— Тяжёлый авианесущий крейсер «Киев» был продан неустановленному лицу за полтора миллиона долларов. В начале девяностых. При стоимости в миллиарды. Так что всякая мелочь… По документам — передали в помощь братскому афганскому народу ещё при Горбачёве.

— Но зачем они дяде?

— Он решил, что избавляться от подобного груза себе дороже. Сразу начнется расследование, глядишь, и покупку имения признают незаконной. Лишние хлопоты. Да и кто знает, что будет завтра. Пусть уж здесь полежит. Темно, прохладно, сухо, никого нет. Лучшего места для хранения и придумать трудно.

Мы тем временем продвигались среди ящиков. Не все они стояли на полу, большей частью на стеллажах, а стеллажи большие, по пять ярусов.

— Тоже дуб?

— Лиственница, — вопреки обыкновению коротко ответил Войкович.

— Нужно вскрыть ящик-другой. Посмотреть.

— Как скажете, — он отошел в сторонку и вскоре вернулся с инструментами: ломиком-гвоздодером и молотком.

— Которые ящики требуется открыть?

— Ну, для начала этот — я показал на третий ярус стеллажа и приготовился стаскивать.

Не пришлось.

Войкович опять удалился и приехал на погрузчике. Велосипедная тяга в одну человеческую силу. Не скоро, но споро. Погрузчик поднял до нужного уровня ухватчики (в погрузчиках я не силен, может, конструкторское название и иное), подцепил ящик и не спеша, аккуратно, положил его на пол.

— Судя по маркировке, здесь двенадцать самозарядных карабинов Симонова, — сказал он.

— Вот и проверим, — ответил я.

Но проверял Войкович. Он ловко, только этим и занимался, вскрыл ящик (хотя следует признать, что ящики и сбиты были так, чтобы их было легко вскрывать и заколачивать), откинул верхнюю часть. В вощаной бумаге, в густой консервирующей смазке лежали они, самозарядные карабины Симонова. Пересчитывать я не стал, и незачем, и от смазки долго отчищаться.

— Я удовлетворен, — сказал я, и тут же Войкович столь же ловко вернул ящик в первобытное состояние.

— А патроны?

— Да, есть и патроны. Показать?

— Нет, но… Сколько же им лет, этим патронам?

— Ящики, в которых упакованы цинки, помечены от шестьдесят первого до восемьдесят шестого года. Те, восемьдесят шестого, чешского производства. Учитывая, что температура стабильно плюс двенадцать…

Я не удивился, что плюс двенадцать, я удивился, что чувствую только легкую прохладу.

— Ветра нет, воздух сухой, плюс адреналин подогревает.

— А золото? Тут где-то золото?

Войкович провел меня в угол, где стояли небольшие ящики.

— Будем вскрывать?

— Хотелось бы знать, что внутри.

— Испанское золото. После поражения республиканцев из Испании в Советский Союз было вывезено золото, а у Испании, поверьте, за века скопилось его немало.

— И все оно здесь?

— Нет, разумеется. Тонн десять, не больше.

И он открыл ящик, подготовленный заранее. Слитки как слитки. Напоминали коробки с костяшками домино. Только не черные, а жёлтые. И надписано соответствующее, мол, столько-то унций испанского золота, смотрите, не перепутайте.

Никто и не путал.

— Что ещё интересного есть на этом уровне?

Вместо ответа Войкович подвел меня к двери в стене.

— А что там? Алмазный фонд?

— Там ход, ведущий в древнее подземное поселение.

— Насколько древнее? И насколько подземное?

— Граф Карагаев считал, что поселению — он звал его Навь-Городом — не менее десяти тысяч лет. Что до глубины — сам граф спускался ещё на четыре уровня вниз, но что-то заставило его отказаться от дальнейших изысканий.

— А работники музея?

— Этот ярус был режимным, а с режимом шутки плохи. И второй-то ярус можно было посещать лишь в сопровождении особых людей во дни учений, а уж третий…

— А дядя?

— Он просил показать ход вам. Ключ к двери у вас.

— Но ведь это научное открытие мирового значения.

— Вы когда-нибудь слышали про город Деринкую? — спросил меня Войкович.

— Не припомню.

— Это подземный город в Турции, открыт в шестьдесят третьем году. Тысяча девятьсот шестьдесят третьем. А так ему четыре тысячи лет — по мнению археологов.

— Что, тоже на четыре уровня в глубину?

— Открыто десять. А там, может, и все тридцать. Археологи спешить не любят. В библиотеке вашего дяди, простите, в вашей библиотеке есть книга о Деринкую, солидное издание позапрошлого года.

— На французском? — не удержался я.

— На турецком и английском, параллельно.

— Это ладно, это другое дело.

Мы не спеша поднялись наверх.

— Всё-таки удивительно. Такие ценности — и никто не хватился.

— На территории СССР существовали куда более серьёзные объекты. Десятки тысяч тонн химического оружия, например.

— Его ж нейтрализовали. Утилизовали. Кажется.

— Утилизовали едва ли сотую часть. Тут много причин: износ ёмкостей, не позволяющий транспортировку, да и просто неизвестно, где хранятся все эти тонны люизита, изготовленные в годы первых пятилеток. После чистки армии в тридцатых… Тут, вот прямо здесь, на третьем ярусе, сорок бочек газа Нафферта, хранятся. В отдельной камере. Может, будут какие распоряжения?

— Какие уж распоряжения. Пусть и дальше хранятся.

— И вот так по всем губерниям. Наследство Советского Союза.

— Ладно, отравляющие газы — штука вредная. Ладно, стрелковое оружие — его, если считать с трофейным, по стране десятки миллионов стволов. Но золото! Десять тонн золота!

— Это по минимальным подсчетам десять, — уточнил Войкович, и продолжил: — Вы человек молодой, а ещё до вашего рождения вдруг оказалось, что золотой запас СССР, тысячи и тысячи тонн, взял, да исчез. Сгинул, будто и не было. Даже иностранных сыщиков нанимали искать — не нашли!

— Ну да, золото партии…

— Золото было государственным. И сплыло.

Мы уже были в дядином — то есть, конечно, моём — кабинете.

— Ну, хорошо. Положим, есть у меня злато, есть булат. Вы, Владимир Васильевич, всё показали, да только не сказали, что мне с этим добром делать.

— Показал я не всё, но лишь главное. А уж что делать — не ко мне вопрос. Собственно, у многих состояние, переведи его в золото, и побольше вашего будет. Губернаторы, друзья власти, входящие в Круг — те, кто на виду. Но есть и скромники. Живут потихоньку…

Разговор Наставника с Недорослем прервала Анна Егоровна:

— Иван Петрович, у ворот налоговая инспекция ждет. Вы сами выйдете, или как?

— Сам. Явлю себя инспекции.

Видно было, что и Войковичу, и Яцукевовне ответ мой не вполне понравился, они, верно, ждали вопроса, как в таких случаях поступал дядя. Но раз уж назвался хозяином — хозяйствуй. А спросить я успею.

Я не спеша шел к воротам. У меня прежде никаких личных контактов с налоговой не было, выдали ИНН, да и все. Но, работая в ресторане, знал о них немало.

Ну, и время, проведенное здесь, в имении, уже начало действовать.

— Как вы принимаете гостей? — раздраженно сказал налоговик, выйдя из машины. Автомобиль, “форд экплорер”, для налоговиков штука обыкновенная. За рулем, понятно, водитель, потом налоговик лет тридцати, и дама лет двадцати двух, то ли младший налоговик, то ли, наоборот, старший.

Я огляделся. Чуть позади, шагах в десяти, стояли Владимир Васильевич и Анна Егоровна. Принимали экзамен.

— Где тут гости? Не вижу.

— Как нам проехать к дому? — напористо продолжил налоговик.

— Это зависит от того, какой дом.

— Не умничайте. Нам поручено кое-что проверить. По налоговой части.

— А я-то здесь причем?

— Вы обязаны обеспечить полный доступ.

— К чему?

— Для начала — к дому.

— Я не хочу, чтобы вы шли к дому и вообще ступали на мою землю. Это понятно? Но если так велит вам долг — идите, что вам мои желания. Забора нет, канавка крохотная. Хотите — машиной рискните, хотите — пешком идите.

— Так вы нас приглашаете?

— С чего бы это вдруг? Я просто не мешаю вам делать вашу работу. А сам буду делать свою.

— Но нам нужно пройти в дом.

— Работа такая, понимаю. Решайтесь.

— Мы вас оштрафуем. За препятствие. Крупно.

— Поторопитесь, а то не успеете — и я развернулся.

— Подождите! Подождите! — кричала женщина. — Вы этого дурака простите. Ну, дурак он, так не своей волей сюда послан.

— А вы? — обернувшись, спросил я.

— И я не своей.

— Все получат в зависимости от чина и звания, — и я вернулся в дом. Прошёл в кабинет. Открыл шкаф с восковыми фигурками. Взял чистую заготовку, тонкие фломастеры и в четыре движения превратил безлицего в налоговика. Потом взял золотую иглу и, ни секунды не медля, вонзил её в левую ягодицу.

Все это я совершил в полной уверенности целесообразности сделанного. И лишь потом подумал, что так сходят с ума.

Хотя физиономия куколки походила на налоговика изумительно. А я художник плохонький. «На боевом посту» к праздникам оформлял, вот и все достижения. Значит, сработало место, время, ну, и я тоже не подкачал. Возможно.

Владимир Васильевич и Анна Егоровна мои чудачества восприняли не только с пониманием, но и с уважением. Даже с капелькой страха.

Я попросил приготовить постные щи и вообще чего-нибудь вегетарианского, и Анна Егоровна с явным облегчением удалилась. Владимира Васильевича я отпустил просто, мол, пусть займется тем, чем нужно. И он ушел в раздумьях. О чем раздумывал — о нужных занятиях, о новом хозяине?

Я же наслаждался волей. Как человек, двадцать лет назад научившийся ездить на велосипеде, но потом от велосипеда отлучённый. И вот получил, и не детский, а самый что ни на есть взрослый.

Ну да, как раз двадцать лет прошло. Меня перед школой родители отвезли к бабушке, на море. В Крым, в маленькое селение в десяти верстах от Коктебеля. Бабушка была не родная, троюродная, но ближе родственников на море не было. Или не звали. А она позвала. Вернее, прислала письмо, слышала-де, что Ваня зимой сильно болел, так привозите, солнце, море, рыба, фрукты и вообще Крым — это Крым.

Видно, другой возможности оздоровить меня (это доктор говорил “оздоровить”, мол, после такой болезни съездить на юг — необходимо и обязательно) не было, денег едва на жизнь хватало, вот и отвезла меня мама. Зато на самолете, видно денег призаняли. Поездом долго, а я слабенький. Привезла, пожила три дня, и уехала назад, теперь уже поездом, в плацкартном вагоне. А я остался. С начала мая до самого конца августа. Селение было многоязычным — русские, татары, греки, украинцы, и я даже нечувствительно выучил сотни четыре татарских слов или даже больше, причем не слов, как таковых, а слов живых — мог по-татарски произнести несколько предложений подряд, лишь изредка в случае нехватки вставляя русское. Про украинцев и не говорю. То есть буквально — говорить не говорил, не требовалось, но всё понимал. Вот с греческим не сложилось: греческие дети говорили по-русски. Где-нибудь совсем между собой, может, и по-гречески, но на людях всегда по-русски.

Играли, купались на мелководье совершенно без присмотра — или так мне казалось, что без присмотра, всегда с нами был кто-то из старших братьев или сестер, лет двенадцати а то и пятнадцати, в шесть лет с копейками разницу не сразу и поймешь. Ел рыбу, фрукты и был счастлив.

А ещё бабушка учила меня видеть и думать. Не колдовству учила, не ворожбе, а именно так — видеть и думать. И, где можно — выбирать путь. Себе, и никогда — другим. Ну разве путь других пересекается с моим, и пересекается нехорошо. Или, напротив, слишком хорошо для них, но не для меня.

Как водится, велела это держать в секрете, но какие в селении секреты… Все знали, что бабка моя, Серафима Александровна, не из простых (так и говорили обиняками, “не из простых”, не решаясь сказать прямо), её уважали, но и сторонились, побаивались. А меня, напротив, не сторонились, а наоборот — везде я был желанным гостем, и лучшие куски всегда предлагались мне. Я полагал это вполне естественным, ведь я такой хороший, умный и красивый, но потом понял, что так, через меня, старались угодить бабушке.

Учился я легко, в детстве вообще учиться легко, голова-то пустая, конфликта старого знания с новым нет. Ну, как писать на чистой бумаге, а не на старых газетах, как бывало когда-то.

А потом лето кончилось, и я уехал. С бабушкой не переписывался, она не велела, только раз, на седьмое ноября послал открытку с благодарностями и наилучшими пожеланиями — так мама велела. А в декабре она умерла. Это я во сне увидел — бабушку, которая говорила, что пора ей идти дальше, а то старость не в радость. А мне быть осторожным, покуда в силу не войду, а когда войду — сам пойму. А потом быть ещё осторожнее.

Месяца через три весть о смерти бабушки дошли и до родителей, и они осторожно сообщили об этом мне, напирая на то, что бабушке было восемьдесят восемь лет, и дай всякому столько пожить, да ещё в Крыму. Крым в нашем краю был синонимом Рая, да он и для меня стал Раем, в который, я, однако, возвращаться не спешил. Недостоин пока, и буду ли — не факт. Хотя если выбирать между Финляндией и Крымом — не сомневался бы ни минуты. Может, и зря, недаром же бабушка призывала к осторожности. Все меняется, и будут ли ко мне дружелюбны татары и украинцы (греки-то, верно, будут)? Да и русские тож. Всё непросто.

По возвращении от бабушки вернулась обыденность. Без моря и солнца. То есть солнце-то, конечно, было, но другое.

И жизнь другая. Никто чужой не радовался мне лишь потому, что я — это я. Но, памятуя бабушкины уроки, я видел пути, лежащие передо мной. Не очень далеко, но видел. И выбирал соответствующий. Потом стал как-то позабывать. Четырнадцать лет, пятнадцать, критическое восприятие себя-прошлого, окружающей действительности, и так далее. В армии мне более пригодились начатки татарского. Ну, и навыки прежнего, потому, как пишут в анкетах, я пользовался заслуженным уважением среди товарищей и начальства.

Но вот сегодня на велосипед толком сел впервые за долгое время. Ничего, вспомню.

А если и не вспомню, то буду вспоминать. Детство, оно всегда с тобой.

Никаких особых усилий я не прилагал — просто дал волю собственным желаниям фигурантов. То есть подтолкнул к тому, к чему они и так изо всех сил тянулись.

И пусть никто не уйдет обиженным.