В мире этом… Стихи

Валерий Вайнин, 2022

В книге представлены стихи Валерия Вайнина за период с 1995 по сегодняшний день. Содержит нецензурную брань.

С вершин мы сползаем на летний луг

До и после

Кого при жизни хвалили,

того хоронят шуты.

Слепец ложится прозревшим

под сень могильной плиты.

Кого при жизни боялись,

того пинают потом,

но мгла скрывает беднягу

своим свинцовым щитом.

Кого ценили при жизни,

вокруг того — тишина.

Над кем при жизни смеялись,

тому и смерть не страшна.

Кому платили при жизни,

тот спит, сжимая пятак.

Кого всю жизнь изучали,

с тем ныне что-то не так.

Игрок минутной удачей

гневит скупую судьбу.

Кого при жизни прощали,

того терзают в гробу.

В земле становится прахом

страстей и нервов клубок.

Кого любили при жизни,

тому завидует Бог.

Созерцатель

Глядя на ликующих людей,

с ними я вприсядку не пляшу

и не загоняю лошадей,

но не потому, что не спешу.

В речках я нащупываю брод,

ухарски удачу не ловлю:

шансы не вписаться в поворот

сводят устремления к нулю.

Свергнув тиранию скоростей,

принятую женщинами-вамп,

вижу в клокотании страстей

стертый до замызганности штамп.

Станет ли с эпохою мудрить

тот, кто ее горечи вкусил?

Время не стараюсь покорить,

но не потому, что мало сил.

Притча

Который уж год

в подвалах рабы

для гордых господ

строгают гробы,

и выбор один

из множества проб:

чем злей господин,

тем красочней гроб.

Потехи господ

верней и верней

приносят доход

Владыке Теней.

По воде небес

творится судьба:

за гробом ждет бес

с ухмылкой раба.

Поговорка

Дурень согласно природе

делает из ерунды,

как говорится в народе,

«бурю в стакане воды».

Взгляд его щурится строго,

вперясь в орбиты планет.

Шуму, как водится много —

толку, само собой, нет.

Коль накаляются страсти

в шаге до общей беды,

любят устраивать власти

бурю в стакане воды.

От содроганья стакана

жутко становится вдруг,

будто волна океана

почву колеблет вокруг.

Граждане рыкают зычно

в потных объятьях нужды

и отвечают привычно

бурей в стакане воды.

Чувствуя братские корчи

и напряженье умов,

как уберечься от порчи

в этом разгуле штормов?

Вторя гуденью металла,

множа героев ряды,

символом нации стала

буря в стакане воды.

Издавна сушит светило

капельки про́литых слёз —

лишь бы стаканов хватило

и не штормило всерьёз.

Метаморфозы

Свет иногда холоднее, чем лёд,

и горячей иногда, чем бульон.

Либо он капает, сладкий, как мёд,

либо штормит, словно море, солён.

Свет закрывает обзор, как засов,

трепетной бабочкой мечется свет —

неуловим, как таинственный зов,

или уныл, как прощальный привет.

Свет переносит любовную дрожь

и озареньями сводит с ума,

но погибает, наткнувшись на ложь.

Тут уж не дремлет ползучая тьма.

Не герои

У того, кто пуглив да хитёр,

в дележах ощутимая доля,

ибо прочих ведёт на костёр

несгибаемо-твёрдая воля.

Всякий вправе красиво сгореть

или жить наподобие крысы.

Кто не слишком спешит умереть,

тот готов заключать компромиссы.

Слабаки притерпелись к плетям

и к тому, что вокруг лиходеи,

и себя вместе с миром к чертям

не взорвут ради светлой идеи.

Ренессанс 2002

Нет ни капли дарования в певце,

но едва ли сожалеет он о том:

несмываемая радость на лице —

показательный для медиков симптом.

Исступлённо аплодируют глупцы

петуху, что подражает соловью.

И актриса с обаянием овцы

с придыханиями блеет интервью.

Политолог, чтоб набить себе карман,

устрашает голой задницей ежей.

И писательница женский свой роман

сочиняет, не осилив падежей.

Чтобы выйти по солидности в финал,

со скандалом, по звонку и под шумок

прорываются все в глянцевый журнал,

словно звери в безразмерный теремок.

И кумиры устремляются вперёд,

как сплочённая обученная рать.

Что б ни выскочило — публика сожрёт,

да к тому ж ей не придётся выбирать.

Бдение

За́ ночь наплачешь, пока себя гложешь,

хилый сонет.

Так или этак слова расположишь —

магии нет.

Все же чернила, как с неба осадки,

каплют с пера,

и растворяются в сердце остатки

зла и добра.

Собственных мыслей ты напрочь не слышишь

средь тишины.

И от отчаянья сдуру напишешь

гимн для страны.

И на конфуз твой накинет покровы

водки бадья.

Скажешь ты зеркалу: «Будем здоровы.

Бог нам судья.»

Из прописей

Щедрость предназначена

для кормленья ворога.

То, что не утрачено,

ценится недорого.

Рассужденья строгие

с безрассудством связаны,

а молебны многие

дьяволом подсказаны.

Вздох

Амброй тёк бы лунный свет,

был бы мир чудесен,

если б только мой сосед

водку пил без песен.

Пословица

Не бойся волков

в стране дураков.

Из глубины взываю

С амвона поп толкует

про Высший самосуд —

андроиды ликуют

и крючьями трясут;

стремятся патриоты

всех прочих прополоть…

От приступа икоты

храни меня Господь.

Пивко с утра вкушает

ручная голытьба:

веселью не мешает

ни порка, ни стрельба;

Тарзан дочуркам снится,

вздымающий коня…

От зуда в пояснице

храни Господь меня.

Ревнители Культуры

сюсюкают с вождём,

стога макулатуры

сыреют под дождём;

куратора неврозы

трясут в кругу родни…

От авангардной прозы

Господь меня храни.

Время и мы

Культура смердит нестерпимо,

встают за прогресс пошляки,

хрустят под пятой черепки,

и время проносится мимо.

Коль карты ложатся удачно,

на жизнь обижаться грешно:

посмотришь — не так уж всё мрачно,

скорее, до боли смешно.

Но в кольцах табачного дыма

мы в ужасе чувствуем вдруг,

что время проносится мимо…

и падают карты из рук.

Смерть лечит болезни и раны,

из тьмы совершая бросок.

Дворцы и великие планы

съедает ползучий песок.

И мы ощущаем незримо,

с порога ступив на крыльцо,

как время проносится мимо

и сыпет песчинки в лицо.

И умники в жажде открытий

платком вытирают слезу,

не видя зловещих событий,

застрявших соринкой в глазу.

Еще из Эллады и Рима

спешит по большим городам

помойка по нашим следам.

А время проносится мимо.

Лыко в стро́ку

В журналах, где стряпают что-то,

уместное в форме золы,

улыбки актёров на фото

порой безоглядно подлы.

У клоуна, прущего к цели,

прочтёшь на челе без труда:

«Я парень, сговорчивый в деле.

Назначьте: кого и куда.»

Усмешка раскрученной крали

сигналит: «Барьер проходим.

Хоть я безупречной морали —

звоните, а там поглядим.»

И, как леденцы в общепите,

пестреют улыбки, дразня:

«Купите, купите, купите!

Скорее купите меня!»

Ребята! Возможно, в финале

сослужит вам службу гормон,

но прежде, чем сняться в журнале,

пожуйте хотя бы лимон.

На запад

С мрачной страстью игроков

обобрав себя до нитки,

на кораблик дураков

погрузили мы пожитки.

Во хмелю ещё сильна

наша нищая держава.

И швыряет нас волна

то налево, то направо.

Капитан наш, супермен,

не учил, видать, уроков,

но в Эпоху Перемен

лохи ставят на пророков.

С часовыми по бокам

и с чекушкою в кармане —

безразлично дуракам

то, что прячется в тумане.

Все по палубе снуют,

чтоб поддерживать с азартом

увядающий уют

по совдеповским стандартам.

В трюме хлюпает вода

и чадит свечи огарок.

Курс на запад, господа.

Привезём себя в подарок.

У обочины

Ведут дороги через некрологи

сквозь этот мир, как зеркало, кривой.

Когда в пути отказывают ноги,

резоны есть подумать головой.

Что впереди? Безумие построит

мираж прекрасный в небе голубом.

А позади… Таращиться не стоит,

чтоб соляным не сделаться столбом.

К чему спешить и, взбрыкивая шумно,

адресовать Всевышнему упрёк?

По рассужденью, право же, разумно

одолевать дороги поперёк.

Вздох

Красиво жить никто не запретит,

и конкурент потерпит пораженье,

коль ваш здоровый волчий аппетит

способно укротить воображенье.

Вы из мечты воздвигнете Парнас

на месте бань в районе хулиганском.

И на черта́ вам сдался ананас,

который вдруг не плавает в шампанском?

Когда же вас на избранном пути

шутя пленит заезженная тема,

вы мимо блага можете пройти,

бродя в садах картонного Эдема.

Поскольку вам до гроба далеко,

вы насладитесь отзвуками бала

и редкий шанс отвергнете легко

в погоне за мерцаньем Идеала.

И брань Фортуны вас не возмутит,

хоть каши просят стёртые ботинки.

Красиво жить никто не запретит,

когда вы мирно смотрите картинки.

Витязь

Сквозь страх и ропот людей,

сквозь жар песков и снега́

во имя верных идей

я пёр с мечом на врага.

Железным был я внутри,

но между ратных проблем

мыслишки две или три

ко мне проникли под шлем.

Уныл я стал и угрюм,

повел сумбурную речь…

Когда смутился мой ум,

тогда сломался мой меч.

Я к Богу сделался глух

и сдался женщине в плен.

Смирился гордый мой дух,

согнулся крепкий мой член.

Хоть гнев уже не кипит,

но, помня шумный успех,

пока хозяйка храпит,

я тайно чищу доспех.

Притча

Без личного спортивного участья,

удачу не умея оценить,

обрел я как-то крошечное счастье,

которое не принято хранить.

Попробовал его я на зубочек,

нашел в нем эстетический изъян

и, спрятав это счастье в коробочек,

забросил коробочек в океан.

Судьба с тех пор то плачет, то смеется,

держа меня ревниво на мели.

Большое счастье в руки не дается,

а маленькое — волны унесли.

Альтернатива

Под флагом застыть парадно

и выглядеть, как в кино,

живому порой отрадно,

а мёртвому всё равно.

К певичке прижаться тесно

и с нею упасть в кровать

живому бывает лестно,

а мёртвому наплевать.

Улавливать слухи чутко

о бойнях внутри страны

живому до колик жутко,

а мёртвому хоть бы хны.

Когда от битья и крика

мотается голова,

живому такое дико,

а мёртвому трын-трава.

Терпеть, когда рядом кодла,

глумясь, досаждает всем,

живому грешно и подло,

а мёртвому без проблем.

В гробу или в славной банде,

неметь или складно врать —

вопрос лишь, в какой команде

изволите вы играть.

Шут

Я кривлялся, напялив дурацкий наряд,

я похабщиной души терзал,

я штаны приспускал, демонстрируя зад, —

и от хохота корчился зал.

Лишь один, скорбным ликом толпу заслоня,

с беспокойством и болью смотрел на меня.

И поник я, как раб от удара кнута.

Зал притих. Каждый к месту прирос.

И тогда я пропел о страданьях шута,

вызвав реки сочувственных слёз.

Лишь один не заплакал. Как будто виня,

он с печальным укором смотрел на меня.

И глаза мне застлала багровая мгла,

и в безумии я возроптал

и, придя в исступленье, крушил зеркала,

и осколки ногами топтал.

Все бежали в испуге. Но, верность храня,

из осколков он грустно смотрел на меня.

Инсинуация

Известно, что бараны

не ходят в рестораны,

где могут на паркете

копытом наследить,

но среди лжи и блуда

стремятся лечь на блюдо,

изысканной диете

желая угодить.

Пасясь на скудных травах,

в дебатах о приправах

бараны лбы расквасить

спешат семь раз на дню

и ждут с волненьем часа,

нагуливая мясо,

чтобы собой украсить

воскресное меню.

Пастушеским стараньем

чадит в мозгу бараньем

сознанье, что их нежат

и зорко стерегут.

Им велено трудиться

(в том смысле, что плодиться),

и тем, которых режут,

и тем, кого стригут.

Поэтому бараны

не ходят в рестораны,

где вспыхивают драки

и музыка плоха.

Но всё же, как ни странно,

влачат из ресторана

хозяйские собаки

бараньи потроха.

Вслепую

Темной ночью отрадно у нас удальцу

садануть кулаком по чьему-то лицу.

В злобном умысле глупо винить удальца,

потому что он лупит, не видя лица.

Лишь под утро мы кровь замечаем в тоске

у кого — на губах, у кого — на руке.

Темной ночью не трудно у нас подлецу

жирной грязью мазнуть по чьему-то лицу.

А при солнечном свете, при пении птиц

ужасают нас маски изгаженных лиц.

Но, размыслив, мы всё ж подлеца не виним:

в темноте он не ведает, кто перед ним.

И когда нескончаемой кажется ночь,

кто-то, крики услышав, выходит помочь,

и, ступая на зыбкую почву болот,

он несчастному руку в беде подает.

Но спасает, увы, удальца-подлеца,

потому что опять же не видит лица.

Инструкция

Чтоб не вздумал роптать, грубить

и чтоб глаз не смел поднимать,

человека проще убить,

но куда похвальней — сломать.

С виду, вроде, боле́зный жив

и даёт зелёный побег,

но, по сути, трухляв и лжив

ловко сломанный человек.

Если ж он, истощённый злом

вновь хребет свой начнёт крепить —

чтобы глубже стал перелом,

человека можно купить.

«Крик души» будет вмиг забыт,

голос станет слезлив и слаб.

И, покуда калека сыт,

он от пят до макушки раб.

Ну а если в груди раба

возмущенье начнёт свербить —

значит, это уже судьба:

человека надо убить.

На Родине

Мы не ставим друг друга ни в грош

и для бодрости пьем беспробудно.

Мир отчасти безумно хорош,

но отчасти — устроен паскудно.

Мы умеем душевно зевать

и лупить для знакомства по роже.

Нам отчасти на Бога плевать

и отчасти — на дьявола тоже.

Не касаясь болезненных тем,

пробуждающих буйные страсти,

я пишу эти строки затем,

чтоб использовать слово «отчасти».

По традиции все мы грешны

и отраву хлебаем из чаши.

Наши беды отчасти смешны,

потому что отчасти не наши.

Главный вопрос

Наши братья, гоблины, —

сумрачный народ:

лбы у них покатые,

перекошен рот.

Признаки их мужества:

клочковатый мех,

глазки оловянные

и утробный смех.

Братья наши, гоблины, —

адаптивный вид:

подсуропить ближнему

каждый норовит.

И когда проявится

вид во всей красе,

мигом обнаружится:

«каждый» — это «все».

От забот у гоблинов

пухнет голова,

защищают гоблины

гоблинов права.

Осудив бестрепетно

дряхлый гуманизм,

гоблины придумали

НЕОГОБЛИНИЗМ.

С гоблинами гоблины

всюду заодно,

гоблины для гоблинов

делают кино.

От нехватки знания

не впадая в стресс,

гоблины рачительно

«юзают» прогресс.

Наловчились гоблины

размножаться всласть.

Гоблины для гоблинов

утверждают власть.

Напрягают гоблины

скудные умы

в интересах гоблинов.

А при чём здесь мы?

Причины

Лень покидать кровать —

вот почему я пью.

Хочется мне блевать,

глядя на жизнь свою.

Люди вокруг — дерьмо:

лгут да воруют впрок,

сальным перстом клеймо

ставит на всех порок.

А почему я пью —

в общем, ответ простой:

в нашем земном раю

пьяный — почти святой.

Сроки придут — и мразь,

прущая к дележу,

втоптана будет в грязь,

в ту, где я сам лежу,

где, что ни день жена

печень клюёт мою.

Жизнь чересчур длинна —

вот почему я пью.

Увы

Равнодушен к жестам и к словам,

не натру я чашечки коленной,

чтобы рабски жаловаться Вам

на порядки в замкнутой Вселенной.

Неприглядна Ваша цитадель:

здесь каприз не ведает мотивов.

Вы не миф, не образ, не модель —

просто склейка старых негативов.

И меня Вам нечем поразить.

Жаль чертовски. Впрочем, я утешен:

кто посмеет Вас вообразить,

должен быть безумен и безгрешен.

Может, Вы готовите финал,

поместив под сумрачным закатом

этот мир как скромный филиал,

учреждённый адским синдикатом?

Но душе нашёптывает плоть,

что, увы, в пределах филиала

правит бал не Дьявол, не Господь,

а продюсер телесериала.

Или Вам опять нужны века,

чтоб блеснуть в Рождественскую ночку?

Поживём — увидим. А пока

я впотьмах гуляю в одиночку.

Модель

Плохо ль оказаться

в царстве муравьином,

не уметь терзаться

и за глотку брать,

быть на всех похожим,

чистым и невинным,

и деньком погожим

шишки собирать?

Тащите иголку —

правила известны:

можно втихомолку

думать о своём.

Хищникам различным

вы не интересны,

будучи обычным

бравым муравьём.

Даль пред вашим взглядом

заслонит репейник,

но не будет рядом

недовольных лиц.

Тех, кто прямо с детства

строит муравейник,

не собьёт соседство

бабочек и птиц.

Трудятся без лени

с волей неизменной

сотни поколений

ныне, как всегда.

Муравейник числить

прочною Вселенной —

есть, о чём размыслить,

право, господа.

Очень старый гном

Корча гримасы из мрака веков,

сгорбленный и смешной,

запер я вас, как слюнявых щенков,

в крошечный мир земной.

Заняли место в моем шапито

бог, человек и зверь.

Но ни за что, ни за что, ни за что

вы не найдете дверь.

Если сквозь дверь просочится вода

или пробьется луч,

все ж никогда, никогда, никогда

я не отдам вам ключ.

Бунт одиночек затопчет народ,

выхода нет в борьбе:

тот, кто моих удостоен щедрот,

замкнут в самом себе.

Прозрение

Отмеряют удачу года

очень скупо,

воздавая за труд иногда

миской супа.

Если ты романтически глуп,

то не плача,

говоришь себе: это не суп,

а удача.

Неустанно твердя эту ложь

до могилы,

ты внезапно в испуге поймёшь:

так и было.

XX век

Он был вызывающе кроток,

когда фарисеям назло

учёных и голых красоток

заботливо брал под крыло.

Для циников был он учитель,

воспев орхидеи в дерьме:

торговец, двурушник, мучитель

и парень себе на уме.

Пока не лишился он власти

и шумно прогресс признавал,

своей необузданной страсти

подпольно он волю давал.

Грешки его были пристойны,

он многих подвиг на труды,

и даже глобальные войны

ему приносили плоды.

И что же? Замызганным клерком,

в толпе не опознан никем,

ушёл он, гремя фейерверком

и бунтом компьютерных схем,

ушёл в синтетической шубке,

оставив наш мир за чертой,

где хищно взирает под юбки

безмозглый телец золотой.

Ушёл он, бардак предрекая

и фаллос приделав тельцу.

Едва ли игривость такая

была ему ныне к лицу.

Ушёл он — не чёрный, не белый —

и, кашляя, сгинул во тьме.

Прощай, дилетант недозрелый

и парень себе на уме.

Виде́ние

В городе грязном

и безобразном

люди и вещи

пахли маразмом.

Здесь первым делом

в частном и в целом

провозгласили

мир черно-белым.

Врали тут классно

и ежечасно

мёрли как мухи,

веруя страстно.

А над могилкой

в резвости пылкой

дети скакали

с гнусной ухмылкой.

Рисунок тушью

Отвергли в душе человечий род

иссохшие до костей

четыре монаха, идущие вброд

в потоке земных страстей.

Презрев деспотичную власть машин

и вкрадчивый звон монет,

монахи стремились достичь вершин,

которых в природе нет.

Когда они мимо базара шли,

один оборвал свой путь

и в йоговской позе воссел в пыли,

чтоб кармы провидеть суть.

А двое других стали хворь лечить

и, здесь обретя кураж,

беспечных слепцов принялись учить

тому, что вся жизнь — мираж.

Взирая на братьев с глухой тоской,

не ведая, как помочь,

четвёртый монах лишь махнул рукой

и молча подался прочь.

Никто не оценит его труда,

но выполнит он завет:

ведь кто-то же должен взойти туда,

где небо теряет свет.

Он знал: под луной, на пути ветров,

нет смысла, впадая в раж,

трепаться в преддверье иных миров

о том, что вся жизнь — мираж.

Качели

У порога в начале пути,

развлекаясь при солнечном свете,

на качели взбираются дети

и до смерти не смеют сойти.

Качели вверх,

качели вниз —

грядёт успех

под крики «бис»,

неправый суд,

глумливый смех —

и вновь несут

качели вверх.

То ль грозой, то ли ветром шальным

в океанской зачат колыбели,

взгромоздился наш мир на качели

и уже не пребудет иным.

Цветущий край —

полярный хлад,

взметнёмся в рай —

и рухнем в ад,

сквозь мишуру —

полёт ума,

порыв к добру —

и следом тьма.

После зноя порхает снежок,

подрастают сынишки и дочки —

временами из них одиночки

совершают с качелей прыжок.

У них на лбу

горит печать:

«Мою судьбу

нельзя качать.

Земле сюрприз

и небесам:

где верх, где низ —

решаю сам.»

К Буратино

Ты слежкой и доносом

стращаешь молодежь.

Эй, деревяшка с носом!

Куда ты нас ведешь,

твердя, что мы слепые

и вечно в дураках,

что куклы мы тупые

в бессовестных руках?

Видать, тебе, чурба́ну,

проблема не ясна:

всем нам по барабану

волшебная страна.

Здесь публика нам рада

и душит нас любя.

А там ишачить надо

хотя бы на себя.

Крутые повороты

даются не легко.

Оставь нас, большеротый:

до цели далеко.

Треплом тебя ославят

в награду за добро,

рога тебе наставят

Мальвина и Пьеро

и в душу смачно плюнут

в глумленье над мечтой,

и в задницу засунут

твой ключик золотой.

И можешь не трудиться,

устраивая шмон:

на колбасу сгодится

твой пудель Артамон.

Довольно строить целку

да ножками сучить.

Мы с Карабасом сделку

готовы заключить.

Потерпим его плётку,

нужду и неуют —

пускай нам только водку

бесплатно выдают.

Достал нас твой убогий,

писклявый голосок.

Заглохни, колченогий!

Гуляй себе в песок!

После бала

Губки надув невинно,

юный храня задор,

в вальсе кружи́т Мальвина

с графом, несущим вздор.

Дыбясь волной упрямой,

рвётся из лифа грудь.

Стала Мальвина дамой

и раздалась чуть-чуть.

Князю она кивает,

щуря дразнящий глаз.

А у окна зевает

муж её Карабас:

вперился он в журнальчик,

галстук кропя вином.

Жаль, длинноносый мальчик,

в сущности, был бревном

и неудач лавина

в нём придавила ум…

С бала спешит Мальвина,

полная грустных дум.

Дома она решает

платья сменить фасон

и наконец вкушает

взбитый, как сливки, сон.

Волшебник — ученику

С людьми быть можешь суров,

однако судить не спеши:

сквозь лживый внешний покров

проникни в глубины души.

А коль проник, не робей,

в зрачки человеку взгляни:

плохого парня убей,

хорошему парню кивни.

Житье загробное — чушь:

наш путь завершается здесь.

Плохое дело разрушь,

в хорошее дело не лезь.

Привычно свой ад и рай

с пеленок мы носим в груди.

Чудовищ ночных карай,

от ангельских глаз уйди.

Куклы — кукловоду

Не думай, что ты оживляешь нас:

семь лет мы тайком живем.

Мы будем сражаться на этот раз

и нити твои порвем.

Семь лет в своем шоу ты нас терзал —

взбесился бы и гранит.

И мы ради денег смешили зал,

хоть нас от людей тошнит.

Довольно комедии. Про́бил час,

итог подведем в конце.

Мы будем сражаться на этот раз

с Фортуной в твоем лице.

Не думай, что знаешь любой наш шаг,

что куклы с пути свернут.

Уколы булавочных наших шпаг

гордыню твою проткнут.

Сверкания молнии на клинках

тебе не сулят добра.

Ведь мы не игрушки в твоих руках —

давно бы понять пора.

Но мы не прикончим тебя, злодей,

а только испортим грим,

потом, сея панику средь людей,

прорвемся в бою к своим.

Тебе ж на прощанье обрежем ус,

отвесив под зад пинок…

Достань нас из ящика, подлый трус!

Последний уже звонок!

Трезвость

Когда на душе паскудно,

для пьянки ищу двоих,

но стало чертовски трудно

в толпе различать своих.

Ханыги моей плеяды,

нервишки сплетя в клубок,

в асфальт упирают взгляды

и дергают рожи вбок.

Никто ничего не значит,

и каждый вокруг — беглец.

А тот, кто глаза не прячет,

скорее всего, подлец.

В уютном таком режиме

шатается мир кривой.

Неловко мне пить с чужими,

и сам я себе не свой.

Слой мусора ветер резвый

со свистом метет метлой,

и я отступаю, трезвый

и взрывоопасно злой.

В зеркале

Зеркало врёт!

Зеркало врёт,

будто меня этот олух сожрёт,

хоть он, собака, отчаянно прёт,

выставив дерзкую челюсть вперёд,

и в отупенье визгливо орёт:

«Зеркало врёт!

Зеркало врёт!»

Общество

Пастыри рекламу изрыгают,

паства рукоблудием грешна.

В обществе, где книги не сжигают,

правда населению скучна.

В обществе, где даже на морозе

храм до основания протух,

верят, что жемчужину в навозе

сыщет недорезанный петух.

Сладко для чувствительного уха

вор о благоденствии поёт.

В обществе, где чествуется брюхо,

член при звуках гимна восстаёт.

В обществе, где царствуют макаки,

челядь раболепна и важна.

Зренье притупляется во мраке,

бесу маскировка не нужна.

Выхлебав целительную водку

с чёртом, словно с братом во Христе,

чтоб не угодить на сковородку,

мудрый прозябает в темноте.

Но, видать, по прихоти Господней,

скрашивая смрадный неуют,

солнечные блики в преисподней

зыбкую надежду подают.

Фатум

Тайно придя в гости,

чтоб насолить впрок,

мечет судьба кости,

карты сдаёт рок.

Принцип игры твёрдый:

как ни вертись — крах.

Умный, прямой, гордый

втоптан толпой в прах.

Смелый поник взглядом,

в тёмный ступив круг.

Кто был рождён гадом,

соколом взмыл вдруг.

Рыцарь, порвав стремя,

даму честит вслух.

Кто погонял время,

начал гонять мух.

Не одолев старта,

слышит бегун: «Бис!»

Так уж легла карта,

путая верх-низ.

Словно клеймо ада,

всюду судьбы знак.

Игры менять надо.

Только, пардон, как?

Мизантропическое

Смурной от житья убогого,

народ в предвкушенье драки

хозяина алчет строгого,

толпою бредя во мраке,

и пламя из книг и хвороста

под звёздами пляшет дико.

Толпа не имеет возраста,

толпа не имеет лика.

Бесполая и бесплодная,

рабыня своей утробы,

толпа — не волна природная:

стихии не знают злобы.

Наверное, пылко вторя ей

в стремлении подольститься,

любой, кто вошёл в Историю,

её нечистот частица.

Кто слился, сменив обличие,

с бесполою и бесплодной,

сегодня до неприличия

любовью смердит народной.

Глядя в зеркало

Я с судьбой никогда не лукавил

и открыто сжимал кулаки,

но она меня била без правил,

оставляя в душе синяки.

Ну и черт с ней. Калекой убогим

об утратах я слезы не лью:

мне к лицу быть холодным и строгим.

Но таким я себя не люблю.

Зайчик солнечный скачет по коже,

майский ветер мне шепчет, пьяня,

что холодных и строгих, похоже,

в мире этом полно без меня.

И, забыв, чем волненье чревато,

воспарив, будто кум королю,

вдруг я делаюсь мягким, как вата…

Но таким я себя не люблю.

Ведь частенько бывает на свете,

как в немом черно-белом кино,

этот майский безудержный ветер

идиотов швыряет в говно.

Потому и на празднике шумном

я восторгов ни с кем не делю,

оставаясь практично-разумным.

Но таким я себя не люблю.

Пространство, время, люди

С вершин мы сползаем на летний луг,

чтоб в мирных трудах лысеть.

А время-паук

миллионом рук

сплетает дороги в сеть.

Кто в помыслах честен, того стригут,

пока не испустит дух.

Дороги не лгут,

дороги бегут,

опутав людей, как мух.

Когда направляет стилет рука

и злобой сочится взгляд,

дорога легка

и так коротка —

прямая дорога в ад.

Что проку, скуля, этот мир бранить —

не двинется время вспять.

Порвать можно нить

и путь изменить,

но только нельзя стоять.

Мы волей-неволей бредём в веках

тропою страстей и мук.

В снегах и в песках,

в густых облаках

соткал свою сеть паук.

Порою скупится на свет луна,

чернеют небес края,

дорога длинна

и еле видна.

Что делать, она твоя.