Выдумщик

Валерий Попов (2023)

Валерий Попов — прозаик, мемуарист, автор книг «Жизнь удалась», «Чернильный ангел», «Комар живет пока поет», «Плясать до смерти», «Довлатов» (в серии «ЖЗЛ»); представитель петербургских шестидесятников; был знаком с Андреем Битовым, Сергеем Довлатовым, Иосифом Бродским, Виктором Голявкиным, Владимиром Уфляндом. В книгах Попова — всегда гротеск и фантазия, его тексты называют «яркими, абсолютно личностными, штучными по фактуре». «Под взглядом Валерия Попова осчастливленная действительность одним рывком выходит к иному, недоступному в обычной жизни уровню интенсивности. Луч света из ранних книг Попова добирается до его поздних сочинений, как излучение непогасшей звезды» (Александр Генис).

2

— Да не так это делается!

От такой фразы я очнулся. Я ничего еще не делал — и уже что-то «не так»! Усмехаться, оказывается, больно. Губы, видимо, воспалены и потрескались и, кажется, кровоточат. Больница! Отсюда и голоса. Неприятные. Осторожно открыл глаза. Унылое однообразие, ряды стриженых голов. Обладатель ближней головы в каких-то шрамах и струпьях, видимо, и есть тот, кто знает, как это делается, причем — всё! Мудрейший! Голован!

— Дай! — он взял у соседа банку сгущенки, которую тот пытался расковырять тупым ножом, и поставил себе на тумбочку. — …Жди! — он нагло захохотал. — К нам на Шкапина придешь — голым уйдешь!

«Какой же идиот к тебе на Шкапина пойдет?» — еще подумал.

Но оказалось — я. Зачем? Об этом и речь! Шестнадцать лет — и надо куда-то двигаться.

В палате был странный обычай. Часть ужина — два ломтя хлеба и два кубика масла — все приносили сюда и, сделав бутерброды, пировали здесь. Я бы сказал, «бездуховно общались». Я, увы, не принимал в этой «масленице» участия. Мама не положила в котомку нож, и я, отвернувшись к стене, глотал хлеб отдельно, а масло отдельно. Оно казалось соленым. Слезы? Давно я не плакал. Сильно ослаб. Долго не поворачивался: пусть слезы высохнут. И так продолжалось неделю! Но однажды (силы, видимо, появились) я, повернувшись к публике, положил два куска масла на ломоть хлеба, придавил другим и нацелил это двухэтажное сооружение в рот. И был наконец-то замечен.

— Гляньте! В двойном размере жрет! Во буржуй!

— Эй! «В двойном размере»! Куда пошел! Дай укусить!

— Стой, двухэтажный! Не уйдешь! — мне перегородили дорогу.

Вот он, миг славы, а точней — позора!

— Ша! — рявкнул голован, и все застыли. — Геть отсюда!

Сатрапы, отталкивая друг друга в дверях, исчезли. Пришло, значит, и мое время. Что покажет?

— Наблюдаю тебя, — заговорил он (худой парень лет шестнадцати). — Удавишься, но не попросишь! На!

Он протянул мне символ власти — финку с наборной ручкой из плексигласа разных цветов. «На зоне делают!» — слышал уже его хвастовство.

— Спасибо. Я люблю так! — теперь я уже принципиально пытался запихнуть свое двухэтажное сооружение в горло.

Не воспользовался возможностями. Зато воспользовался он.

— В центре живешь?

— Да, — отложив в сторону свой суперброд (говорить с набитым ртом невежливо), сказал я.

Ну, не совсем в центре, но это неважно. Не будем нарушать ход его мысли. Мыслит — стало быть, существует!

— И все там культурные, вроде тебя?

— Да.

Ну, далеко не все… но возражать снова не стал.

— Проблем больше у тебя не будет! — царственно произнес он.

— Спасибо, — откликнулся я.

«На время болезни? Или — навсегда?» — этот иронический вопрос я, конечно, не озвучил.

— Заметано? Фека! Феоктист! — он протянул мне костлявую руку, и я ее пожал. — Между нами, пацанами, — доверительно произнес он.

— Валерий, — сказал я. — Со своей стороны… что смогу! — я растрогался.

–…Какие погоны к нам зашли! — вдруг восхищенно воскликнул он.

Чтобы все услышали? И они услышали.

Я действительно кудесник! Возле двери стояла мама, озираясь, и с ней — какой-то уютно-кругленький, сияющий улыбкой и лысиной военный, сияющий еще и погонами.

— Так вот же Валерка! — воскликнул он, и они с мамой кинулись ко мне.

— Помнишь меня? — сиятельный гость тряс мне руку. — Вася Чупахин.

— А, вспомнил: вы в командировку к нам приезжали!

— Ну вот, а теперь уезжаю. Хочу забрать отсюда тебя.

— Мы вместе, нет? — Фека трагично посмотрел на меня.

Чупахин перевел взгляд на Феку.

— Шашерин Феоктист! — солидно отрекомендовался он.

— Мой друг! — произнес я.

Честность тогда зашкаливала. Он мне помог, вернее — собирался. Уже хорошо! Нельзя такое отбрасывать.

— Друга — берем? — спросил Вася.

Я, помедлив, кивнул. Мерить в граммах, кто кому больше сделал добра?

— Да.

— Тогда пошли.

И высокий гость маленького роста зашел в высокую стеклянную дверь, к главному врачу, и оттуда слышались то веселый разговор, то хохот. Так он, видимо, всех и покорял.

— Приезжайте к нам — примем лучшим образом! — доносилось до нас.

Хозяин кабинета проговорил что-то тихо, и Чупахин захохотал.

— Ты узнаешь его? — с гордостью произнесла мама. — Васька Чупахин — мой старый друг. Он сейчас главный врач крупного военного санатория в Сочи. Он хочет тебя… — но, глянув на моего друга, она осеклась, заговорила о другом: — Инфекционный период уже прошел. Но тебе собираются рвать гланды. А гланды, как недавно открыли, рвать нельзя. Гланды — фильтр, на них микробы оседают. А тут — по старинке!

— Кровью захлебываемся! — с блатным надрывом произнес Фека.

— Ну… не преувеличивай! — засмеялась мама.

— Ну вот, орлы, все в порядке! Уходим! — появился Чупахин. — И тебя выписали! — сказал Феке.

— Куда? — дерзко произнес Фека.

— На кудыкину гору! — засмеялась мама. — А тебя, — повернулась ко мне, — Вася хочет забрать…

Остановилась.

— Домой иди! — скомандовала Феке мама.

— Не… — развалился он на скамье. — Я друга подожду!

Мертвой хваткой вцепился. Чупахин, весело прищурясь, смотрел на него.

— Ты тоже, что ли, хочешь с нами поехать?

— Не пожалеешь! — изрек Фека, уже панибратски.

— Ну тогда… — продолжал размышлять Чупахин. — Если на билеты до Сочи наберешь…

— Решаемо! — произнес Фека.

Как он «решит», я догадывался. Да и мама с Чупахиным раскусили его… Так что же происходит?

— Тогда давай! Жалко, что ты, Алевтина, с нами не едешь! — обратился Василий к маме.

— Так ты и не зовешь! — произнесла мама кокетливо.

И долго еще была весела и оживлена, как бы вернувшись в молодость.

— Ты решил, я не поняла, кто твой друг? Но ты думаешь, я их боюсь? Да у нас в Казани вся улица блатная была. Молодежь этим даже щеголяла. А я уже была вожаком комсомольской ячейки и помогала им как могла. Комсомольцы тогда смелые были, сразу на помощь бросались, не боялись ничего!

Глянула на меня со вздохом: мол, ты не такой, неизвестно какой… Сделал что мог!

— Васька Чупахин, кстати, тоже из них! — нежно улыбнулась она. — Так что — продолжай, сын, благородное дело!

— Есть!

Проблем не будет! Точнее — начинаются.

Если бы сейчас спросили, где я хочу жить, я бы ответил: там. И — тогда. Тенистое место (что так ценно на Юге!) возле административного корпуса военного санатория в Сочи. Просторная прохладная комната во флигеле на втором этаже, тоже темноватая из-за нависших ветвей. Утром я просыпался, видя прямо перед собой за окном цветок олеандра среди блестящих и крепких темно-зеленых листьев, похожий на разрезанное на четыре части крутое яйцо — дольки желтка, окруженные «лепестками» белка. Но если разрезанное крутое яйцо бьет сероводородом, то тут запах был сладчайший, я бы сказал — томный. Позавтракав внизу, в кухне, я выбегал на площадку перед домом. Фека и Лёня-курсант, племянник Чупахина, играли в шахматы огромными фигурами. В каждом советском санатории тогда почему-то были шахматы-гиганты. И, бодро крикнув что-нибудь вроде: «Ходи конем!» — я убегал по «темным аллеям». И только возле больных на костылях вежливо притормаживал.

Штормило всегда! Огромные прозрачные горы сжирали длинный бетонный мол, потом, разлившись по берегу, отступали, с грохотом катя с собой гальку. Пауза… и опять — оглушающий грохот! Какие-то акробаты прыгали с мола прямо в надвигающуюся волну, потом их выбрасывало, кувыркая, и они, хохоча и вытирая одной рукой лицо, а другой упираясь в склон, съезжали с грохочущей галькой в море. И это было не слабо — пока я не нашел свое.

За мысом было райское местечко! Ветер туда не доставал, и волны — тоже. Буйство тут было задавлено бетонными глыбами, белыми, но с ржавыми крюками, цепляя за которые их и кидали сюда… И теперь тут была сладкая тишь. Ароматы цветов долетали с крутого берега. Между глыбами были лишь небольшие пространства ярко-синей, прозрачной, тихой воды. Вот где можно было ею насладиться, медленно плавая, видя красивое дно с подвижной солнечной сетью на нем. И, главное, на одной из нагретых солнцем, наклонно уходящей в прозрачную воду глыб сидела она — загорелая, длинноногая, стройная, с волной волос, сбегающих по спине, и голубыми глазами, скромно опущенными. Иногда она падала и плыла — в метре от меня! Ноги божественно преломлялись в воде… А я тут плюхнусь, как бегемот! Нет… Хотя, казалось, не было ничего естественнее. Жизнь бы могла иначе пойти! Я уже мысленно прожил нашу сладкую жизнь, на солнечной террасе…

«Ход конем» сделал Чупахин. Однажды, когда я выбежал с кухни, он оказался рядом, словно ждал. И покатился, как колобок, рядом. «Купаться?» — «Да!» — «А эти, гляди, не идут!» — усмехнулся он. Движения их уже были замедленными. Его племянник Лёнька стоял, держась за корону белого шахматного короля, направив на нас счастливый, но неподвижный взгляд.

— Разрешите доложить! Всё путем! — язык у Феки заплетался, но — плел.

Чупахин вдруг схватил высокую королеву за горло и поднял. Фигуры оказались полыми и без дна — иначе бы их было и не поднять. Но королева была не совсем полая. Под ней стояла наполовину пустая бутылка портвейна. Чупахин весело глянул на Феку и поставил королеву обратно.

— Ну что, старый фармазонщик? — усмехнулся он. — Все в «куклы» играешь? Боишься квалификацию потерять? Вы бы хоть на пляски сходили!

И укатился. Я, честно говоря, остолбенел. Куклы? Лихорадочно соображал. «Кукла» — воровской термин: когда снаружи одно, а внутри — другое. Королева — «кукла»!

Фека вцепился в меня.

— Сдал, да?

Надо парировать удар.

— Ты сам прокололся, чудила! Не просек! — я кивнул в сторону Чупахина, который удалялся по аллее, попадая то в свет, то в тень. Фека застыл.

— То-то я гляжу, ботает грамотно! — произнес восхищенно.

У каждого радость — своя.

— Тогда кумекай — зачем пригласили тебя!

— На пляски, что ли, Лёньку отвести? — произнес друг деловито.

— Точно! — и я умчался.

Именно в этот, последний день, я назначил, наконец, ей свидание. Специально просчитал так, чтобы глубоко не влипать. Я все же бултыхнулся рядом с ней, и мы договорились. Свидание, честно, прошло так себе: мы полночи боролись с ней на осыпающемся глиняном склоне. Меня отвлекали, видимо, угрызения совести, лишая уверенности. Я все представлял, как Фека, один, тащит тяжелого, словно памятник, Лёньку. Душой был там. И телом, видимо, тоже. Лучше было бы Лёньку волочить! Расстались с ней сухо. Но зато — только мой физический (и, видимо, моральный) облик Чупахин одобрил:

— Вот ты, Валерка, отлично отдохнул, молодец! А вы, шахматисты… — Чупахин насмешливо глянул на них. — Словно и не отдыхали.

Лёня виновато вздохнул.

— Работали! — хмуро проговорил Фека.