Меньшой потешный

Василий Авенариус, 1899

«Светло и радостно взошла заря красная 30 мая 1683 года над первопрестольной Москвой с ее пригородами, слободами и селами. Не высоко еще поднялось солнце, как по пыльному пути от города за Москву-реку, да по тому берегу ее к Воробьеву сперва одиночкой, а потом вереницей потянулись пешеходы. Поднял их на ноги не престольный праздник, не народное какое торжество, а небывалая доселе потеха малолетнего царя Московского – Петра Алексеевича…»

IV

Посланный на рекогносцировку пушкарь вернулся в это время и донес капитану, что государь идет сейчас от дворца.

— Идет! Идет! — загудел кругом Алексашки и заволновался народ.

— На места! — зычно скомандовал орудийной прислуге огнестрельный мастер, сам оправляясь и обдергивая на руках длинные лосиные перчатки.

По дороге показался стройный, осанистый юноша, сопровождаемый свитой малорослых, в сравнении с ним, товарищей-однолетков и несколькими взрослыми придворными.

Задерживаемая стражниками толпа любопытных выпирала из-за них со всех сторон и оттерла Алексашку в задние ряды, откуда ему из-за массы спин и голов ничего уже не было видно. Но сметливый мальчуган выбрался вон из толпы и обходом успел примкнуть к хвосту царской свиты.

— Что, горячи ли? — опросил его тут пискливым голосом карапуз с забавно сморщенной рожицей, кивая головой на лоток в руках пирожника. Оказалось, что то был не кто иной, как излюбленный карла молодого царя — Никита Комар.

— Прямо из пекла! — весело отшутился Алексашка. — Не отведаешь ли, Никитушка?

— Ужо поспеем, — приятельски подмигнул ему Никита. — Не отходи далеко-то, — покровительственно добавил он, — ступай за мной.

Алексашке только это и нужно было. Под протекцией столь важной в своем роде «персоны», как первый карла царский, он следом за ним пробрался к самым пушкам и с лотком наперевес смело стал впереди плотной линии глазеющей черни. Стоявший тут же навытяжку стражник сердито глянул на нашего выскочку, но не посмел уже его тронуть.

Недаром Олена Спиридоновна приравняла своего царственного птенца к орленку. Сегодня лишь царю Петру Алексеевичу исполнилось одиннадцать лет, а на вид ему можно было дать лет шестнадцать, даже восемнадцать: статный, стройный, ростом выше большинства окружающих взрослых людей, с выразительными чертами лица, с быстрым, проницательным взором, он высматривал бы совсем юношей, если бы не отсутствие всякого пушка над верхнею губою и на гладком подбородке. Гонец царевны Софьи приблизился было также и к Петру, но тот, не дав ему даже кончить свой рапорт, коротко приказал отойти и обратился к Симону Зоммеру.

Внимание Алексашки, впрочем, было уже отвлечено от царя-отрока. Пока последний осматривал орудия и с видимым интересом выслушивал мудреные технические объяснения немца-пушкаря, Никита Комар, точно польщенный своей ролью протектора вполголоса откровенничал с маленьким пирожником насчет себя и других присутствующих приближенных царя.

— Нам на житье свое жаловаться — Бога гневить, — говорил он с самодовольством оглядывая на себе пестрый шутовской наряд. — Не то вишь, что эти вон сермяжники и лапотники! К Светлому Христову Воскресению с ног до головы заново обшит. Да не я один! Вон хоть Никита Мосеич (карла мигнул на царского дядьку-учителя, Никиту Моисеевича Зотова, несколько чванного с виду, но благодушно улыбающегося толстяка). Книжной мудрости он, правду сказать, малую толику обучил государя нашего: псалтырю, часослову да за обедней петь на крылосе; но зато ж и превыше заслуг взыскан: сам я по приказу царскому закупил для него, Мосеича, тогда же у торгового человека Григорьева Ивашки нашивку плетеную золотую с кистьми. На целых шесть рублей раскошелился. Честь и место — думный дьяк!

— А Нестеров к Светлому Празднику чем был пожалован? — полюбопытствовал Алексашка, показывая глазами на другого учителя царского, Афанасия Алексеевича Нестерова, сухопарого и сумрачного старичка. — Ведь он никак стольник Оружейного Приказа?

— А то как же? Ему великий государь наш указал отпустить из мастерских палат на кафтан объяри, киндяку, галуну для нашивок. Вон, погоди, как ужо на солнышке взопреет, распахнет он опашень, — увидишь каков кафтан вышел: весь зеленый-то объяринный, подпушек камкою, расшит кругом галуном золотным с кистьми золочеными.

— Зато же он, слышь, и великий мастер в оружейном деле, во всяких этих воинских потешках, до коих государь наш так охоч, — заметил Алексашка.

— Знамо, что заслужил. Ведь кто первый-то государя с боярченками воинским артикулам этим наставил, кто поставляет им для их потех всякое оружие воинское? Все он же, Афанасий Алексеич. Пушки, правда, доселе были только якобы игрушечные, палили из них не порохом, а так, нажимом воздушным, — механикой, значит, да и ядра были деревянные, только для виду кожей обтянуты. Зато нынче палить из заправских пушек будем… Эге-ге! Вон и царевна едет посмотреть нашу пальбу.

В самом деле, в отдалении, на деревянном мосту через Москву-реку показался длиннейший торжественный поезд.

Впереди, во главе стремянного полка стрельцов, ехал дородный стрелецкий полковник, по временам гулко ударяя нагайкой по привязанному у седла его котелку-набату, чтобы попадавшиеся по пути пешеходы живей сторонились. Стройною цепью тянулись за ним в своих однообразных зеленых кафтанах, во всеоружии молодцы-стрельцы. Ярко играли золотые лучи солнца на светлых секирах; не менее ослепительно отражались они также в слюдяных оконцах следовавшей за стрельцами большой, позлащенной царевниной колымаги. Запряжена была колымага двенадцатью снежно-белыми «возниками» (упряжными конями). По бокам и позади нее бежали стольники-пажи, а по сторонам последних двигалась быстрым походным шагом ближайшая охрана царевны — рядовой стрелецкий полк в нарядных кафтанах, обращая колымагу правительницы как бы в огражденную со всех сторон подвижную крепость.

Но особенною роскошью и пестротою праздничных уборов поражали ехавшие за колымагой верхами бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки. Опашни на них были из разноцветного шелка, у многих с золотыми узорчатыми вышивками; на князьях и боярах — высокие «горлатные» шапки (из меха с горла пушных зверей), на других придворных щеголях — плоскодонные мурмолки, опушенные соболем и усаженные жемчугом и самоцветными каменьями: седла у всех — бархатные либо сафьяновые, богато расшитые золотом, а вся конская сбруя разувешена светлыми цепочками, бляшками и бубенцами — смотреть любо-дорого!

За мужской придворной свитой ехало опять несколько обыкновенных придворных карет, в шесть темно-серых или буланых «возников» каждая. В каретах этих следовали «верховые» боярыни, карлицы и мамы царевны.

Хвост кортежа замыкался цепью пеших стрельцов в походном вооружении: с мушкетами, бердышами и копьями.

Подобно другим, и молодой Петр всматривался в пышный поезд, и между бровей его проступила зловещая складка.

— Те же янычары, — пробормотал тут кто-то за его спиной по-немецки.

Петр быстро оглянулся и увидел Зоммера, задумчиво следившего за поездом, скрывавшимся за поворотом дороги.

— Кто? Стрельцы-то наши? — с горечью переспросил Петр. — Да, истинная правда: янычары! Да что нам ждать их, господин капитан! Зарядите-ка сейчас ваши пушки.

— Зарядить недолго, — отозвался капитан, — но смею доложить вашему величеству с достодолжным решпектом и венерацией: благоверная царевна Софья недаром сравнивается современниками с вавилонской Семирамидой, с королевой английской Елисаветой…

— Да, государь, потерпи маленько! — просящим тоном вступился и учитель царский Зотов. — Неравно государыня-царевна наша осерчает, что ее не обождали.

— Да мы ей вперед отсалютуем! Сейчас же, капитан, извольте зарядить.

Зоммер не смел уже возражать. По знаку его подначальные пушкари расторопно стали забивать заряды в дула пушек, после чего засветили фитили. Ближайший пушкарь собирался уже поднести фитиль к запалу своей пушки, когда Петр остановил его:

— Постой! Дай-ка я сам…

Тут около него раздался пронзительный женский крик:

— Ай, нет, соколик, миленький мой! Побойся Бога… Но царь-отрок вырвал уже фитиль из рук пушкаря и приложил огонь к запалу. Впервые после сотни лет — со времен Грозного — с Воробьевых высот в ясное солнечное утро грянул над Москвою оглушительный пушечный удар. Гора под ногами толпившегося кругом народа словно дрогнула, заколебалась, а вырвавшийся из жерла пушки вместе с пламенем и относимый назад ветром дым окутал окружающих в легкое облако.

— Господи помилуй! Не убился ли, мой светик? — заверещал тот же слабый голос, и к молодому царю, вся бледная и трепетная от перепуга, с распростертыми руками протеснилась толстая, разряженная Олена Спиридоновна.

Такая неуместная заботливость отставной кормилицы перед всем собравшимся людом отнюдь не могла быть приятна ее бывшему питомцу. Он гневно вспыхнул и ожег Спиридоновну почти ненавистным взглядом.

— Дура глупая! Заряды-то ведь холостые. Ты как сюда попала? Вон!!

Не проронив ни слова, ошеломленная женщина отшатнулась, а усердные стражники мигом подхватили ее подмышки и спровадили подалей с ясных очей царских. Для Петра, впрочем, ее будто уже и не существовало. С дрожащими еще губами, но с напускным спокойствием, он отнесся к стоявшему рядом с ним учителю своему Зотову:

— Ну, Никита Мосеич, теперь твой черед.

Один за другим выпалили из всех заряженных десяти орудий Зотов, Нестеров, Зоммер, а там и кое-кто из отроков-сверстников Петровых: молодых Нарышкиных, Головкиных, Стрешневых, князей Черкасских, Мещерских, Голицыных. Пушкари с банниками захлопотались около пушек, чтобы скорее очистить их для дальнейшей пальбы.

— Этакая одиночная канонада еще что! — самодовольно говорил по-немецки Симон Зоммер. — Вот как опять зарядим да выпалим разом: так тут-то ваше величество узнаете подлинную канонаду.

Но и одиночная «канонада» настолько уже рассеяла вспышку юного царя, что он с повеселевшим лицом окинул кругом безмолвствовавшую, как бы запуганную толпу приветливым взором и сказал почтенному огнестрельному мастеру во всеуслышанье, по-немецки же, несколько благодарственных слов.

— Надо малость хоть дать остыть орудиям, — отозвался Зоммер, и чтобы несколько обуздать нетерпение Петра до прибытия сестры, он стал объяснять ему новые приемы артиллерийской пальбы.