Осень несбывшихся надежд. Повесть

Валерий Казаков

Молодая женщина, попадая в круг тяжелых обстоятельств, ищет выход в любви, в переезде на новое место, где смогла бы забыться. Она самостоятельно пытается найти виновных в гибели её брата, сама старается отомстить обидчикам. И разочаровывается, когда у неё ничего не получается. Осень её надежд становится осенью разочарований.

I

Сейчас про нас говорят, что мы давно собирались уехать в Германию. Но это неправда. Моя мать ни слова не знает по-немецки, отец с трудом строит самые простые предложения на своем родном языке, но так сложились обстоятельства, что нам, вероятно, придется уехать. Здесь, на вятской земле, у нас останутся дедушка Фридрих и бабушка Марта. Если ничего дурного не случится, если не сменится власть и неожиданно не закроются границы, мы обязательно будем навещать их. Могилы бабушки и деда недалеко от Красновятска на маленьком ухоженном кладбище, которое густо заросло березами и тополями. Когда в Петров день мы приходили туда по-праздничному одетые, с цветами в руках — у меня на сердце всегда было грустно и светло. Могла ли я предположить, что уже совсем скоро там появится ещё одна могила.

Полгода назад у меня не стало брата. Его убили. И до сих пор никто не знает, как это произошло. Нашли его за городом в каком-то чахлом перелеске со связанными руками и небольшой синеватой ранкой на спине чуть ниже левой лопатки. При нем остались его документы и деньги. Исчезли только ключи от машины и ещё какие-то бумаги, которыми он постоянно возил с собой, и которые чем-то отдаленно напоминали пожелтевшие от времени царские облигации с узорными гербами и печатями. Я видела их только однажды, но до конца так и не смогла понять, что это такое? Помню только, что все они были подписаны очень крупным росчерком пера, где четко читалось имя и фамилия «К. Венгеров».

Это случилось неожиданно, как раз в тот самый момент, когда я уже начала готовиться к свадьбе, а мой жених приходил к нам каждый день счастливый и взволнованный, как бы уже примеряющий на себя роль заботливого супруга. Помню, в первый момент после получения страшных известий, мы все растерялись. Мама громко заплакала, я со слезами на глазах стала её успокаивать, а отец с бледным измученным лицом неподвижно сидел на диване, молчал, но при этом острый подбородок у него как-то неестественно мелко подергивался. Он стал вдруг какой-то совершенно потерянный, сгорбленный и немой. И так продолжалось довольно долго.

В тот вечер отец впервые вспомнил про дядю Рудольфа. Дядя Рудольф уехал их России в 1986 году и обосновался в Ольденбурге. Потом отец заговорил про свою сестру, которая потерялась во время войны на лесоповале где-то в Чернореченске. Ушла к реке и не вернулась, а её муж каким-то образом после войны оказался в Южной Саксонии, честно и много работал, потом купил там небольшое имение, и через несколько лет стал довольно состоятельным человеком.

Дядя Рудольф впервые написал нам в девяносто первом году. Я читала его письмо и видела, как мама плачет от счастья. Вероятно, она была довольна тем, что сейчас мы в этом мире не одни. Где-то очень далеко у нас есть близкие люди, которые думают о нас.

Потом мы с папой весь вечер писали ответ на это письмо. Не знаю уж, как это у меня получилось: в институте я изучала английский, а немецким занималась самостоятельно на факультативе, но дядя Рудольф вскоре написал нам ещё раз. В этом втором письме он уже пригласил нас всех в гости, обещал показать родину предков, что называется, во всем блеске от Одера до Дуная. Папа сразу же уцепился за это предложение и при любой размолвке с мамой стал повторять, что если она не перестанет его пилить — он завтра же соберет вещи и уедет в Германию или еще куда-нибудь к черту на кулички. Но всерьёз о возвращении на «Родину» он заговорил только после гибели Александра, и когда он впервые обронил это слово Родина, глаза у него били очень грустные, и растерянные, как будто он боялся чего-то. Мы ведь прекрасно понимали, что в далекой Германии нас ждет совершенно другая жизнь. Совсем не такая, к которой мы привыкли. Дядя Рудольф работал там обыкновенным ремонтником в каких-то заштатных железнодорожных мастерских, к тому же у него было четверо детей. Так что мы могли рассчитывать только на собственные силы, которых у отца и матери было, понятное дело, уже немного. Правда бабушка Марта, когда была жива, вспоминала иногда, что в земле Баден — Вюртемберг есть прекрасное местечко возле Дуная, где в небольшой деревушке жили её богатые предки, у которых был большой каменный дом и много земли. Но мы о них ничего не знали. Живы ли они ещё или умерли? Ведь так много времени прошло.

В общем, чем ближе подходило время отъезда — тем всё чаще я думала о брате. Мне очень не хватало его именно сейчас. Я много раз пробовала представить, что же произошло с ним в тот роковой вечер, и не смогла выстроить до конца ни одной сколько-нибудь завершенной картины. Мне и сейчас вспоминаются только отдельные эпизоды из его короткой, стремительной, ускользающей жизни, — какие-то неожиданные реплики, жесты, лица его друзей. Но все это никак не складывается в целостную картину. Я понимаю, что всё это не то — неглавное, несущественное. Ведь до сих пор никто не знает, кому понадобилась его смерть? Кто спланировал и осуществил всё это? Поэтому лучше я начну издалека. С той минуты или с того дня, когда все мы вдруг почувствовали, что живем в другой стране, когда все мы оказались на распутье, перед выбором, скорее обремененные, а не обрадованные свалившейся с неба свободой. Это произошло зимой девяносто третьего… Я хорошо запомнила этот вечер. Особенно тот момент, когда брат сказал, весело блестя глазами:

— Да поймите вы, настало наше время! Кто не сколотит приличное состояния сейчас — тот не станет состоятельным человеком в будущем. Никогда.

— А мы никогда и не ставила перед собой такой цели, — с усмешкой призналась я, а мой отец недоуменно переспросил:

— О чем это ты?

Как будто это всё было не наше дело. В представлении отца сколотить капитал можно было только упорным трудом нескольких поколений за много лет. Так поступали все наши предки. Но брат между тем продолжил:

— Неужели вам неизвестно, что самые крупные барыши можно сорвать только при бешеной инфляции. Инфляция давно началась, сейчас важно не упустить время. Умные люди всегда делали деньги на развале государства, на вынужденной остановке производства, даже на войне. А сейчас как раз такое время. Значит, надо спешить.

Тогда я не придала его словам большого значения. Мне казалось, что брат, только что закончивший ветеринарный институт, займется настоящей работой. Все мужчины в нашем роду, так или иначе, были связаны с землей, с производством, с техникой, а женщины занимались домашним хозяйством и рукоделием, но при этом отличались исключительным трудолюбием и целеустремленностью. Но брат поступил иначе. Он взял в коммерческом банке «Белка» кредит на несколько миллионов рублей и уехал в Москву за товаром.

Не было его дня три, в течение которых мы все украдкой вздыхали и поглядывали в окно на пустынную улицу занесенную снегом, а когда он приехал и выложил перед нами все свои новости вместе с покупками — мать только всплеснула руками.

— Да кто же это будет брать в стране, где девять месяцев холод?

В куче привезенного товара действительно не было ничего добротного и существенного. Только просвечивающие насквозь китайские блузки, несерьёзный искусственный трикотаж и спортивные брюки.

Но брат убежденно ответил:

— Женщины. Это всё будут брать женщины.

— Ты считаешь их такими глупыми? — не поняла и обиделась за русских женщин мать.

— Нет, просто их прельщает всё дешевое и яркое, всё легкое и просвечивающее. Ведь все они мечтают быть изящными — вот и соблазняться.

Мать сокрушенно покачала головой и уверенно произнесла: «Глупости всё это. Надо делом заниматься».

Но, как это ни странно, мой брат оказался прав. Уже через несколько дней от цветных залежей его товара не осталось и следа. Основную часть этих непритязательных вещей Саша продал в окрестных селах, разъезжая по ним на старом отцовском «москвиче» с проржавевшим кузовом, кое-что сдал оптом в городские магазины, большая часть которых не так давно стала частными, кое-что сам продал на местном рынке. Вырученных денег ему хватило на два месяца. В торговом деле он быстро освоился и примерно через полгода имел в обороте уже миллионов десять или пятнадцать быстро дешевеющих рублей. После этого о ветеринарии он уже не вспоминал, и вовсе не думал останавливаться на достигнутом. Неожиданно для всех стал совладельцем довольно приличного магазина в центре Красновятска, а ещё через какое-то время приобрел небольшую квартиру на окраине городка, где запущенные сады развалившегося дачного товарищества превратились в некое подобие городского парка. Вот тогда-то я и потеряла его из вида. Я редко бывала у него в гостях: всё почему-то не хватало времени. Зато в эти редкие встречи он рассказывал мне обо всем. Из его рассказов я поняла, что его давний роман с Соней Венгеровой продолжается, и в этом романе за последнее время не появилось ни одной интересной детали. Соня всё так же страдает от малокровия, у неё часто кружится голова, она всё так же бледна, апатична и красива какой-то лунной красотой, только не пишет уже грустных стихов про одиночество. Если честно сказать, я никогда не считала её ни очень умной, ни симпатичной, ни сколько-нибудь талантливой. Для меня необычная бледность её лица не представляла никакой тайны и не несла никаких скрытых чар. Она с детства казалась мне хилой и неуверенной в себе. Какой-то немного испуганной, что ли. Её дистрофично-острые плечи всегда вызывали у меня раздражение, а тихий грудной голос возбуждал инстинктивный протест. Так и хотелось сказать ей какую-нибудь грубость, чтобы поскорее оборвать её меланхоличный поток жалоб и сетований.

Со школьных лет она льнула к моему брату — живому, сильному, краснощекому — полной для неё противоположности, а он никак не мог от неё отделаться, во всем ей уступал, прослушивался к ее советам, смотрел на неё обожающими глазами. Она же всегда держала его у невидимой черты, как бы на неком расстоянии от себя.

Однажды, случайно, а может быть, и нет, я увидела их вдвоем в школьном парке. Они стояли за кустами сирени (он сгорбленно, она прямо) и было слышно, как что-то смачно посвистывает в узком пространстве между ними, где таинственно падает и поднимается её тонкая рука. Потом я пригляделась и увидела его красные руки, покорно подставленные под удары, а в её кулачке тоненький прутик. Она била его за что-то. Он терпеливо сносил удары.

Неожиданно полет её руки прекратился. Она посмотрела ему в глаза и почти ласково сказала:

— А сейчас ты можешь обнять меня. Ты заслужил. И поцеловать можешь, только один раз.

— Чему только один? — спросил брат.

— Большего ты не заслуживаешь, — со странной улыбкой ответила она.

В тот вечер я долго не могла успокоиться, мне хотелось выложить Саше всё, что я думаю о нем и о Соне. И когда он со мной вдруг попробовал заговорить, усевшись рядом на диване и положив свою теплую руку мне на плече, — я зло отбросила её, разгневанно встала и назвала его идиотом. Он покраснел и недоуменно насупился. Я же энергично ушла к себе, ничего ему не объяснив.

А ещё немного погодя, я решила, что брат ни в чем не виноват, просто у мужчин такая природа. Если они долго томятся в любовной скованности, принимая за счастье случайные поцелуи, то им необходимо разрядиться. А это каждый делает по-своему. Кому-то помогает вино, кому-то тяжелая работа или спорт, а Саша не нашел ничего лучше, как сносить унижения.

Правда с Соней после этого случая я вообще перестала разговаривать. Я старалась не замечать её плоскую грудь, ее худую как палка фигуру с длинной и тонкой шеей, с волосами цвета ржаной соломы, которые никогда не веют даже на ветру, а лежат неподвижно, хотя кажутся легкими. Я старалась не смотреть в её глаза без искорки, но и без глубокой печали. На её выпуклый бледный лоб. И вообще, какая нормальная девушка в шестнадцать лет может написать вот такие стихи.

Не королева, просто женщина,

Брожу по городу одна,

Особой тайною увенчана,

В особый мир погружена.

И все, что лишь меня касается

Я никому не передам.

Я чувствую себя красавицей,

Которую любил Адам.

Я чувствую себя сообщницей

Всех погруженных в полутьму.

Моя душа — её высочество,

Подвластна Богу одному.

У меня появилась мечта, познакомить брата с обыкновенной сентиментальной и доверчивой девчонкой, одной из тех, которые могут одарить поцелуем или пощечиной, но от чистого сердца. Одной из тех, которые не то чтобы уж очень некрасивы, но и красивыми не назовешь. И девчонка такая нашлась. Это была Маша Самарцева. Полногрудая, веселая, краснощекая пышка. Только брат ни за что не хотел обращать на неё внимание. Наоборот, он стал уходить на свидание с Соней часов в шесть вечера, а возвращался только после полуночи. Чем они занимались длинными зимними вечерами, я, конечно, не знаю, зато могу представить, сколько ещё унижений пришлось ему перенести. В общем, когда я вернулась после учебы домой и узнала, что он всё ещё не порвал с этой недотрогой, мне сделалось дурно. На мой взгляд, с годами Соня становилась всё более блеклой. Она как бы выцветала что ли, с красивыми русскими женщинами это бывает, вначале они как теплое парное молоко, а потом в лучшем случае — простокваша.

Саша был в это время на практике где-то в Вологодской области, обещался скоро приехать, но не приезжал, и я решила действовать. Я просто пришла к Соне в гости. Пусть попробует не примет сестру своего самого близкого человека. Кажется, так называют возлюбленных в любовных романах.

Соня оказалась дома, на кухне. Помню, меня удивило то, что Соня сама что-то готовит. Но она, действительно, готовила, и то, что она готовила, довольно привлекательно пахло. Она стояла возле плиты, на которой что-то жарилось, шипело и потрескивало. И ещё в тот раз меня поразила её мать — моложавая блондинка с пышными волосами, которая неожиданно выглянула из боковой двери, поздоровалась, посоветовала дочери долить куда-то масла и снова исчезла. Тогда я ещё не знала, что с этой женщиной свяжется так много странных обстоятельств жизни всего семейства Вагнеров, даже не успела её как следует рассмотреть. Мне только показалось, что она, пожалуй, слишком молода, чтобы быть для Сони матерью. Вот и всё.

Потом мы с Соней беседовали обо всем на свете. Я попробовала сыграть для неё роль подруги, что, по правде сказать, давалась мне с трудом. В какой-то момент Соня доверилась мне, принесла и показала свой новый костюм из мокрого шелка, модную заколку бабочкой с золоченым брюшком, маленькие часики на серебряной цепочке, которые подарил ей мой брат. Она весело щебетала возле меня, суетилась, старалась понравиться, а я всё никак не могла дождаться подходящего момента, чтобы спросить о главном. О том, есть ли у них какие-то планы на будущее? Что об этом говорит Саша? Что думает она? И когда, наконец, улучила такой момент — спросила, то услышала довольно странный ответ. Соня сказала:

— Я не принесу Саше счастья, мы слишком разные.

После этого она посмотрела на меня скорбными, одухотворенными глазами и продолжила:

— Он всё время куда-то спешит, чего-то добивается, видит цель. А я как будто не поспеваю за ним. Такое у меня ощущение. Он видит свет, а я плыву в тумане и ничего вокруг не замечаю.

— Вот именно, — холодно подтвердила я её догадки, и это, видимо, задело Соню за живое. Губы у неё вытянулись, лицо побледнело, и она с гордым упрямством повторила:

— Но я люблю его, я его люблю. Но… сама решу, как мне быть.

— Вам лучше расстаться, — посоветовала я, — вы ведь разные люди. Вряд ли вы будете счастливы вместе.

— А это… я сама решу, — повторила она ещё раз тем же тоном и посмотрела на меня исподлобья, как обиженный ребенок. — Он мне писал, что скоро приедет.

— Дай — то Бог. Мне кажется, вам пора поговорить серьёзно.

— А мы не ссорились, — смущенно ответила Соня. — Нам хорошо вдвоем.

В это время на кухню снова заглянула Сонина мать. Она была в очень длинном темно-синем халате с поясом, стройная и строгая, похожая на провинциальную актрису, к которой, наконец, пришла долгожданная слава. Она уперла руки в бока, выставила одну ногу вперед, так что батистовые складки халата эффектно прошлись от колена к стопе, и заговорила уверенным, можно сказать, властным тоном:

— А это, милочка, не ваше дело — советы Соне давать. У неё своя голова на плечах. Пусть решает.

— Я ничего не имею против, — растерянно ответила я, поняв, что она слышала весь наш разговор. Потом Сонина мама слегка наклонила голову вперед, глядя мне прямо в глаза, и спросила:

— Вы ему, извиняюсь, кто будете?

— Это Сашина сестра, мама, это его, — испуганно залепетала Соня.

— Сестра. Ну, так вот, пусть и ведет себя как сестра, уважающая брата. А не как, знаете ли…

— Мама! — попробовала остановить её Соня.

— Что мама! Разлучать влюбленных грешно. В таких делах только один советчик — сердце. Неужели непонятно…

В тот вечер я вернулась от Венгеровых расстроенная, взяла с полки свой любимый роман «Унесенные ветром» и, не отрываясь, читала его до полуночи, в который уже раз. И во время чтения вдруг поймала себя на мысли, что Соня очень похожа на Мелани, только я явно не Скарлетт, и нет у меня, никогда не было, настоящего Эшли.

На этот раз, когда домой приехал брат, мне нечего было ему сказать. Скорее всего, за меня ему обо всем доложила Соня, или её мать. Хотя, если разобраться, я ему хотела добра, только добра. И у меня были все основания волноваться за него… Так было на четвертом курсе и на пятом, до самого окончания института. Они, кажется, жить друг без друга не могли. А я все переживала за них, хотя порой отчетливо понимала, что это не мое дело.

Как раз в это время местная газета опубликовала одно из её стихотворений, Начиналось оно так:

Зря надеяться не смею,

Обольщать тебя не в праве.

Это всё, что я имею —

Образ в розовой оправе.

У любви не ясны чувства,

Запах, голос, тень улыбки.

Это сложное искусство —

Понимать свои ошибки.

Принимать свои просчеты,

Что могли не совершиться,

Черных ласточек полеты

В даль, которая струится,

Над поляной мхом заросшей,

В день, который не продлится,

Просто станет нашим прошлым,

Улетающею птицей.

Я прочитала его с интересом, но толком не поняла. О чем оно? Для чего? Мне подумалось, что Соня проще этих стихов. Да в ней есть какая-то странная отстраненность от всего житейского, какое-то сокровенное одиночество души, но этого мало для настоящей поэзии. В настоящей поэзии сквозит драма.

Я в это время не страдала от одиночества. У меня было всё по-другому. Моя первая любовь, Вадим, был обыкновенным молодым человеком из хорошей семьи. Ничем особенным он не выделялся. Гуляя с Вадимом по вечерам, я часто видела брата. Иногда, влекомая любопытством, я старалась идти за Соней и Сашей, не выпускать их из вида. И Вадим никогда не противился этому. Соня и Саша часто прогуливались по Набережной или стояли на деревянном мосту через небольшую речку, которая делит наш городок на две части. В теплые летние вечера Соня надевала светлые платья, безукоризненно сшитые и хорошо проглаженные. Свою тонкую талию она перетягивала коричневым ремешком из искусственной кожи, а в волосах, на самой макушке, пристраивала тёмный бант с блестками, как новогодние конфетти. Русые волосы, тёмный бант и маленькая серебряная серьга в ухе, делали её профиль романтичным. Другое дело, какая это была романтичность, о чем она говорила: обдавала она холодом или бросала в жар. Иногда мне кажется, что если бы Соня так умело не подкрашивала губы перед свиданием, если бы она не умела как следует взбить воздушные пряди волос, если бы она не была каждый раз так изящно и по-новому одета, то она никому не смогла бы понравиться. Тем более моему брату. Сейчас я понимаю, что вот это отчетливое сочетание в ней холодного и яркого, бледного и блестящего, белого и тёмного — оно и погубило брата. Ибо умение обольщать у русских женщин какое-то особенное, вовсе не связанное ни с физическим, ни с душевным здоровьем. Оно как бы не в силу, а вопреки. Наперекор всему.