Риф

Валерий Былинский (2024)

Книга "Риф", включающая в себя повесть "Июльское утро" и 12 рассказов, была издана в 2014 году. В 2015 году книга "Риф" стала победителем литературной премии "Ясная поляна" в номинации "Детство. Отрочество. Юность". В 2018 году по повести "Июльское утро" (входит в книгу "Риф") был снят художественный фильм "Кровь".

3

Кроме Файгенблата были еще два-три одноклассника, с которыми я дружил. Они, хоть и бывали у меня в гостях, редко видели Вадима, потому что брат никогда не обращал внимания на моих друзей. Я просто говорил иногда: «Это моего брата… Брат сказал, что…» С одноклассниками я ходил в кино, покупал мороженое и ездил на трамвае в карьер купаться. Но все же Файгенблат был мне ближе, хотя ко мне в гости он почти не ходил и не приглашал к себе. Моя мать, встретив его на улице, сказала, что он, конечно, из бедных евреев. Впоследствии я тоже стал думать, что Файгенблат не приглашал меня в гости из-за страха, что показав дом, дальше показывать будет нечего — больше всего ему нравилось делать вид, что у него очень важная жизнь. Он как-то сказал, что у него много братьев и сестер, но с таким видом, будто семья — это дело, волнующее его в последнюю очередь. У Файгенблата никогда не водилось денег, он частенько пил за мой счет лимонад и ел мороженое, а когда мы начали курить, то редко покупал сигареты. Он не всегда отдавал долги, но я не обижался — с Файгенблатом моя жизнь становилась весомей, он мог говорить на любые темы и действительно знал много интересного. Рядом с ним я не испытывал комплекса художника. Кроме того, он никогда не задавал вопросов, которые мне не нравились. Так, например, о моем брате он ничего не спрашивал с тех пор, как услышал о нем первый раз после случая в туалете. Я не любил такие вопросы, потому что понимал, что их не любит мой брат. Но все же, когда меня спрашивали хоть что-то о нем, и я говорил — быстро и небрежно — что-нибудь в ответ, я чувствовал себя человечней и может быть лучше.

Наш отец купил машину — салатовый «Москвич», ставший источником новой страсти брата, задолго до восемнадцати лет научившегося водить. Здесь я быстро от него отстал — его кровь шумно обгоняла мою, моих способностей уже не хватало, чтобы перенимать от него каждый жест или шаг. А Вадим мчался вперед, осваивая все подряд. Он недолго рисовал, потом бросил писать. В седьмом классе он увлекся радиоделом, превратил свою комнату в мастерскую, дымил паяльником, приносил детали от старых телевизоров, посещал радиокружок и однажды вышел в эфир — я хорошо помню его ровный, слегка усталый голос среди шелеста, треска и щелканья тысяч позывных, передач и песен. «Это я, — говорил брат, — меня зовут Вадим Ромеев, как меня слышно?»

Вероятно, он вышел в эфир без разрешения, после к нам в дом пришла милиция и отцу пришлось заплатить штраф. Отец тогда впервые накричал на брата, они сидели в большой комнате, отец нервничал, а Вадим спокойно отвечал: «Ну и что, я же никому не сделал зла», а отец крикнул: «Да ты же нарушил закон!», на что брат ответил: «Пожалуй, но плохо никому не стало. Ладно, перестань, не буду больше».

А мне он позже, года через три, сказал, стоя у распахнутого окна и глядя на залитый солнцем двор: «Иногда до чертиков хочется, чтобы толпа людей услышала твое имя, просто услышала, а, Влерик?» Я молчал, а он продолжил: «Но это, оказывается, чепуха».

Через несколько лет, когда я случайно нашел тетрадь, куда брат записывал фразы, похожие то на дневник, то на адресованные кому-то письма, я прочитал запись, датированную тем временем, когда к нам в дом пришла милиция: «Если поджечь что-нибудь, например собор Василия Блаженного, то все будут говорить: а, это тот Ромеев, который сделал как Герострат».

За год до окончания школы брат увлекся еще и культуризмом, доводя себя до изнеможения силовыми тренировками. Его комната запестрела вырезанными из журналов фотографиями силачей всех стран и национальностей. Он купил гантели, штангу, по утрам стал бегать по дорожкам парка. Каждый день после уроков он уделял час-полтора мышечной тренировке.

Как-то я заглянул к нему в комнату — он тогда уже поступил на первый курс института — и удивился, заметив множество приклеенных к обоям маленьких кусочков бумаги, на которых было что-то написано. Магнитофон был включен, играла музыка. Брат лежал под штангой и, весь красный от напряжения, выжимал ее.

— Это что? — осторожно спросил я и кивнул на надписи.

— Цитаты из Евангелия, — брат усмехнулся.

Я знал, что брат раздобыл Библию и читает ее, но цитаты были не оттуда, это я сразу понял.

— Что здесь написано? — я подошел к самой крупной надписи.

— Здесь написано: «Готовься к войне», — ответил брат, и звук его голоса казался выдохом какого-то чудовища, изнемогающего от непомерной тяжести. Вадим, шелестя напряженным ртом, выжал последний раз штангу и забросил ее на металлические стойки позади головы. Он встал с гимнастического лежака — большой, потный, загорелый, в одних вылинявших голубых плавках, тряхнул курчавой головой, взглянул на меня прозрачными глазами и, потянувшись, сказал:

— Как хорошо… Как прекрасно я себя чувствую, Влерик!

Меня обдало здоровым пышущим импульсом его силы — и я, худой, маленький и слабый, вздрогнул — словно в меня, полного воды, швырнули камень. «Я займусь! — быстро, восторженно решил я. — Я тоже займусь, возьму гантели, начну с маленького веса и накачаю такие же мышцы», — ритмично, под скачущий бег музыки из магнитофона думал я. И чем быстрее стучала музыка, тем стремительнее мчались мои мечты. Брат энергично расхаживал по комнате, он улыбался и смотрел, сощурив глаза, куда-то вверх. «Как в будке с Пиратом», — вдруг вспомнил я. И снова взглянул на самую большую надпись.

— Пара беллум, — прочитал я. — Ведь это пистолет?

— Да, — отозвался Вадим, — по латыни: готовься к войне. Так говорили римляне. Как тебе такие словечки, Влерик?

Я подошел к следующей цитате.

— Ага, вот из Библии…

Брат засмеялся, подняв подбородок:

— Как раз это — нет. А все остальное — да.

Я, опустив голову, исподлобья смотрел на стену, пестревшую белым, на эту надпись, одну из всех явно из Библии — я это понимал отчетливо и агрессивно, упрямо злясь на брата, ведь он, издеваясь, наверняка обманывал меня — но зачем? Я разглядывал эту надпись как плакат, как объявление, смысл которого давно уже не важен для человека, стоящего перед ним, я чувствовал себя большим, чтобы понять под-пись, а не смысл цитаты — ее я не запомнил. Но листок бумаги был подписан знакомым словом: «Бытие», а дальше шли цифры, вероятно номера страниц или глав.

Брат молчал за моей спиной. Я повернул голову влево, не поднимая глаз вздохнул и вдруг сказал:

— Нет, это из Библии.

Брат снисходительно усмехнулся — так, словно после поставленной точки опять приходилось разъяснять смысл.

— Я же сказал, Влерик, что нет…

— Нет, оттуда!

Я все еще не поворачивался к нему от стены. Брат сделал шаг, оказался слева от меня и пару раз легко хлопнул меня по плечу рукой:

— Ты, маленький Валерик, похож на Цезаря, когда его взяли в плен пираты. Он был, правда, постарше — но такой же упрямый. Так вот, он сказал пиратам: когда меня выкупят, я вернусь сюда, на этот остров — где его держали — и всех повешу. Пираты смеялись, а Цезарь действительно вернулся и со всеми рассчитался — понимаешь?

Я молчал.

— Знаешь, братик, — тихо усмехаясь, говорил Вадим, — я подумал: а вдруг ты и вправду сделаешь так, что цитата будет из Библии. Было бы забавно, очень…

«Падающего подтолкни», — тихо, угрюмо сказал я, читая следующую надпись.

— Верно, — сказал брат, — верно мыслишь, Влерик. Может, ты тоже желаешь стать аристократом духа?

— Аристократом духа?

— Да, так называли сверхчеловека. Хочешь им быть? — он засмеялся и, подойдя ко мне, пощупал мой бицепс.

— Не знаю, — сказал я, и вдруг запах его спокойной уверенности проник в меня и толкнул изнутри — мое горло само сделало несколько глотательных движений.

— Жить, жить, жить! — кипели слова брата, ходящего по комнате так, словно сейчас окно разлетится вдребезги и нас вынесет наружу.

— Как хорошо жить, Влерик! О… что бы я сейчас сделал… — он повернул голову и с жесткой властной улыбкой посмотрел на меня. — Ты… если кто-нибудь обидит, скажи мне. А, Влерик?

Позже я понял, что эти слова были блажью, развлечением его все время куда-то бегущего духа. Больше брат никогда не предлагал мне свое покровительство. Может быть, он все же стыдился меня и старался прикрыть мускулами сверхчеловека какое-то чувство ко мне.

А тогда я, пьяный от восторга, согласно кивнул. Я стоял, уже наполовину выросший в силе — потому что находился рядом с ним и спрашивал, с чего следует начать, чтобы укрепить мышцы.

— Я дам тебе комплекс упражнений, — сказал брат. — Но главное — отжимайся от пола. Отжимайся до изнеможения, в любом месте и в любой час. Если заболеешь — тоже отжимайся, ясно, Гип? — брат протянул руку и потрепал мои волосы. Мы иногда так называли друг друга, Я его — Урия, он меня — Гип.

— Как картины, рисуешь?

— Да, — ответил я, — натюрморты в художке…

— Ну, а на фронте как?

— На фронте… — я задумался и, весь напрягшись, услышал далекие разрывы.

— Пока без перемен, — сказал я, — связь между передовыми соединениями так и не наладили.

— Значит столица гипов еще не пала? — весело спросил брат.

— Пока еще нет.

— Ладно, Влерик, — серьезно сказал Вадим, посмотрев в сторону, — так уж и быть, скажу тебе: перехвачена радиограмма гипов, в ней сообщается, что контрнаступление начинается рано утром в эту субботу…

Охваченный чувством новой здоровой силы, я даже однажды настоял на том, чтобы Файгенблат зашел ко мне домой — брат как раз уехал, и я тайно тренировался в его комнате с гантелями маленького веса, которые он мне оставил. Мне хотелось удивить приятеля, и я специально не вышел в коридор, а остался лежать на гимнастическом лежаке Вадима, выжимая над головой штангу с самым легким весом, а когда Файгенблат зашел в комнату, я небрежно, на выдохе, сказал ему: «Привет», поднял штангу еще раза три, забросил ее на металлические стойки над головой и только потом встал.

Мы с Файгенблатом собирались в этот день в кино, он пришел ко мне в аккуратных черных брючках и рубашке, а я стоял перед ним в одних спортивных трусах, потный, еще разгоряченный упражнениями, чувствуя каждую мышцу своего тела и его невольное восхищение, которое он, конечно, сразу же тщательно скрыл, начав расхаживать по комнате и разглядывать цитаты. Я лениво сказал Файгенблату, что мне нужно принять душ, не спеша вышел из комнаты, а когда вернулся, он все еще читал надписи на стенах и спросил меня тоном, в котором я с радостью уловил удивление: « Это ты, что ли, написал, Ромеев?» «Нет, — сказал я, — это брат». «А… — сказал Файгенблат, — а вот эта цитата неправильная», — и указал на ту самую надпись из Библии. «А ты откуда знаешь?» — спросил я. «Неправильная, — недовольно сказал Файгенблат. — Моя бабушка Ветхий Завет наизусть знает, там не так». «Много ты понимаешь, — сказал я, — это писал мой брат».