Синдром Титаника

Валерий Лейбин, 2013

В книге содержатся наблюдения, переживания и размышления психоаналитика, находящегося в городской больнице, куда он был доставлен по «скорой помощи». Речь идет не о психоаналитических историях, чему были посвящены такие публикации автора, как «Превратности любви» (2011) и «Возмездие фаллоса» (2012), а об истории болезни пациента, его самоанализе и усилиях, направленных на преодоление недуга.

Городская клиническая больница

Полузабытье. Проблеск сознания, пытающегося прорваться сквозь дрему. Вялая мысль о необходимости открыть глаза.

«Открыть глаза? Зачем? Для чего? С какой стати? Что за необходимость возвращаться в реальность?» — с каким-то безразличием и в то же время непонятным беспокойством Владислав Левин обращался к самому себе.

Испытывая тяжесть во всем теле и находясь в полусонном состоянии, он никак не мог понять, где находится и что с ним происходит. Однако пробудившаяся мысль сверлила его мозг:

«Скоро должен прийти очередной пациент? Через сколько минут? И вообще, который сейчас час?»

Медленно, с большей неохотой Левин разжал веки и открыл глаза. Его бесцельный взгляд скользнул по блеклой шторе, прикрывающей большое окно. В недоумении он чуть приподнял голову и, опершись на локти, уставился на противоположную стену, у которой разделенные друг от друга тумбочками стояли три кровати. На одной из них поверх одеяла лежал тучный мужчина, живот которого поднимался в такт его сиплого, чуть с присвистом дыхания.

Еще не до конца придя в себя, Левин все же понял, что находится не у себя дома в привычной обстановке, а где-то, куда попал отнюдь не по своей воле. Прервав дрему, пронзительная мысль расставила все по своим местам: «Нет, никто из пациентов не придет на прием. Как это ни прискорбно, но сейчас я сам являюсь пациентом. Лежу в городской больнице, хотя толком не понимаю, что тут делаю и как дошел до жизни такой».

Испытывая неприятные ощущения в левой руке и увидев проступающую синеву вокруг вены, Левин вспомнил:

«Точно. Некоторое время тому назад находился под капельницей. Неудобное положение руки. Потом экзекуция прекратилась. Капельницу убрали. И, видимо, после этой процедуры немного вздремнул. Интересно, сколько времени прошло».

Придя в себя, Левин привстал, подложил подушку под спину и, удобно устроившись, оглянулся по сторонам.

Слева от него, через одну кровать, лежал мужчина. Его открытые глаза были устремлены в потолок, но, услышав шуршание, производимое манипуляциями Левина с подушкой, он бросил свой взгляд на соседа. Хотел что-то сказать, однако, видимо, передумав, опять уставился в потолок.

Левин вспомнил имя соседа по больничной палате — Виталий. Так представился вчера этот мужчина, на вид которому было лет 60. Худощавый, среднего роста, не обремененный печатью интеллекта, он с присущей ему легкостью и прямотой постоянно сопровождал свое говорение матерными словами, которые, судя по всему, органически вплетались в его речь как нечто само собой разумеющееся.

Высматривая что-то на потолке, Виталий высвободил одну ногу из-под одеяла, почесал рукой пятку и, как бы разговаривая сам с собой, произнес:

— Ити твою мать! Задолбался лежать тут. Сдохнешь и никто, блин, не заметит. Коновалы грёбаные, вонючие.

После небольшой паузы, сопровождающейся почесыванием голой пятки, он вновь выдал:

— Вот и думаю, на кой ляд мне эта грёбаная больница. Две недели коту под хвост, а толку с гулькин нос… Лучше бы сидел дома, да трахал какую-нибудь бабу. А так получается, блин, что меня тут трахают в хвост и гриву. Эх, мать твою! Окончательно сбрендишь, едрёна вошь.

Он хотел продолжить свой монолог, но в этот момент дверь палаты распахнулась настежь и зычный женский голос донес благую весть: «Обед!». Не обращая никакого внимания на обитателей палаты и оставив открытой дверь, женщина устремилась дальше по коридору и, открывая двери других палат, монотонно, но громко, как попугай, повторяла: «Обед!».

Виталий тут же встрепенулся, сел на кровать, надел на ноги тапочки и со словами «обед — дело святое, не пожрешь — подохнешь» зашаркал по направлению к туалету.

В это время пробудился лежащий в палате грузный мужчина неопределенного, скорее всего, предпенсионного возраста. С трудом оторвавшись от подушки и сев на кровать, он смахнул с одутловатого лица капельки пота и, молча, ничего не сказав, стал искать свои тапочки. Найдя их, кряхтя и охая, не без труда надел на распухшие ноги и попытался встать с кровати. Это удалось ему сделать с третьей попытки, после чего также молча он открыл свою тумбочку, взял пачку сигарет и медленно побрел к выходу.

Не успел он сделать несколько шагов, как из туалета вышел Виталий, который тут же изрек:

— Что, мать твою, жив, курилка грёбаный? Пойдем покурим, блин, пока не принесли шамовку. Отравимся немного, едрёна вошь.

Не дожидаясь ответа, он вышел из палаты. Оба мужчины, не спеша, пошли по коридору в сторону лифта.

Левин проводил обоих мужчин заинтересованным взглядом. В самом деле, любопытные экземпляры. Как он успел заметить, их поведение было довольно странным в том отношении, что оба обедали не в столовой, как это делали те больные, которые относились к числу ходячих. Они предпочитали, чтобы им приносили завтрак, обед и ужин в палату, хотя несколько раз за день выходили курить на улицу, для чего им приходилось спускаться на лифте с четвертого этажа.

Судя по всему, вначале, когда они оказались в городской больнице, в силу их обессиленного состояния им было предписано лежать и меньше двигаться. После завершения приема пищи в столовой ходячими больными раздатчица разносила питание по палатам для тех, кто не вставал с постели. Если Виталий нередко выходил в коридор, где можно было посидеть и пообщаться с больными из других палат, то грузный мужчина, которого, как оказалось, зовут Николаем, в основном, за исключением перекура на улице, лежал на кровати. Причем не просто лежал, а как правило, спал. Удивительно, но он умудрялся засыпать даже тогда, когда лежал с капельницей. Не переворачиваясь, лежа на спине, сопя, а подчас и вовсю храпя, он каким-то непостижимым образом умудрялся удерживать руку с воткнутой в вену иглой в неизменном положении. И только с приходом медсестры, которая будила его, чтобы освободить руку от иглы и унести из палаты капельницу, он пробуждался, какое-то время молча лежал на кровати, затем переворачивался на бок и снова засыпал.

«Вот такие соседи по палате, — мысленно отметил Левин. — Палата шестиместная, а нас трое. Вполне сносно, если не считать, что ночью неожиданно громкие всплески храпа постоянно посапывающего Николая прерывали сон. Но что поделаешь! Соседей по несчастью не выбирают».

Что касается матерщины Виталия, без которой, судя по всему, его говорение теряло всякий смысл, то она не коробила Левина. Напротив, несмотря на банальное повторение одних и тех же нецензурных слов, которые сопровождали речь соседа по палате, он с любопытством прислушивался к построению его фраз, отмечая про себя лишь их примитивность и предугадывая, каким выражением будет сопровождаться его последующее высказывание.

Сам Левин крайне редко прибегал к изящным украшениям русского языка. Если это и случалось, то, как правило, произносилось им мысленно, а не вслух. При этом он часто вспоминал некогда в детстве услышанное и навсегда отложившееся в его памяти выражение: «Ангидрит твою перекись марганца, хамаршельда мать ити у гроба доллар мать марионетка».

«Да, — отметил про себя Левин. — Сегодня это выражение вряд ли будет понятно молодежи. Кто из молодых людей знает, что Хамаршельд — это фамилия человека, некогда возглавлявшего ООН. Во многих случаях в лексикон молодежи входят настолько краткие и прямые нецензурные словоупотребления, что просто диву даешься, как они умудряются одними и теми же словами выражать разнообразные чувства. Порой, идя по улице, встречаешь группу молодежи, юношей и девушек, которые, обращаясь друг к другу, обходятся буквально несколькими выражениями, когда в предложении, состоящем, скажем, из семи-восьми слов, пристойно звучит лишь „и“, соединяющее остальные нецензурные и слэнговые слова».

Левин вспомнил, как несколько дней тому назад по дороге из дома в метро его обогнали молодые люди. Судя по всему, это были студенты, спешившие по своим делам после занятий в Университете нефти и газа. Продолжая рассказывать какую-то историю и показывая рукой определенный жест, к которому часто прибегают герои американских и итальянских фильмов, один из них произнес:

— Сечете, этот долбанный педик вместо того, чтобы вставить ей пистон и трахнуть тёлку, обоссался со страха. Вот мудила! Кастрат недоделанный!

Хохот его спутников заглушил дальнейшие нецензурные выражения молодого человека, который, хвастаясь своей практикой обращения с женским полом, говорил о том, что бы он сделал, будь на месте того, о ком рассказывал. Гогоча во все горло, парни ускорили шаг и скрылись из поля зрения Левина.

«Стоп, — прервал он свои воспоминания. — Пора идти на обед».

Левин встал с кровати, надел брюки, пошел в ванную комнату, точнее, в душевую, тщательно вымыл руки и вернулся обратно. Взял с тумбочки кружку и ложку, после чего покинул палату и направился в столовую, которая находилась на том же этаже.

Получив у раздатчицы тарелку супа и второе блюдо, он подошел к одному из столов, за которым обедал пожилой мужчина.

— Если вы не возражаете, то позвольте присоединиться к вам, — вежливо, но с долей иронии обратился Левин к этому мужчине.

Тот пробурчал что-то невразумительное, означавшее то ли разрешение, то ли досаду на то, что его отвлекли от трапезы. Но поскольку ни за одним другим столом не было свободных мест, Левин поставил свои тарелки на этот стол, сходил за лежащим на подносе хлебом, налил из стоявшего рядом большого алюминевого чайника компот в свою кружку и вернулся на выбранное место.

Пожелав сотрапезнику приятного аппетита и не услышав ничего в ответ, он принялся за обед, мысленно стараясь не поддаваться тому угрюмому настроению, которое исходило от напротив него сидящего пожилого, молча жующего мужчины. Рыбный суп и мясная котлета с пюре и тертой свеклой оказались не только вполне съедобными, но и на удивление вкусными, что не вписывалось в представления Левина о качестве еды в городских больницах, находящихся на дотации государства.

Покончив с обедом, Левин прошел в свою палату, вымыл кружку и ложку. Положив их в прикроватную тумбочку, он, немного подумав, решил прогуляться по территории больницы.

С одной стороны, в скором времени должны были принести обед в палату для Виталия и Николая, и ему не хотелось быть свидетелем ни их трапезы, ни их возможных комментариев по поводу больничной еды. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как или лечь на кровать и притвориться спящим, или выйти из палаты в коридор с целью послеобеденного променада.

С другой стороны, ласковое апрельское солнце так настойчивого заглядывало в окна палаты, что истосковавшиеся за зиму по солнечному теплу тело и душа Левина, нуждавшиеся в подпитке, как бы сами устремлялись на свежий воздух.

Все это способствовало принятию окончательного решения, в результате чего Левин решил погулять, тем более, что он чувствовал себя намного лучше по сравнению со вчерашним днем, когда в силу непонятных ему обстоятельств он оказался в больнице. И если вчера его голова и тело из-за внезапной слабости не позволяли ему делать резких движений, то сегодня, частично превозмогая себя, он мог позволить себе выйти из здания больницы, чтобы вдохнуть апрельский воздух и погреться на солнышке.

В отличие от своих соседей по палате, у которых были только тапочки, Левин был обладателем и пляжных шлепанцев, и кроссовок. Так получилось, что вчера его поместили в палату, не потребовав переодеть обувь и не забрав кроссовки, а также верхнюю часть спортивного костюма, надетого в спешке дома.

«Нет худа без добра — заметил про себя Левин. — Теперь я без проблем могу выйти на территорию больницы».

Он надел лежащую в тумбочке верхнюю часть спортивного костюма, положил кроссовки в целлофановый пакет и вышел из палаты. Пройдя по коридору до лифта и подождав несколько минут, пока дверь не открылась перед ним, Левин в гордом одиночестве доехал до первого этажа, беспрепятственно прошел мимо сидящего на вахте охранника, переобулся и оказался за пределами неврологического отделения больницы.

Как будто ожидая его прихода, источающее тепло солнце приветливо коснулось лица Левина и, словно заигрывая, своими бликами охватило пространство, которое образовалось между светом и тенью впереди стоящего корпуса больницы. Не решаясь сразу же на пешую прогулку, Левин огляделся и обнаружил клумбу, вокруг которой стояли скамейки. На одной из них сидели две женщины и о чем-то говорили.

Можно было сесть на другую, никем не занятую скамейку. Но она находилась в тени, и это не устраивало Левина, предпочитавшего погреть свои старые кости на весеннем солнышке. Поэтому, обнаружив, что вдоль здания больницы простирается длинная, опирающаяся на стойки металлическая труба, вполне пригодная для сидения, он, не долго думая, отошел подальше от входа и устроился на этом сооружении.

Нагретая солнцем труба вполне устраивала его. Подставив лицо солнечным лучам и наслаждаясь свежим воздухом, Левин закрыл от удовольствия глаза. Несколько минут он испытывал блаженство и покой, фактически ни о чем не думая. Отрешившись от всего и вся, находился в каком-то состоянии то ли нирваны, то ли прострации, пока данное состояние не прервалось не весть откуда появившейся мыслью, рано утром возникшей в его голове, но позднее отступившей на задворки сознания.

— Так что же произошло с тобой вчера? — вопрошал Левина внутренний голос, который показался ему одновременно своим и чужим.

Как будто два персонажа затаились в глубине его души и каждый по-своему пытается завладеть его вниманием.

— Ничего особенного, — ответил первый голос. — Не бери в голову, наслаждайся покоем, грейся на солнышке и не вспоминай о случившемся!

— Ну, ты даешь! — вклинился второй голос. — Находишься в городской больнице и даже не хочешь вспомнить, как здесь оказался.

— А чего тут вспоминать! Как говорил герой одного хорошо известного фильма: «Упал, очнулся, гипс».

— Почти так, только без гипса. Но разве тебе не хочется понять, как, в силу каких обстоятельств и почему ты обитаешь сейчас в неврологическом отделении городской больницы вместо того, чтобы быть у себя дома или на даче?

— Не ты первый и не ты последний. Многие люди попадают в больницу. И ничего. Живут, как миленькие. Некоторые даже отдыхают там от обременительных, загоняющих в болезнь домашних забот и неурядиц. Так что не парься! Прими все как должное!

— Прибереги свои советы для тех, кто действительно убегает в болезнь от скверны бытия. Какое это имеет отношение к случившемуся? Лучше вспомни, что произошло вчера, проанализируй. Думаю, что самоанализ не помешает тебе.

— Самоанализ. Да на кой он нужен! К тебе как психоаналитику приходят те пациенты, которые в попытках самоанализа оказываются в пучине самокопания, приводящего к различным психическим расстройствам. Ты тоже хочешь оказаться в подобной пучине?

— Ничего подобного. Любой нормальный человек нуждается в самоанализе. Психоаналитик не является исключением, тем более в том случае, когда он не по своей воле оказывается в больнице. Хочешь быть здоровым, разберись в причинах того, почему оказался на больничной койке.

— Не морочь голову работнику умственного труда. Отдыхай, пока есть такая возможность. Лови момент. Ни пациентов тебе, ни студентов, ни домашних заморочек. Ходишь на своих ногах, не лежишь пластом в отключке. Ласковое солнце, готовая еда, врачи и медсестры под рукой. Чего, как говорится, в другом не менее известном фильме, человеку надо?

— Не слушай его. Лучше вспомни все перипетии того инцидента, который обернулся тем, что ты пребываешь сегодня в городской больнице. Взгляни на них с позиций действенности и значимости бессознательных конфликтов и процессов, разыгрывающихся и протекающих в глубинах психики. Возможно, тебе не станет легче от этого, но зато ты поймешь, как дошел до жизни такой.

— Ага! Покопайся в себе. Думаешь, поможет? Только хуже станет. Смирись с тем, что есть, и не напрягайся по этому поводу. Чему быть, того не миновать. Наплюнь на все. Грейся на солнышке.

Подначивая друг друга, оба внутренних голоса взывали к разумности Левина. Они наперебой заявляли о своем существовании и праве быть услышанными. Первый голос успокаивал и своими аргументами убаюкивал Левина, призывая его к смирению и отрешению от размышлений по поводу случившегося. Он как бы говорил о необходимости жить настоящим, не обремененным ни прошлым, ни будущим. Второй голос, напротив, подталкивал его к воспоминаниям о вчерашнем дне, к самоанализу и рассудительности с целью предотвращения возможного повторения прошлого в будущем.

Левин вовсе не собирался погружаться в самоанализ в тот благодатный момент, когда ласковое апрельское солнце привело его в состояние покоя и блаженства. Он наслаждался предоставленной ему возможностью вырваться на свежий воздух из насыщенной запахами лекарств и хлорки больничной палаты. Поэтому, выслушав оба голоса, он не стал предпринимать ничего, что могло бы нарушить его благостное состояние души.

Другое дело, что вольно или невольно перед его внутренним взором всплыла, пусть чуть размытая, но тем не менее достоверная картина того, что с ним приключилось день тому назад.