Мастера книги

Валерий Михайлов

Благодаря встрече с древним артефактом, главный герой романа приобрел способность менять судьбы людей, описывая их в своих рассказах, чем он и зарабатывал себе на жизнь. Как оказалось, это была лишь вершина айсберга, а хозяева артефакта наделили героя романа этой способностью далеко не бесплатно. В результате ему пришлось спасать не только себя, но и все то, что было ему действительно дорого. Книга содержит нецензурную брань.

Во второй книге я расскажу о еще более поразительных вещах, касающихся способов, которыми я смогу точно и надежным образом передать свою волю любому, кто постигнет смысл моей науки, как бы далеко он ни находился от меня, пусть даже за сто верст, и при этом никто не заподозрит, будто я пользовался какими-либо знаками, фигурами или буквами; а если я воспользуюсь услугами гонца, и этого гонца перехватят в пути, никакие мольбы, угрозы, посулы и даже пытки не принудят этого гонца открыть секрет, потому что он ничего о нем не будет знать; вот почему ни один человек не сумеет открыть тайну.

И все эти вещи при желании я смогу с легкостью проделывать, не прибегая ни к чьей помощи и не посылая гонца; даже узнику, заточенному в глубоком подземелье и находящемуся под неусыпной охраной, я способен передать свою волю.

Аббат Тритемий.

© Валерий Михайлов, 2023

ISBN 978-5-4474-4764-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

Несмотря на то, что я практически всем в жизни обязан своему деду по матери, Георгию Кузьмичу, я его не помню. Я помню его однокомнатную квартиру «за больницей», шкаф с редкими книгами, рабочий стол, всякие приспособления… Помню атмосферу волшебства, которая, как мне казалось в детстве, царила вокруг него, так что к деду я шел каждый раз, как в сказку. Но его самого я не помню совершенно. Странно, неправда ли?

Написал абзац, перечитал и думаю, что это неправильная, обижающая моих родителей правда. По поводу родителей мне можно только позавидовать, и единственное, в чем я могу их обвинить, так это в излишней ко мне любви. Родители сделали все, что могли, чтобы моя жизнь, начиная с рождения, получилась как можно более счастливой, и если им что-то не удалось, то только потому, что они не всемогущи. Они подарили мне беззаботное детство, дали образование, обеспечили всем необходимым, но дед… Он помог мне узнать ту фантастическую грань реальности, о которой я пытаюсь сейчас рассказать.

Георгий Кузьмич был хирургом от бога. В свое время он окончил с отличием гимназию, чем в детстве я настолько сильно гордился, что не сопротивлялся, когда он учил меня держать вилку с ножом и вести себя прилично в старорежимном понимании этого слова. Во время войны он был хирургом в полевом госпитале, затем до пенсии работал в нашей аксайской больнице, тогда еще, о чудо, она считалась одной из лучших в области.

Уйдя на пенсию, он неожиданно для всех занялся переплетом и реставрацией старинных книг. Вскоре к деду начали обращаться коллекционеры со всей страны. Другой бы озолотился, но он работал, что называется, из любви к искусству, и все свободные деньги тратил на совершенствование своего профессионализма.

Книги дед обожал до самозабвения. Его страсть не была страстью читателя или коллекционера, дед обожал книги, как пылкие любовники обожают своих возлюбленных.

Когда пришло время маме выходить на работу после декрета, родители хотели сдать меня в садик, но дед этого не допустил.

— Нечего парню по лагерям детство калечить, — заявил он. — Я сам буду за ним присматривать.

Так дед стал моей нянькой, и миром моего детства стала его квартира и по совместительству рабочий кабинет. К тому времени он уже был известным на всю страну мастером реставрации книг, и работы ему хватало. Он меня приучил бережно обращаться с книгами, и моими игрушками стали раритеты, каждая страница которых была произведением искусства. Думаю, владельцы этих сокровищ поумирали бы от инфарктов, узнай они, что гордости их коллекций на время переквалифицировались в детские игрушки.

— Ты бы его лучше читать научил, — говорила деду мама, но он только отмахивался от нее.

— Читать его любой дурак научит, — отвечал он. — Сейчас это не проблема. А вот говорить с книгой, понимать ее…

Ни родители, ни тем более я тогда не понимали, что он имел в виду.

Несмотря на книжное воспитание, я не был «ботаником» или маменькиным сынком. Как все нормальные дети я бегал по улице с рогаткой, играл в футбол, дрался, хулиганил… был, как все. А еще я страшно матерился, но когда я посылал на три буквы взрослых, всегда говорил им «вы», — так меня воспитал дед.

Он же отучил меня материться. Дело было за несколько месяцев до школы.

— Мне в школу скоро, — жаловался я деду, пересказывая опасения матери, — а там материться нельзя. А что если я не смогу?

— Хочешь больше не материться? — спросил меня дед.

— Хочу, — ответил я.

— Никогда-никогда?

— Никогда-никогда.

— Хорошо, я знаю одно средство.

И дед рассказал мне по секрету, что мы должны закопать мои матюки в землю, но так, чтобы никто об этом не знал. А то вдруг кто выкопает?

Так мы и сделали. Наматерили полный кулек матюков, тщательно его завязали, затем зарыли на пустыре. Помогло. Я не матерился до старших классов.

Дед умер скоропостижно, когда я пошел в первый класс. Его инструменты родители продали. Коллекция ушла в девяностые — пришлось продать, чтобы «уладить проблемы». На папу наехали бритоголовые краснопиджачники, и чтобы их отшить, а заодно и наказать понадобились хорошие деньги. Думали продать квартиру, но ее удалось отстоять.

И только спустя лет пятнадцать после смерти деда меня настигла его весточка. Я тогда взялся делать ремонт в теперь уже моей квартире и при замене полов обнаружил тайник, где хранилась одна единственная книга. Сначала я решил, что она старинная, но позже понял, что это был труд деда. На мгновение я увидел в воображении, как дед пишет ее на старой бумаге, макая гусиное перо в изготовленные по старинной технологии краски или чернила.

Текст в книге деда был только на первой странице, где он вывел каллиграфическим почерком: «Никогда не верь тем, кто благоговеет перед святынями — эти люди способны на всякую гадость». Остальные пятьсот с чем-то страниц состояли сплошь из орнаментов и узоров, скопированных дедом из тех книг, что он реставрировал.

Я не перенял от деда страсть к старинным книгам. Для меня они так и остались красивыми безделушками, за которые одержимые ими люди отваливают огромные деньги, но книга деда меня заворожила. С упорством параноика я изо дня в день перелистывал ее страницы, вглядываясь в орнаменты, и это рассматривание давало мне такой кайф, который я не мог получить ни от водки, ни от травы, ни от женщин. Наверно, только инстинкт самосохранения заставлял меня продолжать убивать ставшее столь драгоценным время, общаясь с друзьями и с женщинами, хотя женщины снимали сексуальное напряжение, позволяя тем самым еще глубже отдаваться созерцанию книги.

А в день моего тридцатилетия случилось То Самое.

Гости засиделись до двух. Вино, трава, закуски… все было на уровне. Всем было весело, всем было хорошо. Когда гости ушли, я, словно наркоман за своей дозой, бросился к книге. Но стоило мне дотронуться до нее, как меня пронзила острая боль. В одно мгновение тело перестало быть моим, и я рухнул на пол. Я умирал, и когда умер, тело осталось лежать на полу, а я…

Я стоял на прибрежном песке. Сзади был океан, спереди лес. На мне не было ни одежды, ни обуви, — там одежда была неуместной. Откуда-то я знал, что я был на острове, и что в лесу меня кто-то ждет. Да, чуть не забыл… была ночь, но это не мешало мне достаточно хорошо видеть. Скорее всего, пейзаж освещался луной, но саму луну я не помню.

Из леса вышел дед. Я сразу же его узнал, несмотря на то, что практически не помнил. Я знал, что он умер, но меня совсем не удивило его появление, наоборот, оно показалось тогда мне более чем уместным.

Обрадовавшись, я захотел броситься деду на шею, задать ему кучу вопросов, сказать, как я его люблю, и как мне его не хватает, но дед, видя мое состояние, сделал какой-то (я его не уловил) жест рукой, и меня словно парализовало. Он не сказал ни слова, и, тем не менее, я понял, что в этом месте такое поведение невозможно, что я должен соблюдать протокол, а он требовал, чтобы я с достойным видом проследовал за дедом. Убедившись, что я это понял, дед повернулся и пошел в лес. Опасаясь за свои ноги, я пошел следом. Боялся я зря — под ногами всю дорогу была мягкая, похожая на дорогой ковер трава.

Дед привел меня на лесную поляну, посреди которой горел костер наверно в человеческий рост. Вокруг костра сидели люди. Все были обнажены. При нашем появлении один из мужчин поднялся на ноги и сделал несколько шагов нам навстречу. Он излучал силу, мудрость и власть.

— Подойди к ней, — приказал он мне.

Несмотря на неопределенность этой команды, я понял, что надо делать. Приблизившись к костру, я увидел нечто, купающееся в его пламени. Это была Книга с нечетным количеством страниц, столь же неописуемая, как и невозможная в привычной реальности. Она открылась, и я наполнился пониманием.

Проснулся я во второй половине дня. В постели, но одетым. Самочувствие было таким, словно мне сделали общий массаж монтировкой. Решив, что это похмелье, я отдался на милость времени, но моя болезнь длилась больше недели. Все это время я находился в жутком, полубредовом-полудремотном состоянии. Я постоянно слышал чей-то шепот, словно мне шептали что-то в оба уха одновременно. Вокруг сновали какие-то тени. Из постели я выбирался только в туалет и на кухню попить воды.

Наконец, наваждение кончилось, и я смог подняться с кровати. Я был настолько слаб, что меня швыряло по сторонам, как пьяного. Еще через день я уже смог вернуться к книге деда. Каково же было мое удивление, когда я понял, что могу ее читать!

То, что я принимал за орнамент, было текстом… Нет, скорее даже не текстом, а проводником сознания в ту область, где было сокрыто знание. «Читая» книгу деда, я словно бы видел то, что он пытался мне рассказать, а то, что книга была написана для меня, не вызывало никаких сомнений.

Я видел, как умирающий боец открывал ему тайну, потому что он не мог, не имел права унести ее с собой, а больше никого из достойных рядом не было… Я видел, как дед в тайне от всех раз за разом убеждался в правильности слов умершего бойца, но каждый раз отказывался верить увиденному. Видел, как позже он по крупицам собирал древнее знание, а потом переписывал его в книгу. Я видел, как однажды он получил приглашение на остров, и как он встретился с Книгой с нечетным количеством страниц…

Когда мне открылась история и география острова, а также истинное назначение Книги, я тоже долго не мог поверить увиденному. Да и как можно поверить в такое!

Мы далеко не первые и не последние из тех, кто считал или будет считать эту планету своей. Сотни тысяч лет назад на Земле достигла расцвета цивилизация непохожих на нас существ. Их уровень развития значительно опережал наш, а наука достигла высот, позволивших им не исчезнуть бесследно с лица Земли, когда случилась глобальная катастрофа. Вовремя обнаружив, что солнечная система входит в зону смертельного для них излучения, от которого нет никакого спасения, они смогли переместить свои сознания в Сеть или Лабиринт — информационный мир, немного похожий на нашу виртуальную реальность.

На границе реальностей они оставили своеобразный модем в виде Книги с нечетным количеством страниц, позволяющий сознанию тех, кто сумеет его найти, подключаться к Сети или Лабиринту.

Тысячелетия сменяли друг друга. На земле воцарялся новый биологический вид. Появились те, кто посвятил свои жизни изучению собственного сознания или магии. Со временем эти люди открыли, что те бездонные просторы, которые сейчас принято называть коллективным бессознательным, являются не частью нашего психического процесса, а некой реальностью, в которой, как в нашем обыденно мире существуют тела, обитают наши сознания. Изучая этот поистине бескрайний мир, они обнаружили, что за его пределами находится еще более удивительная область, название которой мой психический аппарат перевел как «межпиксельное пространство». На границе между коллективным бессознательным и межпиксельным пространством находится Остров Книги. Причем именно Книга решает, кто может приблизиться к ней. Так Книга объединила вокруг себя группу посвященных в ее тайны, которая получила название Тайный Круг Мастеров Книги.

Книга открывала каждому свое, наиболее близкое ему знание, и Мастерам Книги пришлось искать способ для тайного хранения и передачи знания Книги. Эта задача была не из легких как минимум по двум причинам: во-первых, сами знания были из тех, которые невозможно облечь в слова; во-вторых, ни один человек, не одобренный Книгой, не должен был иметь ни малейшего шанса добраться до ее тайн. Мастера справились с этой неимоверной задачей. Они изобрели язык оформления книг, благодаря которому именно шрифт, расположение текста, украшающий книгу орнамент, а никак не содержащийся в ней текст имели истинное значение. При этом они не только смогли записывать все свои тайны, но и, создав армию переписчиков, копировать их без всякой угрозы утечки информации. В результате знание оказалось спрятанным у всех на виду.

К чтению обычных книг я пристрастился благодаря усилиям матери. Она читала мне вслух по несколько часов в день, причем только то, что было мне интересно. Никакой до тошноты «полезной литературы», никаких «читай сам». Как я понимаю, лучшего способа выработать у ребенка стойкое отвращения к чтению, чем обязательное чтение «полезных» книг по сколько то там страниц в день еще не придумали. Благодаря матери я подсел на чтение. Кстати, моей первой книгой был томик Гомера из «Всемирки»: «Илиада» и «Одиссея». Осилил я его с первой страницы до последней, включая список кораблей. Отдельное спасибо маме еще и за то, что она не принуждала меня читать рекомендуемую школьной программой литературу, в результате мимо меня прошла как вся та муть, которую «следует» изучать только потому, что кто-то из высокопоставленных умников решил, что это тоже зачем-то необходимо знать, так и действительно хорошие книги, которые стоит брать в руки, но в более зрелом возрасте. Для отметок вполне хватало читать предисловия, главное достоинство которых заключается в том, что они значительно короче самих книг. Так в отличие от моих менее везучих приятелей я не заработал на уроках литературы стойкое отвращение к классикам и серьезной литературе.

Когда я учился на первом курсе института, аксайские друзья-музыканты ввели меня в ростовский рок-клуб. А там все или пели, или играли, или писали тексты, или были мастерами звука и света, художниками и так далее. Я не подходил ни под одну из этих категорий и чувствовал себя белой вороной. Чтобы себя «очернить» я начал писать стихи. Получалось у меня примерно следующее:

С тех пор, как он вышел из поезда,

Прошел, вероятно, час.

Он жил, превращая в золото

Все, что скрывало нас.

Ветер, беря подаяние,

Шептал за его спиной

Имя, которое носят в кармане

Вместо разбитых часов.

Город — любезный Иуда

Под звон золотых монет

Привел на ту самую улицу,

Которой в помине нет.

А те, кто строил дорогу,

Я знаю, их совесть чиста,

Хотя никто никогда не умел

Считать или думать до ста.

Здесь некого будет вспомнить.

Некому будет понять

Тебя. И никто здесь не скажет,

Какая из улиц твоя.

И ты, слегка утомленный,

Будешь искать свой вагон.

Вечно спешащий и вечно влюбленный

В ту, что не знает имен.

Пушкиным себя я, разумеется, не чувствовал, но своим в рок-клубовской тусовке стал.

К написанию прозы я приступил на рубеже тысячелетий, уже будучи здоровым дураком. Рок-клуб, как и увлечение стихоплетством остались в графе «приятные воспоминания». Реальность состояла из плохой работы, женщин, анаши и ощущения пустоты, которое я попытался заполнить, взявшись за перо и чернила — писал я тогда перьевой ручкой, которую надо было макать в чернильницу. Рассказы получались более или менее сносными. Сначала я хранил их в столе, а с появлением компьютера, начал размещать в Интернете. Смена жанра привела к тому, что я разучился писать стихи и без мата не мог придумать и пары строк.

Я начал по-другому читать. Если раньше я больше уделял внимание содержанию книги, то с переходом на новый жанр я научился наслаждаться искусством автора управлять словами, жонглировать мыслями, выстраивать текст… При этом я не уподобился приятелям-музыкантам, которые за аккордами перестали слышать музыку. Читая, я оставался читателем, и только садясь за компьютер, превращался в писателя.

Кроме этого я начал задумываться над судьбоносными моментами, связанными с литературой. Так, написав «Войну и мир», Толстой, бесспорно, создал грандиозное произведение, занявшее достойное место среди литературных шедевров, но для далеких от филологии людей «Война и мир» как была, так и остается далеким от их понимания мертвым монументом, который они вряд ли когда-нибудь возьмут в руки. Зато когда другой неизвестный гений ввел в сонм героев поручика Ржевского, «мир» «Войны и мира» сбросив свою монументальность, ожили в умах людей, развиваясь по своим, независимым от чьей-либо воли законам.

Я понял, что хочу быть писателем. Не сетевым графоманом, которого читают непонятно кто и зачем, а настоящим писателем, во всех смыслах этого слова. При этом я хотел писать для души и продавать написанное достаточно удачно для того, чтобы можно было безбедно на эти деньги прожить. Поэтому я занялся изучением вопроса отношений издатель-автор, научился писать аннотации и синопсисы, узнал, что такое авторский лист…

Не обошлось без забавных открытий. Первое из них связано с отношением редакторов к авторам. Большинство из них мне попросту не отвечали, те же, кто нисходил до диалога посредством электронной почты, в своих письмах подбирали слова так, словно я был буйно-помешанным громилой, и мы были заперты в одной клетке без посторонних.

Те, кому было не лень разносить мои тексты в пух и прах, напирали в основном на пропущенные запятые и прочую орфографию, словно именно это, а не излагаемые мысли имеет первоочередное значение. Интересно, если бы текст был записан в виде аудиофайла, к чему бы они цеплялись? К интонации?

Несмотря на то, что писателем я так и не стал, мои попытки заявить о себе не были в полной мере сизифовым трудом. Как я уже говорил, большинство издательств оставляло мои послания без ответа, но были и те, кто задавал вопросы, просил подправить текст и только потом вежливо посылал подальше. При этом паузы между посланиями длились по несколько месяцев, в результате я научился терпеливо ждать.

Не бросил я атаковать издательства, во-первых, потому, что, рассылая очередной шедевр по всем известным мне адресам, я ничего не терял; во-вторых, упрямство требовало: со щитом или на щите. К тому же в качестве подбадривающих похлопываний по плечу судьба дарила мне редкие публикации в журналах.

Так я и жил двумя параллельными жизнями, в одной из которых был человеком Книги (у меня рука не поднимается назвать себя Мастером Книги); в другой — незадачливым писателем, обывателем, провинциалом. И если математические прямые не пересекаются в эвклидовой реальности никогда, то мои жизни пересеклись. Точкой пересечения стал сон:

Открыв глаза, я увидел деда. Он стоял у двери в спальню и смотрел на меня. Увидев, что я проснулся, он сказал:

— Одевайся, пойдем.

Боюсь, у меня не получится описать чувства, которые вызвали его слова. Я понимал, что он мертв, понимал, что проснулся во сне, понимал, что если во сне за тобой приходит покойник, скоро смерть придет наяву. Догадавшись, что творится у меня на душе, дед рассмеялся.

— Ты что забыл, что я был представлен Книге? — спросил он, отсмеявшись. — А тот, кто имел честь увидеть ее, даже после смерти продолжает жить на ее страницах. Так что я настолько же живой, как и все те, кого ты видел на острове. А если разобраться, то мы будем живей многих из тех, кто состоит из плоти и крови. В любом случае я не работаю подручным у Харона, и пришел для того, чтобы открыть твои глаза, а не за тем, чтобы тебя куда-то забрать. Одевайся. У нас не так много времени.

В следующее мгновение мы уже были на улице. Помню, было тепло и солнечно, как поздней весной. Мы шли по одной из улиц частного сектора. Приятно пахло цветами, хотя самих цветов я не видел. Дед привел меня к старому, покосившемуся дому с забитыми досками окнами. Дверь была не заперта, и мы вошли. Все пространство первого этажа было забито каким-то хламом. Мы поднялись наверх по широкой, покрытой останками ковра лестнице в огромную пустую комнату, настоящее царство пыли. На стене над давно уже потухшим камином висели часы с кукушкой. Часы шли, издавая какие-то чахоточные звуки.

— Посмотри внимательно на часы, — сказал дед, — видишь?

— Часы, как часы, — ответил я, не найдя в них ничего удивительного, кроме того, что они шли.

— Это особенные часы, и ты должен успеть увидеть…

Дед этого не сказал, но я понял, что оттого, увижу я нечто в часах или нет, зависит, как повернется моя дальнейшая жизнь. Но как я ни старался, я не мог найти в них ничего особенного. Я уже готов был признать свое поражение, как вдруг до меня дошло, что циферблат этих часов разбит на 61 деление.

— Эти часы твои, — сообщил дед, после того, как я поделился с ним своими наблюдениями, — и сейчас они говорят, что это начинается.

Стрелки часов сошлись на двенадцати. Часы заскрежетали, открылась дверца, откуда высунулась кукушка. Прокричав 12 раз, она вернулась в свой дом, и дверца закрылась, что и следовало ожидать от часов в 12. Едва я об этом подумал, часы остановились. Постояв с минуту, они с жутким визгом пошли в обратную сторону.

— Свершилось, — констатировал дед.

Несмотря на отсутствие видимой связи, я уверен, что исключительно благодаря этому сну смог написать судьбоносный роман. Не про Понтия Пилата. И не «Войну и мир». Ничего шедеврального. Обычную заурядную мелодраму о любовном треугольнике:

В небольшом провинциальном городе, как две капли воды похожем на Аксай живет обычная среднестатистическая семья: муж, жена и двое детей. Мужу и жене по 40. Детям 18 и 16. Семья, как семья. Не ангелы, но и не злодеи. В общем, люди, как люди. В начале романа жена узнает, что ее муж регулярно изменяет ей с ее сестрой, которую она считала своей лучшей подругой. Разумеется, двадцать лет совместной жизни — слишком большой срок, чтобы остаться безгрешными, но измена с сестрой…

Не желая прощать мужа, она заводит любовника, затем второго, третьего, не пытаясь скрывать свои измены. Отношения в семье накаляются настолько, что начинает попахивать разводом.

И тут появляется он. Не принц, без коня, не красавец, не олигарх даже в масштабах их городка… В общем, он совершенно не в ее вкусе. Вот только он этого не хочет понимать и всячески пытается добиться ее расположения. При этом он настойчив, но не навязчив и не выглядит идиотом. Разумеется, ей льстит его искреннее внимание, обожание, восхищение. А тут еще муж постоянно долдонит ей, кому ты еще нужна. Вот уж поистине нет более надежного способа обзавестись ветвистыми рогами, чем игра на понижение самооценки супруги или супруга.

В отличие от мужа добивающийся ее мужчина неустанно повторял:

— Ты редкая, чудная, восхитительная женщина, и мне несказанно повезло, что я сумел встретить тебя, увидеть, насколько ты необыкновенная, полюбить.

— Но я замужем и…

После «и» обычно шли нелепые отговорки.

— Я от тебя ничего и не требую, — спешил заверить он, — только то, что ты хочешь.

— Но я не хочу, чтобы ты зря на что-то надеялся. Между нами ничего быть не может. И…

Он не возражал и ничего не требовал.

С ним она чувствовала себя женщиной. Она была желанной, обожаемой, любимой… Незаметно для себя она влюбилась, и когда это поняла, попыталась все прекратить, но было уже поздно, и ей ничего не оставалось, как броситься в любовь.

А любовь была, как в сказках. Он ловил каждый ее взгляд, каждое слово… Носил на руках, целовал ноги… А главное, ей не нужно было с ним притворяться. Она могла быть злой, капризной, страстной или наоборот, не желающей ничего…

Было в этой идиллии и свое «но». Будучи идеальным любовником, он не хотел становиться ее мужем, ее же тяготела необходимость уходить от него, чтобы возвращаться в постылый дом к теперь уже чуть ли не ненавидимому мужу.

— Пойми, солнышко, — в сотый раз пытался он ей объяснить, — мы не сможем быть счастливы в браке. Я не смогу тебя содержать, как ты привыкла. К тому же муж — это не только муж. Это твой образ жизни, твои друзья, твой круг общения. Думаешь, они смогут меня принять? Или же ты хочешь порвать с этими людьми? И это не говоря о том, что у тебя дети…

— А что дети? — насторожилась она, когда этот разговор произошел между ними впервые. — Ты же знал, что я замужем, что у меня двое детей, и дети для меня главное.

— Конечно, милая. Об этом я и говорю. Как ты объяснишь им, что стоит тебе расстаться с папой, как у тебя тут же появлюсь я?

Не нравилось ей и поведение мужа. Несмотря на то, что она не могла скрывать свою любовь, на протяжении нескольких лет он не замечал ничего подозрительного, а если и заговаривал о любовнике, то исключительно в виде шутки. Она же представить себе не могла, что кто-то настолько может быть глухо-слепо-немым.

Понять, что есть что, ей помог случай. Спеша по делам, она проходила мимо кафе. Заглянув внутрь, она увидела любовника и мужа весело обсуждающих что-то за пивом. Как ни пыталась, она не смогла представить себе причину, по которой они могли оказаться за одним столом. Решив выяснить, что там к чему, она начала за ними следить. То, что она узнала, было за пределами ее понимания. Оказывается, муж нанял любовника, чтобы тот с ней спал. Муж платил ему деньги!

Добыв неоспоримые доказательства, она прижала любовника к стене. Он сознался во всем. Он сказал, что потерял работу, что ему были нужны деньги, поэтому он на это пошел. Потом он действительно влюбился, а соглашение с мужем позволяло не только беспрепятственно встречаться с любимой, но и давало возможность безбедно жить.

На ее «не верю» он возразил:

— Тогда почему, если я тебя не люблю, я ни разу не изменил тебе за все эти годы?

Но если любовника она могла еще как-то понять, то поведение мужа было для нее поведением марсианина-шизофреника: платить за то, что кто-то спит с твоей женой!..

Версия любовника была такова:

— Как я понимаю, твой муж — настоящий мужчина. А настоящий мужчина не может прощать жене измены. Поэтому, узнав о твоих похождениях, он должен был выставить тебя за дверь. Но вы прожили более 20 лет вместе, привыкли друг к другу, притерлись. К тому же, как хозяйка и мать ты великолепна. Вот он и решил, что лучшим выходом для него будет никогда не узнавать о твоих изменах. Ты же все делала для того, чтобы он тебя застукал… Тогда он решил обратиться ко мне с предложением стать твоим любовником.

— И ты все эти годы врал и расстилался передо мной из-за денег?

— От меня требовалось только вести себя так, чтобы муж имел возможность ничего не знать. В остальном я был совершенно искренним и естественным…

Роман писался настолько легко, что я скорее был акушером, чем автором. Не скажу, что слова сами рождались в моей голове. Процесс написания больше походил на компьютерную игру. В своем воображении я видел этих людей, по своему желанию мог смотреть глазами любого из них, а мог наблюдать за происходящим со стороны. Моя работа заключалась л в том, чтобы облечь увиденное в слова, которых мне катастрофически не хватало.

Как я тогда завидовал Жванецкому, Битову, Гребенщикову, Маяковскому, Наумову… всем тем, кто мастерски владел или владеет словом! Зависть требовала от меня сделать все возможное и невозможное, чтобы овладеть языком. И я старался. Я переписывал каждую сцену десятки раз, проводя за компьютером по 10 — 12 часов в сутки…

О такой зависти, как у меня, можно только мечтать. Я не скрежещу зубами по поводу чьих-то достижений, а демонстрации атрибутов хорошей жизни вызывают у меня смех. Да и как можно не смеяться над тем же Славиком?

Он переехал в новую квартиру, сделал ремонт, обставил квартиру мебелью. Все по последнему слову моды. Славик гордо демонстрировал мне свои достижения, с наигранной небрежностью называл суммы, в которые ему это обошлось. Меня откровенно смешила эта демонстрация чувства собственной важности. Бедный Славик лет на пятнадцать залез в долговую яму, и все для того, чтобы было чем похвастаться перед приятелями и подругами жены.

Когда я обнаружил, что на дорогой кровати под дорогим покрывалом лежит дешевый матрас, то еле сдержался, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

Моя зависть требовала тренировки тела и сознания, чтобы я смог стать лучшим из возможных вариантов себя.

Написание романа заняло каких-то три месяца — срок, которому позавидовали бы даже герои первых пятилеток. Подняв знамя Сизифа, я принялся рассылать роман по всем известным издательствам. Ответом была тишина. Но я не сдавался. Подобно последним оставшимся в живых на Земле героям фильмов, я продолжал упорно слать свои позывные в окружающее молчание.

Устав быть полковником, которому никто не пишет, я разместил роман в Интернете.