Что такое ППС?

Василий Добрынин, 2015

Холод пробежал по телу. а сейчас что – не война? Пусть не на поле боя – в душах че-ловеческих – но, та же самая война. И жизнь в ней, как и во всех других – не стоит ниче-го! Сегодня водку вместе пьем, а завтра отдадим приказ: «В расход!» Смутное, смутное время на закате ХХ века…

Что такое ППС?

Роман

Рассказы

«Всюду — это нигде конкретно. А начать бы с себя: от верхней одежды, до самой сути! Все находится там». Так принято, что ли, у русских сыщиков?

А если сыщик Потемкин прав, поражает одно: «Неужели так много находится в нас?!»

Хроника смутного времени — 1991

Роман

— Товарищ капитан, там Вас хотят видеть…

— Там, это где? Вот там? — Потемкин кивнул вопросительно в сторону неба.

— Да что Вы, там… — спохватился сержант: «Ничего себе, шутки!» — и рукой указал вниз, за окно.

«Не из приятных, конечно, — подумал о собственной шутке Потемкин, — но впредь изъясняться яснее будет, а может не будет…» — и уточнил, — Сколько их, и с чем ждут?

— Да, один человек… Там, на улице ходит и ждет. Ни с чем, — уточнил сержант, и не прощая Потемкину шутки, добавил, — Без ружья, топора, ножа и прочего вооружения! Говорит, что Лемешко. К Вам. Как и что, и какой вопрос, не сказал. Говорить вообще не хочет…

— Не хочет? А зачем же ко мне?

— То есть, хочет, но только с Вами… Сказать, что Вас нет, Вы на выезде?

— Не обманывай. Я к нему выйду.

«С ним, — про себя улыбнулся сержант, — умничайте, а не со мной…»

Тот был крутой фигурой, без башни! Почудил в знак протеста отчаянно и прилюдно. Снял с багажника «Жигулей» телевизор и грохнул его на асфальт. «Произвол!» — всхлипнул разбитый вдребезги, раскатившийся по асфальту цветной телевизор «Рубин» — подарок теще, в Россию.

Граница между Россией и Украиной — явление новое, неожиданное, нелогичное, нехорошее… Но, граница — это запреты. А запреты всегда удобряют почву для свежих, проблем. Философом не был, и не философствовал на эту тему Лемешко: просто лишь вез из Донецка в Курск телевизор в подарок теще. Знал, что запреты новорожденной границы ввели лицензирование на вывоз цветных телевизоров. Не возражая порядку, ходил за лицензией в облсовет. Неудачно ходил: документа не дали, потому что в Донецкой области разрешения на вывоз цветных телевизоров кончились. «Постарайтесь вопрос решить там, на границе» — подсказали ему.

А на границе, как оказалось, выдача разрешений законом не предусмотрена. Те, кто стоят у последней черты, на линии госграницы, без лицензии не выпускают дефицитный товар.

Почва удобрена щедро, проблема росла, на глазах становясь неподъемной, не решаемой просто, по-человечески.

— 150 рублей стоит ваша лицензия, — просит Лемешко, — ну, будьте людьми — возьмите мои 150 рублей. Возьмите, я их плачу, отдаю свой долг, и прошу — возьмите! — протягивает деньги. — И я ничего не должен, прощаюсь и еду?!

Милиционеры, контролирующие последнюю черту государства, денег не берут.

— Оформление вывоза — не наша парафия, не в нашей власти…

— Да я же плачу свою пошлину! Плачу — вот они, деньги. Плачу — и еду! Какие претензии, а, ребята?

— К Вам — никаких. Езжайте.

— А это? — указывает на телевизор измученный гражданин. — Ну я ж не хитрю, не прячу, открыто везу. Что я — преступник, контрабандист? Да вы что, ребята, сержанты, инспектора! Или вы не ГАИ, или вы не люди?! Что же — никак?

— Мы, конечно — ГАИ. Но и — только ГАИ. Вас, и Ваше авто выпускаем. А это нет.

— Ах, вот так! Ну я понял вас. Я вас классно понял! Нет, значит нет!!!

И через край багажника на крыше авто, новый еще «в целлофане», телевизор, слетел на асфальт.

«Вот это да!» — стон прокатился в рядах очевидцев.

— Теперь, — переступив через обломки, спросил бунтарь, — я имею право ехать в Россию, к теще?

— Да, — стушевались милиционеры, — конечно. Езжайте!

Бунтарь дико сверкнул глазами и не прощаясь, хлопнул дверцей. Взревел мотор.

***

Обломки телевизора, — несчастного, из перечня товаров, запрещенных к вывозу, остались, колючей памятью на асфальте. И долго, пластик, дерево, стекло, металл — осколками врезаясь в шины, уезжали прочь в чужих колесах. И попадали в запрещенные края, развеивались прахом, и ложились там в асфальт, как в вечность.

А теперь скандалист вернулся и хочет поговорить с «Не мед, — оценил сержант, — Потемкину с ним общаться. Главное — а зачем? Телевизор родить из раскатанных по асфальту обломков? Сказали бы: нет на месте — на происшествие уехал опер…»

Кого винить?

Потемкин в гражданской одежде, Лемешко вежливо уточнил:

— Товарищ капитан, не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, Лемешко. Добрый день.

— Взаимно, добрый! Две минуты хотел бы с Вами поговорить спокойно. Можем?

— Две минуты спокойно? — дружелюбно уточнил Потемкин, — Хватит нам двух минут?

— Лучше бы двадцать. Сегодня, видите — я спокоен. И, лучше не здесь

— Идемте в кафе… — согласился Потемкин.

— Неплохое кафе, — оценил Лемешко, — уютно, тихо… Может быть, коньячку или пива? Я бы не прочь. И пообедал бы. А Вы не в форме — значит Вам можно?

— За Ваш счет?

— Ради бога, не обеднею. Конечно, за мой!

— А по поводу? В знак мировой?

— Мировой? — не смутился Лемешко, — А у нас войны не было. И вины своей я не чувствую. За малодушие стыдно — это есть. Конечно, устроил цирк! Убил, как Тарас Бульба: собственной рукой, свой телевизор. Дефицит… Смешно. И дешевый цирк. Что и кому доказал сиим действом? Но стыдно мне — а почему? Почему же мне?

— Должен Вам объяснить?

— А почему бы нет, капитан?

— Денис Евгеньевич… Я верно говорю?

— Да. А Вы запомнили… Значит, достал!

— Привычка… так, ненадолго запомнил. Скоро забыл бы.

— Ну да — а кто я, чтобы помнить? Мелкая сошка, песчинка…

— Самоед Вы, Денис Евгеньевич, давайте закажем два кофе и ближе к делу.

— Давайте ближе. Знаете, как жаждал я, первый раз в жизни, дать взятку?

— Могли бы не признаваться, ни в чем мною не подозреваемый…

— И не признаюсь. Я не признаюсь, я хочу, чтобы Вы это знали. Знали, что творилось в душе человека, которого Вы профессионально, скоро благополучно забудете. Меня забудьте, а это — справедливо было бы Вам это знать.

— — За этим просили о встрече?

— Да, что хотел сказать, собственно и сказал… Хотя, может быть, и у Вас нет сердца? Но кажется, есть надежда, что Вы поймете…

— Постараюсь понять. Но, знаете, что я не из ГАИ? Инцидент был с ними…

— Знаю — из уголовного розыска. Но Вы их курируете, или старший у них. Вашей структуры и так не знал, а в такое время… — махнул рукой, тяжело вздохнул Лемешко.

— «Такое»? — переспросил Потемкин.

— Да, смутное время…

— Смутное… — не возразил Потемкин, — Но, Ваша взятка не состоялась: какие проблемы? Кого виним?

— Не состоялась. Бегал, хватал должностных людей за руки, вталкивал деньги. Но это начало: вся страна будет бегать также.

— Вот такой большой взяточник скоро у нас появится?

— Появится. И большой — больше не может быть. Бред? Сами судите. Я не о том неврастенике, который смахнул телевизор, плюнул в обломки, и убрался к чертовой матери! Я о том добросовестном гражданине, который, уважая и чтя интересы державы, оформлял вывоз телевизора из Донецка в Курск.

В отделе экономики облисполкома, инстанции, которая оформляет вывоз, чиновник выслушал мотивы. «Семья накопила средства и загодя приобрела подарок к дню рождения тещи, которая живет в Курске. Можем теперь отвезти и вручить подарок?» «Государство не вмешивается в личную жизнь своих граждан. Везите. А что за подарок?» «Телевизор «Рубин». «Рубин? Так это уже не подарок, а предмет, вывоз которого за пределы Украины регламентируется государством!» «А что делать?» «Идите в 501 кабинет, пишите заявление. Там сверятся по квотам, и если квота не исчерпана — получите лицензию на вывоз. Оплатите 150 рублей, и тех же телевизоров, хоть штук сто пятьдесят — везите! Лицензия — Ваш документ на вывоз. Ясно?»

«Рубин»? — переспросили в 501-м, — Цветной? Жаль. Если цветной — не можем!» «Но, ваш начальник…» «Да, при чем начальник? Понимаете — есть квоты. А по телевизорам цветным, они по нашей области давно исчерпаны. Такие же как Вы, все под чистую вывезли. В неделю по пять тысяч! Вам бы раньше…» «Мне же не пять тысяч, а всего один — один, в подарок!» «Это не подарок — а изделие, вывоз которого регламентируется государством!»

Я еще раз ходил к начальнику, который поначалу обнадежил. Он развел руки: «Что ж… Вам отвечал специалист, он ситуацией владеет. Квота… Раз уж ее нет — мы не имеем права…». «А без лицензии поеду, что мне за это будет?» «Вам — ничего. Вас выпустят, а телевизор, извините, нет!» «Конфискуют?» «Нет, конфисковать не велено»

Вот где приземленным ниже плинтуса в ковровых коридорах облисполкома, я почувствовал себя.

«Ну, неужели никакого выхода?» — отчаивался я. Какой-то скромный клерк, с оглядкой и сочувствием, поколебал мое отчаяние: «Безвыходное положение? Рискните, поезжайте…» «А что там?» «А может у кого-то из сотрудников окажется тут сердце… — показал он на себе, — и Ваш вопрос решится» «А у Вас, — спросил я, — сердце есть?» «О, нет, что Вы, я не знаю Вас!» — клерк быстренько исчез.

Рискнул. Не повезло: не оказалось сердца… Я проехал, а «Рубин» — вот этими руками об асфальт! Вам интересно?

— Да. И я ведь обещал понять.

— Спасибо, что не посмеялись.

— «Большой взяточник» — Вы интересно сказали. Черты его некие, как в фотороботе, в Ваших словах проявляются. Но больше всего убеждает Ваш опыт в том без взяткодателя, нет взятковзятеля.

— А я не все сказал…

— Что же, сказавши «А», говорите и «Б».

— Скажу. Знаете, за Белгородом Ивня — сельский городок? Кафе на трассе, под шатром. Остановился, дух перевести. Обиды, злости, через край. Водитель фуры, мой земляк, увидел и разговорил. Послушал, посмеялся надо мной, и рассказал, как надо жить.

Он пересекал границу, как и я — с «Рубином». Но у меня одно, а у него — 150 изделий. Он с абсолютной точностью, шутя, пересказал мой диалог с чиновниками облисполкома. «Такие, как и Вы, — я пересказываю точно? — в неделю по пять тысяч вывозили. Караул!» И квоты исчерпали, так? Они же это говорили? Так! А сколько телевизоров на рынке, знаешь? Нет. А кто знает? Никто! А сколько норма, сколько «Караул!»? Но, у чиновника есть право, дать «Добро» или послать, как например, тебя. Карты в руки — квоты! Сам скажи, они кому-то подконтрольны? А кому: начальству? Может быть, народу? Никому!»

Он мне напомнил фильм, который помните и Вы: «ТАСС уполномочен заявить» «Но у слуги закона сердце есть…» Так в той стране, герою мотивировали взятку. Законы там несовершенны, но есть «сердце» у слуги. Когда слуга берет? Да когда карты в руки! Не вымогает — соглашается, сердечно, просто, и с любовью. Это правда. Я бы дал: и там, и здесь дал. Не взяли.

— Вы не противоречите себе?

— Ах, нет, нисколько! Я вынужден, я обречен, дать взятку! Дал бы. И не по той причине, что порочен — некуда деваться! Не взяли. А почему? Нужна была та, случайная встреча в кафе, чтобы это понять.

— И как? Удалось понять?

— Да. А Вы бы могли объяснить?

— Не знаю. Мне Ваша версия интересна.

— Бессердечность чиновника объясняется просто — мелкий заплыв. То есть, у меня всего лишь один телевизор — шестьсот рублей. «Сердечность» чиновника есть — не выдумка, и обойдется она просителю в 10 процентов от стоимости вывозимого товара — «десятину». А это — 60 рублей с меня. Смешно! Есть смысл нарушать закон, за 60 рублей? А тот, зарядивший телевизорами фуру, «слуге за сердечность» отстегнет свою «десятину» — от тысячи до двух зелеными!

— И здесь предъявит нам лицензию…

— Вот именно! И я теперь все понял. Свой «вес», и свою «десятину» — я понял все! И посмеялся над собой. «Спасибо!» — говорю шоферу-просветителю и коммерсанту, а он мне: «Минутку!» Прыгнул в кузов, попросил помочь. Мы вынули коробку: господи, «Рубин»! Такой же, как я здесь расквасил на асфальте. «Бери! Ты не забыл, что едешь к теще?»

— Это, я так понимаю, «Б»?

— Нет, капитан, еще не «Б»! Он, видя с какой радостью я обнимал коробку, говорит: «Теперь немного о твоей работе. Я ее ценю, и полагая, что помог тебе, надеюсь на взаимность. Дочка первый курс закончила, учиться ей еще, учиться… В общем, принесет «зачетку»…

Смял сигарету — тщательно, как затоптал коварный, низовой огонь, Лемешко.

— А это взятка. Так? Денис Евгеньевич?

— Конечно, взятка! И я взял, а мне не стыдно. Перед кем? Державой? Вами, с вашими законами? За что должно быть стыдно? Кто заставил? Я мог бы промолчать, но вывод потрясает: взяткодатель — вся страна! А взяточник — Держава.

— Вот это, я так понимаю — «Б»?

— Полнейшее, товарищ капитан!

Птицей, на мгновение взлетела, и упала, хлопнув по столу, ладонь. Лемешко сказал все.

Потемкин глянул на часы.

— Да, — спохватился дерзкий собеседник, — а позволите спросить?

— Пожалуйста.

— Я… — чуть стушевался собеседник, — не осмелился б спросить, не ожидал, что так, по-людски, выслушаете бред…

— Бред не стал бы слушать. Я посмотрел в реальность, аргументированно, взвешенно, развернутую Вами.

— За это благодарен. А спросить хотел бы вот что: Вы сами понимаете — зачем Вы здесь? Кому Вы служите? Народу — те есть, мне, вот им? — жестом указав на трассу, откровенно усмехнулся собеседник. — Нет ощущения, товарищ капитан, что боретесь с народом?

— Вопрос хороший. Без иронии, спасибо. Но отвечу: я на службе, для которой мои ощущения не в счет.

— Закону служите?

— Конечно.

— Да они, законы ваши…

— А это возмущение я подкреплю своим, и возвращаю Вам. Мои законы? Да они, скорее — Ваши! А я им служу — обязан. Народом избрана законодательная власть — не мною! Правительство мы, как известно, получаем то, которого достойны!

— Правда…, — севшим голосом признал Лемешко, — Я Вам правду-матку резал, а Вы мне истину напомнили… простую, — тяжело вздохнул он, улыбнулся, — простую… И вопросов больше нет. Спасибо.

— Взаимно. Всего хорошего! — ответил Потемкин.

Раздосадованный простотой слов капитана, Лемешко, уходя, не обижался. Думал о капитане, и в последний миг, когда мог еще слышать Потемкин, Лемешко окликнул:

— А, может быть, капитан, в милиции применение лучше этого Вам найдется? Справедливей? Лично Вам, Потемкин?

Тот не ответил, но чувство свободы и легкой опустошенности, одновременно вдыхает Лемешко, сознавая, что сказал все. Он шагал, улыбаясь от солнца, которое, вплавляясь лучами в глаза, заставляет щуриться от избытка света.

«Белое солнце пустыни!» — подумал об этом Потемкин. — «За Державу обидно!»

В машине, запертой на солнцепеке, от зноя попадали мухи…

Мотор задрожал, выводя «Жигули» к полосе разгона. Свежий воздух, бескрайний и чистый, накатит упруго и шумно, наполнит салон. И ударит волной возбужденного встречного ветра, в лицо.

«Я-то душу отвел, — делал вывод Лемешко, — а вот капитану — хуже. Ему, без отдушины, и задохнуться можно!»

«Сердце есть, — признавал, покидая границу, Лемешко, — но сорняка… Так много сейчас сорняка вокруг нас — прет изо всех щелей, и не затрется, не высохнет скоро, не раз о себе напомнит.

Граница ломала нервы и даже судьбы. И процесс был в разгаре. Все будет еще! Еще все впереди…

Альфред — «Меркюри Глоб» — потемки…

У начальника ССПМ*, (*Стационарный специализированный пост милиции. Предок современной таможни) затарабанил телефон:

— Майор Цимбал?

— Да. Добрый день, это я.

— Ничего себе, добрый! Скажи-ка, кто там у вас Потемкин?

— ОУР

— Понятнее!

— Оперуполномоченный уголовного розыска.

— Розыска? А зачем Вам такие?

— Две должности оперативников: ЗЭПП* (*Защита экономики от преступных посягательств) и ОУР — по штату последнего времени.

— С ума сойти! ГАИ, ЗЭПП, ППС — понятно. Ну, а сыщик зачем?

Не ко мне вопрос…

— Не к тебе, ладно… А ты скажи, сам доволен своим ОУР?

— Вполне.

— Вот как? Ну-ну…

Цимбал, положив трубу, стал ждать. Такой звонок не ходит в одиночку. Верно, тарабанит снова…

— Человек тебе звонил только что…

— Да, только что…

— Давай без шуток Сиди, жди на месте. Подъедет Давидович, посвяти его в курс дела по триаде: ЯМЗ*(* Ярославский моторостроительный) — Золотоноша — Кременчуг. Договорились?

— Да.

***

— Вовремя приехал! — объявил, выйдя из машины, Давидович, — Пришел сказать тебе, майор, что время — перерыв. Пора обедать! — постучал по циферблату новеньких часов.

— Согласен.

— Так давай, веди в кафе!

Обедали в отдельном кабинетике, без посторонних.

— Шеф звонил? — заговорил о деле Давидович.

— Да. Вот знать бы, чей запрос…

— Так полагаю, Альфреда.

— Жаль. Темненькое дело.

— Брось! У Меркюри по документам все в порядке, так?

— Да, так. Лицензия на вывоз сахара имеется. За подписью, печатью…

— Ну а какого черта сорок тонн изъято? Что, ошибка?

— Нет.

— Но документы же в порядке: подписи, печати и договора? А документ — вердикт закона. Самоуправство, Цимбал!

— Не самоуправство. Вердикт — вердиктом, но у Закона есть слуга…

Давидович потряс головой:

— Объясни для простого ума, майор…

— Фирма, известная Вам — «Меркюри Глоб Юкрейн ltd» — рука спасителя для Кременчугского автозавода. Поставляет дизели, без которых автозавод не может выкатить свои тягачи с конвейера. Дизели из-за границы — Россия: Ярославский моторостроительный завод. Оплата — бартер. Ярославцы согласны дать КрАЗу моторы, в обмен на валюту, то есть, — чистый и белый, наш украинский сахар.

Давидович нетерпеливо мотнул головой… — Понятно! — вспылил Давидович, — Коньяк перегрели, майор!

— Виноват… — вздохнул Цимбал и, как прощаясь с миром, в котором недавно была справедливость, опрокинул рюмку.

— О-о! — опустошив свою рюмку, хрюкнул от удовольствия Давидович.

— А «Меркюри Глоб Юкрейн ltd», — продолжал майор Цимбал, которому коньяк показался горьким, — нашел возможность поставить моторы, в обмен на сахар. Заключил договор и добился лицензии.

— Так значит, они же герои — «Меркюри Глоб Юкрейн ltd»

— Ну, довольны все. КрАЗ получил моторы; россияне — сахар; а Меркюри — законную прибыль.

— Так за что же теперь, на твоем посту, они так жестоко наказаны? Что мы творим? Беспредел?

— Не беспредел. Все проверено. Наш оперативник ездил на КрАЗ и на сахарный завод. Нарисовалась картина: КрАЗ. получил четыре дизеля. Четыре и просил.

— Ну?

— КАМАЗом сахара рассчитались. Одним. А сахар возит и до сих пор.

— КАМАЗами?

— Ну, да, не «Жигулями»…

— То есть, хочешь сказать?

— Да, левый сахар. Бартер тут ни при чем.

— Левый? — нахмурился Давидович.

— Да. И десятки, скорей всего, сотни тонн. Не говорю о громадной прибыли Меркюри. — это не прибыль. Поскольку лицензирование — прерогатива государства, прибыль Меркюри — это хищение государственных средств, в особо крупных размерах.

Давидович хмурился, и сам того не замечая, грел коньяк во взвешенной ладони.

— Это что, все тот твой опер раскопал?

— Не только раскопал, и закрепил документально.

— И кто просил?

— Что значит, кто просил?

— Но, я так понял, к документам здесь, на посту, претензий не было?

— Не было. Лицензия в порядке, с мокрыми печатями, к ней договор. Да все как надо.

— Вот видишь? поднял рюмку Давидович, — Видишь сам: нет опера — претензий нет. Давай-ка за отсутствие проблем!

Выпив за отсутствие, он пояснил:

— Категорически проблем быть не должно! Меркюри — под патронатом Большого Степана. Под тесным, я скажу, патронатом! Теперь ты понимаешь, в чьем глазу — соринка, этот твой ОУР? Подумай, что-нибудь придумай, а изъятое верни. На пользу оперу тому же, и себе…

— Ты знаешь, каким образом вернуть? Материал на стадии, в которой поломать его нельзя. Придумай сам, может, и меня научишь.

Стремительно раскручивались вихри девяностых. Год назад, Потемкин, Цымбал, были бы героями, в державную казну вернулись бы украденные деньги. А теперь? Теперь что-то не плачет по украденным деньгам державная казна, или самой. Державы нет?

Сорняк прет изо всех щелей. Коварные ростки асфальт ломают, а не то что нравы и людские судьбы…

— А это — не моя проблема! — остатки коньяка разлил по рюмкам Давидович. — Сам решай. Сам виноват, что не следил за операми!

Виталик

Виталик потянулся к пачке сигарет, неуверенно, в тяжелых мыслях, прикурил.

— И дальше так пойдет, про «Мальборо» забудешь. На «Ватру»* (*Дешевые сигареты без фильтра) перейдешь, Виталик.

— Безвыходных позиций, — надеется Виталик, — не бывает…

— Ты же вчера еще работал в той системе, ты повадки знаешь, тебя помнят — и только потому ты мне, Виталик, нужен. Сорок тонн изъято — твой прокол! А кто ответит?

— Не я, — несмело возразил Виталик, — готовлю документы…

— Но, Мальборо кто курит? Чего ради? За документы с тебя спроса нет. Да ты, я вижу, в перестройке не участвовал? А все решают люди. «Человеческий — как Горбачев указывал нам, фактор! Ищи людей, купи — когда купить имеет смысл. Договорись, а если надо — устраняй!

Ледок скользнул под сердцем с таких слов. Как может он так запросто сказать: «А надо — устраняй!»

— Виталик, действуй!

Застыв монументально, с прищуром в глазах, шеф поднял трубку. Набрал номер и, дождавшись, коротко сказал:

— Про эти сорок тонн, забудь! Ушли. Куда? Да в трещину козе! Достанешь?

«В трещину козе!» — Виталик чуть не рассмеялся.

***

«Специально так делают, что ли?» — подумал инспектор, увидев, уже не впервые, что лобовые стекла иномарок, наклонены так, что всегда «бликуют». Поэтому за ними лиц не видно. И поднял жезл.

Он козырнул и выкатил к губам заученную фразу, но голос, громкий и веселый, доложил:

— Инспектор ДПС старший лейтенант Гапченко! Добрый день.

— Ты что ли? — удивился инспектор.

— Как видишь.

— А чего кричишь?

— Да ты фамилию не произносишь, а съедаешь вслух. Тебя б не знал, так и не знал бы, кто ты — Гапченко. Лапченко, Тапченко… Апченко — тут вариантов! Ну, как дела?

— Ничего. Ты, я слышал…

— Да, я завязал и перешел в коммерцию…

— Там лучше?

— Что ты, небо и земля! Намного лучше.

— А коммерческий риск?

— Шарабан не пустой — справишься с риском и можешь пить шампанское, виски. Ты пробовал виски?

— Ну, да. Самогон — то же самое!

— Лапоть ты, не разбираешься!

— Черт с ним. А ты куда?

— В Стрелецкое.

— В дурку?

— Да нет, по делам.

— С дураками бизнес?

— Ну, там же не только больница, не все — дураки.

— Может быть. А в коммерции чем тебе лучше?

— К примеру?

— Ну, да, к примеру.

— Что ты куришь?

— «Магну»

— Ничего так, «Магна»?

— Нормально.

— А я — «Мальборо»! Разница есть? Ну, давай!

«Тапченко… Лапченко… — перебрал, глядя в след, инспектор, — а на фига им моя фамилия? Но, «Мальборо», — прав он — не «Магна»!»

***

— Давайте знакомиться, я — Виталик! — протянул он руку.

Директор ОПХ* (*Опытно-производственное хозяйство) посмотрел и, подумав: «Чего бы и нет?», пожал протянутую руку:

— Иван Сергеевич!

Пришедший был похож на проходимца, да что в этом плохого, когда и без того уже, все совершенно плохо? Хуже не бывает… Но, проходимцы суетятся, и что-то, как-то, в этой суете, может перепасть и стороне случайно. Директор, прошедший школу Перестройки, это знал, и поодаль случайной стороны держаться, попросту не видел смысла.

— Ну, как живем и дышим? — начал издали Виталик.

— Как и все — на ладан…

— Ну, да чего же все? Не все на ладан дышат.

— Да? А не научите меня?

— Научим. А у вас склады пустуют?

— Да. Конечно.

— Иван Сергеевич, — огляделся, хмыкнул, и прямо к делу перешел Виталик, — такое дело… Мы хотели бы, на долговременной основе, их арендовать. Официально, или как удобно Вам. Одно условие…

— Я понимаю — чтоб никто не знал.

— Ну, да. Вот именно, Вы молодец, все совершенно точно! Нет у Вас болтливых?

— Не волнуйтесь. Нет. Здесь все свои.

— Вот то, что все свои — это как раз то, что нужно.

Поговорив, договорившись, Виталик оценил: мысль, навестившая его, была буквально золотой. Нет, курить «Ватру» не придется!

***

Выбрав лучшую, среди других полянку у обочины, Виталик отдыхал. Открыл банку пива, покурил, попил, снова открыл банку пива — все верно. Все о’ кэй! Шеф должен оценить! Пусть заберет свои слова, о неучастии Виталика…

«Фактор человеческий» — Виталик такой фактор предоставит! Пил пиво, курил и обдумывал: все-таки, риск… Может, высовываться — ну б его на фиг — и так хорошо?

Но, во-первых, слишком уж низко, совсем как мальчишку на побегушках, ставит Виталика Альфред. Пусть гонор слегка поубавит. А во-вторых — жизнь рисовала настолько хорошие, сильные перспективы, что даже, слегка подташнивало.

Последнее, может быть, правда — от пива и сигарет, вперемешку, да на голодный желудок… «Но, — потянулась рука к замку зажигания, — нет… То есть, да — надо действовать и не только водить иномарку, но и занимать свое место в жизни!»

«Повадки их знаешь…» — усмехался Виталик, в мыслях парируя шефу, — Знаю!» Он будет использовать эти повадки, и начнет прямо сейчас же — со Славика.

***

— Что, разговор с дураками короткий? — интересуется Славик.

— Нет, вполне даже нормальный.

— А чем озабочен? Вижу, весь в мыслях, как Ленин…

— Психолог.

— Что?

— Полковник, помнишь, всегда говорил: инспектор ДПС — прежде всего, психолог? Но, — ты прав — я озабочен. О тебе забочусь.

— Обо мне? С каких это…?

— Служба — службой, но друзьями-то мы остаемся…

— Говори, что нужно?

— Психолог нужен. Сядь, есть разговор.

— Не против? — Гапченко увидел на торпеде пачку «Мальборо»

— Да, ради бога! М-мм, — вздохнул Виталик, оглядев погоны, портупею Славика, — родное, не отвык еще…

— Ну, на, потрогай… Не жалеешь, что оставил?

— Ради бога! Ближе к делу. В следующую смену, или, может быть, через одну, я тут с друзьями еду. С нами два «Супера»* (*Седельный тягач МАЗ). Я сам к тебе подойду. Груз — сахар. Но! Дай мне сказать. Документы на груз безупречны. Везем в Стрелецкое, может быть, в Переходы — смотря где выделят нам склады. Я как раз только что, договаривался с арендой. Я только что договорился с ОПХ. Хранить, ты понимаешь, надо.

— А чего не в городе — вы не колхоз и не сельская фирма?

— В городе цены не сложат. А тут — хозяйства нищие, склады пустые.

— Молодец! — оценил Славик, — Догадался. Я тоже бы сунулся нынче в деревню — там нищета, там люди на все согласны. Пользуйся!

— А ты тоже умный. Коммерчески мыслишь!

— К себе завербуешь?

— А что? Завербую.

— Нет. Не пойду. Какой смысл, Виталик? Автомобили никто отменит, авто-движение вечно. А это — канализация, в которой то здесь, то там — капает. Капля за капелькой — в скромную руку инспектора ДПС. ГАИшная служба — и так коммерция. Да плюс зарплата, пенсия до скончания лет. Зачем мне твоя коммерция?

— Короче, я подойду, и дам тебе сто баксов, чтобы ты купил «Мальборо», а не «Магну».

— Просто так сто баксов?

— Как другу, Славик, как коллеге. Погоны, знаешь, с плеча снять можно, но не отсюда, — показал Виталик на сердце. Или не хочешь взять у меня сто баксов?

— Хочу, но не пойму, за что. На фиг тут я?

— Затем, что мы с тобой, всегда договоримся. А у меня, — коммерческая тайна. Ты поймешь. Ты, Славик, не меня, — судьбу остановил сегодня! Сто пудов! Психолог!

— А ты, если бы не узнал, проехал мимо?

— Кто знает. Может быть…

— Ну, тогда, — улыбнулся Славик, — действительно на судьбу похоже… А еще есть? — взял он с торпеды «Мальборо».

— Забирай всю пачку.

— Договорились, приезжай с «Суперами», Виталик!

Стратегическая идея

— Валяй! — навис Альфред Петрович, — А то мне доложили, что ты родил стратегическую идею. Это правда?

Отдельный, китайский или японский столик для собеседников у Альфреда, Перламутровый, красивый, темный, и при этом — очень низкий. Получается, что каждый, слушая хозяина, или глаза дерет наверх, или, если гордый — замечает, что дышать приходится в живот Альфреда, или ниже…

— Правда! — не дрогнул, глядя в живот Альфреда, Виталик.

— Ну так давай, подробно, с расстановкой.

— Я задействовал тот, о котором Вы говорили, человеческий фактор…

— Вот эту вот хрень, — скривился недовольно Альфред, — ты брось!

«Вообще ему возможно угодить? — растерянно замолк Виталик. — Велит подробно, а начать подробно — кричит Хрень!» Славик вспомнился: «А не жалеешь?» Как тут не жалеть…

— Очнись! — потребовал Альфред, — И начинай сначала, только без дурацких предисловий.

— В общем, ездил я в Стрелецкое… Вы знаете, где это?

— Не лежал с дураками, но знаю.

— Там поговорил с директором Опытно-производственного хозяйства. Он мне пообещал…

— А ты, — перебил Альфред, — по дурости своей, от лица фирмы ничего не обещал?… А то, я вижу, прыткий — ему директор обещал…

— Нет, и не обещал…

— Ума хватило, молодец. Валяй дальше.

— У него склады — огромные ангары. Сколько я их знаю — года три, они пустуют. Я с ним поговорил…

— С ангаром… — улыбнулся Альфред, — но, нормально. Продолжай.

— Я предварительно поговорил о том, чтобы он сдавал склады в аренду. Мысль такая: сахар везем как обычно, только в два приема…

Альфред оставил колкие штучки, слушал. Он это делать умеет, умеет выжать собеседника все, что можно выжать. За тем, как раз и нужны его колкие штучки, чтоб разогреть, возбудить собеседника, заставить его расстараться и выложить все.

— Сначала, — оправился, осмелел Виталик, — вывозим фуру на арендованный склад. А после готовим почву и — со складов, полевыми дорогами, мимо ССПМ — везем груз в Россию.

— Два этапа — не слишком ли сложно?

— Сложно. Однако, надежно.

— А что это нам дает? — обыденным тоном задал самый сложный вопрос Альфред.

— Отменим лицензию.

— Авантюрист! — одобрил Альфред, — Не боишься с державой спорить. Два кофе! — крикнул он секретарше.

Виталик почувствовал себя не простым мальчиком на побегушках у Альфреда, пусть даже владельцем авто — иномарки, — почувствовал себя человеком. Он понимает: идея ценная — за лицензию Альфред платит немалые деньги. Плюется на это, а платит.

— Сколько там от складов до границы?

— Три километра, пять — смотря по какой дороге… Близко: там люди за водкой полями через границу ходят. И посторонних нет, там все свои.

— Свои — это важно… А на лицензию, значит, плюем?

— Плюем, и экономим на этом.

— И под твою ответственность?

Виталик пожал плечами, неуверенно подтвердил: — Да… — и в один глоток, до дна, выпил чашечку кофе. Очень уж внимательно смотрел в глаза Альфред Петрович. И что-то важное прокручивал в уме.

— Кури, Виталик, подумать надо.

Виталик курил, шеф думал — в кресле, а не так: живот в лицо Виталика. Шеф не менял лица. Как маршал, у которого два отпечатка на лице: спокойствие или гнев — и все. Одно из двух…

— Идея, — издали, из-за стола, сказал наконец Альфред — недурна! Вполне, как говорится, молодец! Но, не забудь — слегка подался он вперед, — твоя! И за базар, как говорится — отвечать тебе! Все, решено, гордись! Но ты все понял?

Гроза, прохладной сыростью, дохнула из глубин. «Под трибунал!» — распорядился маршал Жуков. Что означало это в дни войны? Холод пробежал по телу. а сейчас что — не война? Пусть не на поле боя — в душах человеческих — но, та же самая война. И жизнь в ней, как и во всех других — не стоит ничего! Сегодня водку вместе пьем, а завтра отдадим приказ: «В расход!»

Славик

Славик, с жезлом на отвесе, ноги разминал: вдоль, по обочине, туда — сюда. Разглядывал участников движения и думал. Слова из фильма вспоминал: советский детектив, давным-давно смотрел в кинотеатре, с девушкой: «Не имей сто рублей — это мало; не имей сто друзей — слишком много. Имей тысячу рублей, и одного друга!» Так говорил крутой преступник взяткодатель, пойманный и севший после. Но ведь как жил! И если бы не сел… Но ведь на то и ум, чтобы не сесть.

Славик покрутил в мозгах и переделал фразу. «Пятьсот — только баксами, а друзей — лучше с баксами!»

Только что отъехал от него Виталик, и поехал в «дурку», с «Суперами», на склады. Но, как и обещал — оставил Славику «на «Мальборо», и свежие штрихи к картине жизни…

Жизнь шла. По трассе шел автобус, в сторону границы. Славик знал, зачем, куда этот спешит. Такие примелькались, как друзья, которым нечего сказать, и ничего с них не возьмешь. И поднял жезл:

— Добрый день! Инспектор ДПС, старший лейтенант…

В хорошем настроении: да как-никак — сто долларов в кармане — читал инспектор документы,

— Вы, значит, в Москву?

–Ну, да, — косил глазами на путевку, пряча удивление, водитель.

— На вывоз, запрещенного, есть, что-нибудь?

— Наркотики, оружие?

— Не только. А товары, что подпадают под лицензию.

— Смеетесь? — хлопнул себя по карманам, и, глянув в пустой — ну шаром покати! — салон автобуса, рассмеялся водитель, — Зачем? Мы же на ввоз. Мы наполняем рынок, а не наоборот!

— В Лужники?

— Нет, у них свое. Вьетнамский оптовый торговый центр.

— Хороший?

— Да весь рынок наш — оттуда.

— Я видел. А что за товар?

— Поначалу — одежду возили. Теперь уже все, и электронику тоже…

— А нам бы договориться? Телевизор мне нужен, маленький…

— Ну, а чего же — договоримся… — помялся водитель, — Но только, поймите — за деньги. Со скидкой, конечно, но… Мы ведь не нарушаем и ничего вам платить не должны. Мы ввозим.

— Ну, потом! — согласился инспектор, отдал документы, — Еще подумаю…

«Икарусы» — под завязку набитые, — «Чемоданы», — как их называли в народе, катали через границу без устали, как человек, трудящийся во благо близких. Вся страна, и живущие в ней иностранцы, белками крутились в колесе, искали денег и работы. И оборота деньгам.

Но «Чемоданы» — челноки, работают на ввоз. За ввоз товара в Украину, денег никому не платят. «Неразумно!» — думал Славик, и вздыхал — придраться не к чему. «Смеетесь?» — это он, самоуверенно смеется над беспомощным ГАИшником — водитель!

Смутная обида рыская по уголкам души, накладывала свежие штрихи в картине новой жизни… «Они же коммерсанты… — рассуждал, глядя вслед «Икарусу», инспектор Славик, — Виталик тоже ничего не должен. Но он же коммерсант — и платит мне. А почему — он да, а эти — нет? Он умный, и зря не платил бы…»

Картина из новых, вчера еще незнакомых штрихов, сложилась примерно такая. «Где-то, какой-то шальной урожай собирает Виталик. И в хитрую дырку выносит. И платит тому, кто стоит возле этой дырки. А вот «Чемоданы» — какой урожай собирают они! Ну, а я, где стою?»

Интересная картина, которую не рисовал бы Славик, но Виталик возбудил, навел на мысль.

Обидеть хотел, или так, посмеялся Виталик, однако, «Психолог», — он брякнул не зря. Возбудил процесс творческого мышления…

***

«И больше нет ничего — все находится в нас!» — песня Виктора Цоя, которой Иван Сергеевич, целиком никогда не слышал, звучала в душе лейтмотивом. Дети и молодежь от нее, и от Цоя вообще, балдели, и слышать его приходилось часто.

«Перемен. Мы ждем перемен!» — как было не слышать бывшего кочегара? Окончательно и безнадежно, у всех на глазах, продолжал разрушаться старый, худой, может быть, но привычный, мир. Ничего не осталось в хозяйстве. Техника не на ходу, площади без посевов. И опустевшие, как в войну, изваяния — боксы, ангары, служебные помещения. Все, что осталось Сергеевичу, — руководителю этих руин. И картина полная.

Держава бросала Сергеича и миллионы других, на «подножный корм». Беднел, опускался, терял себя тот, кто Державе верил. А верить привыкли.

По этой причине и сон назывался «Хер-сон!» Работники ОПХ перешли на подножный корм, растащили технику, шифер, резину, металл и стекла — все, что можно было бы сделать бартером в элементарных и мелочных сделках — на жизнь. Но и зарплату просить уже не приходили: зачем ноги бить понапрасну?

«Хер-сон!» потому еще становился плохим и насущным делом, что директору нужно было кормить семью. Тут он был на пределе, не знал, как и все, — что делать? Но, теперь: «Все находится в нас!» — тут разве, Цой не прав?

Крушение общества и экономики, от которых веяло страхом; которые переживал он серьезно: за ОПХ, за себя и людей, за семью — того страха не стоили. Сергеич сошелся с Виталиком, и забывал, что еще недавно, не мог прокормить семью. Уже мог поменять машину. И думал о том, чтобы сахар, полученный в счет аренды, под видом зарплаты давать народу. А народ догадается сам — отвезет через поле в Россию, куда и Виталик, — и будут деньги…

«Все находится в нас!» Не верил бы в это, уставший как все, в меру честный, Иван Сергеевич — но пройдоха Виталик принес свою правду, и убедил в непререкаемой силе. «Да за него нам молиться надо!» — думал, имеющий совесть, Иван Сергеевич…

Беднеет и опускается тот, кто Державе верит. Сергеич ей больше не верит. Виталик пришел и отменил эту веру. Дай бог…

***

В казенном заведении, где суетились служивые люди, шурша документами и разновалютной денежной массой, Лахновского не забывали, а он, почему-то забыл. Забыл, почему-то дорогу в отдел государственной службы, в котором «сердечность чиновника» проявлялась на голову выше, чем во всех прочих отделах и службах.

«Что-то случилось?» — гадает чиновник, готовый как прежде, и впредь «сочувствовать» сахарному бизнесу Лахновского. Менее гордым в таких обстоятельствах выглядит тот, кто звонит первым. «Пусть буду первым, менее гордым — клиентов терять, это хуже…» — вздыхает чиновник и тянется к трубке.

— Альфред Петрович, Вы? А Вы меня узнаете?

— Конечно. Что Вам, дорогой?

— Как здоровье Ваше, дела?

— Ничего, слава богу.

— Очень рады за Вас. Очень. Да, вот давненько что-то, не беспокоите нас. Мы хотим напомнить, что как всегда будем рады помочь Вам.

— Бог мой, да разве я сомневаюсь? Нет, я Вам верю, и процветания искренне Вам желаю.

— Спасибо… — помялись в трубке.

— А вот что скажите-ка, друг мой, — просит Лахновский, — Вы ставки за свой документ не меняли?

— Вообще-то, меняли. Да только для Вас все останется те же.

— Спасибо, и мой дружеский привет Ломаке! — положил телефонную трубку Альфред Лахновский.

Звонивший, конечно, был в курсе, что сорок тонн потерял Лахновский, при том, что была лицензия. Но к чиновнику, к ведомству, и документу ведомства, претензий быть не могло. Так случилось: несчастный случай…

Но разговор с Лахновским не успокоил сомнений Худшее было в том, что не сумев вернуть потерянный сахар, Лахновский откажется от этого бизнеса…

.

***

«А потом мы с кумой! — предвкушал на сегодня, на вечер банщик Евсеич У меня на нее всего хватит: и жару, и пару, и коньяку с антрекотом!» Евсеич готовит баньку для самих Степана Иваныча и Альфреда Петровича. Они — птицы не из большинства, что птицами бывают до тех пор, пока не сильно пьяны, а выпив — те же, что лакают водку в подворотне, на чужих поминках — свинюки, проще говоря, которые потом, что не съедят — не мелочатся — прут с собой, оставив только безобразие, которое Евсеич и ко рту не поднесет. Питье — к нему не пристает зараза, он, конечно посливает для себя…

А эти — даже говорят не так, как те, кто показушно делает себя. Эти — говорят, как те, кто делает погоду. И без матов. Их даже слушать интересно. Но главное: не съели — с богом, аккуратно, тихо, оставляют на столе. «Кума, — по телефону звякнет банщик, — слышишь, приходи. Прибраться мне поможешь…» Она поймет. Придет. И на двоих, великолепно выйдет у него с кумой.

Паутина

— Ты, я так слышал, Альфред, отказался от Ломаки?

— Да не в обиду — это бизнес.

— Обидится. А все лицензии — не забывай, — под ним.

— Он что, злопамятный?

— Не знаю. На меня он не высказывал обид…

— Воспитан хорошо, не смеет первому лицу губернии высказывать обиды.

— Я в бизнес твой не лезу, может, ты берешь тайм-аут, может быть, не возишь сахар. Но обстоятельства склоняют к дружбе, не стоит игнорировать Ломаку…

— Да, поклонюсь, при случае… — подумав, согласился Альфред.

Друзья махнули по «Смирнову», попарились, поплавали в бассейне. «Смирнов» шел мягко, хорошо, в контрасте с холодом и жаром. И вот, когда приходит, как вечерний звон, усталость… Такая же, малиновая, благостная, истома, в конце нормально прожитого дня, невольно хочется сказать спасибо. И день грядущий, будет для того полнее, кто сказал спасибо, кто ценит день минувший.

— Доброе чтить надо, Альфред, — неторопливо и торжественно, наполнил рюмочки Степан Иванович, — почтим же доброй памятью КПСС и нашу власть Советскую. Не забывай — они нам дали все, что у нас есть!

Альфред почтенно столкнул рюмку, с рюмкой собеседника.

— Да-а уж, — сожалел, закусывая, Альфред, — кто мог думать, как судьба ударит: «Я проснулся — здрасьте — нет Советской власти!» Рухнула держава, по земле — морщинами Вольтеровского лба — пролегла паутина границ.

— Хорошо ты сказал: «Паутина границ». Сколько мух, в виде судеб людских, попадутся, влипнут, высохнут в ней — не счесть! — сокрушенно вздыхает Степан Иванович.

«О потерянной власти, о ныне живущих, о нас пекутся…» — вздыхает банщик Евсеич, искренне уважая председателя облисполкома и бывшего, пусть не высокого ранга, но башковитого, видно, партначальника Альфреда. «Правильно переживают уважаемые люди, — соглашается Евсеич, — в границе — в ней все наши беды. Отпочковались от Союза, отделились от корней, а теперь сохнем в нищете и полном беспорядке…»

— Ну, а за что теперь, Альфред? — разгладил хмурые морщины председатель облисполкома, и наполнил рюмочки, а другому тосту.

— Прошлое почтили, логика проста — за время настоящее теперь.

— Аж настроение в осадок… — снова пролегают хмурые морщины над бровями председателя облисполком. — Какое настоящее? Да нет его — раздробленность, границы по живому, боль, безвременье, бардак…

— А Вы Ломаке говорили так же? Он согласен?

— А при чем он?

— Он, если не соврет, ответит: «Золотое время!» «Доброе чтить надо» — к Вашим же словам я апеллирую Степан Иванович.

— И в чем оно, добро, которое не чтим?

— Не чтим, а более того, ругаем. Я за нее, как главный признак времени — границу! Пусть поживет такой, какая она есть. Здравия ей!

Звякнув над столом, столкнулись рюмки, закуска похрустела на зубах, вернулась ненадолго тишина, чтобы дать место слову.

— Ты хорошо сказал, Альфред, про умный лоб Вольтера, паутину…

— А Вы — про судьбы, в виде мух, запутавшихся в паутине…

— И мы за это поднимаем рюмки? — упрекнул себя и Альфреда Степан Иванович. — Какие ценности мы ценим?

— Подлинные. Деньги ценим. А граница — это деньги. Да — полоса, неровная и нервная, пролегшая, как Вы сказали, «по живому» — но это полоса, на которой рубят деньги. Все, кому не лень, сейчас там рубят. И я — ведь сахар — триста лет, как сахар. Да не он, а контрабанда делает крутую прибыль. А без границы — контрабанды нет.

Никто и никогда, от Альфреда такого не услышит, но Степан Иваныча есть смысл впечатлить. Пусть ценит ум и откровенность, а не только пользует дойную корову в виде Альфреда.

— Ну, за сказанное! — помедлив, вспомнив, видно, прошлое, сравнив… поднял рюмочку Степан Иванович.

— Но, если все — то это шара… — задумался, вернув пустую рюмочку к столу, Альфред, — А шара не бывает бесконечной. Ведь не за счет ума, законодательного совершенства, рубят. А как раз — за счет несовершенства! В силу временного бардака. Ломака, как чиновник, рубит на таких как я — не шара разве: рисовать лицензии, без риска, за процент? А прочие — простые спекулянты. Пятьсот процентов дает сахар! Вот и я, пока есть шара — тоже порублю, со всеми. Глупо было б не рубить. Но, шара кончится — вот боль моя, Степан Иванович! Вот боль… Ломака на зарплату сядет, ну а я? Зарплаты нет и некуда податься. Да и не хочу так, на зарплату. Не привык…

— Вот уж, — рассмеялся, выслушав, Степан Иваныч, — Ломака на зарплату сядет: представляешь?! После шары!

Представить было невозможно, и Степан Иванович спросил:

— А ты?

— В политику.

— Какой непостоянный…

— Сами знаете, что постояннее Альфреда, человека нет. Далекая, конечно, перспектива, и я сейчас не говорил бы, но будем рюмки поднимать за будущее — все равно скользнуть по теме мне придется.

— Не ожидал… — качает головой Степан Иванович, — Не ожидал. Ты умный человек, успешный бизнесмен — бросать все это? Чего ради — славы? Она — дым…

— Дым. Точно Вы сказали — дым в глаза. Завеса, в которой деньги рубят, как и на границе. Но эта шара — круче контрабанды. «Но» — в одном, она — для избранных.

— Иди сейчас.

— Рано. Нет еще политики, и государства тоже — созревают… Я политический кузнец: пока железо горячо, выковываю деньги. С идеями в комбеды*(*Комитеты бедноты — первые структуры Советской власти) шли, а в депутатский корпус с деньгами идут. Пусть не бедняк я, — Альфред улыбнулся, — но таких денег еще нет.

— А… — Степан Иванович задумчиво разлил по рюмкам, — Друг мой, это все — не бред? Ты что о депутатстве знаешь? Я всю жизнь в депутатах! Чужие, лишние проблемы, которые ты должен разрешить; вопросы, на которые ты добиваешься ответа; дурацкие затеи, которые ты должен протолкнуть, и куча жалоб, в которые нет времени вникать. Лишний головняк, почетный, правда — нужно тебе это, Альфред?

«Боже, как ты устарел!» — подумал Альфред.

Евсеич, привыкший быть слугой у тех, кто не нуждается ни в чем, не думал, никогда, о том, что эти люди говорят. Не рассуждал, из-за того, что верить в то, что говорят они — дать глупое занятие душе. Но интуиция была. Он улыбнулся про себя, и присмотрелся к боссу: его время выходило, а он не понимал. Из тех двоих, один смотрел вперед, другой — сидя пожинал привычки времени, которое сегодня уходило со двора.

Степан Иваныча Евсеич пожалел. Ведь слишком долго знал его. Степан Иваныч, скажем так — из тех, кто кушал хорошо, но и собак кормил, и не пинал ногами. Да время выведет вперед того, кто смотрит именно туда. Пусть даже он к собакам не так щедр, и, вероятно, будет их пинать ногами.

Не по душе Евсеичу Альфред Лахновский: скользок умом, изворотлив, как уж и холоден — он как раз из тех, кто будет ближних пинать ногами. «Именно так…» — вздыхает и чешет затылок Евсеич. В его голове зреет план, потому что банщик нутром понимает — будущее не за Степан Иванычем, который чем-то смахивает на енота, а за ужом Лахновским. Прошлое, к которому привыкли — о нем пожалеем и поплачем, только не вернем.

— Альфред Петрович, — несмело попросил Евсеич, когда гости уходили, — у нас же, знаете, такое время трудное…

Альфред Петрович хмурился и терпеливо слушал.

— Вот, время говорю, такое… В магазинах, знаете — пустые полки, ну — одна селедка, да и все. А нам бы консервации, варенья на зиму, хотя бы… В общем, старушенция моя все просит сахарку купить, а где он?

Евсеич горестно развел ладони: — Просто нету. Ну, в киосках, разве что — но это нам не по карману. В общем, сахарку у Вас купить, ну килограммов пять, нельзя ли? И чуточку бы подешевле, можно?

— Можно, — сказал Альфред Петрович, отвернулся и пошел к заждавшемуся в стороне Степан Иванычу.

Когда кума прибрала стол, сервировала снова — уже с кумом на двоих, когда они только начали… у крыльца просигналила машина. Кума торопливо набросил блузку, расправила юбку, Евсеич ринулся к выходу.

Мягко щелкнули дверцы, багажник чужой машины, и вскоре вернулся довольный, раскрасневшийся кум.

— Счастье какое, а! — обнимал он и тискал куму, — Счастье, представь — мешок сахара. Целый мешок!

Кума разделяла восторг, смеялась.

— А заплатил — ты представляешь, сколько? Ай, да не представляешь — совсем ничего. Даром! Водитель просто отдал мне мешок, шасть в машину — и будь здоров! Вот так, кума, вот оно, счастье-то привалило!

Альфред Лахновский

Альфред Лахновский, — из тех, кого можно воткнуть в абсолютно любую почву — созреет начальник. Пойдет мыть посуду — не удивляйтесь, если услышите: кафе возглавляет предприимчивый, расторопный директор Альфред Лахновский. Устроился дворником в ЖЭКе — пройдет время, и ЖЭК возглавляет толковый начальник Лахновский. А если еще не начальник, то лишь потому, что до приказа о назначении есть еще две-три ступеньки. Лахновский ведь не получает должности — он вырастает до них. Он способен расти, потому что не для показухи, не для анкеты, а для себя — он считает главным пороком лень. Он призирает ее.

Губкой, сжатой и жадной, он впитывал все, что касалось дела. Не досыпал, не догуливал и, не в пример очень многим — не допивал. Но знал, что идущий вперед, поднимается вверх. Все дороги идут наверх. По дороге, ведущей вниз, не идут — опускаются люди….

А вперед — это, все-таки, вверх! Невеликая мудрость, доступная каждому — только не каждый дорогу свою, своими ногами топтать до конца согласен. А Лахновский не ходит в пол-шага. Только вперед, полный шаг с полной выкладкой — непререкаемое правило, которое он выбрал сам.

Он не скажет, как многие: «Да я ведь уже и так!» — после чего, как правило, начинается загибание пальцев с перечислением заслуг. Кивнет, согласится: «Да, сделано», но не станет гнуть пальца, а станет думать: «Что могу сделать далее?» И если он до сих пор не главный в области или стране, то лишь потому, что не ставил себе такой цели.

Он умен и находчив в мыслях, но не публичен, и не поклонник юмора. Но, как всякий богатый, в конце трудов праведных, обращался к сексу, или шутам, для душевного блага. Сегодня он ждал шута.

В ожидании он, агрономом у края огромного поля, думал о самом насущном — себе и своей стране. Огромное поле — отколовшаяся от СССР страна. И ничего там — в невозделанном поле, плохого не видел. Деньги, в которых он знает тол, продолжают природный круговорот.

Понятия он не имел о том, кто такой Лемешко. Но то, что тот понял, пройдя испытание, больше похожее не на урок, а на жернова. Лахновский понял давно. Постановление № 107 от 17 июля 1991 года — не фильтр, спасающий государство от бесконтрольного вывоза последних материальных ценностей!

«Постановление № 107 — это камень, прочертивший полосу с названием «Граница» и вызвавший лавину. Лавину, под названием «Коррупция». Камень покатившийся — то есть Порядок Вывоза — рассыплется в лавине, спровоцированной им коррупции!

Но не Лахновский провоцировал лавину. Он просто не боится жара и огня. Он и в лавине соберет свой урожай, поймает свою рыбу…

Сегодня он не в царской сауне, в своей. Она скромнее, но не меньше царской эффективна. Все бани нынче эффективны: теперь все средние дела, великие тем более, творятся без одежды, под водочку со льда, со зноем от парилки, и расслабляющим массажем в обольстительных губах и пальцах женских рук. И водка в сауне — особый кайф. А водка безотказна.

В дверь постучали.

— Входи, дружище! — пригласил Лахновский.

Вскользнул Виталик.

— Входи. Раздевайся и докладывай, все по порядку.

— По порядку… — докладывал, раздеваясь, Виталик, — Нормально. Идут «Супера», до границы. Легально идут — на арендуемый склад. В пути остановят: «Что там? Сахар? А как насчет лицензии?» «Зачем? Груз в сторону границы, только не в Россию, а на склад. Вот, договор, имеется…» «Счастливо!» — едем дальше.

— М за что же мы двести долларов платим?

— Как?… — растерялся Виталик.

— Ну я же тебе выдаю двести долларов для ГАИшников. Зачем, если ты им договор, а они тебе: «Счастливо!»?

— Ну, это же… как, я считаю, надо — чтобы язык за зубами держали. А то примелькаемся, нам чужой интерес не нужен…

— Чужой интерес? — на секунду задумался Альфред. И согласился, кивнул, — Не нужен. Не нужен, — повторил еще раз и в упор посмотрел на Виталика, — но имей в виду — десять ходок — уже две тысячи долларов! Дальше!

— Дальше — сахар сгружаем в Стрелецком. Это среда. В четверг мы с Сергеичем в баньке попариться можем. А в пятницу подгоняем транспорт: Обычный КАМАЗ. И через пол-\часика там — в России…

— И никто не видел, не сунул носа?

— Тем, кто в курсе, или может быть в курсе, — плачу.

— И Нарышкину тоже?

— Потемкину? Нет, не плачу, потому что он ни при чем. Он не патрульный инспектор, пуп земли. А и формы не носит, и жезла нет!

— Говоришь хорошо…

— Но ведь так и есть.

Альфред, не спеша, взял «Смирнова». Разлил на двоих.

— За тебя, Виталик, твою карьеру и самодостаточность в жизни!

— Спасибо.

— Но, поле — звено слабоватое…

— Альфред Петрович, да, там все свои! И Сергеич в нас кровно заинтересован. Там каждый пес его знает! И с райотделом он, как директор, тесно общался. Начальство все знает, ОЗЭПП. Он всех знает. Он там депутат, между прочим, власть…

— Чего они стоят сейчас, депутаты! Ты где видишь власть? Бардак!

Шеф думал, как маршал, слегка тарабаня пальцами.

— Ладно, сходи, — сказал он, — попарься…

А вернулся Виталик, шеф пальцами не тарабанил, а просто сказал:

— «Шутки шутить, теперь кончился. Будем работать!» — как говорит мой знакомый пшек* (*Поляк) И будем, конечно, — и пристально, очень уж пристально, он посмотрел в глаза, — если ты мне, дружище, не пудришь мозги!

— Альфред Петрович, — тяжело, с хрипотцой, как от простуды, скрывая глухую обиду, ответил Виталик, — Вы подсчитайте, я сколько КАМАЗов отправил!

«Деньжищи! — стонал его внутренний голос, — Как можно? Такие деньжищи! И все в одиночку: рискую-то я!»

— Ох, ерунда! — откинулся к спинке, отвлекся, расслабился, шеф, — Посмотри. А зачем? Да они, — глядя вскользь, на Виталика, сетовал он, — понимают хотя бы, о чем поют?

Слетали, поднятые эхом, черные, вороны, сыпался, хлопьями снег с оголенных ветвей. Лицо, опаленное траурной тенью, поднимало глаза — из экрана — навстречу. «Актриса красива, что говорить…» — про себя усмехнулся Виталик. Он видел уже этот клип.

— «Прошу Вас, не надо, братва! Не стреляйте друг в друга!» А как же иначе? Виталик!

Шеф смотрел на экран, и качал головой:

— А умеют, Виталик, ты видишь, умеют цеплять за живое! Клип же прекрасный. Вот сила искусства!

Гроб из мореного дуба, с ручками, бронзой — вплывал на экран — на кладбище, упокоенном белым, холодным чистейшим пухом из снега.

— Прекрасно! — жал шеф плечами, — Актуальная тема, успех обеспечен. Крутить — да по всем каналам!

«Братва, не стреляйте друг друга!»

— Будь это шахтеры, шоферы, охотники, даже солдаты — уместно просить: «Не стреляйте друг друга! Не надо!» Вполне может быть. Хорошая мысль и, — посмотри — красиво! Но, — братва, не стреляйте, — абсурд! Для чего же тогда существует братва?

Он придвинул себе и Виталику полные рюмки. А выпив, заметил:

— С Нарышкиным, друг мой, справляйся сам. Надо будет его устранить… Если надо, действительно надо — придется его устранить! Это не я говорю — обстоятельства дела! Ты понял? В бизнесе, знаешь ли, обстоятельства дела, они… — он поднял палец, потом, посмотрев на него, сделал пальцы лопатой и показал под горло, — Важней чужой жизни! Чужая, — которая, по большому счету, твоей никогда не стоит! Все понял! Ты понял? — легкая, как от усталости, хрипотца, появилась в горле Альфреда, — Виталик, а хватит ума — по-другому решишь. Это — проблемы твои! А сможешь Нарышкина привести ко мне — оценю.

— Чтоб он к Вам перешел?

— Да, чтобы он на меня работал.

— Зачем же он, э-ээ… тогда…

— Да ты сопли не жуй!

— Так, а-а…

— Голова у него на месте — такие нужны! А что до тебя, — взглядом в упор, как сквозь прицел, смотрел на Виталика Альфред, — сознавай — вся фирма работает под твою инициативу. А что это значит? Значит, что будет прокол — разгребать будешь сам. Сам, вплоть до того, что если надо! — он вновь сделал пальцы лопатой и показал под горло, — Ясно?

— Конечно… — просипел, едва слышно, Виталик.

Последние хлопья слетали и таяли в сумерках, замерли струны последних аккордов клипа.

Чудовищный смысл дышал, крутым жаром, в словах Альфреда. Ведь, «если что!» — то там, в гробу, Виталику надо видеть Потемкина, или себя. А Лахновский останется здесь ни при чем: это не он — обстоятельства дела! Обстоятельства дела, ставят, чужими руками, последние точки в судьбах.

— А как там? — отвернулся Альфред, и рукой показал на парилку.

— Печет!

— Сходи, испекись. А потом, — показал он рукой бассейн, — охладись. Ощутишь себя новеньким — просто младенцем, с чистой душой…

***

— Жаль, разминулись! Только что я, Виталик, спровадил гостя. Ах, ё-мое… — сокрушался, сокрушался, встречая гостя, Иван Сергеевич.

— Ничего, не последний раз в Вашем доме. Встретимся с убежавшим гостем… — проходя через кухню, в гостиную: улыбнулся Виталик.

Столик только что прибран. Виталик вынул из дипломата бутылку в руки, взвесил. Прочел, что сумел, по-английски, и, слыша, как грюкает в кухне хозяин, крикнул:

— Виски! Сергеевич, ты это пил?

— Да где нам, простым людям… Не пил, только слышал.

— А будешь?

— Конечно. А что подавать? С чем едят эти виски? Лимон? У меня авокады, папайи и прочего, нету.

— Будь проще. Соленое есть?

— Огурцы, помидоры из бочки. Капуста и сало…

— Отлично, Сергеич! А накурил…

— Не курю, — появился, накрыл, и присел, хозяин, — но гостей принимал: полна горница!

— Чем это плохо? Не сам ли их звал?

— Да кого-то позвал, ну а первый — он сам… Ну, Виталик, давай твое виски!

Виталик, как принято, выпил смакуя, медленно, а Сергеич — махом, в один глоток.

— Ну, как?

— Да ты знаешь, Виталик, здорово! Дорогое? А самогоном, по-нашему пахнет!

— А что за птица, Сергеич, к тебе прилетала?

— Нормальная птица, Виталик. Оттуда — с таможни.

— Не таможня, Сергеич, а пост, милицейский.

— Без разницы нам. Он — оттуда…

— Да, и чего же хотел?

— Да поздоровался, чаю попил, и за жизнь спрашивал.

— Чью?

— Да, мою и нашу.

— Давай, не темни.

— Про склады он спрашивал.

Вкуснятина: жирный утиный кусок, завис у Виталика.

— Что? Что он именно спрашивал?

— Да, дескать, пустуют, наверное — это неправильно. Если же нет…

— Ну, и что ты сказал?

— Да вот… и сказал…

— Что не пустуют, конечно, да?

— Так ведь не пустуют…

— Да ты что?

— Ну, это, Виталик, проблемы мои, что сказать. И склады мои. Но, я видел, скажи ему «нет» — не поверит.

— А дальше? Показывал документы?

— Конечно. А что оставалось? Но, ты говорил — все нормально! Печати и вся, и так далее — всё… Порядок! Чего ты?

— Кто такой, этот крендель?

— Я что, должен знать кренделей? На фига?

— Ты фамилию помнишь?

— Говорил, но забыл я. По имени помню: Георгий. Артемович…, опер.

— Ты шутишь?

— Не-ет…

— На бежевой, с черным носом, «пятерке», да?

— Ну да. С черным носом.

Виталик согнал, непослушным, резким рывком, обе рюмки в ладонь. Наполнил. Сжал: будь стекло, не хрусталь — оно лопнуло бы — и, забыв о Сергеиче, выпил.

— Другие, а кто они? Твои гости?

— Это я их позвал. Мне не понравился этот Артемыч, я и позвонил своим, в район, БХССникам.

— ОЗЭПП — это так называется, нынче. «Отдел защиты экономики от преступных посягательств»

— Бог с ними, как они называются, мы с ними всегда дружили. Они познакомились с этим коллегой с таможни, и сказали ему, что Сергеевич — свой человек!

— «Свой»! — передразнил Виталик, — А что он спрашивал?

— Он?

— Ну, конечно!

— У них?

— У тебя.

— Да ничего, знаешь ли, и не спрашивал… Почитал договор, вернул, вот и все.

— И записал себе в книжку?

— Нет. Вот ты знаешь, и ручки не брал. Говорю, все нормально…

— И сахар, конечно, видел?

— Я показал, а куда деваться? Ты сам понимаешь? Но — что с того? Без вопросов: ты сам понимаешь?

— Ты ему и обо мне рассказал?

— Нет. Твоей фамилии в документах нету. Не стал говорить…

— Слава богу, хоть это!

— Да чего ты кипишь, Виталик? — не понимает Сергеич, — Говорю же — нормальный опер: душевный, простой, приветливый. Все бы такими…

«Дурак!» — чуть не крикнул Виталик. И взял себя в руки, спросил:

— Ну а с друзьями твой опер душевный о чем говорил?

— И с ними, нормально: по водочке. Все же свои, боже мой. Там ля-ля, и фа-фа, и фу-фу, — без проблем! Хорошо, Виталик!

— Ну да уж, Сергеевич, да уж, неплохо… но виски мало! А водка есть?

— Ну, конечно есть!

Дырка в мозгу сквозная…

— Потемкин! — хлестнул по баранке ладонью Виталик, — Потемкин? Ну, да это он!

«Ерунда-то какая! О чем они, господи: «Не стреляйте, братва, не стреляйте друг друга!» — крутится песня в могу. В своем ты уме, боже мой, Виталик?

Слова и картинки без спроса и нагло рябили в глазах и плескались волнами в мозгу. Кладбище, вороны; чистый-чистейший, покойный пух, из холодного снега… Как пудра… «Дружище, конечно… Прокол разгребать будешь сам, вплоть до того!» — не идут из ума слова Альфреда, и ладонь, как лопата, под горло, не уходит из глаз, и взгляд, пристальный, как у председателя трибунала…

А как же иначе в делах, где вращаются очень крутые деньги? Вращает их не металл шестеренок — «шестерки» — живые люди, такие как он, Виталик. Хрупкий, в сравнении с железом, материал, но механизм беспощадный: Потемкин — он что виноват? А Виталик? Почему один из них должен убить другого? Во всем виноват Лахновский! Он и такие, как он! Но если Потемкину на фиг Лахновский не нужен, то — кто без него Виталик? Никто!

Виталик физически чувствовал треск. «Вот она и пошла, в полный рост эта ломка! А может, — мелькнула надежда, — она обломает меня, закалит — человеком стану? Такой-то ценой — но если не сломит — таким, как Лахновский стану — не хуже!»

«С бедой не спеши. Пришла она — переспи с нею, поплачь, подумай, потом разумеешь, что с нею делать, — не раз говорила мама. — Беда, может быть, и сама уйдет. А сгоряча таких дел натворишь — натворишь, что вовек не исправить! А поспишь, да поплачешь с бедой — глядишь, и бог даст науку, как от нее избавиться…»

С хрустом сложилась в руке опустевшая банка. «Пиво в лесу, в одиночку и ночью, — бросая в окно комок жести, смеялся Виталик, — ну, волк, — натурально! Отшельник». И, как ребенок, балуясь, потянулся в окно: «А луна, где она?» Луну он увидел, но выть на нее — как отшельник и волк, не стал.

Мудрость в словах, что он слышал от мамы, есть, безусловно. «Во-первых, ну я же пьян… Может, выдумки всё, пьяный бред, всё пройдет, может быть? Может, нет ничего? Паника? Может быть… Лучше бы просто паника…

«Ну а что там, что было? — стал думать он, — Приехал и глянул. Увидел. Что с этого? В чем нарушили что-то, директор и «Трейд и К»? Догадки? Туда их — как шеф говорит — козе в одно место, свои догадки!»

— А все-таки, мама, хана мне! Чего там — хана…

Потому что теперь он, Виталик, дырку в мозгу получил, сквозную. Шеф умен, хитер, беспощаден — не лиса, а хуже. «Идея твоя!» — похвалил. Похвалил? Приговор зачитал! — вот что сделал он в сауне! Приговор это был, — а не водочка в кайф… «Ну не осел ли я? Полный осел!» — Все понял Виталик. Дошло!

То, что пропали тогда, на посту 40 тонн сахара, шеф стерпел, пережил в одиночку и молча. Там не было крайних. Был опер Потемкин — козявка, что цапнула больно. Но крайних среди чужих не было, и шеф припугнул своего — Виталика — сигаретами «Ватра». И повелся Виталик, себя, не жалея — вывернул всю свою душу и ум. Нашел выход, деньги приплыли. Хорошие деньги! Да только сегодня, когда эти деньги в утробе хозяина — сегодня Виталик крайний. «Разгребать будешь сам, вплоть до того!»

Виталика, очевидно, ни за какую провинность не уничтожит шеф — выгонит, плюнет и разотрет. Но вот Потемкин — фигура, которую либо возьмет Лахновский — о чем уже говорил, либо — потребует уничтожить. Как уничтожить — проблемы Виталика, ведь фирма работает «под твою инициативу, Виталик. Тебе разгребать!» А Виталик проколется — шеф отвернется, забудет, другого найдет…

«Дырка сквозная — прямо в висок мне, мама!» — плавила горечь хмельную улыбку Виталика. Теперь каждый день начинать надо с мысли о том человеке. Думать о том, — а что думает он? И не знать, что он думает, понимая, что все-таки — что-то думает. И ничего не поделать с этим.

«Проживешь с такой дыркой, мама?»

Виталик еще курил «Мальборо» и еще открывал жесть «Баварии». Он приехал сюда, с глаз подальше, поплакать, подумать и переспать с бедой. Навести «в шарабане» порядок, придумать что-то — потом ехать в город. Зная, что как-то, но жить будет можно…

«Гапчено-Тапченко… — в поисках выхода, стал думать он о Славике. — Семнадцать, по-моему, «ходок», я проплатил на сегодня. Сто — себе, сто — ему. В итоге? Да у него тысяча семьсот, в итоге! Дармовых, абсолютно не заработанных денег! Машину, дружок, поменять ты уже в состоянии, правда?»

Мысль, как муха к пирожному, привязалась к Славе Гапченко. «Так, — думал Виталик, — так… мы о чем? О Потемкине, и про сахар… Гапченко — с того же поста, что и Потемкин. Два звена, как два шлейфа в узле — аварийная скрутка на кабеле. Здесь собака зарыта! Вот это и хорошенько — надо обдумать. Я — маленький Жуков. Штыками солдаты воюют, а маршалы — головой!»

«Пьяный я, точно и глубоко!» — смеялся Виталик, представляя Славика Гапченко со штыком, в атаке…

«Ах, мама, — отсмеявшись, брал себя в руки, — а что мы имеем? Проблема, Потемкин и Славик! Но Славик, — что есть он, что нет… Славик — пешка. Легко в руки взять, и легко потерять. Бывает ничья, но игры без потерь не бывает! То, что Потемкин и Славик, с одного и того же поста — хороший шанс скомбинировать ситуацию. Например, конфликт и случайный выстрел — чего не бывает на их «производстве»?

Вычислить ход, подобрать фигуру — вот главное. Чужую фигуру с доски уберет не рука — а другая фигура. «Прекрасно! — сжал зубы Виталик, — Другая фигура — это же Славик! Задачу поставила жизнь, извините, друзья!»

«Вот теперь, — твердой рукой поворачивал ключ зажигания, переспавший с бедой, Виталик — Теперь можно ехать!»

Теперь оставалось вложить в руки шахматной пешки, штык. Лахновский это умеет. Сумеет и он, Виталик!

***

Потемкина вызвал начальник поста.

— За период мы отчитались. Скажи, а реальное что-нибудь на перспективу, даешь?

— Даю.

— Реальное?

— Да.

— Хорошо. Я надеюсь, иди.

***

— Говорит, что Виталик…

— Давайте! Ало?

— Альфред Петрович, Виталик… Я приболел, извините… Но, завтра я буду готов. Как обещал, все реально. Управлюсь.

— Не много ли на себя берешь?

— Нет, я подумал, — улыбался Виталик, чувствуя сам, что улыбка мерзкая — клейкая, как говорят. Выпито слишком. Две банки еще оставалось — 0,33 «Баварии». Но и это, мозгам и душе, расслабухи не даст. Он за тридцать минут их выпьет. А после? Покурит и сходит в киоск. Потому что сна, все равно не будет.

Он улыбался клейкой, нелепой улыбкой. «Нелюдь! Шеф — ты же нелюдь!» Скажи ему правду Виталик: «Гарантии «сто» дать никто не может!» — тот завтра же купит ему пачку «Ватры», подарит, и скажет «Счастливо, мой друг!» Нелюдь!

«Но, — допивая последнюю банку и собираясь подняться, пойти в киоск, сказал себе твердо Виталик, — я «Ватру» курить не буду!»

В киоске не пива — напитка полегче, а водки и две пачки «Мальборо».

***

— О, а я только, Виталик, тебя вспоминал!

— Денег надо?

— Да всегда их надо, но ты ни при чем. Однако, чего ты не в духе?

— Болел.

— Ах, понятно… — посочувствовал Гапченко, — Водка — сначала радость, потом болезнь. — Сам знаю… Но, нынче ты крут. Три места!

Да, за спиной Виталика тихо рычали на холостых оборотах три — семьдесят тонн сахара, ну, как минимум…

— Это намек? — уточнил Виталик.

— Конечно. С первого дня мы договорились: два «Супера» — сто долларов. Но теперь же три, а три — дороже!

— Славик, — рассердился, свел к переносице брови Виталик, — а без меня тебе лучше было? Пока сам я тебе, ни с того, ни с сего, добровольно не стал подавать?

— Подавать? — возмутился Славик.

— Ну, не цепляйся. Не в духе я, видишь? Хватит.

— Ну, хватит… — сдержался Славик, — Но, то было раньше!

— Бери, Слав, то, что есть, а потом, — подумаем.

— Ладно. Но ты подумай — не за два — за три «Супера» с сахаром, сто долларов — мало!

***

— Сергеич, ну что, с длинным носом в гостях никого больше не было?

— Нет, никого!

Круто, так круто, менялась жизнь! Никогда еще столько, когда говорил, не думал. Но шеф висел тенью над головой. Он живое, может быть, и ценил: у него есть ротвейлер и какие-то супер-японские кошки. Но это не значит, что он может любить людей, а Виталика — так вообще…

Но сказать, что запросы у Славика стали побольше, придется. Поверит?

— Сергеич, ты как по деньгам? Доволен?

— Да что ты, конечно! Я вон и людям уже помогать могу. Без зарплаты они поголовно. Ты знаешь, ты доброе дело делаешь всем, Виталик!

— Дай бог, а хорошая водка есть?

— Да, «Абсолют»!

— Ну, давай! — жарко потер ладони Виталик, а через тридцать секунд, почувствовал вдруг провал — как пролом в голове — и тишина. Оглох, встрепенулся, тряхнул головой и поднял глаза.

— Виталик, — тревожно смотрел на него, Сергеич…

Виталик пришел в себя:

— А что он узнал обо мне?

— Это кто, опер твой? Ты о нем все думаешь? Ничего не узнал.

— Это точно?

— Да, потому, что он о тебе ничего не спрашивал! На хрен, мне кажется, ты ему не нужен…

— Что-что?!

— Успокойся, Виталик, чего ты кипишь? Я не понимаю… Я вот что, Виталик, хотел бы сказать. Ерундой — не понятно зачем — забиваешь голову! Совершенно нормальный сотрудник, приехал и посмотрел. Нет претензий — и все! Я вообще-то, хотел познакомить вас. Пожалел, что вы разминулись. А что, свой человек на таможне? Накорми его лишний раз, напои, дай водки и хлеба в дорогу — и не жалей. Что в его власти — во всем поможет. Я куплю для него, прямо завтра же, виски…

Конец ознакомительного фрагмента.