Последнее изобретение

Василий Брусянин, 1916

«Это было в конце августа, когда долгие знойные дни сменились короткими и прохладными, в саду на деревьях пожелтела листва, трава поблёкла, и целые дни в воздухе носилась тонкая серебристая паутина. Нас всех радовали ведренные дни, и мы тайно друг от друга грустили, прощаясь с летом и поджидая холодную осень с ненастными днями. Из Москвы вернулся дядя Володя, и с момента его приезда всем нам стало как-то не по себе. Приехал он поздно ночью, когда все в дворовом трёхоконном флигельке спали, а у нас в доме огонь светился только в комнате бабушки, которая плохо спала по ночам и долго молилась Богу…»

I

Это было в конце августа, когда долгие знойные дни сменились короткими и прохладными, в саду на деревьях пожелтела листва, трава поблёкла, и целые дни в воздухе носилась тонкая серебристая паутина.

Нас всех радовали ведренные дни, и мы тайно друг от друга грустили, прощаясь с летом и поджидая холодную осень с ненастными днями.

Из Москвы вернулся дядя Володя, и с момента его приезда всем нам стало как-то не по себе. Приехал он поздно ночью, когда все в дворовом трёхоконном флигельке спали, а у нас в доме огонь светился только в комнате бабушки, которая плохо спала по ночам и долго молилась Богу.

Дядя вернулся больным и совершенно неузнаваемым. Когда на другой день я увидел исхудавшее и побледневшее лицо дяди с ввалившимися глазами, мне невыносимо было жаль этого, всем нам близкого человека, и я старался приласкаться к нему, но он холодно поздоровался со мною и ушёл со двора.

Когда мы сидели в столовой за завтраком, вошла тётя Соня и, не говоря ни слова, зарыдала.

— Сонечка! Что с тобой? Соня! — всплеснув руками, проговорила бабушка и бросилась к ней.

— Софья Аркадьевна! Софья Аркадьевна! Что с вами? Отчего вы плачете? — спросила и мама, беря тётю за руку.

Она рыдала и не сразу ответила:

— Всё напрасно!.. Всё напрасно… Ничего не вышло, и Володя вернулся из Москвы больным и расстроенным…

— Как? Что ты? Не может быть!..

— Да… Он напрасно растратил свои сбережения, потерял время и здоровье… Никто в Москве не признал его изобретений, и он привёз с собою все свои модели…

Мы все старались успокоить тётю, но она продолжала рыдать и всё время причитала:

— Теперь всё погибло… всё погибло, и Володя захворал… захворал.

Потом она немного успокоилась, выпила чашку кофе и ушла.

— Бедный, бедный Володечка!.. Милый мой! — проговорила бабушка и залилась слезами. — Из всех моих детей он был самым скромным и тихим, от этого ему ничего и не удаётся в жизни… Я помню, ещё мой отец говорил про него: «Он будет неудачником: такие как он, хрупкие и нежные люди гибнут под ударами судьбы как цветы от дыхания осенних ветров»…

— Полноте, мама, Владимир Иванович вовсе уже не такой неудачник, каким вы его представляете: место он занимает хорошее, в управе его любят.

— Нет, нет!.. Что бы люди ни говорили, я знаю сама, я сердцем чувствую!.. Володя как былинка в поле нуждается в попечении и уходе, — возразила на доводы мамы бабушка.

Днём я заходил во флигель, где жил дядя Володя. В маленьком зальце с кисейными гардинами у стола стояла тётя Соня и что-то кроила из серого полотна. Около неё на полу ползал годовалый Валя с соской во рту, а в углу у печки Соня и Витя рассматривали большого деревянного коня с белой гривой.

Дети принялись показывать мне свои игрушки, привезённые дядей из Москвы, радовались, смеялись и прыгали, но меня почему-то не радовал их смех, и я с внутренней болью смотрел на расстроенное побледневшее лицо тёти Сони.

После пяти часов дня, когда дядя, обыкновенно, возвращался со службы, бабушка ушла во флигель и вернулась домой только поздно вечером.

Она поспешно прошла в комнату мамы и, притворяя за собою дверь, тихо проговорила:

— Разрешил… опять разрешил!.. Господи! Господи!

Я знал, что значит это «разрешил»: после каждой крупной неудачи дядя начинал пил водку и пил, обыкновенно, неделю, а иногда и две.